Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Не скоро, – ответил я, не сводя взгляда от его упрятанных в карманах рук.

– Подожду. – Силантий шагнул к столу, за которым я сидел, и присел. Тут он заглянул в книгу и крутнул головой: – Чтой-то вроде не по-нашему напечатано?

– По-французски.

– А для чего тебе? – воззрился он на меня.

Захотелось поддразнить его, сказал:

– Во Францию собираюсь. Зовут.

Силантий захлопал водянистыми глазами.

– Почто?

– Колхозы делать.

Длинное, с жиденькой медного отлива бородой лицо Силантия вытянулось еще больше.

– У вас, у молодых, все шуточки. Вам что? Вы еще и жизни-то не видели, не можете отличить хорошее от плохого… – Он помедлил немного. – Не хотел говорить, щадя твои раны, но тут скребет. – Он все же на мгновенье вынул руку и провел по груди. – Как ты тогда меня, а? На всю губернию освистал. За что? Кого я запугивал? Если что по неразумению и сказал лишнего, так чего не бывает в споре? Поспорили и забыли. А ты чет, в газету. Ладно, думаю, оттерплюсь. Но меня же и обвиняют в пальбе. Ловко! Только безвинного не удастся вам завинить. Что глядишь? Не выйдет! В то время знаешь где я был? В Буе, в городе. Вот за этими бумагами ездил. Вот-вот!

Силантий стал вынимать из-за пазухи и раскладывать передо мной на стол свидетельства об участии на местных сельскохозяйственных выставках.

– Кое-кто на печи тер кирпичи, а Силантий тем временем из сил выбивался, ночей не спал, А тоже бы мог отдохнуть. Но долг! За то и оценили там, где умеют ценить передового мужика. А ты, – опять он упрекнул меня, – в газету. Нехорошо, Кузьма! – обиженно покачал он головой.

И бумаги, и это известие, что Силантий в ту ночь был в отъезде, поставили меня в тупик. Сейчас мне хотелось одного, чтобы он скорее ушел, оставив меня наедине с собой. Но Силантий не спешил. Должно быть, ему доставляло удовольствие видеть меня таким растерянным.

– Скажу и о колхозе, – вновь начал он. – Я тоже хотел вступить. Раз все, то что уж, думаю, считаться… Но как, ежели в чужаки зачислили? И опять все из-за тебя. Ты, ты в своей поганой заметке кулаком окрестил меня. Уу!..

Недолго же он держался этаким тихоньким – прорвало. Прорвало и меня.

– А не кулак, что ли? – бросил ему. – За грамотками ездишь, а небось там помалкиваешь о наемниках. – В этот миг вспомнились мне подгородные богачи с подобными свидетельствами, и я выкрикнул: – Видел я таких! Все вы одинаково скроены.

Силантий вскочил, сверкнул глазами.

– Смотри, Кузьма!

– Я уж насмотрелся!

Как он ушел, я не видел. У меня сильно заныла только что затянувшаяся рана. Не зря, видно, наказывал фельдшер – не волноваться. Но разве тут утерпишь?

Вскоре после Силантия зашел Петр. Увидев, что я зажал щеку, спросил:

– Все болит?

– Немножко…

– Зачем приходил Силантий?

– Соскучал по мне… Между прочим, в ту ночь он был в отъезде.

– Это я знаю. И это все карты путает, – тихо, как бы про себя, проговорил Петр. – Была зацепка, и вот тебе.

– Никола все о каком-то волосатике твердит, – сказал он, садясь рядом со мной. – А старик Птахин, Никанор и тот же Силантий не волосатики, безбородые? Тоже мне примета!

– И никаких следов?

– Следы одни: вот эти гильзы. – Петр вытащил из кармана две стреляные, с вдавленными пятками гильзы и подержал их на ладони. – Винтовочные, как и те… Какая-то одна рука действует.

– А нашел где?

– У верхней баньки в снегу. Бандюга не успел их подобрать, видать, заторопился.

– Но кто же это, кто? Может, нездешний?

