Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
– Что, соседка, стоишь, не пашешь? Ай беда какая?
Аннушка смутилась и виновато опустила перед ним голову. "Уж не приколдовала ли я чужого мужика? С чего это он вдруг повернул?"
– Как же не беда, сосед, – сказала она, – никогда того не было в Крутихе, чтобы баба сеяла хлеб… Вот и стою над полем, как над могилой…
Эти слова и то, как они были сказаны, – всё потрясло Полозкова.
Он заглянул под надвинутый на брови платок когда-то так любимой им женщины, и жалость охватила горячей волной его сердце…
– Что ж, – сказал он, – может, я помогу? Только бы муж не обиделся… – Нехорошо это считалось, когда чужой мужик, не из родни, засевал бабе поле, когда её мужа дома нет…
Сказал и почувствовал, как загорелись его щёки от стыда.
Она вспыхнула, всё поняв. И, помолчав, сказала:
– Засевай! Что ж делать-то? Глядишь, не обидится… Примета-то старая, а теперь всё по-новому!
И, принуждённо засмеявшись, пошла развязывать мешки с семенами.
Вернувшись с поля и прибежав к Агафье за дочкой, Аннушка услыхала новость: Никулу арестовали…
– Какого Никулу? – спросила она, целуя Зойку.
– Да какого? – продолжала Агафья. – Один у нас Никула Третьяков.
– За что же его?
– А он ка нехорошем деле попался. Волковский хлеб-то Никула, слышь, керосином облил. Вот же пакостный мужичонка! – Агафья возмущалась искренне. – Пошто керосином-то? Ведь хлеб-то – дар божий… Нехристи, прости господи! Да будто Никулу Алексеев Никодим подучил. Того тоже в Кочкиио увезли, Никодима-то. И баба Никулина там же была…
Все эти новости были настолько ошеломляющими, что Аннушка несколько минут сидела потрясённая, не имея сил произнести хотя бы одно слово. Никула Третьяков и Никодим Алексеев арестованы! Жену Никулы тоже вызывают на допросы! Нашли картофельную яму, в которой, оказывается, Платон Волков спрятал хлеб!
Аннушке живо вспомнилось, как прошлой осенью Платон приходил к ним и предлагал Егору ссыпать свой хлеб к ним в амбар. Хорошо, что она тогда вмешалась в разговор мужиков. А Егор по простоте своей уже готов был услужить родне. Тогда Платон не нашёл, невидимому, ничего лучшего, чем начать гноить хлеб в картофельной яме! У Аннушки поднялась в сердце ненависть к Платону. Это чувство так остро она испытывала в эту минуту впервые. Она вызвала в своей памяти круглое, толстое, словно оплывшее, лицо Платона, его ласково-хитрые глаза… "Иуда! А из-за него нас обидели!" Аннушка опять представила себе всё, что было так недавно: раскрытые настежь двери амбара, гневного Егора, его решение уйти из деревин на заработки…
"Ну-ка, что теперь скажет Григорий? – мстительно думала Аннушка, идя от Агафьи. – Это он ведь всё время нёс на Егора… По его приказу к нам приходили за Платоновым хлебом".
В эту ночь Аннушка долго ворочалась на своей одинокой постели.
Григорий, сидя у себя дома, хмуро смотрел в одну точку, сосредоточенно думая. Он только что вернулся из Кочкина – ездил в райком и завёртывал по пути в милицию. В кочкинской милиции давно уже всё было по-другому, не так, как раньше. Сидел энергичный начальник. Он сам вёл следствие, допрашивая Никулу и Никодима. Как свидетельница вызывалась на допросы и жена Никулы. Григорий читал показания, и цепочка за цепочкой раскрывалась перед ним из этих показаний связь событий.
Так вон, оказывается, какую длинную нить потянуло за собою открытие спрятанного хлеба в картофельной яме Платона Волкова! Иннокентий Плужников и Филат Макаров, захватив у ямы Никулу Третьякова и его жену, даже и не подозревали, какое важное дело они сделали! Пойманный на месте преступления Никула выдал Никодима: "Он меня послал и дал тридцать рублей". Кроме того, показал, что Селиверст Карманов, убежав из тюрьмы, скрывался у Алексеева. Никула полным раскаянием пытался смягчить свою вину. Он будто бы видел Карманова у Никодима.
