Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Вот и всё, и ничего больше не искал Егор в дружбе с Поповым.
Летом тайга стала густой, мохнатой. Пышно-тяжело оделись леса. Великан кедр поднимается ввысь, а по стволу его вьётся кверху гибкая лиана. Внизу, в тени, темнозеленым ковром стелются папоротники.
Солнце вставало рано, и едва отгорит за вершинами сопок, на макушках деревьев яркая заря, как уже раскалённый шар солнца покажется над тайгой, потом диск его побледнеет и как будто утратит свои очертания, небо станет светлым, вознесутся к нему пряные потоки парного воздуха – дыхание трав, земли, леса.
Кажется, больше и нет ничего на свете, кроме этой необъятной тайги. Но человек в лесу – царь. Почуяв его след, уходят звери, испуганно вспархивает пташка. Самой жизнью своей деятельной преображает он всё вокруг себя. И вот уж звери привыкают к следу человека, и пташка не мечется бестолково в кустах, завидя его, даже деревья перед человеком словно сбрасывают свою всегдашнюю таинственную угрюмость. Тайга расступается, принимая человека как хозяина, а он – маленький, незаметный в великом царстве лесного покоя – производит нужную ему работу: неторопливо, но верно прокладывает в глухих дебрях новые пути, обживает безымённые ручьи и речки, строит, облюбовывая под жильё для себя чистые полянки, радуется и гневается, поёт и ругается, иногда жалуется на судьбу, но нет, видно, для него ничего краше, как это занятие – переделывать всё по-своему, на свой лад.
Егор, Тереха и Влас работали на просеке. Утрами, оставляя за собой тёмный, дымящийся след, шли они по росистой траве. Веретенников нёс широкий топор на длинной рукоятке, Тереха – пилу. Влас, тоже с топором, шёл позади. Продвигаясь по вырубке, перешагивая через пни и кочки лесной мари, сибиряки скупо переговаривались. Тереха выкладывал различные хозяйственные соображения.
– Самая пора теперь сенокосы делить, – говорил он. – На дворе июнь месяц. Пока соберёшься, а травы-то уж вон куда вымахают. Не успеешь оглянуться – Кирик с Улитой на носу. А там через недельку – Ильин день. Эх, брат, косьба-то!
По этим восклицаниям можно было заключить, как сильно тоскует Тереха по крестьянской работе.
– Тебе что, у тебя Мишка накосит сена, а вот моя-то… – молвил Егор.
Он написал Аннушке, чтобы она не убивала себя сенокосом, – достаточно того, что намучится в страду, на уборке хлеба. Егор выслал ей на покупку сена деньги.
Тереха вполне был согласен с Егором, что Мишка, сын, управится с сенокосом.
– Но парень он ещё глупый, – добавлял Парфёнов и снова обращался к тому, что видел вокруг. – Трава тут какая-то не такая, – говорил он. – У нас трава так уж трава. А здесь что? Куда ни посмотрю, кругом осока. Жёсткое, верно, сено из неё.
– Есть и вязиль, я видел, – сказал Егор.
– Вязиль весь по опушкам. Да разве его соберёшь?
"Всё-то ему здесь не глянется", – думал про Тереху Егор.
На просеке сибиряки валили деревья, вырубали кустарники. Раза два-три в день у них бывала Вера – назначала и принимала работу. В остальное время они управлялись сами. Прожжённые беспощадным солнцем, отирая пот рукавами и подолами рубах, они трудились на совесть. Ширкала пила, мягкие опилки летели из-под неё на ботинки мужиков, на штаны.
– Берегись! – кричал Тереха.
Дерево крякало, мгновение задерживалось на пне.
– Гляди, комлем ударит! – всякий раз предупреждал Егор. Он отходил с пилой в кусты.
Тереха поглядывал зорко на падающий ствол. Влас хоронился за каким-нибудь пнём. Шум веток, треск, удар о землю… Взвивались кверху обломанные сучья…
Пока сибиряки строили барак, всё тут им казалось привычным: они умели и сруб основать, и стропила положить; плотничье ремесло переходило в деревне по наследству. Другое дело рубка. Тут было труднее. Сперва они никак не могли спокойно, как настоящие рубщики, относиться к падению дерева: им всё казалось, что лесина падает и сучья летят в их сторону. Объяснения Веры насчёт того, как заранее определять направление стволов, чтобы знать, куда их следует валить, не помогали.
