Текст книги "Юровские тетради"
Автор книги: Константин Абатуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Не боги горшки обжигают
– Теперь, главучет, я не выпущу тебя из конторы. С утра до вечера сиди, делов невпроворот! – предупредил меня председатель.
Ото всех других работ я был освобожден. Еще бы: в главные зачислили! Только вся счетоводная служба по-прежнему оставалась в одном моем лице. Но Яковлев был прав: «делов», действительно, становилось день ото дня больше. Колхоз-то рос. После распределения доходов последние юровские и перцовские единоличники вступали в артель, лишь Никанор, старик Птахин, Охлопков да тетка Палаша не подавали заявлений. Впрочем, тетка Палаша приносила заявление (кто-то из ребят писал ей), но на другой же день взяла обратно, чем удивила всех. А Иона переехал в подгородчину.
По зимнему первопутку новые колхозники свозили на общий двор плуги, бороны, семена. Все надо было записать в инвентарные, амбарные и прочие книги. Да еще и время составления годового отчета приспело. Тут гони из конторы, так не пойдешь – некогда.
Сам Яковлев в конторе появлялся набегом. Принесется, вытряхнет из своего потрепанного брезентового портфеля разные расписки, накладные, записи о выработанных трудоднях, составленные то на лоскутках обоев, то даже на газетных листках – бумаги не хватало, – заставит все «привести в ажур» и снова надолго исчезнет. Найти его можно было лишь в поле, на ферме или на мельнице – там, где работали колхозники. Иногда он там же и заседания правления устраивал. Короткие, без лишних словопрений. Протоколы писались все в те же минуты председательского «набега»: он диктовал, а я записывал, что «слушали» и «постановили».
Да, работы нам хватало обоим. Нередко я и ночевал в конторе, то есть в избе Демьяна Дудорова, который все еще терпел беспокойных «квартирантов». (Сельсовет, правда, разрешил нам переехать в бывший Силантьев дом, но запротестовала Степанида, она облюбовала его под детские ясли.) Сердобольная жена Демьяна стелила мне на сдвинутых скамейках соломенный матрас, и я спал до утренних петухов.
Сам Демьян с утра до позднего вечера пропадал под крышей одной из риг, где мастерил деревянные агрегаты с мотовилами, похожими на пропеллеры для трепания льна.
Колхозницы на все лады расхваливали Дудорова за его старание. «Демьяновские крылатки», как окрестили они эти агрегаты, освобождали их от тяжелой ручной работы: мятья и трепки льна.
И еще хвалили они Галинку. О ней я забыл сказать. Еще осенью она была зачислена в тракторный отряд, который новая МТС закрепила за нашим и двумя соседними колхозами. Приехала в момент, когда колхоз зашивался с молотьбой. На полях скопилось множество скирд, а тут уже начинались дожди, грозившие затянуться надолго. Приехала на тракторе-колеснике с высоченной молотилкой: удивительно было, как только могла перевезти такую громадину по раскисшим дорогам. Хотя, что удивляться: после того, как она в первый свой памятный приезд распахала заброшенные земли, ее у нас называли волшебницей. А волшебницы все могут, все им подвластно! Скирды она обмолотила за неделю с небольшим. Потом принялась поднимать зябь. На этот раз были распаханы последние межи. А как только были готовы агрегаты, Галинка приехала на своем тракторе на льнопункт и, подведя к агрегатам привод, заставила их работать, махать билами-трепалами. К концу дня у каждого агрегата скапливались целые вязанки длинноволокнистого льна, мягкого, эластичного, как шелк. Колхозницы так и называли его – «северный шелк».
Только один день не шумел льнопункт, когда Галинка с колхозницами поехала с первым обозом волокна на базу «Заготлен». Уж так всем им захотелось показать товар лицом – ведь первый раз в жизни являлись они хозяйками такого богатства. Весь лен был принят высокими номерами. Колхозный счет в банке пополнился кругленькой суммой.
Сдавая мне квитанции, Галинка сказала:
– Считай, главучет (она тоже называла меня, как и Яковлев), может, уж на полстанции заработали.
