Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
– То-то они красные какие, рожи-то, – с неодобрением сказал Тереха.
А Никита говорил о своих новых знакомцах с увлечением. Веретенников готов был ему позавидовать. "Молодец Никитка, везде успел, так и надо", – думал он.
Егор видел и архангельских лесорубов – приземистых бородатых мужиков с поморским выговором – и даже перекинулся с одним из них словами. Поморы ходили по делянкам вшестером, показывали, как надо держать пилу, как валить дерево, то и дело повторяя:
– Так… Баско… Хорошо…
– Что ты мне говоришь "баско", – сдвинув шапку на затылок со вспотевшего лба, говорил пожилому помору Парфёнов. – Ты нам толком покажи всё как есть, весь свой секрет. На то вас сюда и прислали, за то вам деньги плачены!
– Пошто серчаешь? – уставился на него архангельский старик с коричневым, обожжённым ветрами лицом и голубыми глазами. – Серчать не надо, надо спрашивать. Чего непонятно – всё скажем. Ты покажи – мы поймём.
– Ну-ко, Митенька, давай-ко… Давай-ко, милёнок, покажем… Нешто мы за деньги, мил человек! Деньги мы и дома заработаем… Мы свою науку для общей пользы преподаём!
– Да я разве что… – отступая, заговорил Тереха.
Поморы стали учить сибиряков, как определить направление падения дерева по расположению ветвей. Но первая же высокая, в два обхвата, мачтовая лиственница, выбранная Терехой, задрожала и, обрушивая град сучьев, неудачно упала поверх уже сваленного кедра.
– Вишь ты… ай, как худо, – покачал головой помор.
Тереха сам понимал, что свалил дерево неудачно, – придётся трелёвщикам повозиться, пока увезут эти два дерева, брошенные одно на другое.
– А ты бы заранее предупредил! Учитель… – огорчился он.
– Так вот и учу, как не следовало!
Дальше росла осина, за нею снова кедр. Тот, кого звали Митенькой, подошёл к кедру, стукнул топором, пошёл дальше.
– Чего же он? Надо валить, – сказал Веретенников.
– Валить? Нет, – покачал головою пожилой помор. – Это дерево валить нельзя, оно пустое. Болонь-то у него хорошая, а серёдка-то как труба. Ну-ко, Васенька, стукни разок!
Васенька – средних лет мужик с курчавой русой бородой – стукнул по кедру обухом топора. Дерево зазвенело, как пустой бочонок.
– Слыхал? – повернулся помор к Егору. – Ну то-то, милёнок!
– Знаете своё дело, ничего не скажешь! – с уважением посмотрев на архангельских лесорубов, сказал Егор.
– Вы что же, так по всей России и ездите? – спросил он.
– Да, ездим, – ответил помор и пронзительно взглянул на Егора своими голубыми глазами, – мастерство не таим, не по старинке живём. Всем показываем, чему с детства учены.
– Век жил, лес для себя рубил, а не знал, что и в этом простом деле наука есть! И такие спецы, что их за тысячи вёрст, как диковинки, напоказ возят!
– Расчёт, значит, есть возить-то нас, милёнок. А ты не удивляйся, а учись… Приобретай специальность.
– Куда уж мне! Я мужик, пахарь.
– Не хочешь – не надо, – строго сказал помор. – А пошто завидуешь?
Егору стало неловко. Словно бы разговаривал он с серьёзными людьми понарошку. Перед ним был рабочий народ, деловитые, солидные люди, уверенно делающие своё дело. И он действительно завидовал им.
XXVIII
Осень – пора свадеб. Несколько молодых влюблённых пар поженились в Крутихе. А Глаша с Мишкой всё томились. Когда же приедет отец? Нельзя же без отцовского благословения.
– И где он там запропастился? – сердился Мишка. – Лесиной, что ль, его там, в тайге, задавило!
– Миша, – спросила однажды Глаша, – а будет ли нам лучше, если он вернётся-то?
И Мишка стал красен, как рак. В глубине души он сам об этом думал.
– Ведь дядя Терентий старого закала, а я – колхозница. Ну-ка я ему не поглянусь?
– Ты – да не поглянешься? – пытался отшутиться Мишка. – Такая-то кралечка, – и брал Глашу за круглый подбородок.
