Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Значитца, невелико оно, двадцать голов, но скоро будут отелы. Значитца, подрастем. А будем живы – и прикупим. Хлебца бы только побольше собрать. У вас, дома, сколь с десятины берут?

Я ответил, что мер по сорок – пятьдесят снимают.

– А мы ноне взяли по восемьдесят. Ого! Для начала куды! Не ждали не гадали. Значитца, ноне голодать не будем. Авось в коммуне и приживемся.

– Приживемся, дядь Никодим, – мотнула головой Лида. И обернулась ко мне: – Он тоже из сельца. Бездомный, промышлял чем мог.

Уже совсем поздно мы зашли на конюшню. Сколько тут лошадей, увидеть было невозможно: было темно. Пахло конским потом, сбруей, сеном. Мы остановились у дверей. Вдруг где-то раздались шаги: шлеп-шлеп-шлеп. Пообвыкнув в темноте, мы заметили идущего между стойл человека с охапкой сена. Услышав его шаги, в соседнем стойле негромко заржал конь, человек откликнулся:

– Несу, лесу, голубчик, подкормлю. Клеверку несу, с вечера прибрал. Сладкий клеверок. Чичас, чичас…

Голос показался знакомый, где-то уже я слышал его. Спросить Лиду не решился, потому что она притаилась, должно быть, ожидая, что будет дальше. Пришлось и мне стоять не шелохнувшись.

Слышно было, как неизвестный человек вывалил сено в кормушку, как, ласково шлепая по шее коня, бормотал что-то ему. Потом опять громко:

– Ешь, ешь, завтра я тебе овсеца дам. Я не обижу тебя, нет. Ты мой, мой… Вон Семка как взмылил давеча тебя. Увидел – и внутрях ровно все оборвалось. Не подпущу, ни за что не подпущу больше к тебе этого балахрыста. А теперь отдыхай. Дома двор был худой, а здеся, гляди, теплынь. И с кормами все время бились. Помнишь, солому давал? А тут и клеверок.

Постояв еще немного, человек затопал, выходя из стойла.

Мы с Лидой вышли, только когда затихли его шаги. Лида сказала, что это Никита, тот самый бородач, который час назад был в ликбезе и сетовал на свою «тяжелую руку»: не может писать, трещат перья.

– Один он пришел в коммуну с лошадью, – продолжала Лида, – вот и переживает.

Посмотрев на огонь в окнах, она спохватилась:

– Наши сидят еще, ждут меня. Побегу!

И помчалась к дому. У входа оглянулась, махнула мне рукой и юркнула в дверь. А я шел тихо, мне хотелось подумать об увиденном. Сколько все-таки тут новизны, непохожего на то, что есть в Юрове.

Вспомнил о Луканове. Сейчас бы ему побывать здесь! Поглядел бы теперь на все!

В комнату я вернулся, когда Иона и Григорий уже спали. А ко мне, как это всегда бывало при раздумье, сон не шел. Мне вдруг захотелось представить себя тоже в числе коммунаров.

Что бы я стал делать? А что и все. Косить, жать рожь, возить снопы, молотить, веять зерно. А главное – пахать. И мне уже увиделась картина выезда в поле на коммунарской лошади. Поле широкое, просторное. Над ним звенят жаворонки, голубеет солнечное небо. После зимы, поле не больно приглядно – серое, оплывшее. Но тут-то как раз ты и сознаешь, как оно нуждается в тебе. Ты пускаешь плуг, и через все поле широкой лентой прокладывается первый пласт. Черный, сочный. И пахнет от вспаханной земли сдобно. К первому пласту ложится второй, третий, четвертый… И вот уже чернеет целый косяк земли. Кажется, теперь вся пахота дышит. Смахивая со лба пот, я гляжу на землю и слышу, как радостно бьется сердце. Будет, будет на этом поле добрый урожай!

А зимой… Зимой я бы шить стал. И читать, учиться. Председатель, раз он был учителем, наверное, знает французский язык. Вот бы помог! Вспомнив о французском языке, я спохватился: второй день нахожусь на подгородной земле, а еще не прикасался к учебнику, который захватил с собой. Сколько раз котомку развязывал, брал полотенце, портянки и другие вещи, а на него даже не натыкался. Уж тут ли он? Я сунул руку под кровать, где лежала котомка, принялся ощупывать ее. Тут, тут учебник, на донышке лежит.