"Правда ли это?" – спрашивал Никодима следователь. "Правда", – отвечал тот. "А поджог сделал весной прошлого года Селиверст или кто другой?" – следовал новый вопрос. "Селиверст", – был ответ. "Где сейчас находится Карманов?" – "Не знаю". – "А кто куриц потравил в доме Платона Волкова?" – "Не знаю".
Но тут неожиданно заговорила жена Никулы Третьякова. Куриц потравил, сказала она, её муж, а послал его это сделать всё тот же Никодим.
Алексееву ничего больше не оставалось, как сознаваться. Он признал, что состоял в кулацкой организации, которую сколотил в Крутихе Селиверст Карманов. В ней состояли, кроме него, и другие зажиточные мужики, теперь уже высланные и раскулаченные.
"Напрасно я его тогда пощадил", – думал теперь Григорий, мрачно посматривая вокруг. Он сидел в избе один. В зыбке спал ребёнок. "А может, кроме Никодима и Никулы, ещё остались такие вредители?"
Он внимательно читал скупые строчки милицейских протоколов. По ним выходило, что Селиверст Карманов начал свою преступную деятельность в 1928 году. На одном из тайных сборищ у него было решено убить Мотылькова. После Мотылькова наступала очередь Григория, а за ними Тимофея Селезнёва. "Коммунистов мы изведём, – говорил Селиверст. – Нам советская власть подходит, но только без коммунистов…"
Никодим отрицал своё прямое участие в подготовке убийства Мотылькова. Но он слыхал, как Селиверст выражал намерение убить открыто, не стесняясь. "Мне это было не по душе, и я перестал ходить к Карманову", – показывал Никодим.
– Мы старались узнать у Алексеева, – говорил Григорию начальник милиции, – не было ли сговора между ним и Кармановым насчёт того, что Алексеев, мол, пока отойдёт в сторону на случай неудачи покушения на Мотылькова или провала Селивёрста. Алексеев отнекивается, говорит, что такого сговора не было. А я уверен, что сговор был! – Начальник милиции пристукнул кулаком по столу. – Никодим Алексеев после Селивёрста остался. Может, и ещё кто-нибудь есть.
Из показаний Никулы и его жены полнее вставала картина убийства Мотылькова. Уже накануне того дня, когда лошадь привезла в санях мёртвое тело, Селивёрсту Карма-нову было известно, куда Мотыльков поедет. Об этом ему сказал Никула. Он приходил к Мотылькову, чтобы точно узнать, что тот намерен был делать. Фактически Никула выполнил роль наводчика убийцы. Но кто же был убийцей? Никула утверждал, что Мотылькова убил сам Селиверст Карманов. А Генка? Никула отрицал виновность Генки…
– Сволочи! – шептал Григорий. – Почувствовали своё бессилие и бросились убивать людей!
"А мы были слепыми, – с горечью думал Григорий. – Но ничего, мы стали зрячими, нас уж теперь научили… Надо ещё пристальнее вглядываться в людей. Ещё не всех выловили. Корешки остались…"
Григорий поднял голову, услыхав стук двери в сенях. На пороге появилась Елена. Не взглянув на мужа, она прошла в куть и уже оттуда отрывисто бросила, указывая головою за зыбку:
– Спит?
– Спит, – машинально ответил Григорий.
Елена была сердита, с Григорием она поругалась из-за Егора, своего брата. "Ни за что ни про что обидели мужика", – говорила Елена. А теперь, через полтора года, выходило, что и верно Егор пострадал безвинно: хлеб Платона Волкова он не прятал, за Генку заступился на суде не зря! "Да, – думал Григорий. – Попало Егорке… Но что же поделаешь? Когда драка идёт, под ногами не путайся. А Егорша сам не знал, с кем же он – с нами или с кулаками. Вот ему и влетело".
– Как они там живут-то? – обратился Григорий к жене.
– Кто? – повернулась к нему Елена.
– Ну, семья Егорова, родня наша!
– Тебе-то какой интерес? – Елена зло усмехнулась. – Если бы ты был родня, ты бы им хоть пашню засеял. А то вон Ефимка Полозков выручал… Срамота!
– Ну-ну, – примирительно сказал Григорий, – наш колхозник, хороший сеятель. Сходи узнай – может, ещё чем помочь надо?
