Текст книги "Юровские тетради"
Автор книги: Константин Абатуров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)
Урок работодателя
Как-то Иона полнедели пропадал в поисках «суконной работы», а мы с Швальным продолжали тачать полушубки. Наконец от него пришла весть, что он находится в богатом хуторе, куда и нам велит немедля явиться.
Собрались. Утро выдалось морозное. Под ногами поскрипывал снег. Выстроившиеся по обочинам дороги березы-вековухи, густо выбеленные инеем, стояли с замершими окоченевшими ветками, только одинокие листочки, чудом уцелевшие на макушках, чуть-чуть колебалась.
С восходом солнца на березах загорелось множество крохотных звездочек. Потухали одни, вспыхивали другие. А когда солнце поднялось, по сторонам его, чуть ли не от самой земли, поднялись красноватые столбы, зажигая небо. Я дернул Швального за рукав.
– Видишь, дедушка, на небе-то…
– А-а, зимнюю радугу? – откликнулся он. – Как же не видеть! К затяжным морозам это. – И тотчас поежился в своем зипунишке.
Сейчас он не был расположен к разговору. Больше того, вроде бы не в духе был. А меня тишина утра, с этими звездочками на деревьях, с красной радугой, настраивала на какой-то необыкновенный лад.
Но все раздумья мои разом оборвались, когда Швальный ткнул меня в бок:
– Вона, сам катит. Гляди-ка!
И верно, навстречу нам быстро шагал, размахивая руками, Иона. Поравнявшись с нами, он зачастил:
– Чего вы там застряли? Скорехонько на хутор! Нашел подходящую работку в хорошем доме. Живо, живо!
Предвкушая удовольствие, он потирал руки.
Через полчаса, не больше, мы уже были на хуторе. Стоял он вдали от деревень, у ключевой речушки, которая, несмотря на холод, не замерзла, бойко прыгала по камням среди обледеневших, в куржаке, берегов. Через ручеек нависал мостик, а за ним перед омутом виднелся и дом, большой, обшитый тесом, с верандой, башенкой и шпилем. Должно быть, на городской манер делался. Не ошибся Иона: дом и впрямь хороший нашел. Подойдя к дверцам палисадника, мы увидели матерую серую собаку, похожую на волка. Она спокойно пропустила нас во двор, но когда мы стали подниматься на крыльцо, неожиданно загородила дорогу и заурчала, обнажив клыки.
Пришлось потоптаться на крыльце, пока на вышел хозяин, который, что сразу бросилось в глаза, отличался от других: был в меховой накидке и вязаной шапочке с кисточкой, дородный, с седеющей бородкой, расчесанной на пробор. Не мужик, а барин какой-то. Он успокоил собаку и повел нас в дом.
Поселились мы в комнатке, по соседству с кухней. Единственное окно выходило во двор, где на подметенной дорожке, между птичником и банькой, разгуливали индюки.
Только мы разделись, вытерли отпотевшую с мороза машину, как хозяин ввел в комнатушку дочку лет семнадцати, голенастую, плоскогрудую, в легких туфельках.
– Сначала сшейте Сонечке пальто. Материал – вот! – положил он на стол кусок плюша. – Воротник после принесу. Серый каракуль. Как думаете, подойдет такой? – спросил Иону.
– Добрейше! Серый, с этаким серебристым отливом сейчас в моде, – ответил Иона с подчеркнутым знанием дела и, оглядев черные, спадающие на плечи девушке волосы, добавил: – Серое к черному – отменный контраст!
В разговоре с важными заказчиками Иона старался говорить цветисто, кудревато, прибегая к этаким «недеревенским» словечкам. Внимание двухбородого привлекло к нему уже одно это слово «контраст».
– Вы, позвольте спросить, горожанин? – поинтересовался он.
– Самую краткость пришлось пожить в Костроме, – отозвался Иона, потрогав бачки. – Но время, знаете…
– Да, смутное, – подхватил двухбородый. – Но, – как бы отвечая не столько Ионе, сколько себе, сказал: – Не все потеряно. Не все…
Иона был в хорошем настроении. Тотчас после снятия мерки раскрыл саквояж – по домам он ходил только с ним, мешок оставил в Уникове – вытащил сверток патронок и, выбрав из них нужные, принялся кроить. Да, аршин ему не потребовался. Его заменяли патронки, которые он брал в руки бережно, как нечто бьющееся, хрупкое. Никому он не доверял свои выкройки, даже Швальному, считал их драгоценными.