– Нездешний едва ли сумел бы следить за каждым вашим шагом. Тутошний. Припрятался, гад.

Он опять принялся ходить, потирая лоб. Вдруг остановился, прищурил один глаз.

– А почему Силантий афиширует всем свой отъезд? Почему именно в эту ночь уезжал? Что это – совпадение или нечто иное?.. – Он понизил голос. – Ты вот что, о нашем разговоре ни гугу. Давай следить за Силантием. Нет, ты не выходи, тебе еще рано. Мы с Николой. – И решительно: – Ничего, рано или поздно найдем!

Вечером следующего дня собрался в дорогу Алексей. Вместе с ним отправился закупщик кооперативной лавки Евстигней – «решать промблему выборки товаров для артельной деревни Юрово».

Уезжал Алексей возбужденный:

– Наша взяла, Кузеня! Наша! Силантий со своей компанией ноготки грызет. Не вышло по-ихнему! Выздоравливай скорее, еще придется побороться с ними, потому и имя колхозу дали «Борьба». Ну, бывай!

Боль еще колола, дергала щеку, но на душе у меня было хорошо. Отец приветливо кивал:

– Поуспокоился? Вот и ладно, вот и славно! Отсыпайся теперь!

Но утром он же встревожил меня неожиданной вестью. Вернувшийся из Буя от сына Трофимыч сказал, что видел Панка, который заходил к Шаше. С курсов трактористов его отчислили. Кто-то из юровчан написал туда, что он будто бы вместе со своим богочтимым папашей ходил в церковь, помогал ему продавать свечки, а комсомольским билетом только прикрывался. Поступил грузчиком на лесопильный завод, в Юрово уже не смеет и показываться.

– Не пропал бы парнишка, – пожалел отец. – Что он там один? И заступиться некому.

У меня снова задергалась больная щека. Какая же это гадина сделала? Кому помешал Панко? «Свечки продавал, билетом прикрывался…» Вранье!

Я шагнул к столу, вытащил из ящика листок бумаги и карандаш.

– Дяде Максиму напишу. Он разберется, поможет.

– Не тревожь его, Кузя, – попросил отец. – Максиму Михайлычу, слышно, хуже стало. Не встает, исхудал. Было бы полегче – давно бы сам прикатил к нам, как тогда на тракторе. Как же, он ведь закладывал основание под нашу артель.

Что же делать? С карандашом и листком бумаги в руках я стоял совершенно растерянным.

Март

В марте еще держались морозы, но как бы ни ярились они, время брало свое. Дни стали длиннее, солнечнее. Если ночью или утром и закружит снежная заметь, днем все равно выглянет солнце, разгонит облака, рассветлит все кругом, и на припеке тотчас же зазвенят капели, пробивая лунки в снегу.

Говорят, март – утро года. Ведь по календарю – это первый весенний месяц, месяц пробуждения природы. Мне казалось, что с приходом марта светлее стали лица юровчан, светлее от надежд на будущее, началом которого должна стать первая артельная весна.

В первое воскресенье, марта фельдшер Хренов в последний раз осмотрел рубец на щеке, дал мне «добро», а в понедельник я отправился в сельсовет.

На улице было еще тихо, даже кузня молчала. Раздевался только щебет воробьев и переклик галок, ночевавших на наших березах. Какими родными, радостными показались мне эти незамысловатые птичьи голоса. Так давно я не слышал их! Несмотря на ранний час, председатель Софрон Гуляев был уже на месте.

– В самый раз явился. Работы – во! – он провел рукой по горлу. – Садись. Две-три директивы напишем и поедем!

– А куда поедем? – спросил я.

– К лесничему. Насчет леса для колхоза.

Откровенно говоря, в первый день мне не хотелось ехать. Надо было разобраться с накопившимися бумагами, а вечером провести собрание ячейки. После того как пришла весть об отчислении Панка с курсов, Галинка вызвалась заменить его, на что получила согласие от сельсовета. «Без своего тракториста Юрово не оставим!» – заявила она категорично. Но ехать на курсы собралась только комсомолкой, поэтому немедля написала заявление и попросила как можно скорее решить ее участь.

