Текст книги "Юровские тетради"
Автор книги: Константин Абатуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
– А, гад! – выругался я, размахнувшись палкой.
Не знаю, ударил ли я волка, видел только, как он отскочил и опять встал у осин. Наверное, снова готовился к прыжку. Я отвязал веревку, быстро взобрался на дрожащую спину Карюшки. Сейчас не надо было погонять толстушку, она сама взметнулась с места и, хотя прихрамывала на переднюю, искусанную волком ногу, бежала как никогда.
Первым, кто окликнул меня в деревне, был отец. Он сидел на лавочке у палисадника.
Повернувшись на стук копыт и ведя ухом, как делают все слепые, отец спросил:
– Что с Карюхой?
– Ничего, – ответил было я, не желая распространяться о своем поединке с волком.
– Как «ничего»? Шагает-то в потычку. Постой-ка!
Он встал и, вытянув вперед руки, осторожно, как бы на ощупь, пошел к лошади. Был он босой, шагал неслышно. Подойдя к Карюшке, ласково похлопал ее по холке, погладил по потной спине, потом наклонился и стал ощупывать ноги. Натолкнувшись на рану с запекшейся кровью, отец вскинул голову.
– Говори, что случилось?
Пришлось все рассказать. Отец ущипнул ус.
– Дурачок! Разве такое утаивают!
С отцом наедине
С отцом у меня со временем установились самые доверительные отношения. Я ничего не скрывал от него, а он от меня. Не упускал он случая перекинуться со мной хоть словом-другим. Ослепнув, он днями сидел дома, скучал и уже не мог обходиться без собеседника, вернее, без человека, который мог бы слушать его. А я любил слушать отца, потому что в его словах всегда находил важное для себя, только уж очень редко доводилось быть вместе – разлучали неприделанные дела.
Первый большой разговор произошел неожиданно и в неподходящее время. Как-то я прибежал с поля за запасным лемехом и еще в сенях услышал отцовский голос, негромкий, но гневный:
– Опять крови захотели. Мало попили, давай им еще.
Открыв дверь, я увидел отца, склонившегося над зыбкой, в которой лежала, причмокивая, маленькая Люся.
– Папа, ты с кем разговариваешь? – спросил я.
– Я?.. – смешался он, откашливаясь.
– Про какую ты кровь?..
Он поднял голову.
– Где ты? Сядь! – И повернулся ко мне незрячими глазами. – Топников заходил. М-да, дела… Кстати, тебя спрашивал, срочно собраться, слышь, надобно. Каки-таки срочности у вас? – усмехнулся отец.
– А ты не смейся, ячейка наша растет.
– Растет? Силенки, стало, копите? Да-а, силенки нужны. – Отец немного помолчал. – Знаешь, про что он сказал? Опять, слышь, забесились там, за морем! И все этот, как его…
– Чемберлен, – подсказал я. О нем я знал по карикатуре, которая с зимы висела в сельсовете, после налета на советское представительство в Лондоне. Нарисован он был с громадным тупым лбом, сложенным из булыжин, хищным носом, моноклем в глазу и высоким цилиндром, похожим на жерло пушки. Мы, ребятня, потом и сами рисовали Чемберлена, сколько извели чернил и черных красок на него.
– Верно, он, сукин сын! – подхватил отец. – Про красную опасность, видишь ли, вопит, а сам бомбой размахивает. Ха, опасность! Опасность, что ты за плуг взялся, что я, по «милости» таких вражин, слепой… И с бомбой на нас.
Мне, однако, казалось, что отец преувеличивает опасность. В нашей же избе-читальне я часто засматривался на карту, занимавшую целый простенок. Так ее чуть ли не сплошь заливал алый цвет, цвет нашей страны. Раскинулась она от южных морей и пустынь до далекого Тихого и Ледовитого океанов. Англия же едва заметна была на этой карте, а некоторые государства обозначены были просто цифрами. У меня от гордости за свою огромную страну душу распирало. Кто ж на такую осмелится замахнуться? Налетай любой – так дадим по зубам, что на ногах не устоишь. Так и отцу сказал.