Он ничего не понял, а Елена так и кипела. Она была оскорблена за брата. Чужие мужики его поля сеют, каково?
…Старинный обычай, когда баба с мужиком после посева спали вместе в балагане, чтобы хлеб уродился гуще, вспоминался ей.
XVI
Вера и Генка бежали по лесу, а их настигала гроза. Только что было светло и ясно. И откуда взялась эта туча? Она показалась на небе неожиданно, закрыла солнце. Подул ветер. Деревья тревожно зашумели своими вершинами. Потом длинно, с перерывами прокатился первый гром.
– Бежим скорее! – в страхе крикнула Вера.
Она бросилась было в сторону нового лесоучастка, откуда они пришли. Но добежать туда, даже и с наивозможной быстротой, нечего было и думать: гром раскатывался уже над головой. На этот раз они забрели в лес слишком далеко. Вера остановилась в растерянности и досаде: что же делать? Можно поискать выворотень – упавшее дерево с вывороченными вместе с землёй корнями, – переждать грозу в яме, чем-нибудь накрыться сверху… Дождь в грозу может быть ливневым, под кустом от него не спасёшься. Вымокнет платье, прилипнет к телу… Будь Вера одна, это её не смутило бы. Но тут был Генка. Парень пошёл на эту прогулку в светлой рубахе и тёмных брюках, заправленных в сапоги. Грудь открыта. Кудлатые волосы на голове. Смуглое чистое лицо его было чем-то по-особому привлекательным и даже красивым. Конечно, это был уже не тот Генка, который ещё год тому назад, ходя всюду за Демьяном Лопатиным, не знал, что он будет делать завтра или послезавтра. Оттого ли, что его судьба так или иначе определилась, он имеет работу и заработок, или оттого, что он стал попросту взрослее, – Генка как-то весь выпрямился, возмужал, почувствовал себя увереннее. Даже затаённая ухмылка, которая прежде мелькала на его лице, сейчас как будто исчезла. Лицо Генки начало приобретать черты мужественности. Он стал более разговорчивым, в особенности с Верой.
Генка не прилагал никаких видимых усилий, чтобы заслужить её доверие или ей понравиться. Вера сама тянулась к нему. Сейчас она с надеждой посмотрела на парня.
– Я знаю тут одно место, – проговорил Генка.
Он схватил её за руку, и они побежали. Генка нёсся скачками, Вера еле поспевала за ним. Они миновали поляну с трепещущими на ней от ветра осинами, потом опять углубились в лес, наполненный глухим шумом. В это время забрызгал дождь. "Скорее, скорее!" – стучали их взволнованные сердца. И всё-таки они не успели. Дождь ударил сразу, закрыл всё вокруг плотной колеблющейся сеткой. Генка, бежавший впереди, на миг остановился. Рубаха его потемнела, волосы были мокрые. Вера закрывала голову платком. Генка огляделся и кинулся прямо к чему-то томному, что виднелось впереди.
"Избушка?" – удивилась Вера, когда они к ней подбежали. Четыре стены, вросшие в землю, накрыты сверху дёрном, с густо поднявшейся на нём травой. Несомненно, это была здесь, в тайге, охотничья избушка, иного назначения придумать было нельзя. Генка, подскочив к ней первым, схватился рукою за низенькую дверку, открыл её. Пахнуло землёй и прохладной сыростью. Генка и Вера оказались внутри довольно просторной избы с единственным крошечным окошком. Пол в ней был земляной, зато сделаны нары: несколько грубо сбитых досок подняты на низкие стопки, а на них сухой мох, как тёплая перина. Настоящим же благодеянием была глиняная печка с железной трубой. Под парами Генка обнаружил аккуратно сложенные кучкой сухие дрова. Тут же была и растопка: сухая береста. Генка всё это достал и развалил на полу. Осмотревшись повнимательнее, он нашёл и спички, и соль на полочке у степы. А у потолка оказался маленький мешочек с сухарями – чтобы не достали мыши или другие зверьки.
– Да здесь кто-то живёт? – ещё больше удивилась Вера.
– Не знаю, – усмехнулся Генка.
