Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Чего мы не знаем…

Спектакль…

Еще накануне мать просила меня не ходить на игрище, велела поберечь горло – побаливало оно. Но разве это можно – не идти? Пусть и неказиста была у меня роль слуги жениха, но без него, как заверял Петр, жених просто бы пропал. К тому же, если у жениха, то есть у Николы, была на всякий случай замена в лице Мишки Кулькова, то у меня да еще у Петра, игравшего моряка, никого; что другое, а артисты в Юрове были в явном дефиците! Перевязал потуже горло, облачился в длинную с пояском рубаху, натянул на голову отцовский картуз с красным околышем, пошел.

Мать осерчала: какую-то женитьбу вздумали принародно показывать, ошалели совсем. Но и она дома не усидела.

Был ли на спектакле отец – не знаю. Последнее время он часто где-то пропадал. Одни говорили, что видели его на колхозном поле, где будто бы все глядел на озимь и что-то считал, другие сказывали, что замечали его на вспаханной зяби, сам же я видел его на дороге, когда Степанида развозила по домам хлеб и картофель нового урожая, наш первый артельный заработок. Отцу было не до спектакля.

Мать, как остановилась у сцены, так и простояла тут до конца «игрища», глядя во все глаза. Впервые за долгое время я видел ее смеющейся. После спектакля нас попросили что-нибудь спеть.

Две или три песни мы пропели одни, но когда Петр басисто затянул нашу любимую про неистребимую власть Советов, нам стали подпевать и собравшиеся.

– Еще давай, еще!..

Петр подмигнул Нюрке, та тряхнула рыжими кудряшками, притопнула и запела о трактористе, приехавшем в деревню.

 
С ним мы вместе на полях колхозных
Поведем стальные трактора.
В хороводе нет нас веселее,
А в работе – впереди всегда!
 

Мать глядела на Нюрку задумавшись. Может быть, слушая ее, припоминала свою былую молодость, прошедшую в нужде?

 
Отцвела кудрявая рябина,
Налилися гроздья соком вешним…
 

Припев пели все, и мать глядела на Нюрку, на Петра, на меня, на учительницу и становилась еще задумчивее.

Домой шла мама вместе со мной. Она то и дело забегала вперед, и опять, как там, у сцены, смотрела на меня, то шла сбоку, оглядывая меня с ног до головы, словно измеряла. В выражении ее лица было что-то непривычное. Дорогой она не проронила ни слова, а придя домой, спросила, где отец.

– Где он все ходит, чего ходит?

Под руку ей подвернулся Коля-Оля, он прыгал, крутился на одной ноге: уж больно весел был спектакль, сыграли – во!

Через несколько минут Коля-Оля привел отца. И тут мать напустилась на него:

– Чего, спрашиваю, все ты ходишь, чего ждешь, неуж не можешь сообразить своей головой, что делать? Раньше был скор на все, а теперь заладил одно: ходит, ходит туда-сюда, как маятник.

– А ты что разошлась? – удивился отец.

– Он не понимает! Парнишки одни бьются. Везде одни, без родительской подмоги. А мы ходим, ходим… Наших за горло берут, а мы… Кто их защитит, родных? Глядела я сейчас на них. Умницы-то какие! Способства-то сколько! Все Петр их наставляет. А он не вечно здесь будет. Так без подпоры, что ли, им оставаться?

– Чего ты хочешь?

– Пиши заявление. В колхоз! Раз лиходеи не хотят миром жить, то чего, спрашиваю, ждать? Покрепче и нам узелок придется завязать. В разных упряжках, видно, далеко не уйти.

Отец с минуту все еще непонимающе смотрел на нее. Не узнавал. Так сопротивлялась – и вдруг! Перевел взгляд на меня, на Колю-Олю, притихших, не менее его удивленных, и протянул:

– Де-ела! – Тут же распорядился: – Что стоите? Бегите за оравой. При всем сборе будем писать, пока мать не передумала… – В вспушенных усах его затаилась добрая усмешка.

Да, так при полном сборе семьи и было написано заявление. Отец еще попросил «для пущей важности» проголосовать. Все проголосовали «за». Дольше других держали поднятыми руки Вова и Коля-Оля. Они ведь голосовали еще и за то, чтобы ходить в школу не через день, не по очереди, а каждодневно и вместе.