Он снова поглядел на меня слепыми глазами.
– А ты, смотри-ка, решительный. Что же, нехудо.
– А чего? Их же меньше, – не отступался я. – Еще в городе, в какой-то книге Алексея, я читал, что в Англии всего миллионов пятьдесят живет, а у нас чуть ли не в четыре раза больше. Чего же им драку затевать?
Отец приподнял голову и похлопал меня по плечу, но взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Брови сведены, у переносья сбежались бугристые складки. Каким он мудрым показался сейчас в своей слепоте.
– Цифирь эту, сынок, и я знаю, – сказал он. – Но ты не забывай другое: Англия с давних пор привыкла загребать жар чужими руками. Одна она и сейчас не кинется на нас. Тех же германцев сговаривает да натравливает.
– А германцам чего надо?
– Но ты же сам сказал о красной карте. Видно, от этого цвета у генералов да буржуев рябит в глазах. Оно ведь как? Ежели красное разольется и дальше…
– А это может?
– Чать, и там рабочие и мужики не дураки. Вон как в те годы бастовали. Не от сахарной жизни, надо думать, не от уважения к буржуям. Наш ротный бывало говорил…
Тут отец пустился в пространные воспоминания, и я умолк, слушая его. Говорил он, не прерываясь, как за ниточку тянул, разматывая клубок. Я уже забыл, зачем и пришел к нему – так интересно было слушать.
После этого мы чаще и чаще бывали вдвоем. Как ни тихо иногда входил я в избу, отец узнавал меня и окликал, звал к себе. Когда Люся спала, он сидел у раскрытого окна и слушал шелест листвы берез, шумок улицы. На любой случай у него был припасен разговор со мной. Начинал всегда с вопросов о погоде, о том, что нового в газетах, спрашивал, который час, а если сбивался в счете дней, то справлялся и о них. Потом начинал говорить и о делах. По ним он скучал.
Как-то запросился в овин сушить снопы.
– Куда тебе, сиди-ко дома, – махнула на него мать, которая сама теперь делала и это дело.
– Дома, дома… – заворчал он. – Там хоть услышу, как потрескивают овинники, как падают хлебные зернышки, и дымка понюхаю.
– Нашел, о чем думать.
– Но ты хоть ночку соснешь, отдохнешь.
– Не егозись!
И все же он уговорил мать. Ее заставил спать, правда, тоже в овине, а сам всю ночь просидел у теплины. Как же он был доволен, что удалось и дыма понюхать и послушать шорох падающих сухих зерен.
Другой раз пошел в овин со мной.
– Ложись спать, – сказал мне, – тебя я беру для страховки, на всякий случай. Если что – разбужу.
Разбудил он меня глубокой ночью. Я поднялся, оглядываясь: что же случилось? Но все было в порядке, весело горел костерок, постреливая углями и золотом искр, на прокопченных стенах мелькали отсветы огня. Взглянул на отца – он протягивал ко мне руку. При свете костра она тоже показалась золотой, как те искры, что взлетали под потолок.
– Встал? Ну, посиди маленько, а то ты неспокойно спал.
Он принялся свертывать цигарку. А раз ваялся за кисет, то хочет о чем-то поговорить. И верно, раскурив самокрутку, отец сказал, что есть ко мне дело, которое, как он с нажимом произнес, давно нейдет из его головы.
Я пододвинулся к нему.
– Какое дело?
– А все насчет коммуны, про которую ты сказывал. Про ту, что в подгородчине, где с Ионой портничал. Ничего, говоришь, живут там мужики?
– Конечно, живут. Чего не жить? Народ собрался дружный. Но к чему ты сейчас, средь ночи, о ней?