Он быстро покидал дрова в печку, положил бересту, зажёг. Сразу затрещало, и весёлый огонь побежал по сухим дровам. Железная труба стала быстро нагреваться, по избе пошло тепло. Вера встала около печки. К ней подошёл Генка, обнял её. Он просто, став рядом, положил на неё сверху свою большую руку. Вера замерла. Непередаваемое ощущение блаженства охватило её. Они стояли, а дождь лил как из ведра. Струи дождя словно пологом завесили окно, в избушке стало темно. Вера чувствовала, что ноги её тяжелеют, а горло схватывает сладкая спазма. Почему-то ей вспомнилось, что нет у неё на свете ни отца, ни матери… На глазах Веры показались слёзы. А Генка всё держал и держал свою руку. Она вся напряглась, ожидая, что он ещё сделает. А он и сам, видимо, отдался этому необыкновенному ощущению впервые испытанной близости. Вера могла стоять так, не шевелясь, бесконечно долго. Но в душу её уже закрадывалась тревога. Словно в музыке, где в хаосе сладчайших и нежнейших звуков, возникает вдруг иная, суровая мелодия, чтобы стать затем господствующей, – так и в душе этой совсем юной девушки зазвучало всё сильнее тревожное беспокойство. Как будто чей-то голос осуждающе говорил ей: "Опомнись! Что ты делаешь? Какой он, этот парень, что ты так неоглядно доверилась ему? Ведь кругом тайга, а вы вдвоём в этой землянке!" Но то ужасное, что, как она думала, могло сейчас произойти, всё не наступало. И она уже начала думать, чтобы оно скорее наступило. Вот сейчас всё здесь решится, а что будет дальше – это, в конце концов, неважно. Она ведь вольна распоряжаться сама собой. А этот парень становится ей всё дороже. "Ой, мама, о чём я думаю!" – ужасалась она и ничего не могла с собой поделать.
Генка пошевелился, рука, обнимавшая её, скользнула вниз, вдоль её тела. Но он быстро отнял её. А слёзы на глазах Веры выступили сильнее. Потом она закрыла лицо руками и заплакала.
Генка растерялся. В Крутихе на вечерках Генка, тогда ещё совсем молоденький, шутя обнимал девок – и ничего. Они смеялись, отталкивали его. А одна – Глашка Перфила Шестакова – даже смазала его как-то раз по затылку: не лезь к "занятой" девке! Эта же почему-то сразу заплакала. Генка ничего не мог понять. Но Вера уже справилась со слезами и посмотрела на Генку с благодарностью. Какой он милый и хороший! Он не воспользовался её слабостью. И опять у него это беспомощное выражение лица. Вере так и захотелось броситься ему на шею, поцеловать его… А Генка уже смелее подошёл к ней, обнял и прижал к себе. Они сели на нары. Печка топилась. Они сидели на нарах обнявшись, наслаждаясь близостью, потеряв всякое представление о том, сколько прошло времени. Между тем ливень кончился, печка угасла. Генка встал, отворил дверь. В избушку хлынул поток лесного, освежённого дождём воздуха. В открытую дверь было видно, как блестели на траве капли. И опять они сидели.
Вера говорила, что Генке надо учиться.
– Нынче все учатся.
– А ты-то сама? – спрашивал он.
– Я тоже буду учиться, – отвечала Вера.
Она размечталась. Сейчас Генка работает, как и все, на постройке бараков. А осенью можно будет подать заявление на курсы десятников. Говорят, эти курсы откроются с будущего года в Имане; сама-то Вера окончила их в Хабаровске. Генка станет десятником, они будут вместе работать. А потом… Потом Вера приедет с Генкой в Хабаровск, к Сафьянниковым. Интересно, как встретила бы его Екатерина Фёдоровна?
– Гена, – вслух сказала Вера, – ты хотел бы жить в городе?
Парень поднял голову.
– А кто у тебя есть в городе?
Он заинтересовался этим. Вера была рада. Ну конечно, не целый же век она будет в этой самой тайге. Да и он тоже.
В городах жизнь шумнее, интереснее. Вера тогда из чистого лукавства говорила Сергею Широкову, что предпочитает жить на природе. Горожанка по рождению, она ни за что не сменяет городскую жизнь на какую-либо иную. И то, что она находится здесь, временно. А он, хотя и деревенский, быстро привыкнет в городе. Наденет городской костюм – пиджак, брюки, ботинки вместо этих грубых сапог и простой рубахи.
