Текст книги "Юровские тетради"
Автор книги: Константин Абатуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
– Ты чего разлатовался?
– Читаю. – Я показал Киму книгу.
– Умеешь не по-нашему? – удивился он.
– Учусь.
– Ой! А меня не поучишь? – загорелся парень.
– Зачем тебе?
– А тебе?
Я почувствовал, что если так пойдет спор, то недолго и до разглашения моего секрета. Поэтому, чтобы покончить со спором, указал Киму на лавку: садись, коли так уж хочешь.
Мы просидели до вторых петухов. Дед нас не тревожил, он тихонько перебрался из-за занавески на печку и там похрапывал. А мы легли на старенькую деревянную кровать, стоявшую в углу, довольные, что оба приобщились к чему-то новому. Ким даже в дремоте повторял понравившиеся ему заученные слова «бонжур» и «о ревуар».
Не знал он, что для меня они были ключом к парижской моде. Вопрос о поездке за модами я уже считал решенным. Надо же утереть нос желтоглазому! Будущий комсомолец должен больше уметь любого «есплотатора»! С этим и уснул.
Рано утром Ким разбудил меня, приветствуя:
– Бонжур! Бонжур, говорю!
Я открыл глаза и ответил тем же приветствием.
– А как будет не по-нашему «друг»? – пододвинулся ко мне Ким.
– Не знаю, не проходил…
– Давай посмотрим, а? – щекоча мои брови, попросил мой новый друг.
Пришлось подниматься. Услужливый Ким подал мне нагретые на печке валенки, зажег лампу, а когда я сел у стола, то сунул в руки и книжку. Но долго я не мог найти в ней «друга». Наконец вычитал, что друг по-французски будет «шер», а если еще «дорогой», то «шер ами» (Cher ami).
Ким, довольный этой находкой, запрыгал у стола„ теребя меня:
– Cher ami, bonjour! Здорово! Ура!
На его голос откликнулся с печки дедо-тятя:
– Опять разнемовались, прах вас возьми.
– Мы по-французски учимся говорить, – ответил Ким.
– Иди-ка ставь самовар, хранцуз!
На этом наши занятия кончились. Но старик с этого момента будто забыл наши имена, называя нас только «хранцузами».
К концу дня я закончил шить шубу. Дедушке она понравилась.
– Спасибо! – поблагодарил он меня. – Сколь за работу?
Я сказал, что цену называет хозяин, и, сунув в котомку книгу и ножницы, поклонился:
– О ревуар!
Ким хохотал, а дед, раскрыв рот, качал головой: «Ох, хранцузы! Ох, молодцы!» Он увязался за мной, прихватив с собой кошелек. В новой шубе и предстал перед Ионой.
Серафимчик
От «культурненьких» нас позвали еще в несколько домов – по селу уже шла слава: шьют не хуже городских, при этом указывали на обновы женихов. Говорили, что портные недорого и берут, а со старика за шитье шубы будто бы копейки не взяли. Добряки, да и только! Работа все больше была «суконная». Не зря, видно, село считалось зажиточным.
Иона подсчитал, что всех заказов нам не осилить до рождества, так их оказалось много. Но не уступать же их другим (он еще верил, что где-то «другие» ходят, только до поры до времени не показываются ему на глаза). Вдобавок к нам он вызвал из деревни еще своего сивого сынка Фимку (нам велел называть его только полным именем – Серафимом или Серафимчиком). Осенью Серафимчик уезжал в город поступать в какой-то техникум («Уж если Алешка Глазов учится, этот безденежный жиделяга, то неужели я буду сидеть в юровской дыре!»), но на экзаменах провалился. И Иона решил: чем дома на собаках шерсть бить, так пускай здесь, за шитьем, ума набирается и зашибает деньгу.
Серафимчику шел семнадцатый год. Ростом он вымахнул побольше отца, но если отец был темноват лицом, то сынок белел, как кочан капусты, охваченный сентябрьским инеем. Сивые волосы, сивые брови, сивый пушок над губой. На этой белизне ярко выделялись своей заревой окраской полные губы и розоватые мочки ушей. Себя он считал красавчиком. Первое время Фимка ни за какое дело не брался, ходил, свысока поглядывая на нас с Григорием.