– Чего ты там возишься? – окрикнул меня Иона.

Я притих. Долго лежал, не шевельнувшись. Иона вскоре захрапел. Повернувшись на бок, я тоже сомкнул глаза и сразу ощутил тишину, воцарившуюся в огромном доме. Через некоторое время донесся плач ребенка. И я приятно удивился: значит, и малые детишки есть. Но откуда же это задористое «у-аа», «у-аа»? Прислушался: кажется, с верхнего этажа, из покоев барина, где теперь живет скотник, о котором говорила Лида. Послышались движения, тихий женский голос. Это, наверное, мать встала кормить малышку. Вот ребеночек и затих. Так же было и у нас дома. Пробудится ночью малюсенькая сестреночка, заплачет, мама идет к ней.

Мама, мама… Хорошо ли доехала ты? Вспомнил о ней. Наверное, и она вспоминала обо мне. Так же, поди, лежит, закрыла глаза, прислушивается к тишине и думает, думает обо мне, как я прошел через болото, как добрался до подгородчины, все ли ладно у меня. Хорошо же, когда есть кому о тебе побеспокоиться!

Мать, конечно, всегда всеми думами рядом с тобой. А интересно, как девчонки – беспокоятся или нет? Мысленно я перенесся к Капе-Ляпе. Где она сию минуту? Не в кино ли? Говорят, в городе кино до полуночи показывают. А может, преспокойно спит, забыв обо всем, в том числе и обо мне? Больше года прошло, как уехала. Какая она теперь? Не остригла ли уж косички? Не пристал ли к ней какой хахаль?

Но тут же я начинал гнать от себя подозрения. Ляпа не такая, чтобы скоро все забыть. Не должна. Всего скорее, ей теперь вовсе не до мальчишек, если поступила учиться. Эх, хоть бы одним глазком взглянуть на нее.

Утром я встал раньше Ионы и Григория. Умывшись, сразу взялся за дело, чем хотел задобрить хозяина, чтобы он не приставал с расспросами. Он и впрямь начал день без упреков.

Делали каждый свое. Иона кроил из сукна мужское пальто, как всегда, становясь таким образом, чтобы незаметно было, какие патронки пускает в ход. Григорий сметывал верха. Я строчил на машине ватные подкладки, думая о новом вечере, что еще он откроет мне.

Но никуда мне не удалось пойти ни в этот вечер, ни в следующий. Лиду видел только, когда она приходила за своим пальто, которое выдавал ей Иона. Мне и это не довелось сделать. Хорошо, что хоть он отпустил девушку без ехидных усмешечек.

Несколько дней корпели мы над фуфайками да жакетами. Иона подгонял нас: скорее, скорее, в селе новый заказ нас ждет! Как потом узналось, заказ был особенный: предстояло шить свадебные наряды, вот и боялся, видно, прозевать. Вставали рано, ложились только после полуночной переклички петухов. Тут уж вовсе недосуг было ни в клуб пойти, ни заглянуть во французскую книгу, которая так и лежала у меня в котомке. Григорий порой засиживался дольше всех. Поставит на краешек стола лампу, из газеты сделает нечто похожее на абажур и шьет. Был он неутомим, никогда не жаловался на усталость. Для сна ему хватало трех-четырех часов. Выбежит после сна на улицу, потрет кирпичное лицо снегом и сразу за дело.

Иона был доволен новым работником. Иногда восхищался:

– Силен же ты, Гриша, мне, к примеру, с тобой не потягаться. Спина не болит?

– Ничего…

Все он делал прочно, на совесть, и в этом было у него что-то от Швального. Но шить мог не только то, что попроще. Накануне ухода из коммуны Иона дал ему дошивать второе пальто из сукна, а сам помчался в село кроить «свадебную одежду». Из рук Григория вышло пальто, как картинка. Досталось оно тому самому Семке, которого конюх назвал балахрыстом. Ощупав подкладку (толсто ли положено ваты), вымерив руками карманы (глубоки ли), Семка осклабился и, не сказав ни слова благодарности, взял обновку и вышел вон.

За него я похвалил Григория. При этом сказал, что с таким умельством ему бы впору и по «самостоятельной стежке» идти, не ишачить на Иону. Григорий выслушал меня и пробурчал:

– По-твоему, так все просто?