Вера в мыслях своих примеряла на Генку городской костюм вполне искренне. Она уже видела его в иной обстановке, среди иных людей.
– В Хабаровске у меня родные, – говорила Вера. – А родилась я в Чите…
И Вера уже начала рассказывать ему о своём отце. Ей надо было выговориться, освободить себя от нахлынувших мыслей, воспоминаний. Ведь она ни с кем ещё по-настоящему не делилась своими переживаниями. Генка слушал, всё сильнее обнимая её.
Вера говорила, что отец её, известный в этих краях коммунист, расстрелян белыми и похоронен в братской могиле в Хабаровске.
– А мама тоже давно умерла…
Вера замолчала и притихла.
Молчал и Генка. Он изо всех сил удерживал себя от искушения сделать то, чего боялась и втайне ждала Вера. Только лёгкая дрожь в руках да блеск глаз выдавали его волнение. Эх! Если бы он мог… Но не может он, не может! Разные происшествия, случившиеся с ним, кое-чему и его научили. А кроме того, эта девчонка-десятник может ему сильно помочь. На этих днях начнёт рубиться в лесу просека, Вера говорит, что его поставят старшим рабочим. Вот это будет здорово! Надоело уж ему самому чертомелить. Хорошо в самом деле, если бы он стал десятником! Эх, если бы он был вот сейчас десятником!
Генка сильно сжал Веру и поцеловал её.
– Ой! – сказала Вера.
Или это ей только послышалось? Но и Генка различал приближающиеся голоса. Вера испуганно посмотрела на Генку, парень чертыхнулся. Затем они мигом вскочили с нар и, не затворив за собой даже двери, выбежали из избушки…
Вошёл Авдей Пахомович Гудков. Он сморщил нос, выругался, затворил дверь. Следом за ним в избушке появился Трухин. За плечами у Степана Игнатьевича было охотничье ружьё. Впрочем, со старой берданой пришёл и уссуриец. Оба были мокрые – как видно, попали под ливень. В сапогах у Трухина хлюпала вода, но он не обращал на это никакого внимания. Степан Игнатьевич весь был в предвкушении охоты.
Они решили сходить на кабанов. Гудков давно уже предлагал это Трухину, но у того всё не находилось времени. Ушёл в отпуск директор леспромхоза Черкасов, Трухину пришлось его замещать. Неожиданно много хлопот, доставило разрешение вопроса об узкоколейке. Приезжала комиссия специалистов из лесного треста. Она подтвердила правильность расчётов и соображений, представленных Викентием Алексеевичем Соколовым. После того как комиссия уехала, Трухину вместе с Соколовым потребовалось ещё раз уточнить конечный пункт будущей узкоколейки в тайге, чтобы, как только проект её будет утверждён, начать постройку дороги одновременно с двух концов – со стороны Имана и из тайги.
Трухину и Соколову снова пришлось изъездить на конях все окрестности. Всё же они решили, что крайним пунктом будущей узкоколейки станет Красный утёс – так назывался самый дальний в тайге новый лесоучасток. Там сейчас заканчивается постройка бараков. Часть рабочих оттуда можно поставить на просеку, по которой в будущем протянутся рельсы узкоколейки. Просеку тоже следует вести с двух концов – от Красного утёса к Штурмовому участку и со стороны Штурмового участка к Красному утёсу…
Пока шли все эти хлопоты, Трухину нечего было и думать ни о какой охоте. А между тем подсознательно в нём всё время жило чудесное ожидание того, что вот в один прекрасный день он покончит со всеми делами и скажет Гудкову, что готов поступить в его распоряжение. Старый уссуриец хорошо знал здесь охотничьи угодья на много десятков километров вокруг. Трухин на его опыт мог вполне положиться. Но не это его волновало. Он вдруг почувствовал, что словно возвращается к чему-то милому, давно забытому, и это заставляло сильно биться его сердце.