Шутила, но ее можно было понять: никому так не требовался яркий электрический свет, как льнообработчицам, к числу которых сейчас причисляла Галинка и себя.
Уходя, она вздохнула грустно.
– Павлуше бы побывать сейчас у нас…
О Панке она помнила. Когда тетка Дарья, ее мать, замечала, почему поздно приходит она с льнопункта, Галинка отвечала:
– А я там за двоих…
Не договаривала, за кого второго работала, но догадаться было не трудно: за Панка.
Возраст брал свое: в меру пополнела наша Галинка, округлились ее плечи, здоровьем румянилось лицо, только в талии по-прежнему оставалась тонкой. Невеста, да и только. Не один парень в округе сох по ней, но она никого к себе не подпускала. Жила память о Панке.
Встречаясь с ней накоротке, когда она передавала что-либо для учета, или на комсомольских собраниях, я думал о Тане: такой бы постоянной да душевной и Таня была! Как мне хотелось этого после всех неудач.
Мало все же погостила она в деревне. Дней через пять после моего блуждания в лесу ее вызвали в здравотдел. Получила назначение в районную больницу, где заняла место ушедшей на пенсию хирургической сестры. Провожала ее в город мать, подыскала там для нее угол. Вернулась расстроенная. «Уж больно строг хирург оказался. На первую операцию, бедненькая, пошла, аж поджилки задрожали. Как-то она обвыкнет там!»
Тимку Таня все-таки отшила, не помог ему и баян. Но, уезжая, он похвалился: «Захочу – отобью ее у тебя. Я могу и туда, в райцентр, съездить».
Долго от Тани не было никаких вестей. Вот это и тревожило меня. Думал: или все еще не привыкла к новому делу под началом строгого хирурга, или этот Тимка… Вдруг заявился к ней? Умеет он, такой настырный, умаслить. Поехать самому? Но разве теперь отпустит Яковлев? Лучше не заикаться.
Как-то в контору пришла Танина мать и сунула мне малюсенький запечатанный конвертик.
– Секретарю ячейки собственноручно…
Я едва дождался, когда уйдет сыроварка, глядевшая на меня изучающе, и как только хлопнула дверь, раскрыл конверт. Из него вылетела согнутая в несколько раз четвертушка бумаги. Впился в разбежавшиеся по листку строчки. Но написан был только адрес: такая-то улица, номер дома, номер квартиры. Значит, обо мне помнят, моего письма ждут.
Подслеповато мигая, горела на столе лампа. Уже пришел с льнопункта Демьян, кончился шум трактора, а я все сидел и, не поднимая головы, писал.
За окном поскрипывал снег – куда-то ехали подводы. Слышались голоса возниц.
Демьян, снимая ватник, мотнул головой:
– Отдыхать пора!
– Потом, – отмахнулся я и спросил о подводах: – Куда едут?
– В город! – Демьян подмигнул. – С хлебом! По поговорке теперь: телега хлеб в дом возит, сани – на базар. Да, и на базар стало что везти!
«Тогда… – обрадовался я, занятый своими мыслями, – с ними и пошлю». Быстро запечатал письмо и выбежал на улицу к проезжавшим подводам.
Как-то вместе с документами Яковлев вытряхнул из своего портфеля-брезентухи две бумажки со штемпелями редакции районной газеты.
– Читай! – пододвинул мне одну из них.
– А что тут?
– Читай! – повторил председатель, забирая в кулак щетинистый подбородок.
Бумажка была немногословна. Редакция приглашала меня к себе на постоянную работу в качестве литсотрудника. Указывалось, что с райкомом вопрос согласован, он не против выдвижения селькора в аппарат газеты.
В первую минуту я подумал о Тане. Она ведь там, в районном городе, вот когда увижу ее. Сама судьба благоволит мне. Но тут же и призадумался, когда дошло до меня значение вызова. Посылая в газеты заметки, пробуя писать, я никогда и не помышлял о работе в редакции: где мне с моим образованием!
Не забыл я еще о портновских неудачах. Не спасли даже парижские журналы. А в газете куда, поди-ка, потруднее да посложнее все.
