Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

Мудреное дело

Холмово – деревушка в два коротеньких посада. Было тут изб двадцать. Больше бы и не убралось, уж больно мал был холм. А под холмом никто не селился, что-то, должно быть, мешало. Все окна домов были обращены в одну сторону, где чернел большак.

От избы до избы тянулись сквозь сугробы глубоко проложенные тропы. Пришли мы с Швальным в деревню и на первой же тропе будто провалились – одни наши головы выставились из сугробов. Оглядевшись, увидели такие же движущиеся головы впереди и позади, ровно на лодках плыли все.

Швальный шел натужно, задыхаясь. Первой же встречной бабе он буркнул, что вот, мол, какие вы ленивые, не могли раскидать снег. Но та всплеснула руками:

– Как можно такое добро раскидывать! Мы, родной, радешеньки, что столь навалило, снег-то весной в водичку обратится, грядки вспоит, пруды пополнит. Сухота ведь у нас, реки поблизости нет. А без реки…

– Понял, понял! – остановил Швальный разговорившуюся женщину.

Что-то он неприветлив и невесел был в этот раз, и уж очень шумно дышал, и все хватался за грудь. Я было спросил, не заболел ли он, но, в ответ услышал ворчливое:

– Кати-ка, кати. Некогда нам болеть!..

Санки с машиной тащил я. Они едва проходили в узкой траншее, машина стучала и бренчала. Швальный шел впереди, на стук оглядывался морщась.

Как и наказывал Иона, вернувшийся после кройки к двухбородому доделывать наряды чернявой хозяйке, мы прошли в небольшую избенку, прилепившуюся у крутого спуска с холма. Низенькая, она подслеповато глядела из-под соломенного чепчика крыши двумя окнами на дорогу, а одним боковым – на спуск, где торчали из сугробов тычинки тына.

Маленькая изба была тепло натоплена. Пахло кислой капустой, рассолом, прокаленными кирпичами русской печки, занявшей добрую половину соломенуши. В переднем углу на войлочной подстилке сидел ребенок с растрепанной однорукой куклой. У печки возилась молодая смугловатая женщина. Увидев нас, она вытерла о фартук руки, быстро накрыла на стол холщовую скатерку, поставила самовар, сковороду жареной картошки, каравай и распорядилась:

– Позавтракайте, да и за дело.

Сама она не села, заторопилась на работу – где-то рубить кустарник, которым и отапливалась безлесная деревня. Одеваясь, она поясняла, что братик Сергейка уже ушел туда, сразу после снятия с него мерки. Мне она наказала приглядеть за ребенком.

– А ты, голуба, вроде как одна, без мужика живешь? – поинтересовался Швальный. – Как звать-то тебя?

– Одна, – качнула она головой. – Одна Милитина-сиротина.

Перебирая бахрому шерстяного платка, накинутого на голову, она сказала, что с весны осталась вдовой. Мужа убили, когда он возвращался из волости, куда ездил на собрание комитетчиков. Убийцы следов не оставили, но подозрение одно – на здешних богатеев. Уж больно злобились они на него за то, что припрятанный хлеб нашел и распределил по беднякам. Он председателем комитета взаимопомощи был. Как пришел с красноармейской службы, так и выбрали.

– Но пусть проклятые кулачины не радуются, отольются им сиротские слезы! – гневно закончила она и, еще раз наказав, чтобы я приглядел за малышом, вышла.

Я долго оставался под впечатлением этого рассказа обездоленной вдовы. Здесь кулаки порешили комитетчика, у нас стреляли в партийца дядю Максима, с косой набросились на мерщика Семена. Откуда у них такая злость? И почему все они жмоты, скупые, рады горло перегрызть любому, кто хочет выйти из бедности? Забоялся я за отца. Прямой, головы не клонил перед ними, а теперь вот и в лавку пришел, как бы открытый вызов бросил им. Вдруг подстерегут его?

Я ужаснулся, пеняя на себя: как же тогда, еще в Юрове, я не подумал о такой жути? Ведь тогда еще сам Топников предупреждал.