– А что? Кроить ведь тоже можешь, да? Так за чем же дело стало?

– А где «вотчина»? Куда ни торкался – везде занято.

– Опоздал?

Он, подумав, сказал:

– Не всем в одно время улыбается счастье. Подождем, помыкаемся, авось и ухватим его. Аль не дастся?

Он беззвучно засмеялся. Впервые я увидел его таким и понял, что в молчуне этом живет тихое упрямство, надежда на получение своего места под солнцем. Но снова спросил:

– А если счастье не улыбнется?

– Этого не могет быть! – решительно отрезал он. – Человек – не тварь. Человеку без счастья нельзя. Только надо найти тропинку, только стать на нее… Не каждый сразу находит.

За окном послышались голоса. Это коммунары возвращались с работы, веселые, энергичные. Мне тотчас же вспомнились ночные раздумья о коммуне, и я сказал Григорию:

– А они, кажется, все сразу нашли счастье. Конюх только чего-то… Если бы нам остаться здесь, в коммуне?..

– А-а, и ты с коммуной, – дернул он щекой. – Для чего она мастеровому? Тут всех под одну гребенку…

Меня поразило: сейчас Григорий говорил как Иона, одним голосом. Что же это такое? Никак не мог я взять в толк. Решил вернуться к началу разговора. Спросил Григория, что бы он стал делать, когда бы ему удалось найти «вотчину». Он поднял голову и посмотрел на меня как на несмышленыша.

– Чудной ты, парень. Что бы я стал делать? Неуж непонятно? Да что и все. Не сумлевайся – закрутилась бы машина.

От предвкушаемого удовольствия он начал потирать руки, как это иногда делал Иона, а щека задергалась так, что глаз, выкатываясь, делался все больше, все страшнее.

Мне немножко даже жутковато стало: нет, этот разоткровенничавшийся молчун не упустит добычи. Он только ждет поры. Продолжать разговор с ним расхотелось. Впрочем, и он, как бы спохватившись, замолчал.

Уходили мы из коммуны утром. Пока Григорий водружал машину и утюг на санки, я шмыгнул к боковой дорожке, по которой шла Лида, в новеньком плюшевом пальто.

– Теперь куда? – спросила она, глядя на меня черными, с длинными ресницами глазами.

– В село Каметь. Кто-то там к женитьбе готовится, так их обшивать. – Оглянув ее, нарядившуюся в новое пальто, я в свою очередь спросил: – А ты куда собралась?

– В город. Помнишь – говорила… Страшно, – поежилась она, – даже поджилки трясутся. Но если бы приняли!..

– Ты меня первого встретила, когда выходила?

– Первого. А что? – не понимала она.

– Мама говорила: когда первым встречаешь мужчину – задуманное осуществится.

– Поверю тебе, мужчина! – засмеялась она. – И твоей маме, – подавая руку, сказала радушно, – и тебе ни пуху ни пера. Заглядывай к нам. У нас ведь неплохо?

– Хорошо, – сказал я, не выпуская ее руку, маленькую, жестковатую, из своей: хотелось подольше ощущать ее тепло. И глядеть еще на пальто, которое было не хуже того, что шили год назад хуторской буржуйке Сонечке.

Урок французского

В село пришли в то самое, через которое мы проходили при первом знакомстве с подгородчиной. Тогда бросалась в глаза только комолая церковка, без колокольни, которая была снесена при подавлении кулацкого мятежа. Сейчас, пока разыскивали хозяина, мы разглядели все село, большое, с новыми, недавно построенными домами. Стояло оно на равнине, одна сторона его прикрывалась березовым перелеском, а другая выходила на широкий заснеженный простор.

Повстречав рябенького паренька лег двенадцати, разметавшего тропку у прихромнувшей избенки, я спросил, отчего тут так по-степному ровно.

– Это от Волги, – пояснил он, оглядывая нас. – Она близко, вон там, – указал метлой в заснеженную даль. – Верстов пяток всего.

Волга! Да ведь где-то в волжском городе, может, не так уж далеко отсюда, Алексей учится. Спросил я паренька и о расстоянии до города.

– Верстов двадцать с гаком, а по прямой помене, – ответил он. – Дорога наша известная, по ней сам сочинитель Некрасов езжал.

– Куда?