Трухин любил охоту. Давным-давно, ещё в деревне, сын учителя бегал с дробовиком по озёрам – за утками. Потом он охотился и на коз, и на кабанов. На всю жизнь осталось у него воспоминание о том, как ещё в юности был он один раз "на сидьбе", – так называют забайкальцы засаду, где скрадывается зверь. Сидьба – низенький завал из старых деревьев, чтобы за ним не видно было охотника. А невдалеке от сидьбы – "соль". Это либо естественный солончак, либо нарочно просоленная земля, на которую приходят козули. Трухин запомнил, как лежал он на сидьбе, как его жалили комары. Но вот на "соль" подошла коза; он скорее угадал её, чем увидел, и выстрелил. Гулкое эхо разнеслось по ночному лесу.
Вблизи закричал гуран – самец косули.
Кажется, что крик этого гурана до сих пор у него в ушах. Сейчас Трухин с удовольствием оглядывал избушку. Здесь, в иманской тайге, такие тайные охотничьи домишки не редкость. Делаются они скрытно, не каждый найдёт, а только опытный охотник, по особым приметам. Зайдёт в неё зверолов – и найдёт ночлег, дрова, спички, соль.
Переночует, отдохнёт, освежует добычу, а уходя, обязательно нарубит сухих дров взамен истраченных, оставит соли и спичек, а то и сухарей положит. Таков неписаный таёжный закон.
Трухин снял с себя ружьё, заплечный мешок, разулся, вылил из сапог воду. Гудков ворча присел у печки на корточки.
– Авдей Пахомыч, чья это избушка?
– Богова, – ответил с усмешкой уссуриец и тут же проворчал, – а ночёвка была чёртова!
– Да, мы словно кого-то спугнули… Кто-то был, печка тёплая.
– Вот именно "кто-то", а не охотник. Свинья свиньёй. Дрова пожёг. Запасу не сделал…
Трухин уже совсем расположился на нарах, забравшись на сухой и словно хранивший ещё чьё-то тепло мох, а Гудков всё ещё ворчал себе под нос, пытаясь разжечь сырые сучки, набранные вокруг потаенки. Кто ж это был? Не таёжник, а шерамыжник. Сразу видать по повадке – не стоящий человек. Кулак беглый… Либо бандит какой.
Гудков был сильно раздражён. Мокрые прутья, политые ливнем, не разгорались.
– Пусть тебе трижды хуже будет, на этом самом месте… Придёшь ещё раз, подлец. Бес тебя попутает, – сыпал он проклятия, уверенный, что судьба накажет нарушившего таёжный закон.
Когда Авдей Пахомович года три тому назад открыл в тайге эту заброшенную избушку, она казалась ему хорошо и надёжно упрятанной от посторонних взоров. И далеко было до неё от Партизанского ключа. А сейчас лесоразработки подошли к ней совсем близко. За Партизанским ключом в глубине тайги образовались новые лесоучастки – Штурмовой и у Красного утёса. От Красного утёса – высокой, источенной ветрами скалы – досюда не больше двух-трёх километров. На лесоучасток будут прибывать новые люди, они уж непременно найдут эту избушку, как нашли неизвестные…
– Не будет нам нынче удачи на охоте, – мрачно проговорил Гудков.
– Это почему же? – повернулся к нему Трухин.
Гудков ничего не стал объяснять, а только махнул рукой. Трухин засмеялся.
– Опять какие-нибудь старинные приметы?
– Вот она, примета… Баба здесь была! – Уссуриец поднял с пола женскую гребёнку и, словно обжегшись, бросил её в печь. Целлулоид ярко вспыхнул, и дрова наконец разгорелись…
Наутро ещё было темно, когда они покинули избушку. Впереди шёл уссуриец. Трухин поспешал за ним. Ему было приятно, что снова, как и в прежние годы, он идёт на охоту. В Имане он этого удовольствия был лишён. И очень хорошо, что он здесь, что его большая семья тоже с ним, среди природы. Он вспомнил всех своих ребятишек; они провожали его на охоту гурьбой. Вот будет у них радости, когда он вернётся…
Трухин прибавил шагу. Силуэт впереди идущего Гудкова стал обозначаться яснее. Начинался рассвет…
Спустя двое суток, после ночёвок в тайге, усталые, голод-ные, они снова подходили к этой же избушке. Разных зверей они видели, но либо стрелять в них было нельзя, либо выстрелы не приходились в цель. Примета Гудкова оправдалась. Однако Трухин не был этим смущён: он ведь ходил не ради добычи. Зато Авдеи Пахомович был сильно недоволен. Ему удалось подстрелить лишь одного кабана, да и то небольшого, "незавидного".