И теперь уже дядя Максим замаячил передо мной. Вот уж кто ничего-то не боялся. Почему? Заворожен от смерти? Но такое бывает только в сказках.

Так я задумался, что забыл о работе. Сидел, глядел в окошко, на дорогу, а в глазах все стоял он, улыбающийся дядя Максим, и в ушах глуховатый голос его: «На все идут, сволочи, но пусть знают – всех не запугать, возьмет-то наша!»

И вдруг меня как бы осенило. Не боится он потому, что верит в это. Ну как же это просто и понятно. Верит, видно, в это и отец, и красноармейская вдова. А это, наверное, и есть та сила, которая и слабых на ноги поднимает, потому им и не страшно. Просто, просто!

Я почувствовал, что и мне от такого открытия стало легче и совсем уже не жутко. И само собой пришло ко мне решение: вот малость подрасту и буду вместе со всей ребятней помогать дяде Максиму и всем другим хорошим людям.

Очень-очень хорошо мне стало от всех таких дум и заработалось как-то веселее.

Но Швальный был какой-то квелый, сидел за столом, пододвинул к себе верхний крой пиджака и никак не мог приняться за дело. Когда я выстрочил подкладку, он вдруг пожаловался:

– Ты уж, дружок, стачай и верх, мне что-то невмоготу. Голова разламывается, и тело все, быть, не мое. Я, пожалуй, на печке немножко полежу, погреюсь.

Он встал и пошатнулся, чуть не упал.

– Это на ветру я простыл. А можо, и безглазая о сроке напомнила. Ох, ты…

Я помог деду забраться на печку. Некоторое время он лежал тихо, не подавая голоса. Потом пожаловался, что ему холодно, не может согреться, и попросил подать свой зипун накрыться. Но и под зипуном все ворочался, бормоча: стужа-то какая, господи!

– Дедушка, тебе бы к лекарю, – забеспокоился я.

– Не дойти, голуба. Он в селе, три версты отсель. Да ты не гляди на меня, шей знай…

Я шил, а дедок снова застонал:

– Плохо мне, Кузя, затрясла окаянная лихоманка.

Оставалось одно: самому бежать за лекарем. Спасать надо деда, без него на что я погожусь! Но на кого оставить малышку?

– Во рту пересохло, горит все…

Я дал деду напиться. А потом натянул шубенку, надел шапку – и к выходу. Оглянулся: ребенок сполз с войлока, протянул ко мне ручонки. Как же он один останется? Еще подползет к дверям, откроет их и вывалится через порог в морозные сени… Но и деда надо выручать. Дед – моя опора, нельзя ему хворать, без него и мне худо будет.

Выход нашелся: у переборки увидел широченное стиральное корыто и посадил в него ребенка. Теперь уж ему никуда не уползти, будет в сохранности! Чтобы малышу было не скучно, набросал ему остатки лоскутков – и горсть ниточных шпуль. Наказал:

– Давай, браток, держись тут!

Моменталем выбежал на улицу. Попетляв по тропам, я вышел на большак. В этот час он был пустынен, не слышно было ни скрипа саней, ни людского говора, только надоедливо-монотонно гудели провода.

Но, спускаясь под горку, я вдруг увидел впереди торопко шагающего подростка с котомкой за плечами. Голова склонена набочок, кривые ноги выделывают кренделя. Что-то знакомое было в этой походке, в этом наклоне головы. Я прибавил шагу. Подросток, должно быть, услышал мой топоток, обернулся. От неожиданности я остановился.

– Тимка?

– Кузька?

Мы схватили друг друга в охапку, охлопывая один другого, топчась. Вот так встреча на чужой сторонке! С минуту, наверное, только мычали да гоготали, не зная, что говорить – находились во власти удивления. От Тимки попахивало табаком и еще чем-то кислым. В другое время я бы поморщился: нажрался, мол, всякого дерьма, а тут и этот запах почудился мне каким-то родным, как привет из своей деревни.

Наконец мы разнялись. Глядя в холодноватые, с ироническим прищуром глаза отрицателя, я спросил, куда он справляется. Тимка ответил, что идет в благословенный город (на вот, и он с благословениями!) по одному надежному адресишку.