– А хоть бы в Вежу, к Мазаю. К коробейникам тоже. Дедо-тятя говорит, что видел стихотворца живого, однова воротца ему открывал и получил картинку со стихами, – похвалился малый. – Хошь покажу?

– Ты лучше покажи, если знаешь, в каком доме портной Иона остановился, – перебил его Григорий.

– Вон ваш усач, у богачей Власовых, – вдруг нахмурившись, указал парнишка на высокий, обшитый тесом дом.

– Ты недоволен?

– Будешь недоволен! Дедо-тятя звал его шубенку сшить, так отказался. А в этот дом бегом. По выбору… Дуйте и вы!

Он надернул на лоб шапку и зашагал прочь. Я долго глядел ему вслед. Несмотря на задиристость, он вызывал уважение. Хотелось крикнуть ему, остановить, ни Григорий уже толкал меня в бок: пора к хозяину.

Когда мы вошли в дом, на нас пахнуло резким запахом нафталина. Видно, хозяевам пришлось переворошить свои сундуки, чтобы достать из запасов сукна и меха. Не успели мы раздеться, как услышали из передней комнаты, оклеенной цветастыми обоями, голос Ионы, требовавшего поскорее браться за работу.

Обоим нам Иона немедля дал дело. Меня заставил сшивать куски меха, а Григория выстрачивать бортовку, сам же ходил вокруг стола, приглядываясь, так ли мы начали, и предупреждал:

– Материал дорогой, не запорите. Это вам не ватники тачать.

– Ничего, сделаем, – односложно отвечал Григорий.

– Погоди ты со своим «ничего». Я дал слово сшить обоим женишкам лисьи шубы по лучшей моде. У Калиновича этот заказ перехватил.

«Калинович? Но это же его бывший наставник, у него Иона и патронки заполучил. Как же он мог замахнуться на него?» – недоумевал я.

А Иона все ходил, потирая руки, потом и сам принялся за работу. На его неулыбчивом лице время от времени появлялась вкрадчивая усмешка. Когда были сметаны верха, он сам сделал первую примерку.

Вечером нас позвали в кухню, на ужин. За столом собралась вся хозяйская семья, рассевшаяся строго по ранжиру. С края сидела хозяйка, высокая и худая женщина лет сорока пяти, рядом с ней сам хозяин, который в ожидании нас читал агрономический журнал, держа его далеко от глаз, в вытянутых руках, в средине восседали женихи, замыкала ряд худенькая немая девушка. Для нас была поставлена скамейка, ее мы и заняли. Перед нами дымилось блюдо тушеной капусты с потрохами. Такое же блюдо стояло и на хозяйской стороне, из которого ели родители и сыновья, а у девушки была особая миска.

Немая сидела как неприкаянная, ни разу не подняла глаз, не взглянула в нашу сторону. Обращали на себя внимание ее натруженные, с резко обозначившимися суставами руки. После каждого подношения ложки ко рту она немедленно клала ее на стол, рядом с миской, а руки прятала под стол. Впрочем, девушка не засиделась. Запив капусту чаем, она опрокинула чашку на блюдце вверх дном и, поклонившись, вышла.

– Отдыхай иди, – мотнул ей головой хозяин. А нам сказал: – Племянница. Осталась без батьки и матки – в заваруху погибли, с малых лет и воспитываю. Дело родное, кровное… Ох, досталось тогда на орехи. Сколько погорело домов. От снарядов, конешно.

– Не только. Иные избы поджигали, здешние же… – вступила в разговор хозяйка. – Так и с ихней избой было. Аль забыл? – обратилась она к мужу. – Сам-то братец Сидор у красных был, а как началось, захотел к своим домой заглянуть, да тут его и выследили, заперли дом и запалили. Девчоночка чудом спаслась, в окошко успел он вытолкнуть ее. А сами заживо сгорели, да и она с тех пор онемела. Горюшко-горе! – вздохнула женщина.

– Ладно, что уж теперь… – махнул коротышкой-рукой хозяин. Ему явно не хотелось больше распространяться о былом, и, помолчав немного, он перевел разговор на другое. Узнав, что мы пришли из коммуны, справился, как там живут.

– Да как, – пожал плечами Иона. – Мало мы побыли там. Сказать трудно…

– Не растащили еще? – хихикнул один из близнецов.

– То есть… Я не совсем понимаю?..