Ночью, ложась спать, я тихонько спросил Швального, сколько заплатил Иона за дорогие патронки. Старик ответил, что платил не деньгами. И, повернувшись ко мне, тоже шепотком принялся рассказывать.
– Лет пяток, может и помене, робил он в городе у Калиновича. Знаменитый был портной, о-о! Обшивал всю городскую знать, очинно отменно шил. И какую бы цену ни назначал – платили. Каменный особняк завел на главной улице, с окнами на тальянский манер. Ионе он тоже не скупо платил, это уж доподлинно я знаю. Но ему, гляди, не столь деньги нужны были в ту пору, сколь калиновичские секреты шитья. Сказывают, спал и видел себя таким же известным швецом, как и Калинович, подумывал и о своем домике в городе. Ключик же к умельству и, само собой, к достатку видел как раз в патронках, по которым тот швец мог кроить модные вещи. При последнем расчете он и упросил того Калиновича заплатить ему выкройками. Но в городе не удалось ему обосноваться – и без него хватало там нашего брата. Тогда, вишь, и подался на подгородчину, здесь порешил пускать корни.
Старик прислушался, не проснулся ли Иона, но тот сладко храпел.
– Спит, как праведник. Хочешь, и про другую тайну скажу.
– Про какую?
– Его, того-этого, вовсе не Ионой звать. Наречен был Иваном. Но, вишь, не понравилось. Простое, дескать, больно имя, не по-городскому слышится. Ну к переменил на Иону. Что и говорить, редкое, замысловатое имечко! – Сразу же Швальный и предупредил меня: – Ты не вздумай спрашивать его об этом, меня не выдавай и себя побереги. Он такой…
Старик, не закончив фразы, замолчал.
Но я понял, что он хотел чем-то припугнуть меня. Однако после того, как я узнал о тайне получения драгоценных патронок, по которым Иона теперь свободно кроил любые вещи, он в моих глазах, вопреки предупреждению старика, неожиданно поднялся. Вот это, думал я, ворочаясь на жестком соломенном матрасе, человек – захотел и добился своего. Вот это сила воли, настойчивость!
На память приходила то ли сказка, то ли быль, прочитанная у Алексея на чердаке, об одном гончаре, получившем от грозного царя Ивана строжайшее повеление сделать ему из глины, такую посуду, которая была бы лучше заморской серебряной, медной и оловянной и подавалась бы на всех пирах, и о том, как этот гончар не устрашился, взялся за дело. Пораскинув умом, он понял, что надобно добыть глину особую, с золотистой искрой. Целую юру гончар ископал, дни и ночи не выпускал из рук заступа, а когда валился с ног, копал лежа. И что же – напал-таки на цельную жилу, которая словно солнышко заблистала. И стал делать невиданной красоты посуду. Царь за это велел во все боярское облачить горшечника. Но мастера не столь богатая одежда обрадовала, сколь то, что своим умом дошел до невиданного умельства.
Я стал искать некое сходство Ионы с этим знаменитым мастером. Оба из мужиков. Верно, гончар вынужден был носить боярский кафтан с золотым шитьем, а Иона обыкновенный двубортный пиджак. Но зато в воскресные дни он навязывал под отложной воротник рубашки черную бабочку: по-городскому, чего, надо думать, у царского горшечника не было. Да и что там одежда: захочет Иона – сошьет себе любую, раз сам портной и владеет такими волшебными патронками.
Я долго еще не мог заснуть, все думал об Ионе, и он все больше и больше виделся мне в новом облике. И теперь я уже не жалел, что пошел к нему в ученье. Поучусь, авось тоже в люди выйду. Ведь обещал же он сделать меня мастером!
Утром, как всегда, Иона потребовал горячий утюг. Я, еще не умывшись, разжег его и с радостью доложил:
– Готово, дядя Иона!
На душе в это утро было легко. Хотелось все-все делать так же быстро, с азартом, как и хозяин. Когда он кивнул Швальному, чтобы тот помог ему разглаживать швы, я опередил старика, в одно мгновенье подскочив к Ионе. Тот, ничего не говоря, подал мне сшитый верх пальто, показал, как надо натягивать плюш и держать его на весу, чтобы не помять ворс, сам же стал водить по швам утюгом. Слегка он задел утюгом за мой палец, ожег его. Ничего, заживет.