– Ты что – вроде как не рад? – спросил Яковлев.
Пришлось открыться в своих сомнениях.
Яковлев торопливой походкой прошелся взад-вперед и, став лицом к лицу со мной, сказал:
– А думаешь, я не старался побороть своих хозяев, когда гнул на них хрип? Старался, да еще как! Но один в поле не воин. Что у меня, батрака, было? Руки, рабочие руки, а все остальное – у хозяев. У них и тягло, и разный инвентарь, и семена. Что я один мог? Так и у тебя получилось. Журналы! А швейные машины у кого? У кого тугой кошелек? Куда уж тертый мужик был Федор Луканов, а тоже не сумел выйти в люди – ни в портновстве, ни в крестьянском деле. Он ведь тоже все в одиночку ладил. Да и время было еще не то, до коллективности всерьез не доходили. Сообразил? В редакцию ты придешь, как в колхоз – там тоже коллектив. А коллектив в обиду не даст. Ну, понял меня?
– Кажется, да, – прошептал я, благодарно взглянув на Сергея Сергеевича за его простые, участливые слова.
Потом я заглянул на подпись в бумажке: редактор Н. Н. Бахвалов. А ниже увидел приписку, сделанную чьей-то другой рукой: приезжайте, не страшитесь, не боги горшки обжигают.
– Редактор просит не препятствовать, – помолчав, добавил председатель. – Понимаешь, колхозного согласия просит. Вот ты какая важная персона! – Он улыбнулся, чуть обнажив прокуренные зубы. – Но давай сам решай. Жалко отпускать тебя, замены-то никакой. Но вижу: любишь ты писать, и ладно выходит у тебя. Невелик, правда, я ценитель печатного слова, а кое-что понимаю. Так что думай и решай!
Сунув под мышку портфель, он заспешил по своим делам.
А я еще стоял, держа в руках редакторское письмо, и глядел на приписку, которая тоже вызывала надежду. Кто знает, может, другие лучше, чем я сам, увидели мое призвание. А если они ошибаются, если и там ничего не получится?
Ко всему прочему мне жалко было расставаться с родным, своим от былинки, от тропинки на земле до бездонного неба Юровом, с закадычными дружками, с председателем, настоящим вожаком.
Спросить совета у Алексея? Кто-кто, а он-то соприкасался с газетным делом. Но далеко сейчас Алексей!
Вечером зашли ко мне Демьян Дудоров и Фрол Горшков. Горшкова я давненько не видел – уезжал он в лес заготовлять бревна для будущей электростанции. От его широкого заветренного лица, ото всей коренастой фигуры пахло лесом, смолой, хвоей. Подавая мне сводку о заготовленном лесе, Фрол кивнул:
– Запиши на приход. – И, усаживаясь на скамейку, завертывая толстыми пальцами самокрутку, сообщил, не скрывая радости: – Борзо мы, паря, поработали, пожалуй, первый раз так-то. Мороз трещит, а нам хоть бы те что. А почему, думаешь? – всем крупным корпусом повернулся он ко мне.
– Тебе, Фрол Степанович, наверно, видней было.
– По-своему, по-партейному (он нажал на это слово «по-партейному») я так скажу: знали, для какой надобности топором махать. Покойный Топников Максим Михайлыч все толковал про них, ну как верно-то назвать…
– Про идеи, – подсказал Демьян.
– Вот-вот, про ленинские идеи, – подхватил Фрол. – Если, слышь, все их поймут, то и в крестьянском люде всеобщий подъем настанет. Вот оно, поняли. Тебе и колхозы, и всякая другая новизна. Валил я лесины, а сам думал о свете. Погоди, Кузьма, заживем мы здесь что надо. Одно меня беспокоит: какая-то сволочь муторится еще в округе, опять слушки поганые распускает. Дескать, недолго будут ласкать мужика, для заманки, мол, это, а как все обобществят, вплоть до курей, и оставят его голеньким.
– Да такие сплетни уже были, – сказал я.
– Были. А, видно, плохо мы перешибли их. Ты бы того, опять в газету. Напишешь?