– А с каталем не поладил, что ли?

– Разошлись! Не по мне дело, – доставая кисет, фыркнул он.

– Шел бы в швецы. Юрово – деревня портных…

– Не хочу. У меня свой выбор. Узнаешь – ахнешь, но сейчас не скажу.

– Валяй, секретничай! Один и идешь?

– В провожатых не нуждаюсь.

Говорил он, как всегда, заносчиво, набивая цену себе. Отрицатель оставался верен себе. Закурив, он протянул мне кисет.

– Позобай!

Я отвел его руку.

– Что, мама не велела? – хохотнул отрицатель. – Чудак! А между прочим, маменьку твою я видел. И батьку, – добавил он, выпуская из раскрасневшихся ноздрей струйки дыма.

– Видел? – подскочил я. – Говори же скорей, как там?

– А что? – медлил Тимка, посасывая цигарку. – Нормально! Мышку – поминай как звали. Лавку поджигали. Керосином облили стену. Но мужики отстояли.

– Ой, Тимка, как же это? – ужаснулся я. – И лавка… И теперь без Мышки…

– Зареви еще! Без лошади твоего батьку не оставят, комитет даст. Выслужится, погоди…

– Дурак, что мелешь?

– Что слышал, то и говорю, – теперь он выдохнул мне в лицо дым. – Люди знают.

– Люди! – передразнил я. – Кто это наврал?

– Дядька Силантий не будет врать!

– Нашел, кого слушать. Дубина!

– Но, но, не больно! – пригрозил Тимка. – Сиди, да знай край.

Силантий приходился Рыбкиным дальней родней и время от времени ссужал бедных родственников то мучкой, то крупкой, а весной давал и гнедых – попахать землю. Глуховатый Тимкин отец, дядька Осип, драл на собраниях горло, отстаивая своего благодетеля. И гнул спину на него немало.

Бывало, родственнички и схватывались, ругали друг друга на чем свет стоит. После этого разобиженный Осип забирался на чердак и лез в петлю, объявляя при этом, что идет на жертву из-за злодея Силашки. Раза два вынимали его из петли посиневшим, бездыханным, откачивали да оттирали. Перепуганный Силантий «замазывал» дело подачками. И почему-то всегда больше в таких случаях доставалось на долю Тимки. Уж не побаивался ли Силантий отрицателя?

Сейчас я обратил внимание на Тимкины валенки, новенькие, каких прошлую зиму у него не было. Не опять ли батька в петлю лез, не новая ли подачка? Не каталь же дал, раз сбежал от него. Подумав обо всем этом, сказал:

– Валяй, защищай своего богача. Не вижу, что ли, в чьих валенках форсишь!

– Позавидовал? – съехидничал Тимка и похвалился: – Сапоги что надо, в лавке у твоего батька-приказчика таких не купишь.

– А мне и не надо, прохожу в старых.

Я повернулся и пошел прочь, но Тимка догнал меня, дернул за рукав.

– Погоди, про мамушку что не спросишь?

– Чего еще? – обернулся к нему.

– Хворала она. Говорят, твой хороший батя довел ее до этого. Получку-то тю-тю, к Никанору переносил за самогон.

– Пил? – с упавшим сердцем спросил я.

– Про то тебе и сказываю. Погоди, пропьет он и лавку, – со злорадством пробубнил Тимка. – Доверили козлу капусту…

– Да запади ты… – заревел я. – Ведь врешь, врешь, ничего из лавки батя не возьмет. Ты ябеда, ты и на Кольку тогда… – припомнил я прошлое.

– Вот тебе за ябеду! – отвесил он мне затрещину.

Я ответил тем же. Тогда Тимка снял котомку и, схватив меня за грудки, повалил. Мы долго катались, барахтались в снегу, стараясь придавить под себя друг друга, но успех был переменный. И под конец Тимка запротестовал:

– Хватит, ладно! Мне идти надо.

Поднялись, отряхнулись. Тимка вновь закинул за плечи котомку, вытащил кисет и закурил.