– Что ты нам толкуешь, – говорил Тереха, – оно вон танцует-танцует, дерево-то на одном месте, да куда-нибудь и упадёт.
– Да не все же такие, – убеждала Вера.
– Нет уж, – упорствовал Тереха. – Оно и верно, что, как говорится, не помучишься – не научишься.
И сибиряки мучились, пока не пришёл к ним некоторый опыт лесорубов. Попадались могучие кедры – в два-три обхвата. Пила вгрызалась в ствол всем своим полотном, приходилось опиливать дерево чуть ли не со всех сторон, забивать клинья. Тереха горячился, а Егор думал: "Да, это труд столь же нелёгкий, как и на земле". Живя в деревне, Егор считал, что только крестьянская работа достойна того, чтобы ею заниматься. Всё же остальное как бы не настоящее. Теперь он видел, что это не так. Есть люди, которые всю жизнь только то и делают, что рубят и сплавляют лес. И считают этот труд ничуть не хуже крестьянского, по-своему гордятся им – и особенно уменьем делать своё дело хорошо и быстро.
Перед закатом солнца, усталые, они возвращались в барак, обходя далеко видный с просеки огромный, в несколько обхватов, пень – мшистый, широко рассевшийся. Толстые угловатые корни глубоко ушли в сырую почву, по верху тёмной, но ещё крепкой древесины чернели трещины, в них застаивалась дождевая вода. Пни поблизости казались совсем маленькими по сравнению с ним. Сибиряки гадали, какое же могучее дерево было, если даже пень поражал их своими размерами. И всё же властный человек поверг лесного великана наземь.
– Вот выворачивать-то придётся, – гудел Тереха.
– Небось вывернут, – говорил Егор.
В бараке, где они жили, Епифан Дрёма часть помещения отделил перегородкой, за нею поселились Вера и Палага. Сюда стал приходить Демьян Лопатин. Забайкальца часто видели теперь с Палагой.
За кустами среди поваленных деревьев и пней поднимались уже четыре барака, в отдалении чернел сарай Авдея Пахомовича. Сибиряки жгли костёр; рыжее пламя никло в пряном, неподвижном воздухе. Во дворе у Епифана мычала корова, и ей вторило лесное эхо. Доносился бойкий говорок Оксаны. Плакал маленький. Потом всё утихомиривалось. Сгущались сумерки. Лес делался чёрным. Крупно и низко выступали звёзды. Наступала ночь…
За месяц сибиряки углубились в тайгу по просеке на добрых два километра. Навстречу им от Красного утёса шли другие рубщики. Как-то Егор приостановился.
– Послушай, – сказал он Терехе, – вроде бы где-то рубят.
– Рубят, – подтвердил и Тереха.
То глухо и далеко, то явственно и как будто совсем близко стучали топорами рубщики, среди которых был хорошо известный Терехе, а в особенности Егору Веретенникову, Генка Волков.
XVIII
Генку назначили старшим рабочим. На этом настояла Вера. В самом деле, надо же было кому-то отвечать за работу перед десятником. Вера научила Генку замерять «хлысты» – так зовут лесорубы поваленные деревья. Наука оказалась не такой уж сложной, Генка живо постиг её. Вера думала: «Как хорошо, что он такой понятливый!» Это ещё больше укрепило её в стремлении быть для него доброй наставницей.
А Генка всё принимал как должное.
Есть в тайге такое растение – омела, наделённое необычайной способностью гнездиться на деревьях и тянуть из них живые соки. Мясистая, с зелёными присосками, омела живёт за счёт приютившего её дерева. Такова природа этого растения. Бывают и люди такие. И Генка относился к их числу. Он, сам того не сознавая, встретил сначала в Лопатине, а затем и в Вере таких людей, живя с которыми рядом, мог эксплуатировать их доверчивость.