В лесничество попали только в середине дня, потому что останавливались в деревнях. В деревне Высоково долго расспрашивали нас недавно вернувшиеся с отхожих промыслов партийцы Фрол Горшков и Демьян Дудоров, с чего лучше начинать – с колхоза или с коммуны. Фрол стоял за колхоз, а Демьян за коммуну, он уже склонил к этому чуть ли не всю высоковскую бедноту. Беднота ему доверяла.

Наоборот, Фролу больше доверяли середняки. В нем они видели хозяйственного мужика, которому удалось вылезти из бедности, завести лошадь, пару коров, овечек и построить собственный дом. Отдавать все это, нажитое с большим трудом, в коммуну ему не хотелось. И, стоя за колхоз, он как бы выражал мнение всех середняков.

Много было в Высокове собраний, но ни к чему пока не приходили. Решающее собрание должно состояться этим вечером.

– Нет близко Топникова, а то бы он рассудил, к какому берегу причаливать, – говорили Фрол и Демьян.

– Попытаемся сами рассудить, – сказал председатель и пообещал вернуться на собрание.

И верно, на обратном пути из лесничества он остался в Высокове, а мне велел поторапливаться домой.

Выехав из деревни, я подхлестнул лошадь. В лицо дул ветер со снегом. Небо было сплошь в облаках, лишь вдали над черной кромкой леса виднелась угасающая полоска зари.

Под шум ветра я задумался. Снова вспомнил о Галинке и ее решении ехать на курсы комсомолкой. Вот молодчина-то! Пусть едет. Там будет встречаться с Панком, парню все же полегче станет.

Да, вот и Галинка будет комсомолкой. Растет семья безусых! Не заметишь, как примчит время, когда и «младенцы» принесут заявления. Не далее как вчера Митя и Вова, придя из школы, объявили, что они приняты в пионеры, что красные галстуки выдавала им новая учительница Марина Аркадьевна. Недавно она приезжала в Юрово. Холеный Валентин Фаддеевич уехал, и она сразу же взялась за дело. Молоденькая еще, а тоже молодчина.

«Но как же теперь с Панком быть? – в который раз подумал я и о нем. – Приезжал бы все-таки, чего стыдиться? Батько не примет, так у нас может жить. В тесноте, да не в обиде. Теперь по-колхозному. Наши в обиду не дадут!»

Наши! В их число я включал теперь не только юровских и перцовских активистов, но и Фрола с Демьяном из Высокова. Очень понравились они мне. В их судьбе я увидел нечто такое, что роднило меня с ними. Ради чего они кончили странствовать по «чужой стороне»? Только для устройства лучшей жизни в деревне. А разве для меня теперь не главное это? Поближе, поближе надо быть с ними. Не зря о них говорил Топников. Эх, хорошо бы нам колхоз-то общий, один на несколько деревень, сорганизовать. Тут была бы уж полная удавка для кулака.

Что-то, однако, богачи присмирели. Выжидают, что ли?

Выехав в поле, я опять подхлестнул Буланка.

Вдруг я увидел впереди, на дороге, спешащую куда-то девушку. Закрываясь от ветра рукой, она мелкими шажками отмеривала путь.

Вот неожиданность-то: передо мной была Шурочка Курина, с ног до головы облепленная снегом, в ботиночках, коротеньком пальто, меховой шапочке.

– Замерзла, наверно? – любуясь ею, участливо спросил я.

– Есть немножко, – ответила она, садясь в сани. – Почти всю дорогу от самой станции пришлось пешком идти. И, представь, кроме тебя, ни одного доброго молодца не повстречала. Довезешь до Семыкина?

– Хоть на край света, – засмеялся я.

– Туда не надо, там, говорят, ночью еще метельнее… – засмеялась и она.

Свернув на семыкинскую дорогу, я справился, надолго ли она едет домой. Шурочка, помолчав, ответила, что только на один день, и, отчего-то смутившись, наклонила голову, потом перевела взгляд вдаль, задумавшись.