– Стало, надо! – ответил он задумчиво. Затянувшись несколько раз, повернулся ко мне. – Я, дураша, сам все собирался туда, чтобы своими глазами поглядеть. Да не успел. А теперь уж куды мне? Но давеча заходил Михайло, братенннк. И опять я вспомнил про нее, про коммуну. М-да, глаза…
– Вы о коммуне и говорили? – встрепенулся я. – Дяде Мише тоже охота поглядеть на нее?
– Нет, говорили о другом. Это уж я сейчас дошел, что надо бы… Боюсь, не выкрутиться ему. Один, как говорят, и у пирога не спор. А у него не то что пирога, хлеба ни шиша. Град, слышь, всю озимку побил, овсишко только и остался, да и того одна крохотная полоска. Плохи у него дела.
Помолчав, он качнул головой:
– А разве он один в такой нужде? Попробуй-ка выкарабкайся из беды в одиночку? М-да, опоздал съездить… – опять пожалел отец.
– Так ведь необязательно ехать, папа, – заспорил я. – Взяться вам сообща и…
– Больно ты скор, – перебил меня отец. – Без наглядности не годится. Это ж не пиво сварить. Когда на незнакомую дорогу выходишь, о ней спрашивают и хоть что-то узнают… А это, как я понимаю, совсем новая дорога. Но не разведал, опоздал. Неловко теперь и перед Топниковым. Он тоже сколько разов заговаривал со мной да все посылал.
– Может, другие съездят?
– Не знаю, голова. Эх, – вздохнул отец, – если бы не эта слепота!..
Не торопясь свернул новую цигарку, подкинул в костер сухих овинников.
– Да, – продолжал негромко, как бы размышляя вслух, – жизнь по-разному дается людям, и поди угадай, что тебя ждет. Один, может, Силантий не гадает: у него достаток, о завтрашнем дне ему и заботы мало, его куда хоть вывезут битюги. А Лабазниковы? Лавку свою закрыли. Но для чего – думаешь, порадели о нашей потребиловке? Как бы не так. Хлеб по-тихой сбывают, все этот боров Демка старается. Но и то сказать: замахнулись на потребиловку, а ей хоть бы что, выстояла. Потому – своя, общая.
– Пап, тебе жалко было уходить из продавцов? – спросил я.
– Ты не спишь? – откликнулся он и сказал: – От дел, сынок, всегда жалко уходить. Но теперь что – Степанида надежно стоит за прилавком. Не об этом сейчас думаю. Подлечиться бы… В больнице велели зимой снова показаться. Но я-то знаю: показывайся не показывайся, а без операции не обойтись. Да вот беда – нет там хирурга.
– Может, в Алексеевой городе есть?
– И то хотел узнать. Через Алексея. Но боюсь – не заглянет он нынче к нам.
Да, недавно брат писал, что рабфак рекомендовал его вместе с другими выпускниками в столичный институт. Надеясь, что родители не будут возражать, сообщал, что каждый день у него на счету – готовится к экзаменам.
– А глаза… – вздохнул отец. – Как не проклянешь ее, войну? Она изломала, изуродовала всего.
Он пошевелил железякой в затухающем костре, откашлялся и начал все так же негромко рассказывать:
– Как началось? Запомнилось все. Светило солнышко, ветер дул со стороны немецких позиций. Пахло горелой землей, пороховой гарью. Вдруг зачастили выстрелы, и будто белое облако отделилось оттуда, ветер погнал его. Не успели сообразить, как облако окутало всех, кто был в передних окопах. Крики: газ, газ, спасайтесь! А как, если никаких противогазов? Разом потемнело в глазах. Ни неба, ни солнышка – сплошная ночь, один нестерпимый звон в голове…
Жутко, дураша, стало. Все, думаю, пропало. Никого уж и своих не увижу. Может, слепой и не нужен буду дома… Ну, привезли в санроту. Не только глаза, голову разрывало от боли. Спасибо, однако, докторам – позалечили. А то бы разве взяли на гражданскую. Да, видно, ранения разбередили недуг. Одна пуля по черепку чиркнула. Другая…
Несколько минут он молчал, лишь время от времени охватывал подбородок, точно что-то приставшее смахивал с него. Затем резко сказал:
– Хватит! Спать! – И с упреком к себе: – Разболтался, разохался, быть один на всей земле такой… Ничего, как-нибудь…
Но уложить меня было невозможно. Выслушав «исповедь» отца, я мысленно вернулся к началу разговора, разговора о том, как жить дальше, и попросил отца:
– Пап, давай еще о коммуне.