Я смотрел, как плюш после проводки утюгом становился гладким, свежим, и гордость распирала душу: это мы с дядькой Ионой таким сделали его! Но что это – Иону ничуть не радовало виденье своей работы, он, как всегда, был холодным, насупленным. Как мне хотелось сказать: улыбнись же, умелец-мастер! Нет, улыбки я не дождался. Не увидел ее и на другой день, и после.
Снова навалилась на меня скука. Невыносимо стало сидеть рядом с неулыбчивым Ионой. Хоть бы не надолго вырваться на улицу, поглотать свежего воздуха, прийти в себя. Сколько уж дней сидим тут безвыходно. Кроме Сонечкиного пальто, двухбородый заказал еще тройку себе и разные наряды жене. Да тут и конца не будет!
За окном мела поземка. Мыслями я перекинулся в Юрово. Наверное, и там метельно. Прошлой зимой в проулке надуло сугробы вровень с палисадником; не меньше, поди-ка, и нынче. «Младенцы», конечно, ждут не дождутся первой оттепели, когда можно будет мастерить снежных баб. Как раньше, поставят их у крыльца и назовут по-прежнему: сторожихи «Ноева ковчега».
Да, «младенцам» не приходится скучать, они дома. Но вспоминают ли, что их Кузя где-то далеко-далеко, вот в этом заснеженном хуторе, который стерегут не снежные бабы, а злые собаки? Митя должен вспоминать. Ведь он теперь сидит в школе на моей парте, на которой я вырезал две крошечные буковки «К. Г.». Ему не до скуки. У него каждый день что-то новое. В школу, конечно, он идет, как и другие юровские ученики, вместе с учителем. А с ним всегда интересно. Вспоминалось, как, вышагивая в живом кольце ребятни, Михаил Степанович каждый раз спрашивал то об одном, то о другом. Например, почему снег белый, отчего вода в море синяя, по какой причине в деревне называют запад «гнилым углом»? Или начинал подзадоривать: а скажите-ка, дети, какие птицы обитают в родном краю, когда прилетают и улетают, кто несет на крыльях весну?
Знал я по себе, как за подобными спросами-расспросами незаметно одолевалась двухверстная шачинская дорога и перед глазами появлялась наша старенькая школа, в которой все-все мне было знакомо, от низкого, с вытоптанной ямкой порога и скрипучих половиц в коридоре до истертой доски в классе, у которой мне за четыре-то года учебы пришлось выстоять, наверное, добрую сотню часов с мелком в руке.
Да, вот и Митя в школе. А скоро и Вова с «поскребышем» побегут туда же. Хорошая у них пора.
– Кузька, ты случаем не уснул?
Резкий голос Ионы заставляет меня вздрогнуть. Я оборачиваюсь к нему и снова вижу его неулыбчивые желтые глаза.
Работать, работать! Но дума еще держит меня в родном Юрове. Живы ли Алексеевы книжки? У Михаила Степановича они пролежали недолго: как только брат уехал на рабфак, учитель принес их. Некоторые еще читал отец, а потом мы опять все отнесли в «Алексеев уголок», на чердак. Не отсырели ли они там? А может, Митя догадался внести их в избу, может, как это делал сам Алексей, читает Вове и Коле-Оле сказки?
Алексей… С ним бы сейчас повидаться! Говорят, до города, где он учится, отсюда всего один день ходу. Посмотреть бы на его рабфак, вместе бы походить по городу, поглядеть на улицы, дома, на все. Ни разу, ни одного разочка не бывал в городах, только на картинках и видел их. Сию бы пору…
Но разве додумаешь, коль чувствуешь прицеленные на тебя эти желтые глаза. Утюг? Сейчас!
Срываюсь с места, подхватываю злосчастную чугунную прорву и бегу на кухню разжигать. Там наталкиваюсь на Сонечку, которая стоя пьет парное молоко. Я чуть не вышиб из ее рук кружку. Она поставила кружку на стол, одернула свитер, обтянувший ее тощую фигуру, поправила на затылке шапочку и, надув губы, дернула меня за вихор (почему-то всем дело до моего вихра):
– Даже не изволит извиниться!
– А я нарочно?..
– Смотри, какой смелый! Тебя как звать?
– Кузя. А что?
– Что? – Она подумала. – Поедем, Кузя-узя, на лыжах кататься! Будь моим кавалером!
Глаза ее смеялись. Конечно же, захотела потешиться надо мной.
– Натягивай свои валенки, Кузя-узя, малый швец – в дуду игрец, – каламбурила она, – и айда!