Не смея больше спрашивать ее, я заторопил Буланка. До Семыкина не близко, ехать да ехать. Уши шапки раздувало ветром. Как раз в это время Шурочка обернулась и, заметив рубец на неприкрытой щеке, вздрогнула:

– А это откуда у тебя, Кузя?

Я рывком натянул на лоб шапку, закрыв раненую щеку. Вот ведь какая отметина, даже такую неробкую милую студентку испугала. Все, видно, теперь будут замечать, глядеть как на калеченого, да в этом качестве и жалеть. Нет уж, лучше не надо!

– Что-нибудь случилось, Кузя?

Пришлось рассказать. Шурочка всплеснула руками.

– Господи, какие здесь страхи. Но ты, Кузя, не стесняйся – я бы такой отметиной гордилась, – сказала она с такой душевной теплотой, с какой когда-то говорила о любимом брате.

Меня это Шурочкино участие тронуло.

– А у тебя ничего не случилось? – спросил теперь и ее о причине срочной поездки в Семыкино.

Она подняла голову, стряхнула с бровей снежинки, помедлила немного и сказала:

– Случилось, Кузя. Еду к маме сказать, что… выхожу замуж. Не ожидал?

Я не ответил: такой вести действительно не ожидал.

– Может, поздравишь? – произнесла она тихо, едва заметно пошевелив губами.

– Да, да, конечно, – машинально отозвался я и, приподняв колени, уперся в них подбородком.

С неделю я никуда не вылезал из сельсовета и читальни – не отпускали накопившиеся дела. И вдруг – новая поездка. Из исполкома пришел вызов на семинар секретарей. Не очень-то хотелось мне уезжать в эта время, но председатель Софрон и слушать не хотел.

– Как это не ехать? Директиву надо выполнять!

– А на кого секретарские дела оставлю? – спросил я.

Но председатель сказал, что вот-вот приедет новый избач и фамилию назвал: партиец Хрусталев. Считай-де теперь и здесь будут свои партийцы. И покровительственно похлопал меня по плечу: «Езжай-езжай. Вижу – настроение у тебя неважнецкое, так в городе подвеселят».

Уехал, но, находясь вдали от родной деревни, считал деньки. Странное предчувствие какой-то беды не давало мне покоя, и я в конце концов отпросился домой, не дожидаясь заключительного занятия. Исполкомовский секретарь предупредил:

– Ну, Глазов, если у тебя будет брак в работе, пеняй на себя.

Я был согласен на все и быстро собрался в обратную дорогу.

…Была уже поздняя ночь, накрывшая деревню темной дерюгой облаков, а во всех домах еще горели огни. Два порядка домов, две цепочки огней, не видно было только, есть ли они под горой. С ближайших дворов доносились голоса. Там тоже вспыхивали огоньки. Вспыхивали и двигались. Фонари? Но для чего они понадобились так поздно? Когда я вошел в свою избу, увидел еще и горящую лампадку в пятистенке. Никто у нас не спал, даже «младенцы», все были чем-то встревожены. Я во все глаза глядел и на притихших братишек, и на мать, стоявшую у входа в пятистенок, и на отца, сидевшего на голбце, совершенно растерянного.

– Что случилось? – спросил я, переведя взгляд на лампадку.

– Мать зажгла, – поднял голову отец. – Михайлыч, заступник наш…

– Дядя Максим? Неужто?.. – голос мой задрожал, оборвался.

– Да, Кузя, такая беда…

– И колхоз умер, – сказали ребята.

– И колхоз, – подтвердил отец. – Не видел на дворах огни? Последних лошадей разводят…

– Все они, наживисты, поперек дорожки встают. Угрожают, слухи распускают. Иона – ему-то чего надо, ходил бы по своей подгородчине, так нет, приехал, заявился – понес страхи-ахи про тамошнюю коммуну. Прожили, слышь, господское добро – и зубы на полку, все коммунарчики бегут куда глаза глядят. А Афоня подбросил еще слушок, будто наших лошадей сегодня ночью уведут в район, и колхоз останется ни с чем. И вот! Знали, негодяи, на какую мозоль наступить.