– Просто. Всякая шушера собралась под одной крышей… Чего от нее ждать? Чего? – И он опять захихикал, довольный своим сравнением. Засмеялся и его брат. А отец наклонился и стал гладить бородку.

Меня этот смех злил. Шушера? Это кто же: Лида, такая умная девушка, – шушера? Рыженькая доярка, веселая-перевеселая, – шушера? Рассудительный сторож, думающий о прибыли скота на общем дворе, беспокойный председатель, мечтающий о дне, когда в коммуне загорятся лампочки Ильича?

Нет, нет, нет!

– А молодежь чем-то недовольна? – кивнули на меня «развеселившиеся» близнецы. – Чем?

Я молчал, закусив губу. Тогда хозяин цыкнул на сынков. В культурной семье нельзя шутить над гостями! Но разговор не окончился. Хозяин заговорил о том, как он понимает «суть крестьянского момента».

– Коммуна – не находка для мужика. Не-ет! Земле нужен хозяйственный мужик. Вон она, жена, толковала про покойного своего братца. Бедствовал. А почему? Не умел с расчетом к земле подойти. А для земли хозяйский расчет – первое дело. У меня ее не больше, чем у других. Во всем Заречье, скажу вам, земли в обрез. Значит, умей ее в добрый оборот пускать, знай, чем и как занимать. Заставь ее родить не только летом, но и зимой. У меня, к примеру, есть теплица, парники. Вон с ними, – показал он на жену и сыновей, – перегной таскали. На хребтине, на горбу – поняли? И что ж? Зимой – и свежий лучок, и редиска, и прочая зелень Потребно это к городскому столу? С руками отрывают. И в цене не стоят. А летом – везешь в город то раннюю капусту, то картошечку. И опять помогаешь городу! Про смычку говорят. Вот она смычка! Никакой тебе коммуны, без нее обходимся и не сосем казну.

– Ты бы, батя, бумаги показал. Похвальные, – подсказали близнецы.

– И то! – Хозяин поднялся, подошел к буфету, порылся там и вернулся с похвальной грамотой и дипломом. Выданы они были уездным земельным управлением за «культурное ведение крестьянского хозяйства». – Видите, государство поощряет…

– Очинно показательно! Очинно! – восклицал Иона. И поинтересовался: – Лошадок сколько у вас?

– Парочка. Можно бы и одной обойтись, но разъезды, сами понимаете…

– А у покойного Сидора сколь было? – спросил все время молчавший Григорий.

– Он… Он не нажил. Я же говорил: безрасчетно жил…

– Не говори зря. Человека нужда одолевала, – поправила мужа жена.

– Нужда, большая или малая, у всех бывает, – ответил хозяин веско. – Не раз посещала она и наш дом. Но ты не трусь перед ней, изворачивайся, раз ты мужик. Сидор как? Помнится, однова привалил ему отменный урожай картошки. Озолотиться бы можно. А он осенью прямо с поля продал на паточный завод. По пустяшной цене. Не дурак ли? Неужто не мог подождать до весны?..

Слушая его, я все ловил себя на том, что сравниваю кругленького хозяина с Силантием, с Кирей-хуторянином и еще с подгородным «любителем хрюшек», варившим по-тихой супы из дохлых поросят. Те на словах тоже кичились культурой своих хозяйств, а сами ладили подмять любого ближнего. Только обходились без журналов…

– Весной она, картошечка-то, в цене… – продолжал хозяин, постукивая по столу.

Маячившие перед глазами его руки с полусогнутыми пальцами показались мне похожими на скребки. И невольно представилось, как он этими скребками из прибереженных до весны ям будет нагребать в мешки картошку, как займет на городском базаре повиднее место, станет продавать по «хорошей цене» каждый клубень и сгребать в карманы своими руками-скребками выручку. Вот уж поможет горожанам!

Вылезая из-за стола, я опять услышал:

– Не-ет, коммуна – не находка для мужика.

Хотелось крикнуть: «А для какого?» Но ученику положено молчать в чужом доме. У дверей, что выходили в сени, я увидел девушку. С тяжелыми бадьями, переполненными пойлом, она спешила на двор. Так вот почему она рано кончила ужин – работа ждала. Спросить бы, сколько она, кроме пойла, перетаскала перегноя. Но немые не говорят!

На другой день я увидел знакомого парнишку. Иона послал меня в лавку за папиросами – там и встретился с ним.