– Некогда! – досадуя, буркнул я.
– А хочешь, я освобожу тебя от этого «некогда»? Хочешь? – настаивала она.
– Как это?
– А вот так… – Она выбежала с кухни, протопала по коридору и через минуту вернулась с Ионой.
Иона с укоризной поглядел на меня.
– Что же ты, Кузьма, не уважишь просьбу молодой хозяйки? Собирайся!
Ах так? Ну, ладно! Я скорехонько надел шубейку, натянул широченные, с задранными носами валенки, с отцовских ног, – и на улицу, Сонечка дала мне лыжи поменьше, а себе взяла большие. «Ага, сообразил я, хочешь в дураках меня оставить, чтобы потом опять посмеяться. Посмотрим!» Что-то лихачески-мстительное заговорило во мне. Хотя она ловка была на лыжах, шла быстро, опережая меня, но я скоро догнал ее, пошел рядом, бок о бок, затем на спуске под гору вырвался вперед.
– Кузя-узя, швец-дудец, подожди! – кричала она вдогонку.
«Вот тебе и узя, и дудец», – торжествовал я, вовсю налегая на палки, без оглядки несясь все дальше и дальше. Видел только, как по сторонам мелькали кусты тальника.
– Кузьма!..
Я остановился только, когда при подъеме в перелесок зачерпнул полный валенок снега. Воткнул палки в сугроб, снял валенок, принялся вытряхивать снег. Молодая хозяйка тем временем подошла ко мне, запыхавшаяся, тоже потная, и опустилась прямо на снег.
– Уморил! Не могу! Силен!
– А ты думала! – польщенный такой похвалой, ответил я.
Она стала спрашивать, откуда я, как сюда попал. Я сказал, что с Шачи, из буйской мастеровой стороны. Сонечка фыркнула:
– Нашел, чем гордиться! «Кабак… острог в Буй-городе», только и всего. Не слыхал? Это Некрасов писал. Лапотники!
Как кнутом огрело меня это слова – «лапотники». Я огрызнулся. Лапотники, сказал, припоминая отцовские и дядины слова, одевают всю подгородчину, всех вас, пол-Питера построили, сам Петр Великий их знавал. И в обиду себя не давали.
– Храбрецы? – засмеялась она.
– А вот и храбрецы! – отрезал я. Тут же припомнились мне некрасовские строчки, прочитанные в Алексеевом уголке, об одном злом заводчике, измывавшемся над мужиками, и о том, как они бросили его в яму, как заводчик завопил: веревку, лестницу, а «лапотники» ответили лопатами ему. «Наддай, наддай!» Так наддали, что ямы словно не было – сровнялася с землей. Пересказав это, я в свою очередь сказал Сонечке: – Это тоже Некрасов писал!
Она надула губы. Долго так сидела сконфуженная. Потом вскинула голову и начала рассказывать о себе. Хвалилась, что учится в городе, что там ее все уважают. Но похвальбы хватило ненадолго. Сказала, что сейчас приехала на каникулы, но на хуторе – глушь, тоска зеленая, не с кем время провести…
– Завидую папке – он бодряк, – заметила она.
– Он кто будет? – поинтересовался я.
– О, у меня папка знаменитый! – оживилась Сонечка. – Он в земстве служил, интеллигент! Слыхал о таких?
– А теперь где служит? – не отвечая на вопрос, спросил я.
– Теперь? – Сонечка помедлила. – Теперь он не служит, а… работает. По этой, ну – торговой части. У него в городе…
Она опять как-то скрытно замолчала.
– Эх, трудно сказать, ровно костью подавилась, – посетовал я ей. – Лавка, что ли?
– Магазин…
– Ого! Выходит, твой батя буржуйчик, нэпман. Пти-ица!
– А ты не очень! – прикрикнула на меня Сонечка. – Мне и так… Меня за это из техникума…
– Поперли? – сообразил я. – А говорила – каникулы. Здорово!..
– Обрадовался? – Глаза у Сонечки зло сверкнули. Она вскочила, дернулась вся. – Голодранец! Сапог валяный! Убирайся!
Тут же отняла у меня лыжи, повернулась и поехала прочь. Я постоял-постоял и пошел пешком на хутор. Ноги глубоко проваливались в сугробы, снег набивался за голенища, таял там, и валенки так отяжелели, что, казалось, я тащу на каждой ноге по пудовой гире. Сонечка улепетывала от меня, как от чумы. За поворотом я потерял ее из вида.