– Ну, чего? Говорил же.
– А ты еще. Сейчас я вижу ее вот так же хорошо, как тебя.
Да, отсюда, из дымного овина, она мысленно представлялась мне в самых радужных красках. И белокаменный дом, и липовая роща, и поля, окружающие коммуну, – все виделось в радостном сиянии. Я пытался перекинуть от нее мостки к нашему Юрову. Как мог, стал доказывать отцу, что и у нас можно заладить коммуну не хуже той. Только бы начать. Вот мы, дядя Миша, коваль Андрей Павлыч с Колькой и другие-прочие. И пошло бы. Там ведь тоже с малого начинали. Нет барского дома? И что? Пока можно жить в своих избах, только общую столовую сделать. Нет, еще клуб. Клуб обязательно. Чтоб там и книги, и спектакли, и кино, и радио. А потом электричество…
– Вон уж куда замахнулся, – усмехнулся отец.
– А что? У них есть. Поставили движок, и загорелись везде лампочки. Дадут и нам движок.
– Хорошо бы, – одобрил отец. – А как там, слушь-ко, с тяглом? Лошаденок порядочно?
– Цельная конюшня…
– Цельная, м-да… – почесал он седой висок. – А у нас… Если бы Силантьевых битюгов…
– Силантия не надо в коммуну, – запротестовал я.
– А я о нем и не говорю, я о битюгах. Тягло, брат, – это все. На нем как в отдельности мужицкое хозяйство держится, так должно держаться и общее. – Отец помолчал. Снова было вытащил кисет, но закуривать не стал, только помял его в руках и сунул обратно. – Постой, что-то у меня еще вертелось на языке. Да вот земля. У них, говоришь, все поля вокруг усадьбы?
– Да. И такие ровные, сгонистые. Правда, что растет, я не видел – зимой же были.
– Да уж, поди, все растет. Господская земля им досталась. Она, гляди, невыморенная, не как наша. Что наша земля видела? Взять те же полоски Михайлы. Навоз там и не ночевал. А у Луканова? Сколько покойный бился, все хотел рожь добротную вырастить и пшеничку. Просо даже сеял. А без навоза и у него вышел пшик. Вот оно как. Бедная наша земля. Тут задумаешься… Постой-ка, – вдруг прислушался отец. – Идут. Наши, мать и ребята. Молотить. Поговорили – вставай!
Притушив огонь, он не спеша выбрался из подовинья, затем поднялся по наружной лестнице наверх смотреть, как высохли снопы. Я слышал, как он открывал дверцу, как просовывал руку в снопы, ощупывал шуршащие колосья и произносил свое привычное:
– Готово! Быть порох – сухие. Начи-инай!
После мы опять вместе ходили сушить снопы, и он был доволен, что может это делать. Вместе сушили, вместе и молотили. Правда, на ладони пришлось поменяться местами: я вставал с мамой на колос, а отец на пару с Митей-беленьким шел у комлей. Так он лучше чувствовал ряды снопов, касаясь их ногами. Иногда он сбивался с такта, двигался быстрее, чем надо, и ударял по цепу своего напарника. И тогда не мог скрыть горечь досады.
Раньше отец любил провеивать вороха, но теперь не мог. Доверял это дело мне, хотя с тока не уходил. Сидел на бровке и время от времени подавал голос, когда каким-то чутьем угадывал мою промашку: «Повыше, раскидистей бросай, а то ветер не пробьет толщу», «Ах, опять много захватил. Не торопись. Хлеб почтительных да бережливых любит».