– Говорил же я тебе, что не будет нам удачи, – сердился уссуриец, – перебили нам охоту злые люди!
Гудков был твёрдо убеждён, что так оно и есть. И переубедить его в этом не было никакой возможности.
XVII
После постройки барака на Штурмовом участке сибиряки помогли разобрать и снова собрать санный сарай Гудкова… Сарай перевозился с Партизанского ключа на Штурмовой участок по распоряжению Трухина.
Зимой в санном сарае постоянно топилась большая плита, нагревая воду в огромном, вделанном в неё чану; там мокли берёзовые завёртки. Над чаном стояло густое белое облако; пахло прелым деревом. Повсюду на полу были разбросаны доски, плахи, копылья; нередко прислонялись к стене и загнутые полозья.
Гудков жил тут же, за перегородкой. Там было одинокое ложе старика.
Гудков прижился на Партизанском ключе, и ехать ему на новое место не очень-то хотелось. Предстояло начинать всё заново – ставить гало для гнутья полозьев, складывать печь, вмуровывать котёл.
В то утро, когда назначена была перевозка сарая, Гудков сидел в необычной для него задумчивости на чурбаке с потухшей трубкой. Горбоносое лицо уссурийца с мохнатыми тёмными бровями было опущено книзу.
В сарай вошла Вера.
– Что вы это? – спросила Вера. – Даже не поздоровались. Я вам говорю "здравствуйте", а вы молчите.
– Неужели? Прости, дочка, старого дурака. Замечтался. Пока был молодой, ни о чём не думал, куда пойду, что сделаю, всё ладно, а теперь – нет! В голове всякая дрянь упомещается. Мне одна цыганка в Имане говорила: "Тебе, говорит, до смерти ещё в пяти местах жить".
Сменял я уже несколько мест… Вот это менять и неохота…
– Вот уж не знала, что вы об этом думаете, – засмеялась Вера.
– Приходится, – с грустью в голосе сознался Авдей Пахомович. – Кто о чём думает, доченька, – перешёл он вдруг на слащаво-ласковый тон. – Ты, к примеру, я знаю, думаешь о женихах.
– Да ну вас! – смутилась Вера.
– И думаешь ты, что я ничего не знаю? Эх, дочка, дочка! – покачал головой Гудков. – Далеко ты заходишь… И что за парень этот? Ты его знаешь?
Вера вспыхнула. "Так вон кто подходил тогда к избушке! А с ним был Трухин… Я видела, как они возвращались с охоты. Какой стыд!" Вера на миг представила себе, что было бы, если бы Трухин и Авдей Пахомович застали их в избушке обнимающимися. Тогда они выбежали из неё сломя голову, не имея ничего, кроме мысли о том, чтобы поскорее убраться незамеченными. Но их всё-таки заметили…
– Так-то, дочка, без женихов, конечно, не проживёшь, – проговорил Авдей Пахомыч, – да парень мне твой не нравится, тёмный он какой-то…
Вера замерла. Видел ли он их? Узнал ли? Рука тянулась к гребню, поправить волосы, как она делала в затруднительных случаях, и не находила.
– А насчёт того, что я суеверный… ну на то я таёжник. В приметы верю. Вот недавно охота у нас из-за чего сорвалась? Баба в охотничьей моей потаенке побывала! И как её туда занесло?
После этих слов Вера облегчённо вздохнула: не узнал, значит. Но почему он так зол на Генку? Она бы всё поняла, если бы старик узнал их, было бы на что сердиться, ведь это Генка по неразумию разорил в избушке весь дровяной запас.
Приятные и томительные воспоминания нахлынули на Веру, и она очнулась, лишь выйдя из сарая. Перед ней были сибиряки, но обращались они к Пахомычу.
– Тебя зорить приехали, – сказал Шестов уссурийцу, улыбаясь.
– Рушить-то сейчас, что ли? – придвинулся Тереха. В руках у него был длинный сплавной багор.
С топором стоял Егор Веретенников. Влас по обыкновению был позади всех.
– Эх вы, жители, заторопились, – сказал уссуриец. – Ну-ка ты, свет Никитушка, – повернулся он к Шестову, – давай-ка живой ногой сбегай на склад за дёгтем. Там приготовлено. Скажи кладовщику.