– Дай и я!.. – попросил я у него кисет.

– Давно бы так, зобай!

Я неумело свернул цигарку, затянулся и тотчас же забился в кашле.

– Эх, слабачок! – осудил меня Тимка. – Не брался бы уж. – И неожиданно гнев сменил на милость. – Расстроился о батьке? Брось! Может, остепенится. А вообще – плюнь на все. Они, родители, думаешь, много жалеют нас? Жалели, так бы не посылали на чужбину. Мотайся вот тут.

Не мог и я не посочувствовать отрицателю. Конечно, не сладко ему, вон ведь за сколько верст одного послали. Наверное, уж все пятки сбил, только храбрится, я видно, что устал! Сказал:

– Знаешь что: пойдем к Ионе? Я только сбегаю за лекарем – и к нему. Пойдем, а?

Тимка замотал головой.

– Нет, наладил в город – в город и пойду! – решительно заявил он.

Я проводил его до перекрестка. Опять обнялись, попрощались и зашагали в разные стороны. Несколько минут спустя я поглядел на большак. Тимка был уже далеконько. Шел, опустив голову. Издалека он показался маленьким, одна-одинешенька чернела его фигурка на убегающей в неуютную даль дороге. «Ох, отрицатель-отрицатель, дойдешь ли?» Но вот его догнала повозка, въехавшая на большак с проселка. Тимка поднял обе руки и, видимо получив разрешение возницы, забрался в сани.

Я с облегчением помахал ему и заспешил в село.

Опоздал: лекаря на месте не оказалось, вызвали к какому-то больному. Жена лекаря, пожилая беленькая женщина, выслушав меня, дала каких-то облаток, но на скорый приезд мужа не велела рассчитывать.

В избенку Милитины-сиротины я вернулся, когда она вынимала малыша из корыта. Увидев меня, хозяйка принялась пробирать: нашла, дескать, кому доверить ребенка, старый на печку, молодой – из дома вон. Работнички!

– Хозяюшка, не бранись, – подал Швальный голос с печки. – По делу он ходил, за лекарем. Лихоманка затрясла совсем…

– Так что же ты молчал? – уже помягче проговорила она.

– Не говорится, милая, всего свело.

– Ой, напасти, – забеспокоилась она. И ко мне: – Придет – нет фершал?

Я сказал, что его нет дома, что принес облаток.

– Напасти, – повторила она. – Но что ты стоишь? Отдай свои облатки да раздевайся. Нет, не снимай шубу, – вдруг остановила меня. – Пойдем баньку затопим. Банька всю хворь снимет, – уверенно заявила она.

Баню мы натопили жаркую, Милитина-сиротина не пожалела последних дров. Сама она провела старика и уложила на полок. Потом, сунув мне в руки веник, наказала, как «выхлестывать» из дедка хворь, и вышла в предбанник. Но нестерпимая жара вынудила меня немедленно выскочить за двери, где еще находилась хозяйка.

– Не могу! – плюхнулся я на пол.

– Где так ловок, дотошен, а тут… Да уж ладно.

Она скорехонько разделась, собрала на затылке в пучок густые волосы, и, покачивая гладкими бедрами, шагнула к дверям. Я стыдливо взглянул на нее, всю обнаженную, молочно-белую, туго подтянутую в талии. Должно быть, она почувствовала на себе мой взгляд и, полуобернувшись, прикрывая груди руками, бросила:

– А ты не больно пяль глаза.

После бани молодая хозяйка напоила Швального чаем и уложила в постель на печку. А я опять взялся за шитье. Теперь уж одному приходилось все делать, надеяться не на кого.

И что-то страшновато стало: сумею ли один-то?

В избе стоял полумрак – лампешка-семилинейка светила плохо. Впрочем, света мне хватало, в полумраке еще лучше – по крайней мере, хозяйка не так будет приглядывать за моим шитьем. Чужой взгляд всегда меня смущал. Но нет, управившись по дому, она тоже легла спать. Видно, умаялась за день.