– О попах тоже надо, – подсказал Демьян. – Сегодня, слышу, бабы долдонят: батюшка-де с амвона возвестил о какой-то всесжигающей хвостатой звезде, которая будто бы оторвалась от небесной тверди и летит к нам, чтобы выжечь всю землю, распаханную железными чудовищами. Считайте – тракторами. Каково замахнулся чернорясый? Во что церковь превращает?
– А-а, – сжал кулак Фрол, – прихлопнуть бы их, и дело с концом. Все время они сбивают людей с толку.
– Этак нельзя, – возразил Демьян. – Без ведома и согласия верующих не прихлопнешь. По-другому надо: неправое поповское слово надо перешибить нашим, правым. К тому я и про заметку сказал. – Подсел ко мне, заглянул в глаза. – А ты, слышно, отчаливаешь от нас?
Отрицать не стал, сказал, что вызывают.
– Не езди! – категорически отрезал Демьян. – Как, Фрол, не отпустим?
– Не знаю, голова, – не сразу отозвался Горшков. – Сам я, ты ведаешь, немало поездил по белу свету со своим плотницким топором, и не без пользы: других и себя лучше познал! А принесет ли ему пользу инструмент, – он указал на перо, – пусть лично спытает.
– Дипломат! – покачал головой Демьян. – Для чего же ты все про здешние блага ему толковал да про эти сплетни?
– А для того, чтобы он не забывал помогать своей «Борьбе» оттуда…
На другой день пришло письмо от Тани.
– Гляди-ка, не забывает тебя Танюшка, – говорила мать, передавая письмо. – Хорошая она, ладная девушка. Ехал бы уж туда. А о колхозе, о нас что теперь беспокоиться? Сообща проживем!
Все одним разом решила мать.
Кто есть одержимые?
– Откуда?
– Из Юрова. А ты?
– Я с железки[3]3
Железка – железная дорога (местн.).
[Закрыть].
– Значит, вместе будем начинать?
– Похоже.
В один день и час появились мы с Борисом Бурановым в редакции. Пришли рано, впустила нас рябая, с подоткнутым подолом женщина, убиравшая помещение, которое состояло из большой квадратной комнаты и коридора с умывальником у входа. Низкие окна, опустившиеся чуть ли не к самому тротуару, слабо пропускали свет. Пахло краской, должно быть, недавно тут был ремонт. Из окон виделись угол городской площади с горбившимися сугробами и размятая санями дорога, что вела к переезду через реку Вексу.
Уборщица подала нам стулья, но мы продолжали стоять, оглядывая помещение, где предстояло работать.
Буранов был лет на шесть старше меня, высокий, по-девичьи подобранный, над тонким носом нависал выпуклый лоб, машисто перечеркнутый пепельными дужками бровей, вытянутые щеки, испятнанные въевшимися бусинками угля.
– А что делал на железке?
– Кочегарил. А ты?
– Землю пахал. Счетоводил.
– Я твои заметки читал в волжской. Подходяще! У тебя должно получиться. А у меня…
– Что у тебя?
– Я, видишь, только стенгазету шуровал. Деповскую ежедневку выпускали.
– Ежедневку? Как это успевали?
– Успевали. У нас сменные редколлегии, каждая свой номер готовила. Ничего, зубастая выходила «деповка», рабочим нравилась.
Порывшись в карманах, он вытащил пачку папирос.
– Куришь?
– Не научился.
– Говорят, газетчики все курят. Привыкай.
Он прикурил от зажигалки, сделанной из гильзы патрона. С каждой затяжкой щеки его западали.
– Редактора здешнего видел?
– Не приходилось.
– А я видел. Смурый. Глазища, что фары. Смотрит – пронзает. Приходил к нам «деповку» глядеть. Номер мой был. Расспросил: покажите, который Буранов. Меня с паровоза, от топки, к нему. Наставил на меня фары, вытянул толстые мясистые губы, сказал: «Беру к себе!» А тебя как зазвал?
– Письмом.
– Где остановился?