Старший рабочий должен трудиться наравне со всеми и лучше всех; Генка этого не признавал. И в этом тоже сказалась его природа. На просеке он занимался самым лёгким – собирал и жёг сучья. У него было много свободного времени, и потому, может быть, на просеке у Красного утёса лес рубился и остатки его убирались лучше и чище, чем у сибиряков. Перед Верой Генка старался показать себя. А она уже поговорила о нём с Соколовым. Викентий Алексеевич взял фамилию Волкова на заметку – как будущего кандидата на курсы десятников.
Едва поднявшись утром с узкого топчана в комнате за перегородкой на Штурмовом участке, Вера бежала на просеку. Генке она бывать здесь запретила: достаточно и того, что они видятся каждый день на работе. Парень покорно принял и это. В сущности сам-то он мог обойтись и без свиданий… А Вера умилялась: такое ограничение казалось ей верхом самопожертвования. За это она позволяла Генке лишний раз поцеловать себя.
Вера быстро шла по просеке. В синем комбинезоне, в ботинках – сухих, с лоснящимися носками, загорелая, ловкая, очень деловитая. У Красного утёса, захватывая обширные пространства сухой мари, рос тёмный хвойный лес – глухой, почти без подлеска, голоствольный, с мётлами редкой кроны на самых макушках. А ближе к Штурмовому участку было разнолесье. По нему и шла просека. Спускаясь к скалистому утёсу с красными каменными осыпями, просека словно упиралась в него. Горы в этом месте подступали совсем близко, вершины их уходили всё выше в голубое небо, горизонт был изломан. Линия горизонта то щетинилась острыми никами, то становилась более спокойной – там, где лесистые сопки были округлыми или выгибались горбом.
У Красного утёса стояли свежесрубленные бараки, их было видно с просеки. Здесь предполагался конечный пункт узкоколейки.
Вера огляделась. На просеке несколько рубщиков валили деревья. А один сидел чуть в стороне у кучи хвороста. Это мог быть только Генка. Вера пошла прямо к нему. Парень встретил её широкой улыбкой. Он только что приготовился поджечь лежавшие кучей обрубленные лохматые сучья. Он уже вытащил коробок со спичками, когда увидел Веру. Она остановилась у свежего пня, у которого поверху, меж годичных кругов, по срезу выступали янтарные слезинки смолы. С минуту они молчали, Вера смотрела влюблёнными глазами на Генку, на его распахнутую грудь, смуглое красивое лицо, кудлатую голову. А он жмурился от солнца и ухмылялся.
– Гена, – сказала она. – Ты слышишь, топоры стучат? Это вам навстречу идут другие рубщики с той стороны леса. Вы должны где-то встретиться, тогда просека будет закончена. Наверно, красиво будет посмотреть на неё откуда-нибудь сверху, когда она протянется лентой от Штурмового участка до Красного утёса. Представляешь?
– Ага, – сказал Генка. – Наверно, красиво.
Он ещё не знал, почему она об этом заговорила. Но Вера делалась всё серьёзнее. Тонкие брови её стали строгими.
– Там работают мужики, крестьяне вербованные, – продолжала Вера, – из глухой деревни. Они не знают даже, как правильно дерево валить. Уж я им объясняла-объясняла… А здесь рубщики настоящие, кадровые. Вот я и придумала, чтобы наши рубщики с мужиками немного поработали, показали, как нужно всё делать. На словах они плохо понимают. Здесь шесть человек рабочих, трое вполне могут там быть. А потом, может быть, мужиков на эту просеку перевести. Пускай они посмотрят, как всё здесь чисто и хорошо…
Словом, в голове Веры возникла мысль о том, чтобы опытные поучили неопытных, передали им опыт. Против этого возразить было нечего.
– А что это за мужики? – спросил Генка.
– Пойдём завтра к ним, увидишь, – предложила Вера. – Там же и поговорим с ними.
– Ладно, – сказал парень.
Он поднёс зажжённую спичку к сложенной зелёной куче. Весело вспыхнул огонь.
Вера повернулась и пошла к сибирякам, сопровождаемая потянувшимся за ней тёплым дымком.
Она появилась перед ними внезапно: вышла из леса откуда-то из-за деревьев.
– Ты, девка, как дух святой, – сказал ей Тереха. – Пошто пугаешь?
После первого открытого недоброжелательства он стал относиться к ней даже благосклонно, но и теперь недоумевал: зачем понадобилось девушке становиться десятником?