Я поуспокоился, но ненадолго. Тимка тут как тут пришел на память со своими разговорами о Мышке, об отце, о маме. Лучше бы уж не встречаться с ним, не знал бы – все легче.

Скверно, скверно! А может, Тимка приврал? Ведь ябедник же! А если не приврал? Как теперь там без Мышки? С горя небось и запил отец. Как же им помочь-то? Скорей бы домой, на побывку. Приехать и… Вот и загвоздка: что я там сделаю, что?

Я оглянул избу, словно ища ответа. Было тихо, все спали. Изба молчала. Нет, постой! А что, если приехать и прямо к Никанору: не смей спаивать папу! Тогда уж папа будет домой носить всю получку, накопит на какую-никакую лошаденку. Ага, и утрет нос синегубому!

На этом решении я и остановился, оно вовсе успокоило меня. Теперь шить, шить!

Заделав борта, я сметал верх, посадил на подкладку. Как раз к этому времени пришел брат хозяйки Сергейка, паренек чуть побольше меня.

– Ого, готово, – увидел он подготовленную к примерке сметку. – А кто примерять будет?

– Я.

– Ты? – Сергейка не поверил. – Врешь!

– А вот и не вру. Давай!

Ох, как я осмелел! До этого побаивался: как буду первый раз примеривать, а тут… Пусть не смеется! Я старался все делать так, как Швальный: одергивал полы, всматривался, не морщинит ли где, не ведет ли. Пришпилил рукава, они были немного длинноваты. Мелком пометил, где нужно снять, подровнять.

– Вот и все, – кончая примерку, сказал я, подражая и тут Швальному.

В душе я гордился: примерка, первая, какую я делал сам, один, удалась! Все шло ладно и после. Посаженные на кромку борта были ровные, прямые. Красиво лежали на карманах фигурные клапана-покрышечки. Воротник как влит. Не пиджак, а загляденье. Но радость моя исчезла, как только вшил рукава. Они глядели в разные стороны, как на чучеле, которые выставляют в огородах для острастки ворон. Пришлось спороть их и вновь и вновь приметывать. От напряжения я, как всегда, потел, а Сергейка, наблюдая за мной, неодобрительно сводил брови. В его глазах я читал: что, хвастунчик, зашился? Это выводило меня из терпения.

– Хорошо тебе глазеть. Ты думаешь, дело это шуточное? – бурчал я, чтобы хоть как-нибудь оправдать свои неудачи.

Только после нескольких примерок рукава встали на свое место – не забегали больше вперед и не тянулись назад. Я вытер пот и облегченно вздохнул. Но все еще не совсем доверялся сделанному, так и сяк вертел злосчастные рукава, со всех сторон оглядывая их.

За работой я не замечал, как шло время. Швальный похрапывал, хозяйка, пробудившись, ахнула: «Еще сидишь? Ложился бы, что ты, малый?» Я покрутил головой: некогда!

Сидел и Сергейка. Теперь он с вниманием, без усмешки, наблюдал во все глаза за рождением вещи. Я весь был в нервном напряжении. Ничего уже не слышал и не видел, кроме звона нитки, когда она до отказа натягивалась, кроме этого, все больше обретающего свою форму пиджака, с этими фигурными клапанами на карманах, с прямыми, плотно заутюженными бортами. Да уж из «чертовой ли кожи», из этой ли дешевой материи «вырастал» пиджак? Каким он становился для меня дорогим!

Сергейка время от времени о чем-то спрашивал меня, но я, поглощенный делом, только мычал в ответ. Потом и он замолчал, становясь все более предупредительным. Когда я тянулся к ножницам, к ниткам или мелку, он немедленно перехватывал мое движение и подавал и ножницы, и нитки, и мелок.

На дворе уже который раз прокричали петухи, а мы с Сергунькой сидели, позабыв обо всем. Не до отдыха! Напряжение все больше накалялось. Когда дело пошло к концу, в голове у меня, как молоточком, начало выстукивать: а вдруг, а вдруг… Вспомнилось: сколько раз бывало, когда даже Швальный обманывался в конечном итоге. Где-то до поры до времени таился просчет, который обнаруживался только при сдаче готовой вещи. Это у Швального-то, у такого умельца! А что уж говорить про меня. Я всего-навсего юнга. Швальный иногда перед сдачей вещи незаметно крестился и шепотом произносил: «Не подведи, Троеручица!» Может, и мне воспользоваться этим заклинанием? Или только перекреститься? Это нетрудно. Это, пожалуй, можно.