– Что же вы не удержали? – чуть не заревел я.

– Удержишь наших… – безнадежно махнул отец.

А мать, подойдя к нему, оголила его спину, и я увидел расплывшиеся фиолетовые подтеки.

– Вон до чего удерживал, чуть совсем не замяли, свалили ведь его, быть ошалелые бросились в конюшню. Хоть бы Степанида была на месте, а она, вишь, в лес уехала делянки принимать. Приняла! – сказала она и взмолилась: – Господи, за какие прегрешения ты пытаешь нас? Не жись, одно горе, одни напасти. – По очереди взглянула на меня и на отца. – И вас не хвалю. Взбаламутили деревню, колхоз им подай. Вот подали! Хоть теперь-то не лезьте на рожон.

Меня била нервная дрожь, стук в висках отдавался болью в голове. Что же теперь делать, как быть?

Отец лежал, протяжно вздыхал. Наверное, и его мучили эти вопросы. Я спросил, когда будут похороны дяди Максима.

– Послезавтра, – ответил он. – Степанида еще утром о венках хлопотала. От колхоза. А где колхоз?..

– Никто не приехал?

– Петра ждем. Но что Петр? Тут сам черт не распутает наши узлы.

Митя позвал меня, он что-то хотел сказать, но выжидал. Заговорил, и то шепотом, когда уснули малые. Вечером мать посылала его к дяде Василию за маслом для лампадки. Чтобы спрямить путь, он пошел задворками и только приблизился к двору Силантия, как кто-то незнакомый юркнул в приоткрытые ворота, а через несколько минут блеснул огонек в подполье.

– Я сказал Николе, тот хотел подежурить, а мне велел молчать.

«Незнакомец»? Так уж не тот ли лохматый, о котором говорил Никола и которого столько искали? Да если это так… Нет, нет, некогда раздумывать! Я тоже наказал Мите молчать и осторожно, чтобы никто не услышал, спустился с полатей, оделся и вышел.

На улице по-прежнему было темно, везде уже погасли огни, тихо стало кругом. Я тем же путем, что и Митя, прошел к дому Силантия и, крадучись, завернул за угол, в затишье. Тут и встретил Николу. Он кивком головы указал на малюсенькое, с кирпич величиной, окошечко – велел прислушаться. Из подпола доносились приглушенные голоса.

– Слышишь? – шепнул Никола. – Не упустить бы теперь…

– Ты давно стоишь?

– С вечера. Замерз, – поежился Никола.

– Иди погрейся, я постою.

Никола затряс головой: нет, никуда он не уйдет.

Вскоре голоса смолкли, послышались шаги на лестнице, затем стукнула крышка люка. Мы двинулись к крыльцу, надеясь, что вот сейчас откроется дверь, и на улицу выйдет незнакомец. Теперь-то уж опознаем его и задержим! Но дверь не открылась, никто не вышел, и все стихло. Мы переглянулись: кажется, нечего тут больше делать, никакого незнакомца нет. В подпол, наверно, заходили Силантий и Филька, что-нибудь прибирали, запозднились, вот и все.

Утром, как только «младенцы» отправились в школу – в этот раз не все, мать восстановила очередь, оставила дома Вову, у которого и губы задрожали: сами из колхоза, а меня из школы, – я пошел в сельсовет. Но сначала завернул к конюшне. Она была пуста, открытые ворота скрипели на ветру. Снег у входа истоптан. Представились людская свалка, вдавленный в снег отец, шум, крик. Почувствовал сзади чьи-то шаги, покашливание. Нет, оборачиваться нельзя, не надо показывать расслабленность.

– Любуешься, хе-хе…

Ах, это Силантий? Я оглянулся-таки. Филька. Смотри-ка, по-батькиному и хихикает, и покашливает. Одна порода.

– Смешно?