На хутор, в «нашу» комнатку, вернулся уже впотьмах. Иона подозрительно ощупал меня взглядом.
– Почему поздно?
– Отстал от молодой хозяйки… – пряча глаза, ответил я.
На другой день она уехала. В новом плюшевом пальто, в модной шляпке. Уехал и двухбородый. Этот в только что сшитой ему новой тройке. Теперь мы одевали Сонечкину мамочку, пышную молодящуюся особу с лицом цыганки, увешанную бусами и серьгами. Раза по три в день приходила она, звеня бусами, на примерку, заставляя без конца переделывать то одно, то другое.
Как-то вечером двухбородый вернулся и зашел к нам. Был он навеселе. Остановившись перед столом, за которым мы работали, он, засунув руки в карманы брюк и раскачиваясь на носках белых бурок, с едва скрытой иронией спросил:
– Как жизнь у доблестного пролетариата?
– Помаленьку, – ответил Швальный.
– Отчего так? Вы должны пример нам показывать. Вы, пролетарии, на сегодня хозяева, как пишут газеты, одной шестой части земной суши. Так или не так? – приподнял он мой подбородок.
Я отвел его руку.
– Смотри-ка, один пролетарий не хочет разговаривать. Прекрасно! Но вот вопрос: если я не дам тебе работы, если и другие, подобные, не дадут, что ты будешь делать? Пра-ашу!
За спиной хозяина появилась его супруга.
– Стасик, ты наговоришь лишнего. Пойдем! – тронула его за плечо.
Он повернулся к ней, погладил ее руку в перстнях.
– Не беспокойся, душа моя, у меня всегда ум трезвый! – И к нам: – Видали, как она печется обо мне? А почему? Я сделал ее человеком. Из цыганского хора взял.
– Стасик!
– Все! О тебе, душа моя, все! – качнул он головой и, поправив пробор бородки, опять обратился к нам: – Без нас, уважаемые пролетарии, вы ноги протянете. Это я точно говорю. Кто мы? Работодатели. А работодатели – это деловой, состоятельный народ. Почему Америка силу взяла, удивляет чудесами техники, развития промышленности? Потому что там вырос целый класс предприимчивых промышленников. На нем, работодателе, держится планета. У нас вначале прижали было кой-кого. А к чему пришли? И частную торговлю открыли, и к частным заводчикам за помощью пошли. И пожалуйста – оживление!
– По божьему велению, – вставила его супруга.
– Бог, дорогая, тут ни при чем, – возразил ей хозяин. – Бог – это выдумка, в которую я не верю. Вера в бога только мешала нашей матушке-России в ногу с Западом идти.
Шагнул к Ионе, прислушивавшемуся к его словам.
– Ты, я думаю, согласен со мной. Ты ведь в некотором роде тоже работодатель.
– Маленький, – пожал плечами Иона.
– Придет время – будешь большой. К тому идем! Частная инициатива – двигатель экономики. Верно я говорю, старик? – обратился он теперь к Швальному.
Дедок вдевал нитку в иголку. Нитка никак не попадала в ушко. Он и щурился, и подносил иголку ближе к глазам, все равно вдеть не мог. Покачав головой, сказал:
– Знавал я одного частника, с этой, как вы сказали, инцативой, да вот он ослеп… (Старик прозрачно намекал на себя).
– Я не совсем понял тебя, отец! Я спрашиваю, к чему мы идем?
Швальный наконец вдел нитку.
– Человек, известно, к счастью стремится. Но через что он придет, об том надо еще помараковать. Мой-то частник, говорю, провалился.
– Выживают сильные. Дарвин еще когда об этом сказал. Впрочем, о Дарвине ты мог и не слышать. Но объективный закон есть закон!
Швальный воткнул иголку в борт жилетки, приподнял голову и, вытерев красным платком слезящиеся глаза, навел их на хозяина.
– Шибко заумно ты говоришь, хозяин. По-твоему, выходит, все-все должно остаться по-старому. Ты вот про слабых толковал. Про частников спору нет. Пусть грызутся. А как к простому смертному подойти с-твоим законом? Кто послабее – опять подминать? Вон Кузяйка у нас всех слабже, первые шажки делает, значитца, его, того-этого, к ногтю? Ой, голова, что-то не то ты говоришь.
– Забавно, забавно, – зарокотал двухбородый. – Ну-ка, ну, что еще скажешь? Рад выслушать.