Дождавшись, когда я бросал последнюю лопату жита, отец подходил к вороху, брал полные пригоршни зерна, еще пахнувшего полем и дымком овина, и, процеживая меж пальцами, прислушивался, как сухие зерна чуть-чуть позванивают.
– Золото!
Незрячие глаза его при этом влажнели, в уголки их набегали слезинки. Светлые, прозрачные. Казалось, вот-вот они упадут в ворох и тоже зазвенят. Но отец стыдливо отворачивался, рукавом насухо вытирал глаза, и, как бы спохватившись, спрашивал:
– Мешки, где мешки? Насыпать пора… – И, не дожидаясь ответа, добавлял: – Скоро мать придет, заторопит.
Она действительно все время торопилась сама и нас торопила. С маленькой сестричкой чаще и чаще оставляла Колю-Олю.
Отцу пришлось, кроме молотьбы, самому сажать снопы в овин. Вначале пробовали втроем: мать, Митя и я, но выходило не то: или слишком уплотняли снопы, так что жар не охватывал их доверху, или, наоборот, оставляли излишне большие продухи, и жар, не задерживаясь, улетучивался. В любом случае колосья как следует не просыхали и не вымолачивались до последнего зернышка.
Теперь мы вдвоем отправлялись в поле за снопами, я подавал, а отец укладывал их на воз; затем уже я подавал снопы с телеги в овин, отцу. Как все ладно выходило у него! Он не только руками, а всем существом, казалось, даже дыханьем чувствовал плотность насадки. Глянешь – снопы, как рать перед походом, выстраивались на колосниках.
Работать с ним всегда было в охотку, отступала усталость. Да и сам он за делом забывал о своем недуге, только иногда жалел, что не может пойти ни на реку, ни в лес. Впрочем, Шача не так уж привлекала его, а вот лес! Отец обычно начинал бредить им с колошения ржи, когда в знамовском молодом березняке появлялись колосовики. Всегда он первым в Юрове открывал грибной сезон. А нынче не мог. Зато как только были свезены с поля и обмолочены последние снопы, он погнал меня в лес. Сам и корзинку припас.
– Погуляй, сынок, по лесу, погуляй! – торопил меня. Затуманенные глаза его в эту минуту как-то посветлели, тонкие подвижные ноздри слегка расширились, он как бы видел этот «лесок» и ощущал грибной запах.
Каждый раз наказывал, где побольше походить, у каких берез поискать коровок, как найти «волнушкин лужок» и еловый колок, где, как уверял он, должны уже ждать-поджидать меня груздочки. Хороши же, удачливы были отцовы приметы. Из леса я возвращался с полной корзинкой крепких, духовитых грибов. Отец встречал меня на крыльце.
– Опять, чую, с удачей. Быть сам я побродил по лесу. Спасибо!
Но вскоре начались заморозки. Ночью так сковывало землю, что она гудела. Грибная пора кончилась.
С наступлением холодов облетела последняя листва с берез в палисаднике, шелест которой любил слушать отец. Теперь доносился лишь свист ветра, нагонявшего тоску. Отец вдруг загрустил, стал неразговорчив, лишь время от времени спрашивал, не обращаясь ни к кому:
– Какой она будет, нынешняя зима?
Но едва ли только перемена погоды повлияла на его настроение. До сих пор не было вести от Алексея о здоровье – ведь ему перед отъездом в московский институт так и не пришлось отдохнуть. Действовали на отца и мамины охи да вздохи, что вот ждали-ждали помощника, а он и дорогу забыл в родительский дом, что, должно, совсем потеряли одного сынка.