– Наши-то девки тоже робят, – возражал Терехе Егор.
– Ну, наши-то… больше по домашности. Может, и эта замуж выйдет – остепенится… Слышь, – обращался Тереха к Вере, – жила бы ты в нашей деревне, я бы уж тебя высватал.
– Что вы, товарищ Парфёнов, – улыбалась Вера. – Не за себя ли?
– Зачем за себя? У меня сын есть. Мишка. Ничего парень. Здоровый. Весь в меня…
Тереха, конечно, шутил.
Но в этот день Вера не была расположена шутить.
– Что-то мало вы вчера прошли? – сказала она, поздоровавшись с сибиряками.
– Как же мало?. – начал Тереха.
– Мало, мало, – покачала головой Вера. Девичье лицо её стало серьёзным, высокий лоб прорезала морщинка.
Вера оглядывала порубку. Пни стояли высокие, из густой травы всюду виднелись толстые сучья, ветки, коряги.
Поваленные стволы кедров и лиственниц были плохо зачищены.
– Уберите сучья, – приказала Вера. – Почему пни большие оставляете?
Она снова показывала им, на какой высоте от земли надо делать срез ствола, требовала, чтобы сучья срубались чисто.
– Вечером я приду, сама проверю, – сказала Вера и, повернувшись, легко шагнула в кусты – исчезла в них мгновенно, словно растаяла.
Егор с лукавой миной взглянул на Тереху: "Вот тебе и невеста!" А тот заорал на Власа:
– Ворочается, как тюлень. Чёрт его знает! Сучья и то не может обрубить как следует!
Влас молчал, не пытаясь оправдываться…
Заглянув к сибирякам вечером, Вера нашла, что порубка стала чище, однако не удержалась, чтобы вновь не попенять на медленные темпы.
– Да что ты, девка, куда гонишь! – сердился Тереха.
– Давайте всё же побыстрее, – сказала она. – Вот посмотрите, как на той стороне рубщики работают. Просеку надо скорее заканчивать.
– А сколько её? Тайга-то не меряна.
– Вот мы и смеряем.
– Только это и знают: давай да давай, – ворчал Тереха, когда Егор с Верой скрылись в чаще, чтобы по старым затескам установить направление просеки дальше.
Мошкара тучей поднималась снизу, от травы, и клубящимися волнами била в лицо. Вера отмахивалась веткой. Лёгкая её фигурка мелькала среди высоких стволов. Егор делал топором на деревьях новые затёски. Наконец Вера остановилась, толкнула ногою коряжистый пень.
– Хватит вам на завтра, – сказала она и стороной стала пробираться на просеку. О том, что она завтра придёт сюда с Генкой, Вера ничего не сказала.
В бараке Егора ждало письмо от Аннушки.
Аннушка сообщала, что хлеб посеян там, где он ей наказывал. Она, конечно, ничего не писала о том, кто ей сеял, чтобы попусту не тревожить мужа. Зато много было написано о том, как открыли спрятанный Платоном Волковым в картофельной яме хлеб, об аресте Никулы Третьякова и Никодима Алексеева.
Егор разглядывал неровные строчки Аннушкиного письма, словно старался вычитать из него то, что за ними скрывалось. Он понял: Платон Волков всё же нашёл тогда, куда спрятать хлеб… Поделом и Никуле; Егор не любил и презирал этого скользкого человека. А Никодима Алексеева не мог представить иначе, как с кривой усмешкой. Все эти люди – и Платон, и Никула, и Никодим – были далеки от него…
В письме упоминался Генка Волков. Будто бы Никула Третьяков доказывал в милиции, что Генка невиновен. Егора это поразило. Значит, тут он, был прав! Но сильнее всех этих мыслей была в нём боль за оставленную семью и сожаление, что он сейчас не в Крутихе, а здесь, вдали от Аннушки и от своих детей.
– Что Анна-то пишет? – спросил его Тереха. Занятый своими мыслями, Егор не заметил, что Тереха давно поднялся на нарах и наблюдает за ним.
Егор кратко рассказал.
– Тётка Агафья и Мишка поклон тебе посылают, домой ждут.
Услыхав имена жены и сына, Тереха нахмурился.