– Пока, ребятки, об этом никому ни-ни! По крайней мере – до утра, – наказал отец. Он, должно быть, еще побаивался за мать, как бы не передумала.

Но разве такое событие так долго, до утра, продержишь в секрете! Митя сообщил новость дяде Василию и тетке Надежде.

– Петровна, говоришь, первая поднялась? Ах ты, батюшки-светы!

– Слушь-ко, скоко хлебца и картошки привезли Кузене из колхоза?

– Что, и денег посулили? Погоди-погоди, а на каки таки средствия они машины покупают? Хватило и на машины?.. Да откуда ты знаешь? Сбегал бы за Кузеней.

– Дурень, чего ты не веришь Митюшке? Врать, что ли, будет? Чать, тоже большой. Петровна сказывала, дальше будет учиться. Поедешь? Ай, батюшки-светы, дела-то какие!..

К дяде Мише мама послала Вовку и Колю-Олю, сама пошла к Кузеничихе. Ну а я разнес весть по другим избам, начал с тетки Дарьи Кульковой, затем заглянул к мерщику Семену, плотникам Петровым, дядьке Юде…

К утру уже все знали о заявлении, и не только в Юрове, но и в Перцове.

Как-то отец сказывал, что перед походами подавался сигнал – и все приходило в движение. Вот таким сигналом и стало отцовское заявление, написанное в этот раз по велению матери, поддержанное голосами «младенцев».

К новому году пол-Юрова и пол-Перцова вошло в колхоз.

Лошадей опять свели в бывшую лабазниковскую конюшню, а коров поставили в наскоро приспособленный из сенных сараев двор. Бригадиршей стала Степанида.

А мать? Признаюсь: побаивался за нее, как бы после бурного кипения не остыла. И причина была – то и дело появлялась у нее Лизуха, что-то нашептывала, велела одуматься. Успокоился, когда услышал ответ:

– Передай тем, кто грозит: зря стараются сбить с дороги. Выбирали ее долго, успели обо всем подумать…

Заступила она на ферму скотницей-дояркой и теперь целыми днями пропадала там. Вообще-то, никто ее не назначал в скотницы (в правлении посчитали, что при такой большой семье ей не до фермы), она пошла туда самостийно и позже, как бы явочным порядком, была зачислена в «дворянство» (так в шутку у нас называли, всех, кто работал на общем дворе).

Тетрадь пятая
Перед бурей

Тихое небо…

Еще зимой Алексей писал, что на летние каникулы обязательно приедет домой. Признавался: скучает по деревне хочется вместе со всеми поработать, засучив рукава, и в поле, и на ферме – везде. Подгадать собирался к сенокосу – косить он любил и, в шутку ли, всерьез ли, сообщал, что ходит по всей Белокаменной и приглядывает лучшую косу, с коей и явится в революционное Юрово. «Младенцам» наказывал: пусть готовят грабли – он будет косить, а они сгребать сено и метать в стога.

Хоть и в столице, в большом городе находился Алексей, а жил нуждами своей деревни.

Откровенно сказать, я не часто писал ему, однако он все знал о нашем Юрове. Знал о первом колхозном урожае и делах ячейки, о возвращении своих земляков в артель, о тех, кто за колхоз горой стоит, а кто подставляет ножку ему, знал даже об уличном спектакле. Откуда узнавал? Может быть, из газет, в которые я писал.

Вот только о Тимке кто ему сообщил? А о нем Алексей сообщил, что будто бы отрицатель приходил в редакцию и просил приглядеться к одному селькору из Юрова: свободно вздохнуть не дает уважаемым людям – про каждого в газету. Не Железнов ли дал знать Алексею об этом? Не Фильку ли, не Афоню пожалел ресторанный баянист?

Хотел было написать Железнову, но он неожиданно сам приехал к нам. Как всегда, был он подвижен, весел. Расспрашивал о колхозном житье-бытье. Мама захлопотала у печки, готовя гостю завтрак, но он остановил ее:

– Это, мамаша, потом, сначала пусть представитель колхозной семьи Кузьма Глазов покажет хозяйство представителю семьи потомственных волжских металлистов. – Накинув на плечи мамы теплый полушалок, подарок тоже металлистов, он кивнул мне: – Веди!