Но тоже – к чему? Отец даже за стол садился не перекрестившись, и когда мама упрекала его за это, то сердито дергал за ус: «Отстань! Молились мы там, а толк? Одних убивало, других калечило».

– Скоро, Кузя? – между тем справлялся Сергейка.

– Сейчас, сейчас… Только пуговички да вешалку…

Но вот и пуговицы пришиты, и вешалка готова.

Я кивнул пареньку:

– Давай мерить!

И когда настала пора осмотреть весь пиджак, я на момент зажмурился и снова почувствовал, как в голове застучали молоточки: а вдруг, а вдруг… Сергейка затеребил меня:

– Чего ты, ну?..

Открыл глаза, я прежде всего увидел его счастливое лицо, а потом и пиджак. От счастья и я чуть не задохнулся. Пиджак был что надо. Все было пригнано по фигуре. Ни одной морщинки. Я подвел парня ближе к свету, тут же сказал ему умную речь:

– Видишь, какое это мудреное дело. Были куски «чертовой кожи» и сатина, а стала штука, вещь! Портной все может! – похвалился я, прищелкнув языком. – Носи теперь, надолго хватит!

Сергейка глядел на меня, как на бога.

Утром заглянул Иона. Хозяйка, показывая ему пиджак, удивлялась:

– Велик ли сорванец, а какие штучки отмачивает. – И благословила: – Ну живи и здравствуй.

Иона пообещал при случае взять меня в город и сводить в кино.

– И то ладно, в радость малому, – одобрил Швальный.

На улице Иона обернулся.

– Чего ты о нем печешься? О себе бы впору подумать.

– Обузой, что ли, стал? – дрожащим голосом спросил старик.

– Сам понимай. Не на печке же валяться приехали сюда.

– Он захворал, дядя Иона, – вступился я за старика. – Вот поправится…

– Поправляются в больнице или дома. А нам работать надо! – отчеканил строгий хозяин и, вырвавшись вперед, зашагал во всю прыть.

Швальный ковылял, опустив голову, тяжело дыша; оглянувшись, я увидел на глазах его слезы.

– Ты плачешь, дедо?

– Нет, нет, это от ветра… – не захотел он признаться. – Ты иди, тащи машинку, поспешай за хозяином. Я догоню… Нет, погодь, я маленько обопрусь о твое плечо. Силы и вправду на исходе. Обуза, ох ты…

Вскоре недалеко от большака показалась деревушка. Швальный вдруг остановился и, опираясь левой рукой на аршин, а правую приставив козырьком над глазами, сказал:

– Кажись, Краснино. Нефедыч там живет. Душевный, скажу тебе, человек. Ты, того-этого, иди уж один. А Ионе скажи – обузой я не буду, не стесню его…

– Остаться хочешь? – напугался я.

– Иди, говорю! И не оглядывайся. У тебя, дружок, вся жизнь впереди!

Он погладил меня по голове, прижался бородатой щекой к шее, чмокнул в ухо сухими, в трещинках губами и потихоньку пошел в сторону деревушки. Я стоял и глядел на него.

Только вчера на этом же большаке я провожал в путь-дорогу Тимку Рыбкина. Он шел искать свое счастье, свое будущее. Сейчас же провожал больного старика. Что ждет его в Краснине? Не последний ли это путь доброго наставника моего?

На повороте дороги старик закачался и упал. Я, оставив санки с машинкой, бросился к нему, поднял и, подхватив его под руки, повел в деревню. У околицы старик остановился, отдышался и погнал меня назад.

– Иди, дружок, иди, а то хозяин осерчает. За меня беспокоиться неча – отлежусь у Нефедыча… Прощевай. Спасибо тебе, дружок.