– Ничего, пускай пождут, – сказал он и через минуту вновь лежал на нарах.
Егор же ещё долго сидел за столом. Почему-то ему представлялась Аннушка, усталая, измученная, задавленная хозяйством, и чистенькая, весёлая жена Клима Попова. И ему становилось как-то совестно, что вот он мужчина не хуже Клима, а не может обеспечить любимой женщине хорошую жизнь… Одни тревоги, да заботы!
Сначала они шли по просеке, потом по тропинке в лесу. Вера вела Генку за собой. Снова они были одни, как и в тот раз в охотничьей избушке. Вера оглянулась на молчаливо шагавшего Генку, улыбнулась ему. Он догнал её. Они пошли рядом…
Кто знает силу любви молодой девушки, которая и сама-то ещё не отдаёт себе отчёта в том, на какие подвиги самоотречения она способна. А Вера любила неоглядно. Всё больше и больше находила она в Генке совершенств. Доисторическим и почти невероятным представлялось ей то время, когда она совсем не знала Генки. Да неужели было это когда-нибудь, что она находила удовольствие разговаривать с другими парнями? Нельзя сказать, чтобы другие парни не оказывали ей внимания. Последним из них был Сергей Широков. Но вот этот парень, что идёт с ней рядом, лучше всех.
Говорят, что любовь слепа. Вера словно не замечала, когда Генка обращался с нею небрежно или снисходительно. Она принимала это как знак его мужского достоинства. А лучше сказать – чем Генка меньше был с нею ласков, тем больше она к нему привязывалась. Ей хотелось снова пережить те восхитительные минуты, которые были у них там, в избушке, когда они сидели обнявшись. Сейчас, идя рядом с Генкой, Вера взглядывала на него и краснела. Так они прошли лес и готовы были уже показаться на просеке, когда Генка вдруг схватил Веру за руку.
Освещённая щедрым летним солнцем просека была вся открыта, и на ней работали сибиряки. До них было так близко, что доносились даже слова. Бородатый Тереха что-то говорил Власу. Вот он взял топор и стал зарубать дерево. Послышался стук топора. Неподалёку с пилой в руке стоял ещё один мужик. Он повернулся, солнце осветило его лицо – коричневое от загара, с вьющейся русой бородкой, пронизанной солнцем.
Генка узнал Егора Веретенникова.
Сперва, когда он схватил Веру за руку, ему бросился в глаза Тереха Парфёнов. Первым движением Генки было – остановиться самому и остановить Веру. Нельзя, невозможно, ни за что невозможно идти им дальше! Тревога, тревога! Надо собраться с мыслями. Почему крутихинский Гереха Парфёнов оказался здесь? Будь Тереха один, это можно было бы отнести за счёт случайности. Да, наконец, Генка мог счесть этого бородача за двойника крутихинского Парфёнова: мало ли похожих друг на друга людей на свете! Но с Терехой был и Влас. А уж Власа-то спутать ни с кем было нельзя. Генке достаточно было лишь мельком глянуть на широкое, расплывшееся лицо Власа, чтобы он сразу вспомнил бывшего кармановского батрака. Когда же Генка увидел Егора Веретенникова, он похолодел. Вихрь разноречивых мыслей закружился у него в голове. Откуда здесь также и Егор? Генка даже не мог смотреть на Егора без того, чтобы вмиг не вспомнить последнюю встречу с ним и своё бегство из Крутихи, выстрелы и крики… кусты, хлещущие по лицу… Окаянная февральская ночь мгновенно встала перед ним, и Генка содрогнулся.
Все неисчислимые последствия того, что вот сейчас он выйдет на просеку и откроется, предстали перед ним, и его обуял страх. Мало того, что узнает эта девчонка, – узнает Демьян Лопатин, вот что страшно! И Генка весь сжался, подобрался, как зверь перед прыжком.