Я сводил его в конюшню, на скотный двор, показал семенной склад.

– Для начала ничего, сносно, – басил он. – Но ты к людям давай, к народу.

Услышав стук молотов в кузне, Железнов удивленно заморгал:

– О, ковали? К ним! – Обернулся ко мне: – А ты пока иди по своим делам.

Напрасно мать ждала гостя – Железнов застрял в кузнице. На пару с Николой он ковал крестовины к единственной косилке, невесть где раздобытой председателем колхоза Яковлевым. Никогда еще так бойко не звенели молоты в юровской кузне, как в этот день.

Уже в потемках пришел он к нам, весь в копоти, пропахший железом и гарью. Раздевшись до пояса, заставил «младенцев» плеснуть несколько ковшичков. И только после этого сел за стол. Не скрывая, расхвалил Николу.

– А я ведь тоже не сбоку припека в газете. Рабкор. Узнал и попросился к вам. Я уже встретился и с вашими большаками. В кузницу заходили Яковлев и председатель сельсовета. А завтра в путь.

– Так скоро?

– Дела. Я и учусь, заочно правда, и работаю. Мост строим через Волгу. Такой мостище, Кузюка! Больше версты будет!

– А на кого учитесь? Кем будете? – наперебой стали спрашивать братишки.

Железнов хитровато сощурился:

– Да ведь кем?.. Алексей говорил, что на моряков уже готовятся, в фельдшера и пожарные тоже есть желающие. Пока свободное место инженерное. Так туда…

Уехал он утром. А двумя днями позже также невзначай прикатил Алексей. Не дождался лета, не вытерпел; его, как и Железнова, тоже насторожила жалоба в газету. Ведь сколько уже было помех на пути рождения колхоза, как тут не обеспокоиться!

Мало Алексей пробыл дома – торопился обратно. Днями он пропадал в конторе колхоза, сельсовете, избе-читальне, ходил к отцу на ферму – помогал ему в составлении договора соревнования доярок и скотниц, первого договора в колхозе. А у нас в ячейке провел вечер вопросов и ответов. Я пригласил учительницу Марину Аркадьевну вести вечер, а ребятам велел подготовить вопросы. И так много было припасено их, что бедный Алексей охрип, отвечавши. Жалея его, на вопросы отвечала и Марина Аркадьевна.

Уезжая в институт, Алексей сказал мне «спасибо» за приглашение учительницы.

– Рад, что выручила?

Он поглядел на меня с доброй смешинкой.

– Почему я поздно пришел после вечера домой? Провожал ее. Хорошая ваша учительница. Признаться – неохота и уезжать…

Я глядел на брата, счастливого и немножко растерянного. Признание его было для меня неожиданным. Как не быть довольным этим! Теперь-то уж братан будет почаще наведываться в родное Юрово.

– Не отпускайте ее никуда, берегите! – помолчав, наказал Алексей.

– Куда же мы отпустим? – ответил я. – Школа-то расширяется, должны еще новые понаехать.

– Да, да… Все хорошо, – закивал Алексей. – А ты, Кузя, заходи к ней, у нее книг много.

После этой побывки весточки от Алексея стали приходить чаще. Справлялся он не только о наших делах, но и о Марине Аркадьевне.

Я отвечал пространно, сообщал о каждом шаге колхоза, ячейки, о каждой житейской мелочи. Увлекшись, расписывал красоты своего Юрова, как оно повеселело с цветением черемух и яблонь, какой просторной вдруг стала земля, освобожденная от меж, как зазеленели луга, напоенные водой Шачи-труженицы.

В мае Алексей прислал косу, как и обещал – большую острую, отливающую прокаленной синевой, и в приложенной записке просил отца заранее насадить ее на косовище, по его росту.

И снова заверял:

«Приеду. Кузе новых книг привезу. Ждите в свое благословенное Юрово под тихое небо».