А у самого в душе поднималось возмущение против отца. Откуда-то из глубины. Поселилось оно уже давно – вначале как глухое недовольство, как робкий протест против этой стеснительной отцовской власти, которая гнетёт его даже на расстоянии…
Вот он выбрал себе суженую. И она его выбрала. И нет никаких препятствий, которые бы мешали им сыграть свадьбу да и зажить счастливо… И только, как тень, вставал существующий где-то там, за горами, за долами, отец…
Вот он-то, он один и грозил их судьбе издалека, как чёрная туча…
Вот явится, топнет ножищей, заругается. Не пустит на улицу… снимет ремень…
"Да как же так ремень? Я ж теперь большой. Меня ж в деревне никто не перебарывает..
"Есть-пить не дам!" – заорёт…"
Да как же это не даст? Ведь хлеб-то не он, а Мишка пахал и сеял. Скотинка-то и то новая выросла, которую не он повыкормил! "Это, значит, я могу есть-пить не дать!" – усмехается про себя Мишка в ответ на эти думы… "А если совсем не приедет?" Вначале от этой мысли проходит по сердцу холодок. А потом где-то скребёт другая мысль: "Ну и пусть, управимся. И свадьбу сыграем не хуже людей… Да и лучше бы уж не приезжал, – появляется вдогонку им новое соображенье, – канители от него не оберёшься!. Вон Влас-то Милованов, сам уехал, а теперь бабу свою вытребовал. Знать, там неплохо ему в тайге-то".
Но, представив себе Агафью, собирающуюся в дальний путь, Мишка пугается. Ему жаль матери. Куда старой в тайгу? У Власа баба молодая.
Так вот ему думалось-думалось, и ничего бы так и не решилось, если бы не один случай…
Перед Новым годом комсомольцы решили поставить в школе спектакль. Выбрали подходящую пьеску. Сюжет её был несложен: комсомольцы борются с кулаком, и кулак терпит поражение. На распределении ролей были слёзы.
Глашке досталось играть девушку, которая влюбилась в кулацкого сынка, но потом под влиянием главным образом своих подруг и товарищей беспощадно порвала с ним и в финале пьесы вступила в комсомол. Роль была видная, но Глаша вдруг заупрямилась. Ей показался в самом выборе роли для неё какой-то намёк. Все знают, что она дружна с Мишкой Парфёновым, а отца Мишки даже Петя Мотыльков зовёт подкулачником. Не будут ли над нею смеяться? Её стали успокаивать, она вконец расстроилась и расплакалась. Мишка, узнав об этом, сжал кулаки. Опять отец! Снова отец! Да когда же это кончится? Он едва уговорил Глашу взять роль.
– Никто не будет над тобой смеяться, – доказывал он ей. – Пусть-ка посмеются!
Парень так сверкнул глазами, что Глаша испуганно взглянула на него и схватилась за его руку.
– Ну и пусть смеются! – с вызовом громко сказала она. – Подумаешь!
И, гордо вскинув голову, снова пошла в школу. Мишка шёл вслед за ней со своей гармошкой. В маленькой комнате учительницы вечерами стоял дым коромыслом. Шли репетиции. Кулака должен был играть Николай Парфёнов. На репетициях он так дурачился и шутил, что мог и сам вполне сойти за молодого парня. Приходила, скромно усаживалась на скамейке и потихоньку наблюдала за ним его жена. Мишка обыкновенно сидел рядом с нею.
По ходу пьесы должна была быть музыка. Постановщики спектакля – учительница и Петя Мотыльков – моментально вспомнили о Мишке. Они пригласили его проиграть мотив грустной лирической песенки, которую поёт героиня – Глаша. Мишка проиграл.
– По-моему, хорошо, а? Как, ребята? – сказал Петя, оглядывая комсомольцев. Он был в костюме юнгштурмовца и в кепке: в пьесе ему досталось, как и в жизни, играть роль комсомольского вожака.
– Хорошо, хорошо! – закричали парни и девушки.
– Пускай он ещё что-нибудь сыграет! – предложил кто-то из них.
– Он новые песни умеет! – сказала Глаша; ей было радостно за Мишку, но она не подавала виду.
– Правда, умеешь? – повернулся к Мишке Петя.
Мишка не ответил, склонился головой к гармошке и заиграл. Он играл песни одну за другой, и все слушали его, стоя полукругом.
– Довольно, ребята! – вдруг нахмурился и крикнул Петя. – Давайте заканчивать репетицию!
Но у Мишки нашлись защитники.
– Пускай играет! Ещё послушаем!
И Мишка играл.
– А знаете что, – оживлённо заговорила учительница, когда, наигравшись, парень оборвал какую-то звучную мелодию и уставился на всех чуть затуманенными глазами. – Мишка вполне может провести самостоятельный помер!