Да что это такое делается на свете! Ты забираешься в самую глухую тайгу, какая только может быть на этой земле, и здесь тебе встречаются люди, которых ты никак, ни за что не хотел бы видеть. Ты думаешь, что укрылся надёжно, что тебя никто не знает. И вот тебе встреча, и ты стоишь и трепещешь. И как эти встречи случаются, по каким неисповедимым путям люди сходятся и расходятся в жизни, сталкиваются и исчезают, чтобы спустя долгое время и притом в самом неожиданном месте столкнуться вновь? Вот если бы не было никаких встреч: ты живёшь – и тебя никто не знает. Однажды Генке эта мысль уже приходила в голову, когда он встретил здесь Сергея Широкова. И теперь опять он увидел человека, которого видеть ему не только не нужно, но и нельзя. Да что же это такое?!
Генка сжал кулаки. На лице его отразилась решимость. Глаза сверкнули. За короткие мгновения он пережил удивление и страх, когда увидел Веретенникова, раздражение и досаду, когда думал о встречах и о превратностях человеческих судеб. Сейчас его разбирала злоба. "Бежать?" – думал он. Нет, он не побежит. Он просто спрячется, чтобы не показываться землякам на глаза…
– Вера, – заговорил Генка хрипло, – знаешь, к этим мужикам мы завтра сходим, а сейчас пошли, я что-то тебе скажу.
Вера, сидевшая на пне, подняла к нему лицо своё с выражением ожидания. Сверкающие глаза парня, его возбуждённый вид она истолковала по-своему. Любовь её и в самом деле оказалась слепой: она ничего не заметила.
– Ну что же, пойдём, – вспыхнула она.
Он подхватил её под руку, потом обнял, стал что-то говорить, уводя всё дальше в лес.
В лесу они остановились, стали целоваться… Вдруг на тропу впереди них вышел Гудков. Словно он всё время шёл за ними…
Генка ошарашенно посмотрел на уссурийца и выпустил из объятий Веру.
XIX
Крутихинскому колхозу по ходатайству колхозников присвоили имя Дмитрия Петровича Мотылькова. Первым заговорил об этом рабочий-двадцатипятитысячник Гаранин.
– Человек погиб за то, чтобы жизнь у нас по-новому пошла, – сказал он однажды на собрании, – а мы как будто даже и забыли о нём. Это нехорошо. Непорядок. Но только, если уж мы присвоим колхозу имя Мотылькова, нам надо это оправдывать.
– Мы нынче и государству богато пшеницы представим и народу порядочно хлеба дадим на трудодни, – поднялся Ларион Веретенников.
– Вот и хорошо. Порядочек! Так будем просить, чтобы нам разрешили называть наш колхоз – колхозом имени Мотылькова?
– Просить, просить! – зашумели голоса.
В памяти большинства крутихинцев Дмитрий Петрович Мотыльков остался прямым и справедливым человеком. Но прав был и Гаранин: Мотылькова стали понемногу забывать, как и всё, что было и ушло. Разве кто-нибудь нет-нет да и напомнит:
– А вот покойный Мотыльков говорил…
После Мотылькова, ощутимо для всех деревенских, его место занял Григорий Сапожков, хотя по характеру они были разные люди. Григорий, круто развернувшись в течение последнего года, сейчас редко во что-нибудь вмешивался. Работали всё больше на виду у людей Ларион Веретенников, Тимофей Селезнёв, Иннокентий Плужников. Но рука Григория чувствовалась во всех делах. Рядом с Григорием стоял рабочий. Летом он на два месяца съездил домой в Баку. А потом снова вернулся.
– Может, у вас насовсем останусь? – шутил Гаранин. – Примете?
– Подавай заявление в колхоз, – улыбаясь, говорил ему Ларион.
– Не-ет уж, – качал головой Гаранин. – Пока тут был, не видел, что на свете делается. А поездил, посмотрел. Эх, брат ты мой, какая идёт кругом работа! Народ пятилетку выполняет. У нас в Баку два новых промысла скоро начнут действовать… Порядочек!
Гаранин рассказывал о впечатлениях от своей поездки мужикам. По улице он ходил в крепких простых сапогах. Чёрная рубашка была заправлена под брюки.
– Пошто ты рубаху-то под штаны запустил? – спрашивали его мужики.