Иона вначале ничего и не заставлял его делать, хотел, видимо, чтобы сынок пообгляделся. Но когда посчитал, что время «оглядывания» кончилось, приказал ему «засучать рукава».
– С чего начинать? – покосился на отца Серафим.
– Иди разожги утюг! – бросил Иона.
– Утюг? – не поверил Серафимчик.
– Да. Если хочешь быть настоящим мастером, то должен все пройти, не гнушаясь черной работы.
И поглядел на нас: видите, мол, исключения я не делаю, даже для сына, и вы это намотайте себе на ус. Не скрою: я был доволен, что Иона так осадил заносчивого сынка. Я видел, как у Серафимчика заполыхали уши, когда он брал утюг.
Но вскоре снова мне одному пришлось и утюг разжигать, и ползать по полу – расстилать вату, и браться за «овчинную работу». А Иона, будто забыв о своем разговоре, давал сынку такое дело, о которое не запачкаешь руки. На меня Серафимчик еще и покрикивал.
Иона не скрывал радости: круто берет сынок! Теперь он мог оставлять его и своим заместителем. Уходя в соседние деревни для подыскания новых заказов, он смело полагался на своего Фимку – этот никому не даст сидеть сложа руки. Немножко Серафимчик, правда, побаивался Григория, который все хмурился и по-прежнему молчал.
Вовсю Серафимчик курил, не дурак был и выпить. Не отказывался ни от водки, ни от самогона, если хозяева подносили. А еще – не давал прохода молодухам.
Не все сходило ему с рук. Как-то нас позвали к одному коновалу шить наряды для его дочери-славены. Как только Иона раскроил материал и куда-то ушел, Серафимчик шмыгнул в соседнюю комнатку к девушке. Вскоре оттуда послышался звонкий шлепок. Пулей вылетел наш сивач из комнаты, зажимая левой рукой щеку, пытаясь скрыть следы пощечины.
Через некоторое время Серафимчика поманил на кухню коновал, и мы услышали, как хозяин стал «просвещать» его, говоря, что у дочки жених наготове, что она занятая. Потом донесся звон стопок.
– Эх, молодость-молодость, – продолжал хозяин под этот звон. – Прыть-то есть, а соображения ни на грош. Посодействовать?..
– Как? – наконец-то откликнулся Серафимчик.
– Есть у меня на примете одна свободная краля. Томится, бедная. Недалеко она отсюда живет, сейчас я поеду через ту деревушку на мельницу. Хочешь – прокачу…
Серафимчик согласился. Вернулся он поздним вечером, и не один, а с отцом. Оба были в синяках. На наш немой вопрос Иона ответил, что свалились с саней под откос и так вот удорожились…
Но на другой день узналось иное. И не от кого иного, как от вездесущего Кима. Встретился я с ним на улице, когда шел в лавку покупать папирос для Ионы.
– Бонжур, шер ами! – закричал он, подбегая ко мне. И засмеялся: – Оправились – нет твои хозяйчики? Потеха!
– Да ты чего? – вперился я в развеселые глаза Кима.
– Не знаешь? Вот чудак.
– Чего знать? Ну, вывалились из саней.
– Из саней ли?.. Не из дома ли комитетчицы Милитины? Обоим наклала по шее. У ней рука – будь здоров! Не таких отшивала.
– Да ты-то как знаешь?
– Знаю. Я к Сереге ходил. Видел, как и сами хозяйчики друг на друга набросились и дубасили всласть… Оба ведь налили глаза. Мы на печке сидели, нам все было видно. Потеха! Между прочим, сивому больше попало. Иона все ему под дых ладил. Ты, слышь, что – шпионить прикатился, за батькой следить… Не пойму только, как сивый узнал о тете Милитине.
Я сказал, что адресок указал ему коновал. Ким присвистнул.
– Отомстить, видно, хотел «хитрый лошадник». Он тоже ходил с синяками. Я ж тебе говорю: у тети Милитины рука крепкая!
Спросив еще, сколько мы пробудем в селе, он побежал домой. Но, вспомнив что-то важное, остановился и крикнул:
– Что забыл-то! В коммуну завтра поеду. С дедом-тятей. Насовсем. И тетя Милитина поедет, и Сережка. Заходи к нам, ладно?