– Рад? – переспросил Швальный, как бы удостоверяясь, правду ли он говорит. – Ежели так, то скажу и вдобавок. Вы человек, того-этого, антиллигентный, ученый, до небес, извините, вознесли себя и всех, кто с капиталом, а самую малость в расчет не взяли. Не спорю, этот, как его, рабочедатель…
– Работодатель, – подсказал хозяин.
– Да, он, рабочедатель, в силе, А на ком он держится, об кого опирается? Что бы он мог без нашего брату, мастерового, без рабочего люду? Вот про то-этое я не слышал…
Хозяин взял в кулак бороду, помял ее и недобро посмотрел на старика.
– Тебя, дедко, видать, большевики в свою веру приняли и по-своему подковали…
– Подков, дорогой, я на себе не чую. Староват. А вот рубцы от лямки, которую с малых лет тяну, больно чую. Как раз они кое-что и говорят разумишку моему. Да жаль – поздновато, срок-то мой земной на ущербе.
– Мудрец, мудрец, браво! – как-то деланно, со скрытой усмешкой загремел хозяин. – Этак если еще послушать тебя, разлюбезный старче, то, чего доброго, придется конечности поднимать. Но нет уж, увольте меня от этого…
Он снова сунул руки в карманы, покачался на носках и повернулся к дверям. Там остановился, наказал:
– А супругу вы не нервируйте, шейте ей как надо.
Дверь хлопнула, в коридоре послышались громкие шаги.
Остаток вечера прошел у нас в строжайшем молчании. Молча укладывались и спать. Мы со Швальным опять легли в углу. Старик, повздыхав, скоро уснул. А я, закинув руки за голову и глядя в темноту, думал о том, что говорил двухбородый с Ионой и Швальным. От этих разговоров все перемешалось в моей голове. Кому верить? Двухбородый говорил о каком-то неведомом законе. А раз такой есть, то, значит, прав хозяин. Кто же может идти против закона, не подчиняться? Папу бы спросить, Алексея… А надо, надо дознаться, ведь этот закон всех слабых касается, к которым Швальный причислил и меня.
Я заворочался, солома подо мной в матрасе зашуршала, и Швальный пробудился, проворчал:
– Спи, не шебаршись.
Я притих. Но вскоре опять заметался. Слабые, слабые!.. А что говорил отец про слабых? Не глядя ни на что, они всех чужаков вытурнули с нашей земли. И американцев тоже, и англичан. У них, сказывал, и танки были, и аэропланы, а наши не все даже винтовки имели, но все равно верх взяли, чужеземцам-то пришлось пятки смазывать да драпать. Вот те – и сила. Так при чем тут закон? Не выдумал ли двухбородый? Себя небось защищает. Ишь, гидра какая. Ученым прикидывается, а у самого в городе магазин. Барышничает. Что ему дорогую одежду не справлять. И мы дураки: плюнуть бы, уйти, пусть бы он хвалился своим работодательством. Слово-то какое, язык сломаешь! Да, уйти бы, и все.
Но тут же я вспомнил, что кроме нас ходят по подгородчине другие портные, где-то неподалеку, слышно, и Луканов бродит. Значит, двухбородый в убытке не останется. Вот карусель. Разберись-ка тут. Может, и вправду все зависит от частника? Но у кого же узнать? Иону разве спросить?
Ох, как не хватает отца и Алексея. Уж они-то бы все объяснили. А не они, так учитель. Но и его нет. А двухбородый законом грозит.
Только перед утром я заснул, Проснулся в поту, с больной головой. С трудом поднялся с постели. Швальный уже сидел за столом, шил, Ионы в комнате не было. Я взглянул на вешалку: ни пальто, ни шапки. Старик повернулся ко мне.
– Не ищи. Ушел в Холмово – спозаранку одна бабенка позвала сшить пиджачишко малому. Подожди, скроит и возвернется, работа-то не суконная. Шить нам с тобой придется.
– И хорошо! – обрадовался, я, что скоро удастся вырваться из этого большого хуторского дома, от двухбородого хозяина.
Я подбежал к окну, распахнул занавеску, и в глаза хлынул розоватый свет утренней зари. Постоял, ожидая, когда покажется солнце. Оно долго не появлялось, а когда начало всплывать, разбрызгивая вокруг искры, то по сторонам вдруг зардели красные пятна. На виду они вытягивались, поднимаясь вместе с солнцем выше и выше. Я обрадовался: опять была радуга.