– Пока нигде. Я прямо с дороги…
– Помогу, – пообещал он. – У меня старушка есть на примете, одна живет. Кстати, пойдем сейчас к ней, а то устрекочет на базар.
– Пойдем.
В редакцию вернулись, когда сотрудники были уже на местах. Впрочем, заняты были только два стола. За одним с табличкой «Машинистка» стучала на «Ундервуде» круглолицая беленькая девушка, за столом побольше, заваленном письмами, вырезками из газет и гранками, под табличкой «Отв. секретарь» сидела худая, средних лет женщина с серым усталым лицом. Незанятыми оставались три стола: большой, вытянувшийся вдоль глухой стены, накрытый зеленым сукном, с телефоном и два, сколоченные из свежевыструганных досок, стоявших впритык в простенке, над которыми висела общая табличка: «Литсотрудники».
Поняв, что за столом «Отв. секретарь» как раз и сидит секретарь редакции, мы отрекомендовались.
– Великолепно! Очень хорошо! – радушно ответила женщина. – Мы вас ждали. Занимайте свои места, пожалуйста, – она указала на стоявшие впритык свободные столы.
– Сколько же всего здесь душ? – справился осмелевший Борис.
– Было четыре. С вами станет на пятьдесят процентов больше, – усмехнулась отв. секретарь. – Новая газета, сами понимаете…
Редактор в этот день так и не появился в редакции – заседал в райкоме партии, но несколько раз звонил секретарю, спрашивал о подготовке номера, что-то наказывал. Надо сказать, что Валентина Александровна (так звали секретаря) за неимением сотрудников была во многих лицах. Она замещала несуществующего заведующего рабселькоровским отделом – принимала и регистрировала заметки, отбирала их в газету, вела переписку с селькорами; была также в роли литправщика – готовила заметки к печати; выполняла обязанности корректора и выпускающего, только обязанности завхоза выполняла не одна, а на пару с уборщицей.
А теперь вот стала заниматься еще с нами. Для начала дала нам подшивку газеты и велела внимательно посмотреть, о чем она пишет, на что надо настраиваться новым сотрудникам.
У ней не оставалось свободной минуты. На столе, рядом с чернильным прибором, лежала раскрытая коробка «Кальяна» – с тонкими длинными папиросами. Переключаясь с одного дела на другое, она закуривала (прав Борис, у газетчиков, видно, даже женщины смолят) и, струйкой выдыхая сизый дымок, оборачивалась к нам.
– Заметили? Веселая работка…
Приятно было глядеть, как Валентина Александровна писала. Строчка за строчкой, одна размашистей другой, бежала по длинным листам, сбиваясь то в одну, то в другую сторону – некогда ей было выводить слова. Приглядевшись, я вспомнил, что таким же размашистым почерком была сделана приписка на моем вызове. Так вот кто это писал! Догадка вызвала у меня к этой энергичной женщине чувство благодарности.
Писала она, склонив набочок голову, уронив на плечо калач косы. Беленькая Зиночка, то есть машинистка, брала у ней написанное и неслась к своему столу. Через каждые час-полтора слышалось:
– Оригинал в типографию!
Оригиналом назывались отпечатанные на машинке листы. Их несли уборщица или та же Зиночка.
– Как у вас все ладно. Вы, поди, специальный институт кончали? – поинтересовался у отв. секретаря снедаемый любопытством Борис Буранов.
– Поднимай выше – академию! – засмеялась Валентина Александровна. – С крутыми экзаменами!
Своей «академией», как потом узналось, она считала годы, отданные гражданской войне. Вместе с мужем, красным комиссаром, ей пришлось пройти с санитарной повозкой Красного Креста по многим дорогам боев. На войну уходила темноволосой, а вернулась совершенно седой. Если бы не подкрашивала волосы, то ее можно было бы принять за старую женщину. В одном из неравных боев израненный комиссар был захвачен петлюровцами. Самую жестокую казнь уготовили ему враги. На груди вырезали полосы, а на спине пятиконечную звезду, круто посолили раны и, повесив на шею дощечку с наскоро намалеванной надписью – «Смерть комиссарам!», поволокли на площадь станицы, где стояла виселица. На площадь были согнаны все станичники, от мала до велика. Для устрашения, конечно.