Под тихое небо? Неужели всерьез такой представилась ему наша деревня из моих писем. Далось же мне писать о красотах. На самом-то деле не все у нас шло гладко. Снова давали о себе знать железнокрышники и их подручные. Как раз перед выгоном скота на пастьбу по Юрову пошел слушок, что колхозная ферма, где были забиты на мясозаготовки старые, выбракованные коровы, будет пополняться за счет коров тех, кто еще не вступил в колхоз. Дескать, с каждого двора, на котором стоят две животины, одну уведут в артельное стадо. Смекайте, мол, мужики, пока не поздно. Слушок этот подействовал – за одну только ночь единоличное стадо недосчиталось пяти коров.

Силантьиха, косая тетка Аза, по прозвищу Язва, переругавшаяся со всеми соседями, теперь зачастила в гости: на какие-де утраты приходится идти бедным мужичкам! Сама она распорядилась своей живностью по-другому: загодя распродала по дорогой цене всех буренушек, оставив для себя только трех молочных ярославок, сбыла битюгов, почти всех свиней. Знала, что у нее-то действительно могли бы конфисковать лишнее, нажитое чужим трудом, трудом юровской же бедноты. Об этой распродаже она молчала, умалчивали и Силантьевы дружки. Как по пословице: в своем глазу бревно не замечают, а в чужом соринку видят.

Неожиданно явился в деревню Силантий. Сказал, что освободили подчистую. Ехидничал при этом: «Думали, под корень подрубили Ратькова, разделались? Не вышло и не выйдет! Там знают, – куда-то вверх показывал он, – без хозяйственного мужика далеко не уедет деревня». Вскорости на его дворе опять заржали гнедые. А так как запашка оставалась еще немалая, то появились и наемники.

Колхозники возмущались. Что же это такое происходит? Кто дает потачку кулаку? Яковлев, оставив на меня конторские дела, помчался в район. Вернувшись оттуда, сразу собрал правление.

– Давайте требовать выселения кулацкой семьи Ратькова. К чертовой бабушке! – негодовал он. – Еремкой пожертвовал, а сам, видите ли, очистился и опять за свое. Ну уж нет, верховодить кулачине теперь не удастся! Для нас готовил он петлю, а попадется-то в нее сам.

Пока постановление колхоза рассматривалось в районе, Силантий припрятывал хлеб и инвентарь: молотилку, сеялку, тяжелые парные плуги свез в лес, несколько засеянных полос записал на Лизуху. Смотрите, мол, какой же я кулак?

В ожидании шло время. Вот уж когда стало тихо под юровским небом! Только недолго продержалась тишина.

Поздним июньским вечером приехал в деревню Петр с распоряжением о выселении кулаков Ратьковых. Приехал незаметно, чтобы никто из Силантьевых дружков не заметил. Нам дала знать о появлении сына тетка Матрена. Кроме комсомольцев, пришел к Петру председатель сельсовета Софрон Гуляев. Договорились выселять рано утром. Но как ни старались мы сохранить в тайне время выселения, об этом узнали все близкие Силантия. Деревня еще спала, когда на улице послышался топоток и пронзительный крик. Все повставали, выбежали из домов.

– Люди добрые, не дайте сгинуть благодетелям нашим, – с визгом взывала метавшаяся взад-вперед Лизуха, простоволосая, в одном исподнем. – Нешто бы только на мужика замахнулись, а они и на бабу, и на деток… Грех-то какой!

– Чего ты, дуреха, орешь, – не без умысла напустился на нее Птахин, – с бабами и в старое время не воевали, кхе-кхе…

Будто масла в огонь плеснул старик. Зашумела деревня. В гаме выделялся по-мужицки зычный голос Варвары, жены Ионы:

– Погодите, они до всех доберутся. Дождетесь!

– Не позволим!

– Это все из-за колхозников. Бей их!

– Ти-хо! – перекрывая крик, шел к толпе Петр. Рядом с ним прихрамывал Софрон, а за ними мы, комсомольцы. – Кого слушаете? Нашли благодетеля и благодетельницу! Забыли, на кого здешняя беднота спину гнула? Забыли, кто стрелял, кто с огнем носился? Прошу к порядку. Кулацкое хозяйство ликвидируется по закону!

– Правильно!

– Пусть не мешают по-человечески жить.

– Попили нашей кровушки, хватит!

– Действуй, Петр!