– Обязательно зайду! Счастливого пути тебе, Ким. Зайду! – кричал я в ответ, радуясь и за Кима, и за Сережку, за Милитину и старого деда. Мне вдруг захотелось отблагодарить паренька за такую добрую весть, что-то подарить ему на память.
Я ощупал карманы. Ничего, кроме оторванной пуговицы. Но тут вспомнил, что в лавке были значки. Что уж может быть лучше этого!
– Погоди минутку, Ким! Я сейчас! – и побежал в лавку.
На мое счастье, среди значков оказался один такой, какой я видел у Лиды на груди: красноватый в виде флажка, на котором горели буквы «КИМ» Купив его, я выбежал на улицу к поджидавшему меня пареньку и нацепил значок ему на отворот ватника. Солнышко коснулось эмали, и она заблестела. Заблестели и глаза у Кима.
– Вот теперь ты настоящий КИМ, – сказал, волнуясь, я.
К Ионе вернулся без папирос, признался, что деньги израсходовал на значок для дружка-коммунара.
– Что, что? – начал хмуриться Иона. – Повтори!
– А чего повторять? Ты ведь не глухой. Деньги я потом верну, дома, – пообещал ему. – Для дружка же, он в коммуну…
– Хватит! – рявкнул Иона.
– Почему хватит? – встрял в перебранку Серафимчик. – Говори, Кузька, открывайся! Чего тебе бояться? – подзуживал он, явно стараясь насолить отцу за вчерашнее и заодно посмеяться надо мной.
– А ты тоже замолчи! – прикрикнул Иона на сынка.
– Докричишься! – отбрыкнулся Серафимчик, гладя опухшую губу. – У Кузьки, может быть, не только коммунишники в друзьях, а сам Калинин! Правильно я говорю, Кузь? Откройся же!
– Заткнись! – в отчаянии бросил я.
– Видишь, драгоценный родитель, – разве бы так он заговорил, если бы не высокая дружба? – продолжал подзадоривать Серафимчик. – У него и братчик не где-нибудь, а в губернском городе…
Иона пыхтел, теребил бачки, весь наливаясь гневом. Наконец стукнул кулаком по столу:
– Я кому сказал? Замолчи! А ты, – подскочил он ко мне, – забирай хундры-мундры – и с глаз долой. Завтра же!
Отсчитав сколько-то монет на дорогу, он пошел прочь.
Серафимчик, по-видимому, никак не ожидал такой развязки. Хлопая сивыми ресницами, он уставился на отца.
– Зачем ты так, батя?
– А-а, тебя я не спросил! Ишь, заступничек нашелся. Я еще и на тебя погляжу, будешь ты прикладываться к рюмке.
– А сам?
– Что сам? – взревел Иона. – Какое тебе дело до меня?
– Разошелся, как зверь.
Иона по-кошачьи подскочил к нему.
– А вот тебе и зверь! – наотмашь ударил он сына кулаком по голове. – Вот еще, еще, еще!..
– Иона Васильич, успокойся! – поднялся Григорий и, взяв его за локти, повел от сына, который трясся в злобе, зализывая опухшую губу.
– Это я запомню, запомню, – канючил Серафимчик. – И не думай, что с тобой останусь. Уйду! Лучше с чужеземцем шить, чем с тобой!
Иона опять стукнул по столу. Серафимчик умолк. Григорий глядел на отца и сына не дыша, а я стоял как неприкаянный.
Хлопнула дверь, в комнату вошел коновал с дочкой.
– Как у вас тихо! В эту минуту кто-то родился… – хитровато щурясь, произнес он. – А мы на примерочку. Готова?
Иона поднял голову. Прежде чем ответить, он долго глядел на вошедших, словно не узнавал их. Потом кивнул Григорию:
– Займись!
Мой Париж?
Домой? Откровенно говоря, я побаивался возвращаться в Юрово. С чем явлюсь? Что скажу?
Нет, домой сейчас нельзя. Сейчас самое время осуществить давнишнюю мечту – ехать за новейшими модами, утереть нос желтоглазому. Решиться, и все! Никола говорит: куй железо, пока горячо.