– Мы его перед спектаклем выпустим! Правильно! – тут же решил Петя.
Мишка счастливо улыбнулся. В тот вечер Глаша была особенно ласкова к нему…
Наконец подошёл день спектакля. Было ещё светло на улице, а в школу уже повалили крутихинцы – мужики, бабы, ребятишки. Пришли даже старики и старухи. Все стали рассаживаться в школьном помещении, освобождённом от парт и уставленном скамейками. Колыхался занавес, которым отделялась часть помещения. Там была сцена.
Вот занавес раздвинулся. Зрители затихли. На сцену вышел Мишка Парфёнов и стал играть на гармони. Когда он закончил и под аплодисменты взрослых и крики ребятишек удалился со сцены, занавес снова задёрнули. Мишка за сценой встретил Петю Мотылькова, и тот сказал ему серьёзно:
– Эх, кабы не твой отец, приняли бы мы тебя в комсомол. Хорошо играешь!
Сколько раз он сносил, что его попрекали отцом, а теперь не выдержал:
– А ты что, либо за отцов счёт живёшь?
– Я? Да ты забыл, где мой, – вскинулся Петя.
– А ты забыл, где мой! Я сам по себе. Понял? Не он меня кормит и не ты… И не комсомол ваш. "Приняли бы". Ишь, милость какая!
И он ушёл таким оскорблённым, как никогда.
– Это почему он ушёл? Зачем обидели человека? – крикнула Глаша.
До сих пор на людях она была сдержанна и даже сурова с Мишкой. Так уж полагалось по деревенским правилам. Но сейчас она обо всём забыла. И боязнь за него и досада – всё это выразилось в её вопросе, который она выкрикнула от души. Девушка не думала, осудят её или нет. Она была вся во власти одного чувства: обидели её родное.
В первую минуту Глаша хотела броситься вслед за Мишкой. Но утешить его – было слишком мало. Нужно было защитить от обидчика.
– Ты что ему сказал? Что сказал? – допытывалась она у Пети.
Петя, в крайней юности своей, ещё не знал всей сложности отношений между этой девушкой и молодым Парфёновым.
– Тебе-то до этого какое дело? – в свою очередь спросил он.
– А вот и есть дело! – крикнула Глаша и даже притопнула ногой. – Ты что ему сказал?
– Глаша, Глаша! – попробовала остановить её учительница.
Но в Глашу словно бес вселился, она никого не хотела слушать. И добилась, что Петя вынужден был повторить свои слова, сказанные Мишке. Но, повторив эти слова, он вовсе не думал от них отказываться.
– А что, разве не правда? – сказал Петя и весь встопорщился, как молодой петух. – Разве Парфёнов не от колхоза убежал? Настоящие сознательные середняки от колхозов не разбежались!
– Какой это Парфёнов?
– Ну, известно какой, Терентий.
– А я про Михаила Парфёнова спрашиваю, – сузив глаза и побледнев, сказала Глаша. – Разве он куда-нибудь убежал? И долго вы к нему будете привязываться? Женится человек, дети у него будут, – а вы и им дедушку поминать будете?! Да разве это жизнь? Ну вас… Уйду и я!
И она схватила полушалок.
– Уходи! Незаменимых нет! – крикнул ничего не понявший Петя.
Тут в спор вмешался Николай Парфёнов. Он посмотрел на взъерошенного Петю и неодобрительно покачал головой.
– Вы думаете, чего делаете? – строго сказал Николай. – Народ-то ждёт, а мы тут ругаемся. Вот я скажу Григорию, он всех приструнит! Ты, Петька, много власти на себя берёшь, – повернулся Николай к молодому Мотылькову.
– Ничего не много! – сердито отозвался Петя, но угроза пожаловаться Григорию явно на него подействовала.
Учительница и занятые в спектакле девушки говорили Глаше:
– Ты подумай, из-за тебя же спектакль сорвётся!
– И пускай! – стояла на своём Глаша.
– Да ты в своём уме? Народ же там ждёт!
– А Мишка где? Пусть он приходит! – потребовала Глаша.
Николай Парфёнов махнул рукой: "Беда с этой молодёжью!" – и отправился за Мишкой…
Парень, заметив на пороге заплаканную Глашу, даже не остановился, а прошёл вместе с Николаем Парфёновым прямо за сцену. Там сидел уже остывший Петя Мотыльков. Увидев Мишку, он отвернулся.
– Миритесь, миритесь! – закричали вокруг них парни и девчата.
– А мы и не ругались, – нахмурившись, сказал Мишка.
– Я и не думал его обижать, – пожимал плечами Петя.
Их подталкивали одного к другому, заставляли подать друг другу руки.
– Ты помни, Петька, – сказал молодой Парфёнов, пожимая протянутую ему руку, – я сам по себе. Понятно?
– Поглядим, – ответил молодой Мотыльков.
"Ох, чёрт, какой неуступчивый! В отца", – взглянул на Петю Николай Парфёнов.
Зрители, сидя перед закрытым занавесом, давно уже выражали нетерпение – хлопали в ладоши, стучали ногами. Ребятишки свистели. Глаша, вытерев слёзы, быстро пудрила лицо, готовясь к выходу. Её торопили. Хорошо, что она выучила свою роль наизусть. Это помогло ей на сцене. Николай Парфёнов играл кулака так похоже, что зрители кричали:
– Платон, Платон!
Действительно, кое-какие ухватки Платона Волкова, которого в Крутихе уже стали забывать, Николай Парфёнов представил наглядно.
Мишка сидел среди зрителей. Он ещё не успел остыть от своей обиды, но игра Глаши его уже начала захватывать. Она ходила по сцене, пела, говорила, необычно красивая – ещё более красивая, чем всегда, подумал Мишка, – накрашенная, нарумяненная, с подведёнными бровями. Он смотрел на её сильное, гибкое тело как бы со стороны. Вот она что-то сказала, повернулась, всплеснула руками. Мишка сидел близко и чувствовал её жаркое дыхание. Глаза у него горели какой-то решимостью.
Когда кончился спектакль и зрители валом устремились к двери, Мишка выскочил впереди всех. Он бросился за сцену. Глаша одевалась. Он подбежал к ней сзади, обнял и, запрокинув ей голову, поцеловал её при всех в пахнувшие какой-то краской полные яркие губы.
– Ты что, сдурел? – крикнула Глаша, покраснела и сильно ударила его по щеке. Но Мишке это было нипочём.
Они вышли на улицу. На Глаше была овчинная просторная, сшитая на рост шубка. Мишка засунул руку в широкий рукав. Глаша шла с ним рядом, чувствуя, как сильно сжимает он её локоть.
– Ты что такой сегодня? – спросила она.
Мишка не ответил.
– Я погулять хочу, – сказал он. – Ладно?
– Погулять! Вон какой морозище на дворе! – засмеялась Глаша.
Она была довольна. Все девчата говорили ей, что она играла хорошо. И даже Петя Мотыльков, кажется, простил ей все капризы. Занятая своими переживаниями, Глаша не заметила и не почувствовала, что творилось с Мишкой. А он увлекал её вдоль улицы. Они прошли её из конца в конец.
– Где бы нам посидеть? – пробормотал Мишка.
Они подошли к бывшей усадьбе Платона Волкова. Там, у амбаров с хлебом, ходил сторож – Филат Макаров. Мишка и Глаша от усадьбы Волкова повернули снова к школе.
– Знаешь что, пойдём к вам на сеновал, – предложил Мишка.
У Перфила Шестакова был над амбаром устроен хороший сеновал. Там было всегда много сена. Осенью Мишка и Глаша, случалось, сиживали здесь.
Придя на двор Шестаковых, они по приставной лестнице залезли на сеновал. Запахло слежавшимся сеном. Мишка разворошил его. Потом он отпихнул ногой лестницу, и она упала.
– Что ты делаешь? Зачем? – испугалась Глаша.
Мишка крепко обнял её, просунув руки под шубку и поцеловал в губы.
Глаша зажмурилась и ответила поцелуем.
Выбрались они с сеновала светлым и морозным новогодним утром. Мишка залез на крышу и по углу амбара спустился на землю. Приставил лестницу. Глаша, смущаясь и оглядываясь, тоже спускалась вниз. Мишка смотрел на неё. На последних ступеньках он подхватил её на руки.
– Не надо… пусти… увидят… – шептала она.
– Ничего. Пускай теперь видят! – ответил Мишка.
Они прошли через двор Шестаковых, Глаша шла мимо родительского дома, низко опустив голову. Мишка взял её за руку и вывел за ворота. Глаша боялась, что из избы выйдут мать или отец. Но было ещё рано, у Шестаковых спали.
Так они и шли через улицу, рука в руке, Глаша чуть сзади, опустив голову, а Мишка, с поднятой головой, впереди – молодой, смелый и по-особому гордый.
Агафья уже проснулась и привычно хлопотала по хозяйству. Увидев сына, входящего с Глашей, она замерла на месте. Сердце её упало.
– Мама, Глаша будет у нас жить, – сказал Мишка. В тоне его слов звучала непреклонность взрослого мужчины.
Агафья взглянула на Мишку – сразу вспомнила своего Тереху, когда тот был молодым. Она почувствовала: незаметно, исподволь рос – и вдруг сегодня, вот в эти самые минуты, объявился в доме новый хозяин.
Агафья ничего не сказала Мишке, она поняла: надо покориться.
XXIX
«Стыдобушка-то какая, господи!» – ужасалась Агафья. В себя она пришла лишь на другой день. И праздник ей был не в праздник. Люди Новый год встречают, веселятся, радуются, а ей всё не радость. «Нечего сказать, обрадовал сынок! Вот они, нынешние-то, какие! Прежде бывало сватов засылали, девичники устраивали. А свадьбы-то, свадьбы какие закатывали! Бывало из церкви едут – пыль столбом, снег вихрем! На тройках, с колокольцами… Невесту в подвенечном платье встречают у входа в её новый дом, сыплют ей на голову зерно – к счастью, к обилию… А тут никаких сватов, никакого девичника и никакой свадьбы. Привёл – и всё. Даже не предупредил, не сказал, а так: раз-два – и готово, получай, мать, невестку! Хоть бы сказал: дескать мама, я нынче женюсь…»
Агафья скорбно поджимала губы. В сильнейшей степени, гораздо сильнее, чем прежде, её мучил вопрос: как быть дальше? Придётся, наверно, кочкинскому мужику за томских коней-то доплачивать? А Тереха небось скажет: "Вот, скажет, нахозяйничала ты здесь". А что делать с Мишкой? Будет он в церкви венчаться или не будет? И когда свадьбу устраивать – сейчас или ожидать приезда старика? "Стыдобушка-то, – снова возвращается к своей мысли Агафья. – До свадьбы стали жить, словно нехристи какие". Тогда утром Глаша сходила домой, к отцу и матери. Пришла оттуда сердитая: видно, её там наругали. Агафья с Глашей не разговаривала, и Глаша чувствовала себя с Агафьей стеснённо. Она льнула к Мишке. Он сидел дома – и она сидела, он выходил на улицу – и она за ним… Между ними шёл какой-то тихий разговор – отрывистый, состоящий из возгласов и вопросов.
Они то и дело улыбались друг другу. А днём вышли во двор и принялись барахтаться. Мишка хватал Глашу за плечи и пытался свалить её в снег. Она хохотала и отбивалась от него. Агафье было приятно слышать этот звонкий смех; никогда ещё во дворе Терехи Парфёнова так весело и заразительно не смеялись. Но тут же Агафья снова напускала на себя вид строгой свекровки. "С Глашкой шутки не пошутишь, – думала она. – Девка бойкая, нравная. В мать пошла. Мать-то вон какая – почнёт кричать да ругаться, весь дом перевернёт". В деревне отлично помнили, как жена Перфила Шестакова не давала гнать на артельный двор корову и ругалась на всю улицу. "Мужа-то крестила разными словами, – вспомнила Агафья. – Мужик таких слов не скажет, какие она ему насыпала". Новой своей роднёй Агафья не была довольна. Ещё когда Мишка только стал ухаживать за Глашей, она думала: "Вот если придётся породниться с Перфилом Шестаковым, то-то будет забота. Сам Перфил – мужик хороший, только слабохарактерный, мягкий. А уж сватья-то так сватья! Не дай и не приведи… Придётся небось ей угождать". Но угождать Агафья никому не собиралась.
Праздничный день тянулся медленно. Агафья собрала обедать. Пришли с улицы Мишка и Глаша, уселись за стол, оживлённые, весёлые. Агафья ела, не поднимая лица от чашки. Глаша притихла, поскучнел и Мишка. Вечером Агафья постлала молодым на кровати, а сама ушла ночевать к Аннушке – не оттого, что сильно на них сердилась, а оттого, что не хотела им мешать. Так это и понял Мишка и был благодарен матери. Глаша же была встревожена. Утром её поругали родители. Мать кричала: "Ты что это, девка, о себе думаешь? Взяла и ушла к парню! Бесстыдница! Люди-то что скажут? Ославила ты нас на всю деревню". Но Глаше не так был страшен гнев матери, как молчаливое осуждение отца, которого она горячо любила. Перфил же только головой покачал: "Нехорошо, дочка, нехорошо, надо было тебе у нас спроситься". И от этих простых слов отца Глаша покраснела до корней волос. Но подсознательно она понимала: правда на её стороне, за нею молодость, будущее. И потому она, забывая осуждение отца и матери, могла и хохотать, и барахтаться, и улыбаться мужу. "Муж!" Она не могла без смеха произносить это слово, очень, как ей казалось, серьёзное, строгое. А Мишка – какой он муж? Он просто Мишка, вот и всё! И с ним хорошо. Он сильный, ладный, ласковый… Глаша смотрела на Мишку счастливыми глазами. И почему им раньше не зажить было этой чудесной жизнью? Они чего-то ждали, чего-то боялись… Но вот Мишка, её Мишка, решился – и стало сразу так хорошо. Агафья встретила её неласково. Ну, что же, Глаша постарается ей угодить. А отец Мишки?. Глаша с детства знала этого бородатого неразговорчивого мужика. Он приедет, увидит, что они живут хорошо. И что же, выгонит их из избы, станет проклинать их, а ещё хуже того – драться? Пусть-ка попробует! Они уйдут, отделятся от Агафьи и Терехи, если же с ними не помирятся, будут жить самостоятельно, одни. Мишка в колхоз вступит. "По крайней мере тогда его не будут звать сыном подкулачника", – ещё с девической наивностью подумала Глаша. И она представила себе, как с Мишкой вдвоём они будут жить и работать в колхозе. Они даже сейчас могут уйти, если будет нужно. Очень просто. В Крутиху ждут переселенцев, которые займут пустующие кулацкие дома. Разве ей с Мишкой не дадут какую-нибудь избу? Наконец, они могут жить и у родителей Глаши.
В загсе зарегистрируют – совершеннолетние! Свадьбу можно сделать, но без попа: она же комсомолка… Поп? Глаша вскинула голову. Вот ещё! Очень он нужен! Старухам – матери и, как видно, свекрови – не нравится, что они с Мишкой до свадьбы стали жить. Ну и что тут такого? Прежде дёгтем ворота мазали у того дома, где жила девушка, разрешившая парню до свадьбы притронуться к себе.
На кол надевали пробитый горшок – знак девического бесчестия. А ещё хуже – водили неверных жён и провинившихся девушек по улице с хомутом на шее… "Теперь не старое время", – думает Глаша. И всё же, когда Агафья ушла ночевать к соседям, Глаша встревожилась.
– Миша, – сказал она, – мы когда с тобой зарегистрируемся?
– Завтра же утром! – ответил он.
Незаметно пролетела ночь в любовных ласках.
Утром пришла Агафья. Из разговоров с Аннушкой она убедилась, что о женитьбе Мишки всем уже известно. "И что за люди, – сердилась она. – Ещё толком ничего не знают, а уж нате, пожалуйста, везде говорят: женился, женился! Все языком-то треплют! И что за привычка у люден в чужие дела соваться?" К удивлению Агафьи, как будто никто не осуждал ни её сына, ни Глашу. Аннушка сказала Агафье:
– Ну и хорошо, что женились. Ваш Мишка – славный. Да и Глаша хорошая. Они пара, подходят друг к другу. Пускай живут счастливо.
– Спасибо, соседушка, – с чувством ответила Агафья. Сама-то она не против, чтобы Мишка жил с Глашей. Только вот эта самая кочкинская невеста, томские кони, наказ мужа не давать воли сыну… "Ох, беда, беда", – докучно думает Агафья.
Молодые рано поднялись, Агафья застала их уже одетыми.
– Мама, я подою корову? – подходя к Агафье, спросила Глаша робким и ласковым голосом.
"Ишь-ты, корову подоить просит, – соображала Агафья, – мамой называет. Ластится… Поглядим, что дальше-то…"
– Подои уж, – сказала она неохотно. Это были её первые слова невестке.
Глаша с радостью схватила подойник и, накинув свою шубейку, выбежала из избы.
Мишка сидел дома.
– Что же, сынок, свадьба у нас будет или как? – спросила Агафья. – Нынешних-то порядков я не знаю. Прежде-то в церкву ездили.
– Мы с Глашей поедем зарегистрируемся, – ответил Мишка.
– Венчаться-то, значит, не будете?
– Нет.
– Ну-ну… А свадьбу-то? Гулять-то, как думаешь, будем?
– Да надо бы тяти дождаться, – ответил Мишка. Сейчас, когда он женился, приезд отца уже не пугал его.
– Что же ты, Мишенька, и мне ничего не сказал, когда решил-то? Все ж таки я тебе родная мать. Пошто ты так-то? – выговаривала Агафья сыну.
Мишка покраснел.
– Мама, тут всё нечаянно получилось… Ты меня прости.
Ему хотелось рассказать матери, как его обидели и как он вдруг решил, что в жизни он сам по себе и может, независимо от отца, пойти и сделать что угодно. Вот он взял да и женился.
С подойником вернулась Глаша. Запахло парным молоком. После завтрака все оделись и пошли к Шестаковым. Там их ожидали. В избе было чисто, прибрано. Перфил, в новой рубахе, с расчёсанной бородой, сидел у стола. Жена его, остроносая, с тонкими губами женщина, накрывала на стол. Подросток Пашка сидел на печке с учебниками. Агафья вошла первой. Тотчас жена Перфила бросила скатерть на стол.
– Сватья! – закричала Перфилиха. – Милости просим, дорогая гостьюшка!
Она подбежала к Агафье. Женщины стали обниматься и целоваться. "Сватьюшка, сватьюшка…" – то и дело слышалось там, Агафья и жена Перфила целовались и говорили что-то, перебивая друг друга. Мишка поздоровался с Перфилом и сел неподалёку от него, прямой, как свеча. Глаша была с ним рядом.
– Наши-то дети вперёд пошли, – начала жена Перфила. – Пока мы, старики, собирались, а они уж, гляди-ка, сидят вон теперь, как голубочки…
Жена Перфила сделала сладкое лицо.
– Бог с ними, пускай живут, – сказала Агафья.
Пашка с печки с видом величайшего интереса наблюдал за всей этой картиной.
– Ну вот что, – поднялся Перфил. – Просите прощенья, что без спросу женились, – и вся недолга!
Глаша подтолкнула Мишку локтем, Мишка взглянул на неё. В его взгляде было: "Давай уж сделаем, чего старики требуют". Они подошли к Перфилу и поклонились:
– Простите, батюшка!
– Прощаю, – важно сказал Перфил, – живите в любви и согласии.
Агафья и жена Перфила поднесли к глазам платки.
– Дочушка, не забывай мать-то, – вдруг заплакала жена Перфила, как будто она провожала Глашу не по соседству, через дорогу, а в далёкие края.
– Што ты, сватья, как можно! – всплеснула руками Агафья.
На улице встретился им Николай Парфёнов.
– Ну, Глаша, Миша, поздравляю!. Слыхал я. Когда свадьба? Как это вы быстро? Правильно, так и надо!
Мишка довольно ухмылялся.
– К вам в колхоз иду. В правление…
– Да ну?!
– Кошеву просить, в загс съездить!
Мысль о кошеве возникла у Мишки не случайно. Он ведь тоже рос в деревне и ещё мальчишкой видел, как игрались свадьбы. Ехать с Глашей в Кочкино в простых санях ему казалось неподходящим. А в колхозе есть кошева, лёгкие санки, обитые ковром, раньше принадлежавшие Платону Волкову; сейчас в них иногда выезжают в район Григорий, Тимофей или Ларион. Мишка и пришёл попросить эту нарядную упряжку.
– Ишь-ты, какой хитрый! – засмеялся Николай. – Колхозницу у нас отбил, да ещё хочешь на нашей кошеве кататься?!
– На время прошу.
– А Глашу-то забрал навсегда? Или в колхоз вернёшь?
Мишка смутился.
– Не полагается так-то – сманивать рабочую силу из колхоза. Вот не зарегистрируют тебя в загсе!
"А может, теперь такое правило?" Мишка тревожно-вопросительно взглянул на Глашу.
– Да ну уж вас! – Она озорно ударила концом платка Николая. – Не жадничайте! Он отработает за меня… Коль не управляетесь – поможет. Он ведь во какой! – И она, привстав на цыпочки, дотянулась до Мишкиной шапки. – Трактор за колесо останавливал!
И тут все трое рассмеялись.
Просьбу Мишки уважили – дали кошеву. На следующее утро он сводил своего коня на бывшую усадьбу Карманова, где находился общий двор колхоза, запряг коня в кошеву и приехал к себе во двор. Здесь подпряг второго коня. Пара рослых и сильных томских коней, запряжённых в санки, стояла у крыльца, позванивая бубенцами. Ворота были заперты. В избе собрались сватья.
Все посидели минуты три молча.
– Ну, поезжайте с богом, – встал Перфил.
Мишка и Глаша вышли из избы, за ними все остальные. Перфил пошёл открывать ворота. Мишка и Глаша сели в кошеву. Перфил стоял у раскрытых ворот, а женщины на крыльце. Мишка разобрал вожжи. Кони взяли сразу и вынесли кошеву за ворота, колокольцы весело зазвенели.
– Эх вы, гривастые! – крикнул Мишка.
Коренник с места пошёл крупной рысью, пристяжная неслась вскачь. Ничего не скажешь, добрых коней присмекал себе в Кочкине у богатого мужика Тереха Парфёнов! Они вмиг пролетели крутихинскую улицу и выскочили в степь. Мишка обнял Глашу. Они сидели в кошеве тесно, смеялись, дурачились.
– Ой, ой, Мишка, вывалимся! – испуганно кричала Глаша.
– Ни черта! – отвечал Мишка.
– Кошеву сломаем!
– Не сломаем!
Санки заносило на раскатах снежной дороги, а на поворотах они и на самом деле могли перевернуться. Но Мишку это не смущало, он подгонял и подгонял коней. Задрав головы и высоко вскидывая ноги, они неслись, поднимая метель. Ветер свистел в ушах Глаши, она раскраснелась. А Мишка с озорной усмешкой на губах победоносно посматривал на неё. Так они влетели в Кочкино.
Ну-ка, покажись, покажись, кочкинская невеста, где ты там есть! Выгляни хоть в окошко! Но нет кочкинской невесты, Мишка сидит в кошеве с другой, любимой…
Конечно, мысль о том, что коней-то могут потребовать и обратно ввиду неустойки, тревожила Мишку. Но он гнал её прочь. "Не я ведь брал, и не мне отдавать их. Пусть отец, как знает, так и разделывается. Вот почешет батька бороду!"
Теперь гнев отца казался ему уже только смешным.
XXX
Пара сытых коней, грозно поводя очами, била копытами снег перед крыльцом сельсовета. А на крыльце стояли обнявшись Григорий и Гаранин.
– Ну, не поминай лихом!
– Ты зла не попомни…
Они оглядывали друг друга, засматривая в глаза.
– Всё ведь было…
– Да, крепко и ругались иной раз с тобой, чёртушка!
– Полюбил я тебя, лешего…
– А помнишь, куриц-то, куриц ты собрал, село без петушиного крика оставил!
– И не говори, брат!.
Все присутствующие расхохотались.
– А может, не уедешь всё-таки? Оставайся! Не у нас, ну так в МТС в нашей. Всё рядом будешь!
– А у нас нешто плохо? Да мы тут годиков через пяток всё как в городе сделаем. И клуб, и электричество… Не соскучишься!
Гаранин уезжал в родной Баку, и иные картины уже вставали в его мечтах.
– Письма-то хоть пиши! – сказал Ларион.
– Хоть без марки! – улыбнулся Тимофей Селезнёв.
– В адрес Гриши.
– Письма будут, порядочек! – пообещал рабочий.
– Ну, в час добрый!
Григорий выпустил из объятий Гаранина. Он сел в кошеву, примостив в ногах свой сундучок. Тимофей накинул поверх его городского пальтеца овчинный тулуп. Ларион вскочил на козлы, и кони взяли с места со снежной пылью.
Григорий долго смотрел вслед. Уехал рабочий. В том же пальтишке, с тем же сундучком, с которым явился. Словно мастеровой: приехал, что-то починил, наладил – и снова к дому, в рабочую семью…
Были бы люди им довольны – чего ему ещё? Есть же такие.
Охваченный грустью расставанья, с каким-то светлым и тёплым чувством явился Григорий домой.
В гостях у Елены сидела Аннушка.
– Здравствуй, сестрица! Как здоровье-то? – спросил он.
Аннушка покраснела. Григорий назвал её уважительно и ласково сестрицей – так обычно в Крутихе обращались к близкой родственнице, жене шурина. Аннушка взглянула на Григория. Не шутит ли он? Не в насмешку ли это говорит? Но суровое лицо Григория было смягчено едва заметной улыбкой, глаза смотрели приветливо. С того дня, как Григорий после бегства Генки Волкова был у Веретенниковых и поругался с Егором, Аннушка не разговаривала с ним. А встречая на улице, отвёртывалась. Она была глубоко убеждена, что Григорий грубый, злой человек. Что это с ним?