Среди защитников наступило замешательство. Позатихли. К крыльцу подъехали две телеги. Мы не мешкая погрузили на них пожитки, которые Силантий не успел спрятать. Но когда Силантий, его жена и Филька взобрались на телеги, когда возницы натянули вожжи, опять закричала Варвара, а Лизуха, в сопровождении кучки баб бросилась за телегой, на которой сидела Силантьиха, норовя вырвать у ездового вожжи. Силантьиха грозила:

– Мы ишшо воротимся и рассчитаемся с вами!

Нет, не тихое небо стояло над Юровом.

Только простыл след Ратьковых, как приехал в деревню после долгих странствий Осип, старший птахинский сынок. Насколько я помню, с приездом его в деревне всегда случалось что-нибудь неладное. То заваривались пьянки да драки, то устраивались самосуды. Появлялся Осип с надменной ухмылкой, как злой дух.

На этот раз он угостил самогоном пришедших с ним повидаться – был он при деньгах – и затеял картежную игру. Мужики вначале стали было отказываться: денег нема. Но Осип успокоил:

– А мы по копеечке. Для развлечения…

Первый вечер картежничали в доме его отца. Старик в карты не играл, но сыну и мужикам не возбранял. Наоборот, когда некоторые застеснялись, не помешаем ли, мол, Луке Николаевичу, он милостиво ответил, что ладно-де, отведите душу, не часто такое бывает при новых порядках. И сочувственно вздохнул: «Ох-ти, достается теперь горемычным, собой уж и распорядиться не смеют».

– Распорядиться-то всяк может, – возразил ему Граф Копенкин, – да в кармане пока вошь на аркане и блоха на цепи. Ежели бы осенью…

– А что осень? Тоже кто получит, а кто и нет…

– Хватит тебе, батя, – осадил его Осип. – А то еще подумают, что ты против колхоза…

В этот вечер Осип ни разу не взял хорошего банка, все проигрывал. Под конец игры он посетовал отцу:

– Несчастливый твой дом, батя. Не зря, видно, мне и приходится мотаться по чужой стороне…

На другой вечер собрались у тетки Палаши, пообещав ей дать с выигрыша за «местовое».

Тесновата избенка Палаши, а вместила порядочно. Кроме вчерашних игроков, пришло несколько новичков. Зашли и те, кто просто хотел посмотреть, как «облапошивают» денежного землячка. Осип действительно проигрывал и на сей раз.

– Не идет карта! – сердился он. – Так вы с меня и ажуру спустите. Нет, завтра не приду. Хватит!

– Карта не кобыла, к утру повезет. Не сдавайся раньше времени, – отвечали счастливчики.

Ну, раз просят, – он, Осип, так и быть, придет и завтра. И пришел. Пришел и выиграл. А с выигрыша послал и за самогонкой. Сказано же: он не для кармана тут сидит, а для развлечения! Подвыпившие мужики хвалили Осипа:

– Широкая у тебя, паря, душа.

– Для землячков чего не жаль, – отвечал он, польщенный похвалой.

– Слушь, а где ты большие деньги заколачиваешь?

Осип зажал в здоровенных кулаках стакан, наполненный самогоном, и с подчеркнутой боязнью проговорил:

– Скажи вам – соблазну будет…

– А что тебе?

– Да мне – ничего. Я вольный человек, к общей полосе не привязан. Мне не влетит, а каково будет вам… – Осип щурил маленькие глазки.

– Что нам? – заегозился Копенкин. – Мы тоже слободные. Куда захотим, туда и потопаем.

– Не потопаешь! У тебя есть начальник товарищ Яковлев. Приказано тебе пасти коров – и паси. И нечего пытать меня, где я промышляю. Вятские леса большие, на всех хватит. Тьфу, не хотел сказывать, а сорвалось с языка. Ну вас к богу, допивайте да по домам, скоро забренчат – вам на работу.

– Работа не волк, в лес не убежит, – хорохорился Копенкин.

– Развинтились, как посмотрю, вы тут, никакой дисциплинки. Чего на вас товарищ Яковлев смотрит?

– А ты не больно тыкай нас Яковлевым. Не твой он товарищ!