Я не спал. В тьме ночной мне виделся неведомый Париж с модными портными, с новыми выкройками, журналами, с выставленными повсюду напоказ разными костюмами, простыми и тройками, плащами и пальто, со всевозможными платьями, которые небось Ионе и во сне не снились.
Да, там уж было бы что перенять. Но ведь Париж-то не наш, буржуйский, закордонный, кто туда пустит будущего комсомольца. Почему Луканов не подумал об этом? Да и маловато в запасе выученных французских слов. Наверно, туда и денег много надо, а у меня что – одни Ионовы медяки. Как сунешься без всего-то? Вот если бы найти в наших местах парижских модных мастеров! Но есть ли они?
Постой, постой! Вечером Серафимчик грозил Ионе, что уйдет к какому-то чужеземцу. Может, это и есть один из модных парижских портных? Спросить?
Серафимчик тоже не спал. Возможно, бока побаливали – так ведь всыпал ему родной батюшка. Лежал сивач тут же, на полатях, от меня отделял его Григорий, устроившийся в середине. Этот вовсю храпел. Я осторожно перелез через него, лег рядом с Серафимчиком, тронул за плечо.
– Чего тебе? – шепотком спросил тот.
Помявшись, я открыл тайну и попросил подтвердить, верно ли, что он знает французского портного и где такой живет. Серафимчик хмыкнул.
– Ну знаю. Нестоящего парижского. Но кто за тебя будет по-французски изъясняться?
– Сам, – ответил я и в доказательство своих языковых способностей тихо произнес заученные слова: бонжур, шер ами, о ревуар, ля патри и еще несколько.
– Ой, Кузька, да ты и впрямь великий человек. Что ж, Калинин, всесоюзный староста, тоже, говорят, из мужиков вышел. Слушь-ко, поедем вместе. Оба и будем перенимать моды. Охотнее.
– Ты всерьез?
– А то! С батей я все равно не останусь. Дурак, что ли корпеть с ним после всего? Давай! Я тебе и на билеты дам, – пообещал оживившийся Серафимчик. – Думаешь, твоих пятаков хватит? А у меня кредитки похрустывают.
– Ври больше!
– А вот и не вру! – Серафимчик достал кошелек, раскрыл и дал мне пощупать. – Хрустят?
– Где ты взял?
– А это уж не твоя забота. Так вместе?
– Ты про дорогу скажи, – напомнил я. – Далеко ехать?
– Далеконько. За Ярославль. Но чего бояться? Поезд довезет…
Я колебался: верить или нет? Уж очень все просто у Серафимчика. Не заливает ли? И вообще, к чему ему трясти кошельком перед чужим для него мальчишкой? Чего ради? Но, вспомнив, как Иона бил Серафимчика, как Серафимчик обозлился на него, решил, что щедроты все эти он делает назло отцу. Насолить хочет ему. Что ж, это законно. Ведь и я собираюсь ехать за новыми модами не для радости Ионы. Намерения совпадали. А раз так, то надо поверить Серафимчику и ехать вместе. Не медля, сейчас же! Серафимчик подтвердил:
– Ага, сейчас, пока батя не очухался.
В темноте я осторожно спустился с полатей, не дыша оделся и на цыпочках вышел из дома. Следом за мной вышел и Серафимчик. Закрыв калитку, постояли, прислушались. Тишина. Можно идти на железнодорожную станцию. Только темно, не сбиться бы с пути, до станции ведь не близко, она где-то за Волгой. Пока оглядывали дорогу, перед нами неожиданно, как привидение, появился Григорий в одном исподнем.
– Куда вы, дурни? – облапил он нас своими ручищами, нацеливая то на одного, то на другого водянистый глаз.
– Тише! – предупредительно поднял палец Серафимчик. – Мы оба уходим. Но ты нас не видел, не слышал, понятно?
Мы поспешно зашагали, Серафимчик – с чемоданчиком, я – с пустой котомкой. Дойдя до околицы, я оглянулся: на крыльце еще белела крупная фигура Григория, он махал рукой, звал обратно. Его даже жалко стало. Теперь ему одному придется отдуваться за всех, на одного все шишки полетят.
Пройдя версты четыре, мы услыхали скрип полозьев.