– Как в кине. Мало больно поцарствовали…

– Не радуйся, кулацкий говнюк!

Румяный, пышный Филька мгновенно побагровел и пошел на меня с кулаками. Здоров Филька, отъелся. Такой навалится – не устоишь. Первым ударом он сбил меня с ног и захохотал:

– Ишшо? Или уж в штаны того…

Я поднялся, плюнул – на снегу расплылась кровь, «По губам, гад, бьешь?» Вытерев губы, мотнул головой:

– Сам побереги штаны!

И, изловчившись, изо всех сил, со всей злостью ткнул его под дых, так, как однажды учил Петр. Филька, охнув, ткнулся в снег, тотчас же закрыл затылок рукой, видно, подумал, что я наброшусь на лежачего. Шапка, новенькая, смушковая, похожая на пирожок, откатилась, я подтолкнул ее ногой к Фильке и пошел прочь.

Все во мне бурлило. Обнаглели, гады. Но пусть не радуются. Рано стали руки потирать. Сейчас же, не медля ничего – писать в газету. Не лезть на рожон? Нет, мама, молчать нельзя. И вообще не размагничиваться! – тут же вспомнил я наказ дяди Максима. И подумал: теперь с этим наказом жить каждый день!

Открыв дверь в сельсовет, я увидел Петю-почтаря, расставлявшего на свои места скамейки в коридоре. Тут, должно быть, он ночевал.

– Давай почту, тороплюсь, – потребовал почтарь.

Я сказал, что приготовлю быстро, и сел писать заметку. О том, как сплетни подкосили колхоз. Но задумался: а что, если о коммуне были не сплетни, если она и вправду распалась, как наш только что организованный колхоз? Однако тут же стал отгонять эту мысль. Передо мной замелькали знакомые радостные лица председателя коммуны Степана Михеева, девчат, пожилых мужиков, жадных до дела. Нет, этого не должно быть. И редакция пусть-таки проверит Ионовы наговоры о коммуне.

– Ох, долго ты. О чем хоть твоя почта? – спросил почтарь.

Я сказал, что пишу о тех, кто разладил наш колхоз.

– Об этом? Так бы сразу и говорил, – смягчился Петя. – Давай подожду. Отдохнул, с горушек могу и бегом. Для такого дела…

Ему пришлось прождать часа полтора, но когда я стал запечатывать заметку в конверт, он тронул меня за плечо.

– Смотри, все ли написал? Подумай – я погожу.

– Тебе, – обернулся я к Пете, – тоже жалко колхоз?

– Конешно. Я вчера было и заявление отнес Степаниде. Думаю – скоро весна, похожу за бороной. Босичком, чтобы ноги порадовались. Я так не ходил в поле с той поры, как остался сиротой и подался в почтари. Как не жалеть, Кузя.

– А сиротуешь давно?

– С голодного года, с двадцать первого. Один только и уцелел. Один и живу. На колхоз понадеялся, большой семьей было представился он, да вот, видишь… А все горлопаны порешили. Погляди, говорю, хорошо ли по ним вдарил.

– Хорошо, Петя. Неси!

Из сельсовета я не выходил до вечера. А когда спустился под гору, вновь услышал выстрелы. Стреляли у нашей деревни. Послышался и топоток, крики, кого-то, видно, преследовали. Я припустился бежать на доносившийся шум, но опоздал: околица деревни была пуста, никого, все затихло.

Остановился у прогончика, оглядываясь, прислушиваясь. Через несколько минут увидел Петра и Николу, шагавших от нижней улочки.

– Кто стрелял? – затеребил их.

– Мы, мы, – нервно закричал Никола. – И тот, лохматый. Выследил-таки я. Но ушел. Эх, который раз!

– Да, как сквозь землю, – злился и Петр. – Но ничего, далеко не уйдет! Поймаем вражину! – потряс он пистолетом.

Мне он велел немедленно собрать ячейку.

– Всем теперь искать. По-военному, как на границе. Ясно?

Я кивнул. Кому-кому, а мне, «меченому», пояснения не требовались.