– По-рабочему, – отвечал Гаранин. – Рабочие на заводах постоянно так ходят. В деревне можно рубаху распустить, а нам нельзя. Иной раз у машины стоишь, может зацепить подол. В машину потянет, изувечит…
В Крутихе всех молодых парней захватила вдруг мода – носить рубашки заправленными под брюки; они переняли это у рабочего. Вообще много нового появилось и в разговорах у людей, особенно у молодёжи. Трактор, придя весной в Крутиху, словно и в головах у людей провёл глубокую борозду. Молодые парни думали о том, что они станут трактористами. Некоторым из них деревенская жизнь уже казалась скучной. Говорили, что в Каменск скоро много тракторов придёт, будут брать из деревень молодых парней на курсы – учить, как с тракторами обращаться. Рассказывали, что и в районном селе будто бы в недалёком будущем "будет, слышь, какая-то тракторная станция". Вот как в газетах пишут – МТС.
А ещё говорили, что в Каменске продаются книжки о тракторе. Мишка Парфёнов втайне, про себя, думал, что такую книжку ему обязательно нужно достать…
Весной часть крестьян вышла из колхоза, сеяли единолично. А теперь, осенью, многие мужики снова писали заявления, чтобы их приняли обратно. В Крутихе уже мало оставалось единоличников…
Никулу Третьякова и Никодима Алексеева, арестованных весной, засудили. А жену Никулы освободили от наказания, и она жила с ребятишками попрежнему в своей ветхой избёнке. Мужики, что шли за Никодимом, раскаивались сейчас в своей ошибке.
Однако новое крепко переплеталось со старым.
Летом колхозные старики всерьёз хотели ехать в Кочкино за попом, чтобы тот отслужил в крутихинской часовне молебен; долго не было дождя, хлеба на поле выгорали. Тимофею Селезнёву, узнавшему об этом, с трудом удалось уговорить стариков, чтобы они этого не делали.
– Ты, Тимоха, вроде и не православный, – в сердцах сказал Селезнёву старик Печкин. – Мы же для колхоза молебен-то желаем, а не каждый для себя. Вот мы в район пожалуемся.
– Не советую, отцы, зачем ссориться. Подождите. Скоро будет дождь. Правление заказало!
Старики обижались на шутку, грозились "написать Калинину", но в конце концов отступились и махнули рукой:
– Пусть правление отвечает!
А степь дышала зноем. Ларион Веретенников каждый день бывал на полях и видел: желтеют хлеба, не успевшие выйти в трубку. Мучительная гримаса кривила лицо Лариона, брови сдвигались… Тихо было в степи, даже птичьи голоса не слышны, всё словно прижалось, притаилось, замерло, задавленное зноем. Давно уже не бывало здесь такого засушливого лета. Среди крутихинцев находилось ещё не мало таких, что приписывали зной божьему наказанию.
– Трактор привели – чёртову машину. Всё это антихристовы затеи. Вот бог-то и гневается.
В то же время можно было заметить, что хлеба у артельщиков бодрее смотрят, чем у некоторых единоличников. А там, где пахал трактор, на влажных чернозёмных землях за столбами под защитой леса хлеба стояли весёлые, не прихваченные зноем.
Люди смотрели на небо, но там было гладко и чисто, как на опрокинутом голубом блюдце.
– Если ещё педелю такая жарища простоит, кончено, мужики, останемся без хлеба, – говорили меж собой крутихинцы. Но странно, что в этих разговорах не было отчаяния.
Некогда долгая засуха и зной вселяли в земледельца ужас. А сейчас словно все на что-то надеялись. Особенно дружно держались мужики, что составляли основное ядро колхоза.
– И без дождя наша пшеница выстоит! – убеждали они самих себя и окружающих.
А дождь взял да и полил…
С вечера вдруг показалась над деревней тучка, она быстро расползалась, увеличивалась и вот уже захватила всё небо. Вспыхнули молнии, ударил гром. А через несколько минут хляби небесные воистину разверзлись: на землю хлынул такой ливень, что нельзя было перебежать улицу. Но люди всё же выбегали, подставляли головы и плечи под освежающие потоки дождя. Сквозь шум дождя слышались весёлые крики детворы, радостно мычала скотина…
Ливень кончился сразу. Ночь была ясная, холодная, а утро встало росистое, свежее. Под ярким солнцем каждая былинка, напитавшись водой, потянулась в рост. Зелень сразу перестала быть жёсткой и блеклой, а сделалась бархатистой, мягкой…
Ларион заседлал коня и бросился в степь. Да и многие пошли и поехали в то утро смотреть хлеба.