– Не батя ли? – насторожился Серафимчик. – Григорий мог и брякнуть. Не хочу я встречаться с милым родителем! – Недолго думая, он свернул на тропу, сказав, что она и должна вывести нас за Волгу, а там уж ищи-свищи двух швецов-полуночников. Серафимчик еще и шутил.
Тропка довела только до реки, до первой рыбацкой проруби. Дальше – целина, снежные заструги, сугробы. Серафимчик шагавший до этого в своих щегольских белых бурках впереди, теперь уступил свое место мне. А мне куда тяжелее было пробивать целину в огромных подшитых валенках. Часто увязал в сугробах чуть не по пояс, но молчал, лез напролом, лишь бы Серафимчик не отставал, шел за мной.
Все было бы еще сносно, если бы на просторах Волги не разгулялся ветер, колючий, злой. Он так хлестал по лицу, что кожа деревенела, челюсти сводило. Серафимчик обернул шею и лицо шарфом, только для глаз оставив щелку, у меня же шарфа не было – в спешке забыл взять. Я поднимал куцый, вытертый воротничишко шубенки, но скрыться от ветра не мог.
– Жив ли, эй? – время от времени окликал меня шедший позади, прячась за мою спину, Серафимчик.
Чтобы не выдать себя, как я устал и промерз, в ответ я еще сильнее шлепал валенками-утюгами по снегу. Думал об одном – скорей бы преодолеть это многоснежье, выйти на берег, где виднелся, перелесок и где должно быть потише. Там можно будет немножко и передохнуть. Но, выбравшись на берег, я увидел: нет никакого перелеска, за него я, оказывается, принимал темный закраек неба. Ветер и на берегу не унимался, гнал поземку. И нигде ни тропинки.
– Кажется, зашли… – жалобно булькнул Серафимчик и, расширив прорези для глаз, огляделся. – Ты не устал?
– Нет!..
– А у меня чемодан оттянул руку.
– Давай понесу, – я тотчас же взял у него чемодан. На все я был готов, лишь бы Серафимчик не передумал, не повернул обратно.
Пройдя еще немного, Серафимчик заканючил, что хочет курить. Я обернулся к нему: помогать, так во всем! Распахнув шубенку, загородил ею от ветра голову требовательного попутчика. Спичка загорелась, огонь немножко подпалил шерсть шубенки, но зато и папироска задымилась. Серафимчик благодарственно похлопал меня по плечу: выручил, мол, спасибо. Но, накурившись, он захотел пить. Я утолял жажду снегом, малость помогало. Горсть снега протянул и Серафимчику.
– Позобай!
На дорогу мы вышли уже на рассвете. Первого же встречного спросили, сколько осталось идти до станции. Ответ не утешил: верст десять с гаком. Серафимчик присвистнул. А когда стали попадаться встречные подводы, каждую он провожал взглядом. Я при этом затаивал дыханье: все больше и больше боялся, как бы попутчик не повернул обратно. Ему что – Иона примет, ну может, для порядка отвесит оплеуху-другую. А мне теперь уж путь к «гусару» закрыт.
– Похлебать бы сейчас щец с мясом, а, Кузь? – по-прежнему шагая позади меня, подал голос Серафимчик. – Или картошечки со свининой. Батя с Гришухой поди уж завтракают. Ты хочешь?
Я сглотнул слюнку:
– Ничего не хочу.
– Счастливчик! А я голодать не могу. Однажды вот так же в дороге проголодался, так ноги задрожали и упал.
«Неужели и сейчас задрожат у него ноги, неужели упадет? – напугался я. – Тогда все пропало». И начал просить его:
– Серафимчик, не надо… не думай о еде. Я не думаю – и ничего… Ты о станции думай.
– Есть хочу! – твердил Серафимчик. – Щец бы…
– Есть, есть, – рассердился вдруг я. – Тогда бы и не шел, обжирался бы щами да получал синяки от своего бати.
– А ты не больно разевай рот! – прикрикнул на меня Серафимчик. – А то я могу…
Он не досказал, но я и так знал, что Ионов сынок все мог – и обругать, и дать взбучку, а самое главное – отказать в покупке железнодорожного билета. Без билета же далеко не уедешь!