– Хорошо ли у «культурных»? – покосился на меня.

– Ничего! – ответил я любимым словечком Григория – пригодилось оно мне.

Парнишка хитровато усмехнулся: так-то, мол, и поверю тебе. Потом справился, куда мы пойдем от «культурненьких». Я сказал, что не знаю, хозяин не говорил.

– Зазнай твой хозяин, – бросил паренек. – Мне, видать, уж не заманить его. Ну и не надо, плевал я на всяких есплотаторов! – произнес он с нажимом на слово «эксплуататоров», которое не мог выговорить правильно, и пошел вон.

– Подожди, чего ты? – остановил я его уже на улице: так мне захотелось чем-нибудь помочь разгневанному мальчишке. – Я придумаю, – пообещал ему.

– А что?

– Это уж мое дело, – заявил я уверенно, хотя еще и сам не знал что. – Тебя как звать? Давай познакомимся: меня зовут Кузя.

– А меня – Ким.

– Клим?

– Говорю тебе: Ким. Интерцонал, значит. Понимать надо! – наставительно пояснил он.

– Здорово! – не мог я скрыть восхищения. – А где тебя так окрестили? В церкви?

– Сказал тоже! – фыркнул парнишка. – В сиротском доме досталось! – с гордостью произнес он и нацелил на меня свои большие, стального отлива, очень серьезные глаза. – Ты думаешь, я какой-нибудь лапоть? Вота, выкуси! – показал он фигу. – Я уж и в коммуне пожил.

– В здешней, подгородной?

– Конешно. А ты думал?

– Зачем же ушел?

– Дедо-тятя увел. Побудь, слышь, пока я жив, со мной. Старенький он, одному ему трудно, не с руки. Потому.

– Так ты бы и его взял в коммуну.

– Э, не знаешь ты моего деда-тятю. Я, слышь, не могу обработать себя, а на чужих хлебах жить не хочу, совесть не позволяет. Он хороший у меня, – просиял Ким. – Я его знаю поболе пяти годов. Чего глядишь? Думаешь – вру? Не. Он взял меня из сиротского дома, когда мне шестой шел.

– В сыновья, да?

– Конешно. Мы с ним живем душа в душу. В ночное все брал меня. Запалим теплину, сядем, он и почнет рассказывать про своего знакомого, Николая-то Алексеича. А то вдруг станет стихи по памяти говорить. «Железную дорогу» почти всю от начала до конца без запиночки проговорит. Знаменитый старик!

– Он шибко грамотный?

– Откуда ему грамотному быть, когда всю жизнь в батраках?.. – вопросом на вопрос ответил мальчуган. И, оглядевшись, заторопился домой.

А я заспешил к Ионе. Подавая ему папиросы, сказал, что видел паренька, который говорил о каком-то новом портном и хочет позвать его.

– Какой «новый»? – насторожился Иона.

– Не знаю… Он не велел говорить тебе…

– Ишь, не велел! – Иона дернул за кончики усов. – Секретничает! Здесь умеют, здесь народ – обтяпа, – загорячился он. И вдруг ожег меня взглядом. – Чего же ты стоишь? Иди к нему, скажи: скоро буду! Забирай хундры-мундры – и живо!

Не знаю, уловил ли что-нибудь в моей хитрости Григорий, но поглядел на меня с лукавой «понимающей» усмешечкой.

Через несколько минут я был уже в избе старика. Сказал, что шить буду я сам, как только придет хозяин и раскроит. Но Иона не торопился – выдерживая дистанцию. Все овчины были уже на столе, старик, седенький, сухонький, надел чистую ситцевую рубашку, причесал редкие волосы и сел у окна, только Ким еще ходил, поправляя то занавеску, то литографские картинки, висевшие на стене: их было несколько. Потом и сам подсел к окну и стал глядеть на дорогу.

А я тем временем рассматривал эти картинки со стихами. Да, вот «Несжатая полоса». А вот, перевел я взгляд на другую картинку, стихи о родных местах. Каждое слово трогало душу:

 
Мне лепетал любимый лес:
Верь, нет милей родных небес!
Нигде не дышится вольней
Родных лугов, родных полей…
 

– Ты, сынок, дареную прочти, вона ту, в рамке, – указал скрюченным пальцем старик на картинку с надорванным углом, пожелтевшую от времени, которая занимала полпростенка. – Не спеша читай, с понятием. Нет, я, пожалуй, сам, а ты послушай. Гостям я завсегда сам читаю.