С тревогой глядела она на меня, на «младенцев». Мите осталось проучиться в Шачине одну зиму, он уже думал, как попасть в городскую семилетку, а оттуда – в морское училище. Вова только перешел в третий класс, но тоже не забывал о своей мечте пойти дальше, чтобы стать фельдшером. В эту осень стал школьником и будущий пожарный Коля-Оля. Я, правда, ничего не говорил о своем будущем, но мать думала, что тоже долго не усижу дома. И ее охватывал страх:
– Неужто все разлетятся в разные стороны? Что тогда?..
Тимка и Демка
Неожиданно приехал в Юрово Тимка Рыбкин. Дня два он нигде не показывался, не выходил из своего заваленного снегом дома. Отсыпался. Когда мы с Николой постучали в калитку, к нам вышла на цыпочках конопатая Лизуха, его сестра, дюжая старая дева, и шепотом сказала, что Тимочка устал и что, как только отдохнет, сам всех навестит.
Действительно, вскоре Тимка пошел по домам. Начал с Силантия. Не так уж долго просидел у богатого родственника, но вышел от него пошатываясь. Фильке Силантьеву, сынку, пришлось вести непрошеного гостя под руку. Тимка куражился:
– Сказывай, каким дерьмом напоили меня? Тьфу, жадины! В городе знаешь что я пил? Куньяк! И-и-ик… Убирайся, кубышка!..
Филька надул губы, зашипел, но Тимка, отстранив его от себя, повернул на тропу к нашему дому.
Дома я был один. Ребята еще не пришли из школы, а отец и мать уехали с внезапно заболевшей сестренкой в сельскую больницу. Тимка поздоровался и опустился на лавку. Трудно было узнать в нем недавнего щеголя. Был он в измятой куртке и подшитых валенках, в кепке с захватанным козырьком. И весь показался каким-то полинявшим.
Спросил меня о нашем, как он по-умному выразился, времяпрепровождении, но, не выслушав ответа, заговорил о себе. Громко, зло. Видно было, что поднакипело у отрицателя. С хозяйчиком, сказал Тимка, пришлось расстаться еще весной, как только прихлопнули его торговлю. Сволочь он. Накопил чемоданы денег, а при расчете сунул ему, безответному экспедитору, каких-то два-три червонца. Одевку самолично с плеч стащил. Не догадался, а надо бы тогда смазать ему по свекольной роже. Нет, никому верить нельзя. Это уж он, Тимка, твердо знает. И-ик…
– Вопрос – кому не верить? – попытался я возразить.
– Всем! Всем двуногим! – отрезал Тимка.
На минутку замолчал, обшаривая взглядом избу, вещи. Ничего у нас за последнее время не прибавилось, не убавилось: у боковой стены стоял тот же старенький посудный шкаф, рядом висели часы с гирями, за переборкой – зыбка и родительская кровать, в переднем простенке – потускневшее зеркало, в углу, на тябле, – Спас, равнодушно глядевший на гостя, стопка еще не прочитанных книг, взятых мною в избе-читальне. Тимка поморщился: ничего примечательного на глаза ему не попадалось. Но, увидев подсвечник, стоявший в углу, он оживился и, по прежней привычке, заговорил о мене.
– Тебе все равно подсвечник ни к чему, а у нас, в городе, на них мода. На ножик давай?
– Так ты разве не насовсем в Юрово?
– Ха, а что у вас делать? – фыркнул Тимка и снова начал говорить о себе.
Подрядился ходить с точилкой. Аксен взял. У него сейчас и живет. Между прочим тоже златые горы сулил. Еще бы: к хозяйчику в ресторан завхозом метил, а тому ресторанному орлу этак же по шапке дали. В общем – все кувырком. Но для него, Тимки, еще выглянет солнышко, он выйдет в люди! Точилка – работешка временная, он приглядит дельце понадежнее.
– Мне бы только баян огоревать.
– И тогда куда?
– С баяном-то? А куда хошь, я уж знаю… Только никому во веки веков не буду верить на слово. Потому что у всех к себе гнутся пальцы.