Ливень прошёл полосой, но захватил почти все крутихинские посевы. Через два дня пошли ещё дожди. Хлеба сразу поднялись, быстро вышли в трубку, дали колос. Они стали крепче, сильнее, теперь уж ничто не могло погубить их.
– Ну вот, а ты не верил мне, что дождь будет, – говорил Тимофей Селезнёв старику Печкину, встретившись как-то с ним на улице.
– Твоя правда, а молебствие-то всё-таки надо было устроить, – отвечал упрямый старик, – может быть, его бы раньше прорвало…
На стену бывшего кармановского дома со стороны улицы, высоко над окнами, Петя Мотыльков прибивал гвоздями вывеску. Два парня-комсомольца с двух сторон поддерживали лестницу. Петя за минувший год заметно повзрослел, его когда-то тонкая, длинная и неуклюжая фигура стала плотнее, подбористее. Узкая грудь раздалась, на лице появились черты мужественности. Пристальным и прямым взглядом своих серых глаз Петя сильно напоминал отца. Он сам написал эту вывеску и сейчас старался прибить её так, чтобы видно было издали и можно было хорошо читать крупные буквы.
– Ну-ка, пойди посмотри, как оно будет, – сказал Петя сверху одному из парней.
Тот, коротко бросив своему товарищу: "Держи лестницу", – отбежал на дорогу и стал оттуда командовать Пете.
– Вправо. Чуть-чуть влево. Немножечко вверх! Есть… Прибивай.
Петя прибил вывеску, слез на землю и тоже отбежал на дорогу.
– Порядочек! – сказал он.
Белые буквы на тёмном фоне виднелись чётко: "Правление Крутихинской сельскохозяйственной артели имени Д. П. Мотылькова".
– Ты не забыл, что сегодня комсомольское собрание? – спросил Петя одного из парней.
– Вечером на лужке у школы? – спросил тот.
– Правильно, – сказал Петя. Он подошёл к степс, собрал рассыпавшиеся гвозди, поднял молоток и пошёл во двор кармановского дома. А парни отправились вдоль по улице. Все они были одеты по новой моде – рубахи заправлены в брюки.
Да и самая эта улица была теперь другой…
Несколько домов на ней стояли заколоченными. Это были дома выселенных из деревни кулаков и подкулачников. Шёл слух, что скоро в Крутиху приедут переселенцы из центральных областей России. Они будто бы и разместятся в пустующих домах. Ворота на многих усадьбах были открыты, словно люди отныне положили жить проще, свободней, с большим доверием друг к другу. И, пожалуй, если бы кто-нибудь вздумал сейчас ставить высокий забор и наглухо запирать ворота, как делалось это раньше, над ним бы посмеялись и даже осудили: "Какие такие достатки прячет человек от постороннего глаза? Не собирается ли он стать надо всеми, взамен Волковых и Кармановых?" Новыми интересами жила Крутиха.
В назначенное время на лужке у школы, где весной стоял трактор, собрались комсомольцы. След от трактора, глубоко вдавленный в затравевший бугор, был ещё виден. На лужке толпилось до десятка парией и несколько девушек. Среди них была молоденькая учительница – в городского покроя платье, в туфельках и с чуть подвитыми золотыми волосами. Она стояла рядом с Глашей Шестаковой. Глаша и другие девушки были вовлечены в комсомол именно учительницей.
Она жила в Крутихе уже второй год, познакомилась со всеми девушками. Сперва она была здесь единственной комсомолкой. Мало-помалу организовалась ячейка и избрала секретарём Петю Мотылькова. Петя вырастал в напористого, боевого комсомольского вожака, и учительница охотно слушалась его, только лишь изредка, как более старшая, поправляя его и советуя ему. Петя самолюбиво пыхтел, выслушивая её замечания, но большею частью поступал так, как она советовала.
Когда все собрались на лужке, Петя подошёл и коротко сказал:
– Айда в школу!
– Может, на лужке останемся? – неуверенно предложил кто-то. – На лужке хорошо, тепло.
– Собрание закрытое, – строго сказал Петя.