Авдей Пахомович вытащил из ножен, привязанных к поясу острую финку, обстрогал две щепочки, одну подал Вере, другую взял себе. Никита принёс в баночке дёготь. Пока Вера и Авдей Пахомович писали дёгтем на брёвнах сруба условные значки, всё своё имущество старик разбирал аккуратно – каждое бревно, каждый кирпич, не всем доверяя помогать себе. Чугунный котёл вынимал сам, вместе с Никитой Шестовым, которому доверял больше других сибиряков.
– Твой он, что ли, котёл-то? – обиделся отстранённый от хрупкой вещи Тереха.
– Вот именно не мой, а государственная вещь…
– Вот именно понятие надо иметь! – сказал Никита Шестов.
Сруб перевозили на тракторе. Никита ни на шаг не отставал от уссурийца. Он вызвался вместе с ним провожать машину до Штурмового участка. Вместе они выбирали и полянку для сарая – подальше от бараков. На другой день после того, как сарай был сложен, Шестов явился в барак за своим мешком. Он переходил в помощники к Авдею Пахомовичу.
Зимой у Гудкова было даже два помощника, но оба они остались на Партизанском ключе. Сибиряк выказал старательность, и Авдею Пахомовичу это пришлось по душе. Ещё на лесобирже он поддакивал и понятливо ухмылялся, когда Гудков что-нибудь рассказывал. А самое главное, что Никита был плотник и работящий человек.
– Уходишь из нашей компании? – спросил Шестова Тереха.
– Что ж, дядя Терентий, – серьёзно, без постоянной своей насмешливости, сказал Никита, – надо как-то примащиваться, жить. Сколько ни ходи, ни ищи, лучше навряд найдёшь, а хуже – слободная вещь. Так что уж здесь попробую.
– Ну что же, ладно, – кивнул Тереха. – Счастливо тебе!
Прежде Тереха недолюбливал Никиту Шестова, считая его ненастоящим мужиком, халтурщиком, ищущим лёгкого заработка. Заметив, как настойчиво он ищет дружбы с Гудковым, подозревал в этом корысть – гонится за лёгкой работкой… А вот теперь, когда Никита уходил совсем, жалко было с ним расставаться. Всё же свой, крутихинский. Если все так уйдут, кто же в Крутиху-то вернётся? Вот и Егорша Веретенников что-то зачастил к Климу Попову…
Да, Егор тоже завёл дружбу с рабочим человеком. Что его тянуло навещать домик лесоруба, просиживать вечера за самоваром, разговоры разговаривать в палисаднике? Да просто было ему любопытно, как живут люди, не имеющие своей земли. "Пролетария", – как говорил Григорий. У которой, дескать, нет ничего, кроме рабочих рук, зато совесть чиста…
Нравились Егору чистенькие комнаты в доме Гудкова. Ни лоханок в них, ни телячьего, ни курячьего запаха, как в крутихинских избах. Даже тараканов нет. И жена чистенькая такая, весёлая. И ребятишки умытые, обшитые, ухоженные. Сразу видно, не давит на людей хозяйство…
Егор с удовольствием ласкал детишек лесоруба, с удовольствием помогал его жене ставить самовар щепой и кедровыми шишками. Приносил гостинцы.
И чем больше знакомился, тем больше удивлялся, что и без земли, без своего хозяйства могут жить люди хорошо и безобидно.
И на вопрос, как это им не страшно жить, ничего не имея за душой, он услышал необыкновенное слово, произнесённое Климом Поповым: "квалификация".
– Рабочего человека ничего не страшит, если у него подходящая квалификация! – сказал Клим.
И потом уже Егор разобрался в чём дело. Оказывается, это мастерство. Своё мастерство надо хорошо знать. И вот это у рабочего человека богатство. Его никто не отнимет, оно не сгорит, не утонет, оно ни от засухи, ни от заморозка не пропадёт…
Вот какая штука-то… Вот чем рабочий от мужика отличается!
А можно ли уравнять их? Что б у мужика была квалификация?
Эти новые соображения, никогда ему прежде не приходившие в голову, очень занимали Егора.
И ему нравилось бывать у Клима, потому что разговор с ним всегда пробуждал какие-нибудь новые мысли…