Осип, поджав мясистые губы, оглянулся на тех, кто пришел «просто посмотреть», и встретился с жестким взглядом Василия перцовского. Стоял тот у двери, болезненно-худой, с провалившимися темными щеками, скрюченный. После побоев он долго лечился, но так и остался инвалидом. Работал он на конюшне, а в свободное время, по старой памяти, печничал.

– Не товарищ, говоришь? – Осип встал. – Кто же у него товарищи? Не ты ли? Неужто он воров привечает?

В избе поднялся шум. Одни зашикали на Василия, другие на Осипа, а иные просто осуждающе смотрели на зарапортовавшегося гостенька. Почувствовав, что перехватил, Осип принялся успокаивать мужиков:

– Стоп, земляки! Потолковали – и шабаш. Замнем для ясности. – Но тут же встал в позу обиженного – Завтра не ждите меня. Просите не просите – не приду, А то еще вправду завините меня перед уважаемым товарищем Яковлевым.

– Никто не завинит. Что ты, Осип Лукич. Не сумлевайся, – начали упрашивать мужики.

– А ты, Василий, и впрямь не мешай.

– Тетка Палаша, мы тебе не надоели? – обратился Осип к хозяйке избы. – Нет? Тогда подумаю.

– А можо, хватит? – подал кто-то голос.

– Время, конешно, полевое, дела, – вторил ему Другой.

Но азарт есть азарт! Картежные игры продолжались, нередко до утра, чаще и чаще заканчиваясь выпивками. Как всегда, покупал самогон все он же, Осип. Подвыпившие мужики и звали его не иначе, как рубаха-парень. А «рубахе» что было не шиковать, коль весь выигрыш шел в его карман.

Как-то заманили туда отца, он и рассказал мне обо всем.

– Приструнили бы его, всех, дьявол, смутил.

Вечером же мы с Николой заявились к тетке Палаше в разгар картежных страстей. Потребовали кончить игру. Где там, никого не удалось вытащить из-за стола. Ушли не солоно хлебавши. Никола плевался.

– Вот, черт! Крутит мужиками, а мы и поделать ничего не можем. А если на хитрость?

– На какую?

– Постой тут в сторонке, я счас… – Не договорив, Никола бросился к Палашиной избе и закричал в окно: – Пожар, пожар!..

Все повыскакивали из избы.

– Кто кричал?

– Где пожар?

Но Никола не откликнулся. Подбежав ко мне, он схватил меня за руку и потащил в овраг. Там мы переждали суматоху. Не зная, где пожар, мужики, погалдев, разбежались по своим домам. Картежная игра была сорвана. Но на следующий вечер Палашина изба опять была людна. А уж утром непроспавшимся людям было не до работы.

Старик Птахин с ухмылкой похаживал по деревне. Доволен был сынком: ловко обкручивает однодеревенцев. Никола тер подбородок – придумывал, чем еще можно спугнуть картежников.

– Выход один – запретить тетке Палаше пускать мужиков, – наконец предложил он. – А не согласится – самим запереть ее двери.

– Будто других изб не найдут.

– Что тогда делать?

– Хорошо бы спектакль поставить. Спектакль на карты не сменяют.

– Ха, так скоро его и подготовишь.

– А кино? – сказал Мишка Кульков. – Этих бы, «Красных дьяволят»? Я смотрел там, на лесных заготовках, чудо, умрешь!

Редко, раза два в год, заглядывала к нам, в лесной угол, кинопередвижка – киношники ссылались на бездорожье. Но сейчас был особый случай, и мы поддержали Мишкино предложение, его и послали на базу с постановлением ячейки.

А тем временем азарт у игроков рос, темнил их рассудок. Не было денег, ставили на кон кто что мог. Больше всех не везло Графу Копенкину. Сначала он продул плащ, выданный колхозом как пастуху, потом кирзовые сапоги. Затем стал играть в долг. Осип до поры до времени верил ему, но когда долг вырос с копеек до сотен рублей, хлопнул по столу: стоп, или деньги, или из-за стола долой!

– Ты за кого меня принимаешь? – рассвирепел Копенкин. – Думаешь, я жалею этих сотен?

– Тогда плати! – потребовал Осип.

– И заплачу. Давай карту – дом ставлю на кон. Дом!

– Что ты, Граф! – попытались было остеречь его мужики.