Вражинам не удалось, однако, довести до конца черное дело. Подоспевший отряд конников разбил беляков и спас комиссара. В этом отряде была и она, медсестра, боявшаяся до того выстрелов. Это, наверное, был у нее самый страшный экзамен.
Такую вот академию прошел наш отв. секретарь. В районный городок она приехала год назад с юга, где долго лечился ее муж.
Впоследствии я часто встречал этого сорокалетнего седого человека, когда он, прямя изуродованную грудь и спину, шел, всегда сопровождаемый мальчишками, через площадь к памятнику железнодорожникам, погибшим при подавлении эсеровского мятежа в Ярославле. В таких случаях он выходил при ордене Красного Знамени, обрамленном кумачовым бантом. Врачи не разрешали ему ходить, выписали коляску, потому, что у него отказывало больное сердце. Но к памятнику он не мог ехать на коляске. Задыхался, а шел. Как боец, как солдат!
А голос его я услышал в первый же день. Под вечер раздался телефонный звонок. Валентина Александровна куда-то уходила, и трубку пришлось взять мне.
– Напомните жене о сеансе… – попросил он.
Зиночка пояснила, что сеансами бывший комиссар называет время записи его воспоминаний. Сам он писать не мог, трясущиеся руки не удерживали карандаш, и звал жену.
Как она, эта измученная непрестанной работой женщина, везде успевала?
Редактор чаще всего приезжих принимал у себя на квартире, в маленькой комнате, за круглым столом. Перебывали тут многие селькоры, колхозники, рабочие с железной дороги и лесозавода. На столе попыхивал самовар и позванивали чашки. Любил Бахвалов и угостить чайком и сам попить всласть. Наверное, сказывалась привычка: долгое время он работал в горячем цехе на формовке металла, где чай только и мог утолить жажду.
Нас тоже он позвал к себе домой и за чаем долго расспрашивал, что мы знаем, что умеем и можем. Был он в годах, рыхловат и, как правильно говорил Борис, глазаст. Спросив, наставлял на тебя крупные с огоньком глаза. Тут уж хочешь не хочешь, а скажешь все. О газетном деле сказал так:
– Оно сродни формовке раскаленного металла. Любит одержимых.
Мы с Борисом переглянулись: раз у него пал выбор на нас, то мы, видно, тоже одержимые.
Говорил он негромко, слегка покашливая.
Уходили от него с одинаковым заданием – написать отчет о слете колхозников-ударников, но с разными суждениями о редакторе.
– У Валентины Александровны, – вслух рассуждал Борис, – мягкий характер, а сам определенно упорен. Задаст нам жару.
– А мне он понравился, – возражал я. – На дядю Максима смахивает.
– Кто такой?
– Партиец был у нас. Самый первый.
Утром мы пошли в железнодорожный клуб, где собирались посланцы из ближайших колхозов. Должно быть, поэтому назывался слет не районным, а кустовым. В клубе все блестело. Из учреждений свезены были туда ковровые дорожки и разостланы в фойе, в проходах большого зала. В зеркалах, занимавших едва ли не все простенки, отражалось многоцветье люстр. Играла музыка. У меня глаза разбегались на всю эту пышность. Я видел, как иные женщины, ни разу, наверное, не ходившие по коврам, ступали с превеликой осторожностью, чтобы не наследить на дорогих нарядах.
Редактор велел нам писать отчет отдельно, каждому по-своему. Ясно: хотел узнать, у кого что выйдет. И уж было бы грешно не постараться.
Поздним вечером мы сдали на машинку свои творения. Хотя и писали отдельно, а вышло в общем-то одинаково. В том и другом отчете много заняли описания всего этого блеска и торжественности, которые ошеломили нас не меньше колхозников. Борис даже прибег к пушкинским стихам, процитировав их в надлежащем месте для подкрепления «презренной прозы». Правда, ему пришлось малость подправить несовременного Пушкина, привести в соответствие с моментом. Упоминание театра, например, он заменил клубом. И в его отчете поэтические строки зазвучали так: «Наш клуб уж полон; ложи блещут; партер и кресла, все кипит».