Старик одернул рубашку, выпрямился и тихо начал:

 
Сеятель знанья на ниву народную!
Почву ты, что ли, находишь бесплодную,
          Худы ль твои семена?
Робок ли сердцем? Слаб ли ты силами?
Труд награждается всходами хилыми.
          Доброго мало зерна!
 

– Сейчас он передохнет, – шепнул Ким.

И верно, старик на мгновенье затих, потом сделал глубокий вдох, тряхнул сединой и, оглянув все углы небольшой, избенки, как бы ища кого-то, повысил голос:

 
Где же вы, умелые, с добрыми лицами,
Где же вы, с полными жита кошницами?
Труд засевающих робко, крупицами,
          Двиньте вперед!
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
          Русский народ…
 

Последние слова прямо-таки прогремели – откуда только силы взялись на это у старика – и долго еще от давались звоном в ушах. Ким тронул меня за локоть:

– Каков мой дедо-тятя, а? Знай наших!

Он еще хотел что-то сказать в похвалу своему тяте, но стукнула калитка, и вошел Иона. Быстренько сняв пальто и поправив жилетку, хозяин вытащил из нагрудного кармашка сантиметр и подчеркнуто вежливо обратился к старику:

– Пожалуйте, сударь. Прошу! Сюда, сюда. Значит, будем одеваться в шубу? Что ж, сошьем, уважим старость. С опушечкой или как? Попроще? Ну нет, сделаем по всем правилам, пожалуйста, – ворковал он. – А, позвольте спросить, где новенькие портные?..

Я забыл предупредить и деда, и Кима, и ни тот, ни другой не готовы были отвечать. Оба глядели на Иону, разгадывая, о каких еще новеньких спрашивают их.

– Извиняюсь. Можете не говорить, меня другие не касаются, – снисходительно произнес хозяин.

Раскроив, он ушел. Я остался один. Старик, правда, с опаской следил за мной, боясь, как бы я, по младости лет, не испортил шубу. Следил, хорошо ли я завязывал узелки крученой нитки, плотно ли стягивал швы, ровно ли вел строчку. Когда нитка звенела, в глазах деда настороженность сменялась ухмылкой. А когда я стал нашивать на борта опушку – узенькую полоску из кудрявой серой овчины, старик и вовсе поверил в меня. Тут уж он прекратил и догляд. Пошел за занавеску к печке и, возясь там с посудой, с самоваром, крикнул Киму, который теперь занял было его место – сел около меня:

– Сбегай, дураша, в лавку, ландринчику попроси. Доброго мастера надобно чайком побаловать.

Так и сказал: мастера! Вон ведь в какое звание произвел, как же не стараться! Я, однако, ожидал, что эту бедную избушку, подслеповато глядевшую на улицу двумя маленькими окошками, снова навестит Иона или заглянет к нам Григорий. Но ни тот, ни другой не появлялись.

Одни мы пили чай и ели горячую картошку прямо из чугунка. Дед щедро подкладывал нам с Кимом ломти хлеба, подсыпал на стол из деревянной солонки крупинки бузуна. Сам он ел мало, погружаясь в задумчивость, что сразу заметил Ким.

– Ты, дедо-тятя, о чем? – спросил его.

– Опять о том же, Кимушко, – невесело отозвался старик и повернулся ко мне, – Его, вишь ли, сманил я из коммунии, а теперь, гляди, хорошенько накормить не могу. Там, сказывал он, лучше, потому и сокрушаюсь: не зря ли сманил? Сегодь всю ноченьку не смыкал глазонек. Николай-то Лексеич, – кивнул он на дареную картинку, – что велел? Сеять разумное, доброе. А я что сею? Об себе, гляди, подумал, что скушно без сынка, а об нем, выходит, нет. Это нешто добрый посев?

– Да ладно тебе, дедо-тятя, – попытался было остановить его мальчуган.

– И ладить нече, – тряхнул бородой старик. – Я уж порешил: схожу в коммунию, покаюсь. Зря, мол, сорвал парня с хорошего места, во всем виноват. Вы, скажу, и учили его, и одевали, да кормили, а что я дам парию, какие способства привью? Конюховать и то уж не научить. Многовато верстов до коммунии, а пойду. Попрошу, поклонюсь.