– Не мешать! Знаю, что делаю! – заорал он, смахивая с побледневшего вытянувшегося лица мелкую сыпь пота, не мигая вперившись в колоду карт, которую быстро-быстро тасовал Осип.

Все притихли. За первой Копенкин потребовал вторую карту, за второй третью и, подумав мгновенье, запросил четвертую. Перебор! Тут он обхватил руками голову, закачался и медленно встал. В полной тишине прошел к дверям. Там оглянулся, сказал:

– Пойду объявлю самой…

А через час в избу вбежала Анюха, вырвала из рук Осипа карты, изорвала их в клочья и вцепилась ему в волосы.

– Сдурела, баба! – оттолкнул ее Осип.

– Сдуришь с тобой. На-ко, приехал обирать наших. Дом ему подай! До-ом! Ай своих-то хоромов мало? Да я тебя, хапугу!.. Я тебе такой дом дам! – она опять бросилась к Осипу, но ее удержали мужики. Вырываясь, она принялась стыдить и их. – С бабой воевать? С Оськой не справились, так со мной? Ой, простофили. Охмурил вас Оська, разуменье потеряли. А ну! – Она так рванулась, что затрещала в швах кофта. Освободившись, подскочила-таки к Осипу, вздернула юбку и, хлопая по голому заду, бросила: – Вот тебе мой дом, вот!

И ушла. А утром, когда мужики еще спали после ночного переполоха, а старик Птахин с крылечка оглядывал улицу, в Юрово прискакал на рыженькой неоседланной кобылице Яковлев.

– Ну-ка, вызови своего!.. – остановив рыжуху у крыльца, приказал он Птахину.

– Не ошибся ли, любезный, адресом? – покосился на него Лука Николаевич. – Таких начальничков надо мной чтой-то я не припомню…

– Зови, говорю!

На крыльцо вышел Осип и, потирая одной рукой заспанные глаза, другой натаскивая на плечо ремешок подтяжек, откашлялся:

– К вашим услугам, товарищ председатель!

– Ты что, контра, народ баламутишь, с толку сбиваешь? Раскулачу! В два счета!

Яковлев кипел, а Осип, как бы не понимая, о чем зашел разговор, стал еще сильнее тереть глаза. Теперь он тер обеими руками, так как подтяжки наконец приладил. Старший Птахин выжидательно следил и за сыном, и за Яковлевым, которого бесило это наигранное спокойствие Осипа. Не выдержав, председатель опять сорвался:

– Так ты что это, сукин сын, придурки мне устраивать?

– Никакие не придурки, – откликнулся, позевывая, Осип. – Со сна не все понятно… Голова, понимаешь. Зашел бы, вместе за столом и потолковали бы по душам. Свои же… Ты, правда, свое вроде бы уж отышачил, а я еще тяну лямку…

– Брось паясничать! – рявкнул Яковлев. – Знаю я твою лямку. Всех мужиков хотел стянуть в узел. Ишь ты, «свой» человек! Сегодня же выметайся из деревни, к чертовой матери!

– Что, что?

– А то, что слышишь!

– Потише! – Осип враз сбросил с себя напускное спокойствие и покраснел лицом от толстых щек до пухлых мочек ушей, – А то ведь я тоже могу… Посторонних свидетелей, видишь, нет… Гляди-ка, нашел кулака.

– Молчи! Ты похуже любого захребетника. Силантия перефорсил: тот землю отбирал у мужиков, а ты на дома замахнулся. Слышишь, чтоб к вечеру духу твоего здесь не было. – Повернулся к Луке: – Помоги ему собраться. А утром доложишь, ясно?

Не дожидаясь ответа, он вскочил на лошадь и, наддав в бока ее ногами, повернул под гору, к избенке тетки Палаши. Затем заехал ко мне, наказал: проследи!

Осип еще хорохорился, вечером опять пошел в «игорный дом», но было уже поздно: дверь оказалась на замке. Тетка Палаша, как и многие мужики, поспешила в избу-читальню, где крутили «Красных дьяволят». В перерывы избач Хрусталев объявлял, что в читальне впервые за годы существования лесных деревень устраивается шашечный турнир, и просил записываться в число участников этого исторического события.