На железнодорожную станцию мы пришли вконец обессилевшие. К счастью, на поезд не опоздали. Серафимчик успел не только билеты купить, но и постоять у буфетной стойки, выпить водки и закусить. Я вынул было свои пятаки, чтобы купить бутерброд, однако в тесном зальце зазвенел колокольчик: надо было садиться в вагон.
В вагоне, переполненном и душном, мне удалось забраться на верхнюю полку под самый потолок и лечь калачиком среди корзин и мешков, а Серафимчику, разомлевшему от выпивки, кто-то уступил место на лавке. Вагон качало, колеса отчаянно стучали на стыках рельсов, и я, чтобы не свалиться, ухватился за стойку. Тепло разморило меня, и я забылся во сне.
Проснулся утром. Окно розовело от солнца. В вагоне людской гуд. Пахло хлебом, онучами, потом; из рук в руки переходил большой закоптелый чайник, наполнялись кипятком кружки, чашки. У меня кружилась голова, во рту пересохло и тоже хотелось пить. Но прежде чем слезть, поглядел на то место, где вчера сидел Серафимчик. Сейчас его тут не было, на его месте сидел дюжий мужик с бородой Христа.
– Серафимчик! Эй, Серафимчик! – закричал я.
– А ангелочка, херувимчика не хочешь? – откликнулся снизу человек с Христовой бородой. – Твой Серафимчик когда ишшо вылез, в самом Ярославле.
– Как? – всполошился я. – Не может быть, тут он где-нибудь, тут.
– Тогда поищи, – прогрохотала Христова борода.
– Слезай, попей кипяточку, малый, – позвала меня пожилая женщина, раскрывая сумку с едой. – Доедешь небось и один. Тебе куда?
И только после этого вопроса до меня дошел весь ужас моего положения: точного-то адреса Серафимчик не назвал, велел всецело надеяться на него. Вот и понадеялся! Что же теперь делать? Я совсем растерялся. Негодовал на Серафимчика и злился на себя. Кому доверился-то? Не знал, что ли, его? Разве мало он насмехался над тобой? Погуляет он в Ярославле и опять к бате под крылышко. А я?..
От волнения или от чего другого у меня сильнее закружилась голова, и все поплыло перед глазами. В висках – стукоток. Дотронулся до лба, руку, как огнем, обожгло. Что это? Неужто захворал?
– Паренек, где же ты? – снова послышался женский голос. – Или туда тебе подать?
Но теперь и пить мне расхотелось, не до этого. Стукоток в голове становился все болезненней, все тяжелее стало дышать.
…Ничего я не помнил, кто и где снимал меня с поезда. Очнулся в незнакомом помещении. Белые стены, белые занавески, вся в белом какая-то женщина, склонившаяся надо мной и щупавшая пульс.
– С пробуждением! – улыбнулась незнакомка.
– Где я? – разжал я сухие губы.
– В больнице, голубчик, – ответила женщина. – У нас в гостях. Спокойно, спокойно, сейчас уже ничего страшного.
– А было страшное?
– Ты, дружок, перенес сильное воспаление легких. Видно, тяжеленька была у тебя дорога. Все метался и бредил модами, ругал какого-то Серафимчика.
– Моды, Серафимчик? – я постепенно восстанавливал в памяти дорожные происшествия. Да, ехал за модами, ехал не один, с Серафимчиком, но тот бросил меня в пути, бросил, несмотря на уговор. Ясно, из-за него я и простыл, ведь сколько шел впереди, защищая его от ветра, да еще глотал снег, когда под тяжестью Серафимчикова чемодана потел.
– Откуда будешь-то?
– Из Юрова. Деревня есть такая на Шаче, в буйской стороне.
– Далеко заехал. Знаешь, где ты сейчас? В Вологде.
– В Вологде? – удивился я.
– Да. Здесь тебя и сняли с поезда. Больного, в жару. Но теперь, повторяю, все страшное позади. Деньков через пять отправим в твою буйскую сторону. Мама небось ждет?
…На это я мог бы ответить неделей позже, когда увидел мать. Встретила она меня горестным вздохом: «Господи, что же это происходит? – И распорядилась: – Ладно, живи пока дома. Батьке в чем ни то будешь помогать. Сослепу уж сколь разов обсчитывался, Дела-а!..»