Не жалели красок мы и на описание того, как ораторы поднимались на трибуну, одни бойко, другие смущенно, как многократно в зале раздавались аплодисменты. Для сути разговоров у нас мало осталось места: отчеты велено было уложить на три-четыре страницы.
Зиночка, печатая, восхищалась:
– Милые, как красиво! Такого мне еще не приходилось печатать.
– Не лаптем щи хлебаем, – важно ответил Буранов. И справился: – Редактору самим передать?
– Он приболел, не придет. Я снесу ему на квартиру, – сказала Зиночка, и, наградив нас очаровательной улыбкой, послала отдыхать.
Можно себе представить, с каким трепетом шли мы на другой день в редакцию, гадая, чей отчет больше понравился редактору и будет напечатан в газете.
Машинистка и отв. секретарь были уже на месте. Обе проводили нас до состыкованных столов с общей табличкой «Литсотрудники» невеселыми взглядами.
На столах нас ждали собственные отчеты, тщательно, без единой помарки напечатанные на машинке, с редакторской пометой: «Тяп-ляп!» В молчании долго глядели мы на эти «ляпы», жирно выведенные синим карандашом, отчего, казалось, и листы наливались синью. Потом я увидел, как Буранов сгреб свой отчет и со злостью стал его мять, кромсать. Зиночка с жалостью выкрикнула:
– Что ты, миленький!
– К чертям собачьим! – загромыхал он. – К себе, на паровоз, тут нечего мне делать! Слышь, Кузь?
Я продолжал молча разглядывать надпись.
– Кому я говорю? – негодовал Буранов. – Чайком он поил и вот… Да отвечай же!
Нет, оторвать меня от надписи он не мог. Я глядел на нее и почему-то стал вспоминать Виктора Курина. Память выхватила случай, когда Курин читал мою статейку и замечал: «Красивостей, завихрений-то сколько!» Так и редактор не ее ли увидел в отчете, не повторялось ли?..
– Я пошел! – не дожидаясь моего ответа, поднялся Буранов, застегивая и расстегивая серый, гладко отутюженный пиджак.
– Никуда вы не пойдете! – подойдя, загородила ему дорогу Валентина Александровна. – Садитесь и пишите. Для начала зачеркните всю первую и половину второй страницы.
– И стихи? – удивился Буранов.
– И стихи. Нужна деловая статья. Понимаете, деловая! Расскажите, о чем был принципиальный разговор на слете, какие вскрыты недостатки и их причины, выделите главное, о чем договорились, что порешили ударники.
Она взглянула на меня.
– Ковровые дорожки, блеск огней в зеркалах тоже ни к чему. Слышите, Глазов?
Я почувствовал, что краснею до корней волос. Значит, она повторилась, эта красивость. Курин называл ее ложной. Но как же я мог забыть это? Почему?
– Мне-то вы можете что-нибудь ответить? – спросила Валентина Александровна.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Однажды мне уже попало за такое. А вот опять. Но почему повторилось? Почему это происходит?
– Вот вы о чем! – Она улыбнулась. – Огорчаться не надо. Сразу никто газетчиком не становится. Каждого на первых порах подстерегает неискушенность. Главное, друзья мои, не теряться, не опускать руки. Будете работать, будете учиться и…
– Я уже поучился, – перебил ее все еще кипевший Буранов. – Железнодорожное училище окончил.
– Ну, смотрите… – развела она руками и посмотрела на часы. – Скоро придет редактор. Глазов, начинайте!
– И не расстраивайтесь, миленькие! – опять пожалела нас машинистка.
Когда пришел редактор, мы уже дописывали статью. Усаживаясь за свой массивный, древний стол, он поморгал обоими глазами и спросил усмехаясь:
– Кажись, металл кипит?
Буранов, ероша слегка подпаленные на висках волосы, ответил угрюмо:
– Боимся, вряд ли выйдут из нас одержимые.
– Покипите – выйдут!