Скривил в усмешке губы:
– Может, у комсомольцев пальцы по-другому гнутся? Скажи, ты тут, говорят, главный.
– Перестань.
– Не нравится? Не буду. Хошь, о другом скажу? О твоих близких знакомых…
Я кивнул.
Тимка не торопясь достал пачку дешевеньких папирос («Сафо», видно, были уже не по карману), оглядел ее, затем, подражая кому-то, подержал на огне кончик папироски (очевидно, для обеззараживания) и сунул в слюнявый рот. Только после этого снова подал голос.
Начал с Ионы:
– Все по подгородчине таскается. Регулярно схватывается с сивачом, то есть с Серафимчиком. Разнимает их Григорий, но ему тоже под горячую руку попадает. В общем, ничего завидного. Павел Павлович? Один остался. Филя, или как его – Феофилактион, устроился в мастерской. Что радуешься? Подумаешь! Хотя – там только по восемь часов работают, есть когда ходить твоему Филе в цирк. А Юлечка… не догадаешься, какой номерок отколола. Ушла к какому-то своему дружку. А теперь о твоем братчике, – докурив папиросу, сказал Тимка. – Видел его, как же. И не одного, с каким-то здоровяком. Ивашкой тот назвался.
– Знаю, это Железнов, – подсказал я. – Хороший парень.
– Ха, хороший, – буркнул Тимка. – Грубиян. Сначала – давай расспрашивать, откуда да кто я. А узнав, что с точилкой хожу, напустился: чего, слышь, тут мотаешься, в деревню езжай, двигай ее вперед. С точилкой, дескать, и старики справятся. Тебя упомянул. К Кузюхе-де на подмогу.
– А ты что?
– Сказал, что в советчиках не нуждаюсь. Так он к Алехе: несознательные, мол, землячки у тебя. Подумайте, судить-рядить взялся. Но и Алеха хорош: ни словечка за меня. Плевать! Я и сам могу постоять за себя, не на того налетели!
– А когда ты видел Алексея?
– Когда?.. До снега, кажись.
– Вспомнил тоже. Теперь он в Москве, в институте.
– В Москве? – Тимка вытянул губы. – Ловок! Вот и выходит, нас хотят в деревню отослать, а самим подавай город, да не простой – столицу.
– Тимка!..
– Что, Тимка? Тебя-то они отослали. Думаешь, не знаю?
Разговор с отрицателем всегда злил меня. Едва сдерживая себя, я сказал:
– Ничего ты не знаешь. Всем только завидуешь. И вообще…
– Что? Договаривай!
– Давай уматывай. И о брате чтоб ни одного худого слова.
Я долго ходил по пустой избе. Затем достал с тябла письмо Алексея, полученное накануне, и принялся перечитывать.
«Видишь, рабфаком моя учеба не окончилась, хотя вначале он виделся мне верхом мечты. Кто почувствует вкус знаний, тот не должен стоять на месте. Но ты не пойми, что у твоего братика самоцель. Раньше, возможно, она и была, когда и видел-то я только свое Юрово, за которым закрывался для меня горизонт. А тут как окунулся в жизнь да поближе узнал, какой дальше ей быть по планам Ленина, понял: никто, кроме нас самих, ее не изменит, не принесет нам готовенькое на блюдечке. Вот каждый и должен учиться, чтобы уметь. На днях пошлю тебе книгу Ленина. Главная мысль в ней – мелким хозяйствам из нужды не выйти. Читайте всей ячейкой. Агитируйте мужиков за объединение. Рассказывал ли ты кому-либо, кроме отца, о подгородной коммуне? Как бы мне хотелось самому побывать у вас с этой книгой!..»
Письмо как бы вернуло меня к реальности, ввело в знакомую колею. Дубина этот Тимка. Распространялся тут, мозги засорял: нас в деревню отсылают, а сами в столицу. Но за легкой жизнью, что ли, поехали? Да для того, чертов ты отрицатель, чтобы нам же и помогать. Соображать надо!