– Один не вернусь! – заупрямился Ким. – С тобой – давай, хоть сейчас.

– От дурачок! – нахмурился старый. – Сколько разов толковать тебе: нахлебником я не был и не буду! На что я способен, а, на что? – И опять ко мне: – Ты там шил, так видел – нет таких древних, как я? Ну-ка?

– Видел, – с готовностью ответил я. – Один дедок сторожит на ферме. Нам еще коров показывал да хвалил.

– Видишь – сторожевое место занято.

– Ты, дедо-тятя, умеешь корзинки плести. А их там прорва нужна. Вот тебе и дело! – нашелся Ким.

– Корзинки я, верно, могу. Это от рук не отобьется, – проговорил дед. – Но ты не больно, – погрозил он приемышу, – надобно думать, с налету нельзя…

После чаепития он несколько минут стоял перед подаренной картинкой и беззвучно шевелил губами. Ким шепнул мне: советуется со стихотворцем. Потом старик ушел за занавеску и там затих.

– Теперь он долго не выйдет, – сказал Ким и предложил: – Пойдем погуляем. У меня коньки есть, дядя Степан-председатель дал. На переменках будем. Пойдем?

– Пойдем! – тотчас же согласился я. Но, уже одевшись, вспомнил о книге и передумал: – Топай один, а я почитаю маленько. Некогда, понимаешь…

Попыхтев, Ким ушел. А я вытащил из котомки французский учебник и подсел с ним к тускло горевшей лампе. Раскрыл книгу, и передо мной запестрели строчки чужих букв. Они и отпугивали загадочностью и в то же время звали. Начал я опять с алфавита – не все буквы остались в памяти. Как и полагалось, я произносил их в нос, да видно так громко, что дед выглянул из-за занавески, крестясь: не помешался ли я? Пришлось умерить пыл.

Повторив алфавит, я перелистнул страницу и принялся читать. Первое слово прочел без особого труда: маман. И обрадовался: совсем как у нас зовется у французов мама, с небольшой лишь добавочкой – «н». Я несколько раз повторил это слово «маман» и мыслями унесся в родную деревню, к маме. Что она сейчас делает? Может, обряжает избу – всегда только вечером после всех прочих дел моет она полы и непременно с дресвой, чтобы половицы белели как новые, так уж она любит чистоту. А может, кормит маленькую Люсю или что-нибудь ушивает, то свою одежку, то братишкины штаны да рубашки и незлобиво ворчит: «Как на огне все горит на отеребках».

Ох, и достается же маме. И папе, конечно, достается. Полуслепой, а работает и в лавке и дома. Если бы он не выпивал!

Перелистнул еще несколько страниц. Нашел такую, где строчки были расположены двумя столбцами, как стихи. Решил, что тут-то и должны быть все другие нужные слова.

Но на первом же новом слове я споткнулся: «бонж», скорее заглядываю на слова, заключенные в скобки. «Ах, вот как: бонжур – добрый день, здравствуйте! Тут я подумал о Киме: как покажется на пороге, сразу скажу: «Бонжур».

Хорошо, это слово освоено. А вот это? Вытягиваю губы: «О ревиар». Как быстро прочел! И опять перевожу взгляд на то, что там в скобках. У, балда: не «о ревиар», а «о ревуар», что означает «до свиданья!» Ладно, учту.

Теперь попалась на глаза целая фраза. Господи, какая она трудная, язык не поворачивается, не выговорить. «Аллен-з». Что это такое? «Анфен». А это? И еще «де ля», а последнее слово не прочесть. Я в отчаянии. Ну, почему французы придумали такой трудный язык, говорили бы по-нашему, все просто и понятно. Я откладываю в сторону книгу. Может, и вправду одеться да раз – на улицу, к Киму. Нет, уходить нельзя. Читать, читать! Пододвинув к себе книгу, я вновь твержу эти «аллены» и «анфены». Через несколько минут прочитываю всю фразу. Но она для меня – темный лес. Наверное, и смысл такой же темный. Заглядываю в перевод. «Вперед, дети отчизны!» Первые слова «Марсельезы». Вот не ожидал! Я встал и вслух, стараясь быть как можно торжественнее, пропел:

– Allos, enfans dela patrie!

В это время открылась дверь, в избу влетел запыхавшийся, радостный Ким и удивленно заморгал: