Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)
Книга первая
I
В феврале после больших морозов, державшихся долго, вдруг ударила оттепель. Есть в природе сибирской предвесенней поры какая-то неуравновешенность: то солнце растопит снег и по дороге побегут ручейки, растекутся лужи и застынут к вечеру тонкими, хрупкими зеркальцами, то неожиданно задует метель, стужа снова скуёт землю, и вчера ещё мягко поблёскивавшая целина сугробов сегодня станет жёсткой, и ветер понесёт с неё колючую белую пыль. Хрустнут тонкие ледяные зеркальца на дорогах, в затвердевшие ямки набьётся сыпучий снег. А там опять солнце, опять лужи и еле заметно пробивающиеся ручейки – до нового крепкого приступа холода, пока не произойдёт окончательный перелом к весне.
…В один из тёплых дней февраля 1929 года по наезженной дороге от волостного села Кочкина к деревне Крутихе двигалась подвода – обыкновенные крестьянские розвальни, в которые был впряжён конь саврасой масти. В простой ремённой сбруе, под низенькой дугой, прядая ушами и пофыркивая, конь бежал привычкой лёгкой трусцой. Но вот саврасый остановился, как бы споткнувшись, затем снова побежал, а там и свернул в сторону. Похоже, что им никто не управлял. И точно: седока в санях не было видно. Время приближалось к полудню. Солнце в радужной короне стояло высоко в бледноголубом небе. Снега отливали синевой. Дорога в этот час была пустынна, и сани без седока не спеша тащились к деревне.
Немало времени прошло, прежде чем показались бревенчатые тёмные избы Крутихи. Потянуло дымком. Саврасый приостановился и заржал. На дорогу вышел крестьянин, посмотрел в сторону приближающейся подводы, зашёл в крайнюю избу. Пробежали ребятишки с санками. Из переулка вывернулась баба в пёстром сарпинковом платке, кое-как наброшенном на голову; она шла торопливо, придерживая за пазухой пустую миску. А подвода тем временем уже въехала на деревенскую улицу. И вдруг шедшая мимо баба вскрикнула и кинулась прочь. Миска выпала у неё из-за пазухи и звонко покатилась. Испуганно оглянувшись, остановились ребятишки. Скоро улица заполнилась людьми. Иные вплотную подошли к саням, другие смотрели издали. Сбилась толпа. В шуме её выделялись высокие, встревоженные голоса женщин. Низко гудел сдержанный говор мужчин.
– Ой, матушки, что же это… один конь-то?
– Митрий… Мотыльков… Петрович! Заснул?
– Замёрз?
– Мужики, гляньте – может, живой? Чего же вы стоите-то?!
– Где там живой! Гляди, посинел.
– Мотылькова убили! Эй!
– Куда же он ездил?
– Сказывают, за сеном.
– Да что же это деется – чуть не дома на печке убивают!
– Дожили..
– Узнать бы злодея..
– Посторонись, эй, посторонись!
Всё больше нарастал в толпе глухой ропот. Послышался женский плач. И тут вдруг всё заглушил нечеловеческий пронзительный вопль. В сбившейся старенькой шаленке, срывая дрожащими руками крючки полушубка, к саням бросилась жена убитого. Её подхватили под руки, но она вырвалась и, упав на сани, забилась. Лошадь остановилась. К женщине подбежал белокурый паренёк. Он дёргал её за полушубок и беспрестанно повторял:
– Мама! Мама!
В эти тягостные минуты в толпе появился высокий, несколько угловатый человек в дублёном, коротком для его роста полушубке, в меховой шапке. Негромко он сказал что-то одному-другому мужику, кивнул бабам, указывая на жену убитого, на белокурого паренька у саней. Лицо убитого кто-то накрыл платком.
– Григорий, Григорий! – вдруг закричала, рыдая, женщина. – За что они его? За что? – Она метнулась к высокому человеку в полушубке и цепко обхватила его руками.
Паренёк поднял своё залитое слезами лицо.
– Ну, успокойся, не надо плакать, – уговаривал женщину тот, кого звали Григорием. – Иннокентий! – негромко окликнул он стоявшего вблизи молодого мужика с курчавой чёрной бородой. Молодой мужик быстро подошёл. – Устрой там всё в доме. Баб возьми… Пускай помогут обрядить покойника.
– Ладно, Григорий Романович, – отходя, проговорил молодой мужик, – всё будет как следует.
К жене убитого подошли женщины. Взяли под руки и повели. Пошёл за нею и её сын.
– Давайте! – тихо сказал Григорий. – Полегонечку берите.
Мужики начали поднимать убитого. Длинные ноги, обутые в бродни, цеплялись за передок саней, платок слетел с головы, открылось землистое, застывшее лицо; явственно была видна у синих губ чернобагровая полоска крови.
– В голову, – сказал кто-то. И от этих простых слов дрогнуло не одно сердце.
Мужики подхватили мёртвое тело и понесли по улице. Толпа потянулась вслед.
II
Толпа привалила к дому Мотыльксва. Прошло некоторое время, пока обмывали покойника и клали его на стол. Устроив всё, что, по его мнению, было нужно, высокий человек в полушубке – Григорий Романович Сапожков – вышел из дома Мотылькова, отделился от сгрудившейся во дворе толпы и медленно зашагал по улице.
Он сам был уроженцем и коренным жителем Крутихи – вот этой небольшой деревушки, которая среди других деревень одного из отдалённых степных районов Сибири считалась всегда глухой и самой заброшенной. И тракт и железная дорога были от неё в стороне. Серые избы её вытянулись в одну улицу по берегу речки – тоже Крутихи. Прежде говорилось: «Как ни крути, крутихинские мы», – и этим как бы утверждалась незыблемость существования самой деревушки, а главное, исстари заведённых порядков в ней. Но времена меняются. Жизнь не стоит на месте.
Григорий медленно шёл по крутихинской улице. Ему надо было собраться с мыслями. Собственно, даже одна только мысль была у него сейчас: кто же этот человек, который выстрелил в Дмитрия Петровича Мотылькова, когда тот ехал за сеном? Григорию трудно было свыкнуться с тем, что Мотылькова больше нет в живых. Всё произошло слишком неожиданно и казалось невероятным. Ведь не далее как вчера вечером Григорий видел Мотылькова живого, невредимого, разговаривал с ним…
Как же это случилось? И кто в этом виноват? Промелькнула мысль, что, может быть, в Мотылькова случайно выстрелил кто-нибудь из охотников. Но Григорий сразу же отбросил это предположение. Что за охотники! Да и в том месте, где было у Мотылькова сено, никто никогда не охотился. Тогда выходит, что Мотылькова подстерегали… Но кто?
С необычайной ясностью вновь Григорий представил себе живого Мотылькова. Дмитрий Петрович был старше Григория годами, но Сапожков мог бы о жизни Мотылькова всё рассказать, как о своей собственной. Он ещё помнил время, когда в Крутиху с германской войны пришёл молодой солдат Дмитрий Мотыльков. Старостой в деревне был тогда Платон Волков. А за Волковым стояли зажиточные мужики – крутихинские «уважаемые люди». Казалось, в их руках вся сила. Но нет! Твёрдый характер оказался у Мотылькова. За ним пошли фронтовики, беднота. В восемнадцатом году стал Мотыльков председателем Крутихинского совдепа. Но недолго продержалась на этот раз советская власть: накатилась мутная волна колчаковщины, разгорелась гражданская война…
После гражданской войны Мотыльков постоянно и безвыездно находился в Крутихе, работал председателем крестьянского комитета общественной взаимопомощи. Старые приятели из бывших партизан звали Мотылькова на работу в уезд. Дмитрий Петрович, слушая их, только посмеивался: «Куда нам! Пусть уж чиновники в канцеляриях служат!»
Он просто хотел жить там, где родился. Природный крестьянин, он и по внешности ничем не отличался от своих односельчан, разве только построже глаза были у него да посвободнее речь. Да знал он твёрже других правду…
И вот его теперь нет… Его убили. Но кто же? Кто?
Григорий задержал шаг. Затем быстро направился вдоль улицы домой. Он жил в небольшой избе, в верхнем конце деревни. Жена Григория Елена, моложавая, русоволосая, с энергичными чертами лица, сидела в избе на лавке и покачивала ногой зыбку. Увидев мужа, она поднялась. В глазах жены Григорий прочёл немой вопрос. Он подошёл к ней и молча обнял. Они не сказали друг другу ни слова. Григорий достал из сундука свой партизанский трофей – старый никелированный револьвер, снятый когда-то им с белого офицера, покрутил барабан, вставляя в гнёзда патроны. Потом сунул револьвер в карман и, запахнув полы полушубка, торопливо вышел. Елена проводила его долгим взглядом. В зыбке заплакал ребёнок. Женщина вздохнула и наклонилась над зыбкой.
А Григорий, пройдя улицу, остановился около дома братьев Волковых. Он посмотрел по сторонам. Толпа на улице распадалась на отдельные кучки. Явственно доносился плач по покойнику… Григорий смотрел, не покажется ли кто-нибудь на усадьбе Волковых, но никого не было видно…
В былое время дом Волковых, большой, пятистенный, на прочном фундаменте, под цинковой крышей, с высокой, видной издали башенкой, с обширной усадьбой – амбарами, скотными дворами, водяной мельницей, – был самым заметным в Крутихе. Позади горницы у него был прируб для будущей лавки. Перед революцией братья Волковы задумали открыть свою торговлю, но не успели. Вместо двери, широко распахнутой для покупателей, на ночь запираемой снаружи на железные болты, осталась потайная дверца в кладовку, из которой был ход в дом. И башенки сейчас нет. Несколько лет тому назад во время зимней метели она неожиданно завалилась: подгнили и обрушились державшие её подпорки. Дом Волковых сразу стал ниже, приземистей…
Прежде жили в этом доме три брата – Никандр, Платон и Генка. Теперь осталось двое: старший, Никандр, умер. В Крутихе до сих пор вспоминали этого скрипучего, согнутого, как сухой стручок, старика. Он был головой в доме. Вообще раньше в крепких крестьянских семьях было так, что после смерти главы дома – патриарха – становился на его место и распоряжался всем либо старший из братьев, либо мать у взрослых сыновей, чаще всего крутая характером, властная женщина. У Волковых все подчинялись Никандру. А он всю жизнь провёл холостяком. Был необыкновенно жаден и скуп. Зиму и лето ходил в одном и том же длинном, до пят, азяме, в вытертой лисьей шапке – рыжей, с верхом из залоснившегося от долгой носки плиса.
Григорию ненавистно было само имя Никандра. В Крутихе со старшим Волковым связывали гибель Романа Сапожкова – отца Григория. Молва утверждала, что будто бы именно Никандр выдал Романа колчаковцам, подвёл старика под расстрел. Но он и сам после этого недолго прожил. Со смертью Никандра у Волковых всё в свои руки забрал средний брат, Платон.
В отличие от скопидома Никандра, Платон в своё время был человеком, любившим хорошо поесть, одеться, даже щегольнуть. Старики в Крутихе помнили, как ходил Платон к молоденькой учительнице церковно-приходской школы – в городском, отлично сшитом пиджаке, в новой фуражке и в сапогах с блестящими лакированными голенищами. А женился потом на простой работящей девке из крепкой крестьянской семьи.
До революции Платон выписывал и читал газету «Сельский вестник», любил порассуждать о политике. Несколько лет подряд был сельским старостей. В гражданскую войну, когда колчаковцы объявили мобилизацию в свою армию, Платон ездил в составе так называемой «крестьянской делегации» к генералу Пепеляеву – просить, чтобы от мобилизации были освобождены крестьянские парни в крепких хозяйствах.
Сейчас Платон ставит это себе в заслугу, считая, что тогда он ходатайствовал «за народ»..
Григорий молча постоял напротив дома Волковых, смотря на высокий забор, кое-где наклонившийся, на старую цинковую крышу, местами отодранную. Но стены дома были ещё крепки, а широкие двустворчатые ворота наглухо заперты. Потом на крыльце кто-то показался. Григорий всмотрелся. Мелькнула шапка Платона. «А где же у них Генка?» – думал Григорий.
Генка, младший у Волковых, ещё холостой, отчаянный парень, враждовал с Платоном. Платон стремился поскорее женить и отделить Генку, чтобы самому остаться на старой усадьбе, вопреки освящённому веками крутихинскому обычаю, по которому именно к младшему брату переходит отчий дом. Недаром ведь при роении улетают из дупла старые рабочие пчёлы, а в дупле, с мёдом, остаются молодые… Но Платон не хотел больше считаться с этим древним обычаем. В последние годы он занимался сельскохозяйственным опытничеством, прослыл «культурным хозяином». Он постарел, даже немного опустился, однако по-прежнему играл хорошо усвоенную им роль «просвещённого мужика». Выписывал из Москвы журнал «Сам себе агроном», завёл кое-какие знакомства с нынешними людьми. Но с Генкой Платон ничего не мог поделать. Беспутный братец играл в карты, таскал из амбара зерно, а потом продавал его, озорничал и, вопреки желанию Платона, не женился. Как-то Генка выдергал у Платона лук на опытной делянке. Платон стал его ругать. Генка бросился на брата с кулаками. Один раз младшего Волкова даже водили в кочкинскую милицию за хулиганство.
«Где же может быть сейчас этот выродок?» – спять спросил себя Григорий. Мимо него шли люди, а он в раздумье приостанавливался уже у других дворов – у домов Алексеевых, Кармановых…
Эти, пожалуй, поопасней братьев Волковых, другое у них положение, другая и повадка. Они поднялись после революции и теперь не прочь похвастаться, что всё, чем они владеют, им дала советская власть. А Селиверст Карманов при этом ни за что не упустит случая напомнить, как он, взятый по мобилизации в колчаковскую армию, перешёл на сторону красных.
«Мы воевали! Мы кровь проливали! – кричит иногда Селиверст. – Теперь власть наша!»
По хозяйству Алексеевы, Кармановы и другие из тех, что поднялись после революции, могли бы, пожалуй, дойти и до былого могущества братьев Волковых, если бы им дать волю.
Влияние их на деревенские дела было куда больше Волковых. Про тех всем было известно, что они кулаки, а эти… Кто ж их знает? Кричат за советскую власть, а коммунистов ругают. На сходках ведут себя как хозяева. Бедняка обзывают лодырем, прежнего кулака – мироедом. Батраков не держат, а всё у них работают какие-то родственники.
Горой стоят за мужицкую свободу в продаже хлеба. Сами хлеб припрятывают, словно до лучших времён. Прибедняются, скрывают свой достаток, свою силу. И звериной ненавистью ненавидят тех, кто не даёт им развернуться и стать полными хозяевами на сибирской просторной земле.
Не отсюда ли нанесён удар? Не среди этих ли искать убийцу?
– Здорово! – раздался голос, который вывел Сапожкова из раздумья.
С крыльца дома окликнул его средних лет мужик, с редкой, росшей по-татарски, пучками, чёрной бородкой на скуластом лице. Это был Селиверст Карманов.
Григорий вздрогнул. Молча кивнул головой на приветствие и прошёл мимо, стараясь не подать виду, будто он заинтересован домом Кармановых.
А сам, свернув в переулок, подозвал бегавшего на улице сынишку Егора Веретенникова, Ваську, и послал его посмотреть, не приехал ли кто к Карманову. С выражением обязательной готовности на курносом лице, парнишка бросился исполнять поручение. Примчавшись обратно, он доложил: во дворе у Кармановых стоит засёдланная лошадь.
– Да где ж она? – нарочно сердито спросил Григорий.
– Там, дядя, там, у стайки, – торопливо замигал глазами мальчишка.
Григорий круто повернулся и пошёл к дому председателя сельсовета Тимофея Селезнёва.
III
В Крутихе было всего четверо коммунистов, и вот осталось трое… Когда-то именно он, ныне погибший Дмитрий Мотыльков, основал в деревне партячейку и был её первым секретарём. Потом его переизбрали. Секретарём партячейки стал Григорий.
Когда Григорию по возвращении с войны сказали, что отца его под пули колчаковцев подставил Никандр Волков, молодой и горячий Григорий схватился за оружие. Мать – она ещё тогда была жива – кинулась к нему: «Что ты, Гришенька, давно ведь помер Никандр!»
У Григория дёргалась и белела щека. «Всё равно, Платона кончу! Плато-она!» – хрипел он.
Едва у него отняли винтовку. Дмитрий Мотыльков говорил тогда Григорию: «Дурак. Вот и видно, что дурак. Разве их так надо? По-партизански? У нас же с тобой власть, чудак!»
Григорий все эти годы был сильной рукой власти. Вначале его избрали председателем сельсовета, потом на смену ему пришёл Тимофей Селезнёв – с виду простоватый, медлительный, а на самом деле дальновидный и умный мужик. Кроме Тимофея, в ячейке ещё состоял Иннокентий Плужников; Иннокентия недавно приняли в кандидаты партии. И всех их объединял Мотыльков.
«Без народа ни до порога, – говорил Дмитрий Петрович; он любил старинные выражения. – Работать нам с народом намного легче, чем бывшим правителям деревни. Платон, если помнишь, когда он старостой был, всё земским стращал да кутузкой. Понятно, защищать интересы небольшой кучки богатых против большинства народа не легко, приходится к плётке прибегать. А у нас другое дело. Мы интересы большинства защищаем против небольшой кучки богатых. За нами на каждом шагу народ, все честные мужики. Они поддерживают, но и подталкивают нас, чтобы мы не стояли. Это надо чувствовать…»
Однако были в Крутихе люди, которым становилось поперёк горла всё новое, советское. Григорий это знал. Он уже не сомневался в том, что Мотылькова убили кулаки.
– Стреляете, гады? – шептал он, идя к Тимофею Селезнёву. – Ну, погодите, мы вас всех выведем на чистую воду! – От ненависти у него перехватывало дыхание.
Побледневший, с осунувшимся лицом, он протянул руку Тимофею.
– В Кочкино за милицией ты послал? – хрипло спросил Селезнёва Григорий.
– Послал. Скоро должны приехать милиционеры, – ответил Тимофей.
Григорий спросил, что знает Тимофей про тайные сборища у Селивёрста Карманова? В своё время Григорий не придал большого значения слуху об этих сборищах. Он думал тогда: «Что они могут сделать, эти шепчущие по углам люди, когда не в их, а в наших руках власть?» Сейчас он жестоко раскаивался в своей самонадеянности.
– Свили они тут у нас змеиное гнездо, и вот из этого гнезда жало высунулось, – резко сказал Григорий.
Тимофей молча сурово кивнул. Григорий стал передавать ему свои наблюдения после обхода деревни. Кто мог быть замешан в убийстве? Платон Волков? Вряд ли. Трусоват и угодлив Платон. А вот Генка…
– А что Генке до Мотылькова? – возразил Тимофей. – Он скорее бы уж в Платона стрельнул. Ему родной брат злее лютого врага.
– Не скажи, – нахмурился Григорий. – Генка – волчонок зубастый, от него всего жди. Я эту породу знаю, – с ненавистью закончил Сапожков.
– Насчёт Генки я думал тоже, – сказал Селезнёв. – Говорят, он сейчас в Кочкине. Я написал записку начальнику милиции. Его там задержат на всякий случай, до выяснения.
– Правильно, – одобрил Григорий. – А Карманов Селивёрст… Что-то он крутится, подозрительный. Лошадь у него на дворе стоит засёдланная.
– Я это тоже знаю, – ответил Тимофей. – Селиверст, видно, собрался куда-то. По-моему, надо и его перехватить.
– Может, он кого предупредить решил? – высказал предположение Григорий. – Если так, тогда этому надо помешать. Засаду устроить.
– О том же и я соображал, – отозвался Тимофей. – У меня ведь у самого две лошади засёдланы, наготове стоят. Я думал со мной Иннокентий будет, а тут ты подошёл.
– Ну что же, не будем медлить!
Тимофей, а следом за ним Григорий вышли из избы.
– На кочкинскую дорогу поедем, – махнул рукой Селезнёв.
– А тот конец деревни как? – озабоченно спросил Григорий. – Ты туда кого-нибудь послал?
– Николая Парфёнова и Ефима Полозкова.
– Правильно, – снова одобрил Григорий. Оказалось, что успел всё сделать так, как надо, предусмотрительный Селезнёв.
– Поехали! – сказал Тимофей, вперевалку, грузновато подходя к одной из двух осёдланных лошадей, стоявших за сараем.
Переулком они спустились на лёд речки Крутихи. Скрытно выехали к просёлочной дороге уже за деревней.
Там к ним присоединился ещё один всадник – Иннокентий Плужников. Проехали ещё версты две.
У кочкинской дороги в глубоком овражке всадники спешились и, спрятав лошадей, уселись в кружок.
– Подождём, – повернулся Григорий к Иннокентию. – Приедут милиционеры, тогда снимем засаду.
Но милиционеры не ехали.
В овраге снег был сбит плотно; снизу несло ледяным холодом; наверху посвистывал поднявшийся к вечеру ветер.
– Вон он куда махнул! – вдруг показал рукою Тимофей. – Селиверст это! – уверенно продолжал он. – Больше некому!
На дальней дороге к Долгому оврагу замаячила чёркая точка.
– Скорее! Наперерез ему! – крикнул Григорий и вскочил в седло.
Он приотстал от Иннокентия и Тимофея. А те мчались скачала ложбиной, потом открытой степью.
Тимофей не ошибся у ещё издали Григорий узнал Сели-верста Карманова. Селиверст сидел в низком широком седле на лохматом рыжем иноходце. Увидав гнавших ему наперехват всадников, Селиверст не прибавил рыси своему коню.
– Заворачивай! – крикнул ему подскакавший первым Иннокентий Плужников.
– Куда? – останавливая иноходца, привстал на стременах и прищурился Селиверст.
– Обратно!
– Ну да! – сказал Селиверст.
– Заворачивай, заворачивай!
– Ещё чего! – сказал Селиверст.
– Ты куда это, Селиверст Филиппыч, собрался? – подскочил на своём бойком коньке Селезнёв.
– В Кочкино.
– Ещё раз здорово! – подъезжая, громко сказал Селивёрсту Григорий.
– Здорово, – неохотно ответил Карманов.
А Тимофей, горячась, продолжал спрашивать:
– Как же в Кочкино? Ведь это же в падь дорога… Ты что?
– А я хотел на сено поглядеть, потравили, говорят… А потом уж в Кочкино ехать.
– Чего тебе там?
– Дело есть, – колюче усмехнулся Селиверст. – А вы чего ко мне привязываетесь? Чего вам надо?
– Ну, вот что, довольно лясы точить, – оборвал его Иннокентий Плужников. – Заворачивай обратно в деревню.
– Зачем?
– Там будет известно! Сейчас здесь некогда об этом разговаривать.
– Да вы что, ребята… – начал Селиверст, нащупывая в кармане револьвер.
Пустить его сейчас в ход? Но осторожность взяла верх. Не время. Лучше притвориться спокойным. И он равнодушно пожал плечами.
– Ну что ж, поехали, раз я вам сильно понадобился.
– Давно бы так, – сказал Плужников.
Григорий ехал сзади Селивёрста и, посматривая на кочкинскую дорогу, думал: «В Кочкино? А кто у него может быть в Кочкине? Там Генка. Может, Генку хочет он о чём-то предупредить?»
В сельсовете Селивёрста обыскали и нашли у него револьвер. Тимофей Селезнёв распорядился арестовать Карманова.
В сумерках приехали в Крутиху вызванные нарочным конные милиционеры – для производства дознания. Но ещё днём на базаре в Кочкине был арестован Генка Волков. Крутихинский мужик Никула Третьяков, вернувшийся оттуда, видел, как Генку под оружием вели по улице.
Григорий, тяжело задумавшись, сидел в сельсовете. Он думал о том, как бы помочь органам власти схватить участников преступления. Не знал он тогда, что всё это дело будет гораздо более сложным, что затронет оно и таких людей, которые как будто не имели к нему прямого касательства. Обнаружилось это той же ночью.
IV
Во дворе у Волковых доживал свои дни старый кобель-цепник. Чёрный, лохматый, с опущенным хвостом, с глазами, начинавшими тускнеть, он стал и шерсть терять и глохнуть. Врезая в ощетинившийся загривок ремень ошейника, чёрный кобель прежде скакал на цепи и лаял хрипло, захлёбываясь. Цепь была тяжёлая, кованая, конец её укреплён на скобе, вбитой в угол амбара. Пёс спал под низко положенными жердинами, заменявшими крыльцо амбара. Иногда неожиданно он выскакивал оттуда и бросался на людей. Этой ночью цепник залаял, чего с ним долго уже не бывало. Платон проснулся.
Когда Платон открыл глаза, в спальне была полная темнота. По тому, как лаял цепник, Платон понял, что по двору кто-то ходит. Он пожевал губами, но вставать не торопился, чувствуя, что опять нахлынула щемящая сердце тревога.
…Началось это давно, со смерти Никандра. Свалило его сразу, когда сельсовет решил отобрать у Волковых и передать в общественную собственность водяную мельницу. Узнав о решении, старик затряс головой, замычал, лишившись языка, и в ночь умер, сидя у печки в плетёном соломенном кресле.
В другое время смерть Никандра не очень опечалила бы Платона – руки ему развязывала. Но теперь он думал: вот всё, что наживалось правдами и неправдами Никандром (и им самим), уходит безвозвратно. После похорон старшего в роде он как будто на всё рукой махнул. Сам выгородил мельницу из усадьбы, сдал жернова все в целости. Впрочем, иногда он раздражался, начинал кричать, но тотчас утихал. «С властью надо жить в мире», – размышлял Платон. Уговаривая себя таким образом, он думал лишь о себе и о своём хозяйстве – и ни о чём больше. Выжить, сохранить то, что осталось, а там ещё видно будет, как пойдёт дело. Он сдружился с волостным агрономом, по анкете – служащим, а на самом деле сыном бывшего скотопромышленника, и начал выращивать невиданные в этих местах турнепсы. Про опыты его даже написали в газете.
Если раньше на усадьбе Волковых не переводились батраки, то сейчас ни одного батрака не осталось. Даже сироту-племянницу Аннушку, которая жила у Волковых вместо батрачки, Платон выдал замуж.
Стремясь сохранить хозяйство, он ещё надеялся на то, что «культурных хозяев» станут поощрять, власть их оценит. Платон не показывал и виду, что советские порядки ему не нравятся. Он желал только одного – чтобы его оставили в покое.
С тем большей тревогой наблюдал Платон за младшим братом. Тёмные глаза Генки смотрели на него враждебно. Платон пытался всячески подойти к брату – пытался и мягко разговаривать с ним и ругал его. На все подходы Платона Генка упорно отказывался отвечать. Он либо молчал, либо мотал упрямо головою и куда-нибудь уходил, чаще всего к Селивёрсту Карманову.
Неизвестно, чем привязал к себе Селиверст диковатого парня. Платон насторожился, узнав, что у Карманова бывают какие-то сборища. И вот, как гром среди ясного неба, убийство Мотылькова и арест Генки. Вечером с новостью о том, что Генка арестован, прибегала к Волковым жена соседа Никулы Третьякова…
Платон вздохнул и заворочался. Снова залаяла, но тут же замолкла собака. Потом как будто послышался слабый стук в окно, выходившее в палисадник. Или это только показалось? Платон приподнял от подушки голову. Жена зашевелилась рядом, сонно зачмокала. «Корова», – раздражённо подумал Платон. Прошла секунда или две, прежде чем установилась тишина. Платон напряжённо вслушивался. Совершенно явственно ещё раз услышал он: тук… тук… тук… Сомнений быть не могло: кто-то стучался. Цепник совсем затих, успокоился. Платон встал с кровати, прошёл босыми ногами к столу, нашарил в темноте спички, зажёг лампу.
Жена заворочалась, забормотала:
– Чего ты?
– Спи! – сказал Платон.
Он надел валенки, полушубок и вышел в сени.
– Кто тут? – тихо спросил Платон, приникая к дощатой двери сеней.
За дверями послышался шорох. Потом едва различимое:
– Это я… Пусти…
«Генка?!» В одно мгновение вихрь противоречивых мыслей и чувств потряс Платона. «Говорили, что Генка арестован, откуда же тогда он? – лихорадочно думал Платон. – Убежал? Значит, сильно замешан? Да и сейчас – как он убежал? Может, убил кого? Зарезал? От варнака Генки всё станется. И откуда у него такой характер разбойничий! Пустить? А что будет, если узнают? Могут сказать, что и я был с ним заодно…»
Но решая не пускать, Платон тут же спохватился: «Не пущу – двери выломает, ворвётся. Убить может! А у меня жена, дети», – жалел себя Платон, между тем как из-за двери неслось торопливо еле слышное, словно шелест листьев:
– Это я… Генка-а-а…
«А может, его выпустили – и всё. Просто. А я тревожусь», – опять подумал Платон. Сколь ни сомнительной показалась ему эта мысль, он всё-таки решился. Но каких мук стоило ему открыть защёлку у сенной двери! И вот Генка перед ним.
Платон закрыл дверь и, пятясь по кухне, не отрываясь смотрел на брата. Генка был в броднях, в заячьей шапке. Он стоял согнувшись, свет от лампы падал на его тёмное лицо, на котором даже и теперь выражались черты упрямства и своевольства.
– Ну? – призвав на помощь себе всё своё мужество, сказал Платон.
– Я… – начал Генка. Но так ясно, с таким откровением взглянул он при этом на брата, что Платон понял всё.
Он выставил руки вперёд, как бы защищаясь.
– Гонишь? – двинулся ему навстречу Генка. – Куда мне теперь? А? – выкрикнул он. – Куда? Эх, брат!..
– Уйди! Уйди! – бормотал Платон. – Тебе тут не место. За домом следят!
– Н-ну, – криво усмехнулся Генка. – Сам выдашь?
Он помедлил, соображая, что всё уже известно брату и родной дом теперь – западня.
– Ну, помни, брат! – крикнул Генка и бросился к двери. С силой толкнул её, выскочил, не затворив.
Только почувствовав холод, Платон вспомнил, что дверь осталась распахнутой. Он прикрыл её и присел на лавку. А Генка, выскочив из дому, побежал вдоль забора к амбару. Тут в темноте под ноги ему бросился цепник. Генка даже вскрикнул от неожиданности, зубы у него застучали. Всхлипывая и тихо матерясь, он выдернул из загородки скотного двора жердину и пошёл с ней на цепника, чутьём угадывая, где тот может находиться. Подкравшись, Генка присел и со всей силой, на какую был способен, ударил жердью кобеля. В удар этот он вложил всю свою яростную злобу на брата, на милиционеров, на всех людей, на весь свет. Только хряснуло что-то. Генка понял по мягкой отдаче удара в руках, что зашиб собаку, но не стал об этом думать, а побежал дальше. Деваться ему было некуда.
…Днём, когда Генка толкался на базаре в Кочкине, к нему подошёл милиционер – маленький, вёрткий, с пронзительными, быстрыми глазами, и сказал тихо:
– Иди за мной.
– Зачем? – остановился Генка.
– Там скажут… Иди, иди.
Генка хотел ускользнуть, но, заметив, что кобура от нагана у милиционера расстёгнута, пока воздержался от этого намерения. В дальнейшем он настороженно ждал, как бы милиционер хотя бы на минуту оставил его. И он обрадовался, когда это случилось. Маленький милиционер сдал его под охрану двум другим милиционерам. Один был усатый, с расплывшейся добродушной физиономией, Другой – с длинным носом, неуклюжий. «От этих-то я уйду», – решил Генка и нырнул в первую попавшуюся ограду. Кажется, по нему стреляли… Девять километров до Крутихи он шёл оврагами, обходя далеко стороной просёлочную дорогу, рассчитывая так время, чтобы явиться домой ночью. Что его вело сюда? Желание в последний раз повидать свой дом? Да, он рассчитывал переждать у брата некоторое время, затем выпросить у него на дорогу денег и исчезнуть тихо, незаметно. Уехать подальше, а там видно будет. Но не таков Платон! Выдаст, лишь бы от него избавиться…
Таясь в темноте, Генка вышел на зады деревни, к берегу речки Крутихи. Вывернувшись из-за какого-то сарая в переулке, он задержался, остановленный вспышкой света. Невдалеке теплился огонёк. Генка подумал, что ему надо непременно где-то передохнуть, поесть, а перед рассветом укрыться в глубоком овраге за речкой, где было у него давно примеченное укромное место. Генка не знал ещё, что арестован Селиверст Карманов, но идти к нему побоялся. Он пошёл на огонёк, горевший в избе Егора Веретенникова. «Аннушка там, – вспомнил Генка. – Зайду к ней. Она ж меня всегда жалела». Он закрыл глаза. Налево – речка с голыми кустами тальников над ней, там – глубокий овраг с приметным местом. «В крайнем-то случае не пропаду», – махнул рукой Генка, чувствуя в себе много нерастраченных сил. Пройдя несколько шагов по переулку, он постучался в светящееся жёлтым огнём окно избы Егора Веретенникова. Здесь будет ему безопасно.