Осипа, конечно, не устраивал ни этот турнир, ни даже «Красные дьяволята». На другой день Лука Николаевич постучал мне в окошко: «Скажи своему начальнику, Осип уехал…» Увидел – уходил старик с опущенными плечами. Сдался? Но сдался ли?

Вскоре после отъезда Осипа прибежал ко мне Федя Луканов. Позвал:

– Пойдем в поле, что я покажу…

Повел меня по тропе к Лиственке, где за березовым перелеском зеленела ярь. Земля эта была Силантия, Ионы и Никанора. Никто сюда, кроме этой «троицы» и не ездил. Зачем на чужое глаза пялить? Хотя земелька эта могла приковать к себе чье угодно внимание, уж больно сдобна была.

– Видишь? – Федя указал на полосы. – Бывшая силантьевская, а теперь колхозная. Отчего, думаешь так «похудела»?

– Говори!

– Скажу. Видишь новые борозды? Вечером они появились. Шел я с мельницы, слышу – в сторонке за березами лошади всхрапывают. Завернул, ба! – Никанор и Варвара по зеленям-то с плугом. Считай – от колхоза отхватили. Я и актик составил. Вот.

Я прочитал и хотел добавить к акту свою подпись – для крепости, но Федя запротестовал.

– Тебе уж и так набили шишек, поостерегись.

Федя все брал на себя. Уговорить мне его не удалось. Да, что ни говори, а настоящий народ в нашей ячейке.

С актом мы пошли в сельсовет. В дороге Федя все молчал, о чем-то думая, затем тронул меня за руку.

– Тебе учиться охота?

– Еще бы!

– И мне. Яковлев хочет на курсы меня послать. Сделаем, слышь, тебя главным мукомолом колхозной Шачи. Потом, говорит, сестренок начнем учить. Клавку, старшую, можно, сказал, в ШКМ послать, хватит-де ей по нянькам ходить, а младшую, Фаинку, выучить на агрономшу. Чуешь, куда загадал! А все почему? Заплел как-то к нам, увидел, как Фаинка грядки копала, луночки делала под капусту да выгородила косушку под цветочки – любит она в земле-то рыться – вот, видно, и прикинул, кем ей быть. Агрономша! Это ж такая высь. Файка – агроном, а? Ты-то что скажешь?

Я знал: Яковлев выше всяких земных умельцев ставил агронома. Ему и самому в молодости хотелось выучиться на агронома, но батраческая судьба веревками связала. И если самому не удалось осуществить мечту, то укреплял это желание в других. При этом прочил в агрономы, кто влюблен в землю, кто видел в ней все блага, какие могут сделать жизнь крестьянина безбедной. А теперь вот прибавлялась к семье будущих агрономов и Фаинка. Много? А может, много их и понадобится колхозной земле?

– Нет, ведь это сильно? – выбегая немножечко вперед, вопрошал, волнуясь, Федя. Ростом он был еще невелик – никак не мог повытянуться, – но в плечах раздался, окреп костью и выжилился.

– Это, Федя, так сильно, так… – волнуясь, начал и я. – Одним словом, по-рабочекрестьянски!

И тут же вспомнил об Алексее. Если бы он сейчас послушал Федю, как бы порадовался вместе со мною. Ну да скоро он приедет, в каникулы с нами будет.

Напрасно, однако, ожидал я его. Через неделю пришло от него письмо. «Не осудите, отдыхать под тихим небом Юрова некогда, еду на черные земли, где нас ждут политотделы, ждут деревенские активисты – утверждать на этом черноземе колхозы». Конкретное место он не назвал, видно, еще не знал, но было понятно, что едет далеко и не на легкие дела.

В конверт была вложена дюжина рыболовных крючков. На малюсеньком пакетике, в котором они находились, надпись: «На удачу моим братчикам. Посылаю с надеждой, что когда-нибудь накормите ухой…»

– Чего он про тихое небо? Не ты ли писал? – прослезилась мать.

Пришлось признаваться. Она посетовала на меня, но тут же сказала:

– Что же делать? Ему, должно, виднее, где быть. Только бы остерегался: небось и там кулачья полно.

Я думал о Марине Аркадьевне: ждала ведь и она Алексея.