Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
– Незавидно живут, – говорил Тереха Парфёнов. Он уже успел всё тут осмотреть и многое заметить. – Теснота в бараках-то, дух от машинок чижолый. – Парфёнов машинками называл примусы. – Ни коровёнки, ничего. Бедность. А уж у холостёжи-то и совсем нет никакого обзаведенья. Сундучок – и всё. – Тереха усмехался.
Веретенников был с ним согласен. До сих пор он знал жизнь крестьянскую и не представлял её иначе, как со своим домом, со своей усадьбой и хозяйством. А тут всё было по-другому. Раньше в деревне бытовала легенда, что рабочим людям в городах живётся несравненно легче, чем крестьянину. "Крестьянин от зари до зари на поле. А рабочему что? Пришёл с работы, переоделся, тросточку в руки – и гуляй!" Неизвестно, откуда появилась эта легенда, но Веретенников о ней знал и с тем большим вниманием присматривался к незнакомой ему жизни. "Может быть, в больших городах-то и верно так, а здесь… Какие это рабочие? Деревня", – думал он. И в самом деле многое тут было на деревенский лад. Люди, их одежда, разговоры – всё это не очень далеко ушло от деревни.
Койки у сибиряков в общежитии оказались не вместе, а врозь. Егору пришлось стать соседом высокого жилистого лесоруба Клима Попова. У Клима было сухое, в глубоких складках лицо, пытливые, умные глаза. Иногда ежедневно, а иногда через день рано утром, до работы, Клим вынимал из своего сундучка под кроватью маленькое зеркальце и безопасную бритву. В течение пятнадцати минут Попов брился, а Веретенников либо пил в это время чай, либо они о чём-нибудь между собою разговаривали. Клим постоянно был чисто выбрит, простая лесорубческая тужурка сидела на нём ловко и красиво. На вид ему можно было дать лет тридцать. Егор уже в первый день вытащил из своего дорожного мешка положенную Аннушкой и привезённую из дому снедь и предложил за чаем своему новому знакомому. Клим не стал отказываться или важничать. Он просто взял у Егора кусок домашнего калача и начал есть, прихлёбывая чаи из кружки.
– Дома жена пекла, – сказал Егор и поделился с ним своими первыми наблюдениями относительно здешней жизни.
– Это правда, что народ в леспромхозе больше деревенский, – сказал Клим. – Да я сам из деревни. С Урала. Служил тут на границе, ну и остался. Оженился. Тут много наших уральцев…
У Клима в лесорубческом посёлке на Партизанском ключе была своя изба. Сам он работал лесорубом, сюда же приехал на сплав. Веретенников, слушая его, думал: верно люди говорили ещё в Сибири, что на Дальний Восток много всякого народу сходится. Они вот приехали из Сибири, а Клим с Урала. На одной станции Егор видел черноусых, горбоносых людей с тёмными сверкающими глазами… Черкесы, кавказцы. Вспомнился ему и иманский кореец, куривший ганзу. "Экая перебуторка народу-то тут!" – удивился Егор.
Но это были всего лишь внешние впечатления. А глубоко внутри, в душе, у Егора было очень неспокойно. Его разбирало сомнение, правильно ли он сделал, что завербовался на год в леспромхоз. "Что сейчас в деревне?" – думал он. Все его мысли были в Крутихе.
В бараке сибиряки хотя и спали на разных койках, по на лесобирже работали как бы в одной бригаде. Подобно Егору, Тереха, Никита и Влас быстро освоились и стали тут своими среди довольно пёстрого населения барака. Над Власом уже посмеивались, а он только улыбался в ответ на шутки. Тереха развязывал свой мешок, доставал огромную, мало не с колесо, зачерствевшую ковригу хлеба и, отрезав от неё ломоть, толкал ковригу снова в мешок и запрятывал под матрац, в изголовье.
– Ховай подале, бо народ туточки дюже поганый, – советовал Терехе его сосед по койке, молодой украинец.
Когда же Тереха отвёртывался, парень смеялся одними своими хитрущими глазами и говорил, покачивая головой:
– От же куркульска душа. Дывысь!
Тереха, не понимая, что означает слово "куркуль", благодушно отзывался:
– А чего ж? Спрятать, оно не мешает. Говорится: подале положишь, поближе возьмёшь…
Увереннее всех чувствовал себя здесь Никита Шестов. Он балагурил, и шутки его и громкий смех разносились по общежитию. Никита уже успел со всеми перезнакомиться, а со многими был запанибрата.
"Ну боек Никитка", – думал о нём Егор.
Тереха ворчал, недовольный тем, что спецодежду им пообещали выдать только на лесоучастке.
– Рви тут своё, – гудел он.
Тереха работал в полушубке, Егор поверх тужурки надевал дождевик, Влас ворочался в бывшей кармановской шубе. А Никита всё же достал себе где-то лесорубческий ватник. По внешности он теперь ничем не отличался от постоянных рабочих лесобиржи. Эта способность вполне сливаться с той средой, куда он попадал, была, по-видимому, в высшей степени присуща Никите.
От железнодорожного полотна, где шла погрузка леса, ясно обозначалось в жёлтых берегах устье Имана. А за Уссури сливались с горизонтом синие каёмки далёких гор. В стороне, еле видное в кустах, блестело на солнце куском цинковой крыши здание пограничной заставы. Раза два на бирже между рабочими Егор заметил пограничников. Это были молодые краснощёкие парни в шинелях, с тем здоровым и крепким видом, какой лучше всяких слов говорит о спокойной силе. Егор спросил: почему на лесобирже оказались бойцы? Клим Попов ответил ему, что граница в этом месте подходит к самому городу, и сплавщики на устье Имана находятся рядом с пограничниками; бойцы в самом прямом смысле охраняют тут труд мирных людей.
– Вот те горы-то уже маньчжурские, – показывал Клим. – А там застава…
Егор смотрел в сторону Маньчжурии, и ему почему-то казалось странным, что там всё так же, как и здесь: и берег, и река, и сопки. Неужели вон та сопка в чужой земле? Там какие-то другие люди живут, о которых Егор ничего не знает, но он уже слыхал, что оттуда всё время грозят войной, и он смотрел на маньчжурский берег с неприязнью.
Сойдясь, сибиряки делились впечатлениями.
– Смотри-ка ты, – говорил Тереха. – Солдаты нас стерегут.
– Будет болтать-то, – оборвал его Никита.
Егор передавал слышанное от Клима Попова.
– В письмах-то, будете писать, не поминайте про границу, а то наши бабы испугаются, – говорил он.
– Эх, если бы узнали, вот бы взвились! – воскликнул Никита. – А верно, где и в каких опасных местах мужику бывать не доведётся, а баба ничего не знает, – рассуждал он.
Наконец настала им пора отправляться в тайгу.
У дороги стояла берёзка с чёрным стволом. Она распустила клейкие листочки, но каждая ветка ещё была видна, и эта прозрачность придавала берёзке особую прелесть. Весна словно только прикоснулась к ней, и вот уже по чернопегому стволу стали подниматься могучие соки.
Егор Веретенников в первый раз в своей жизни видел чёрную берёзку. Шумел кустарник. Высокие тополя в стороне от дороги шли один за другим цепочкой, как солдаты. Долина прорезывалась невысокими холмами. Дальше холмы повышались. И уж совсем далеко поднимались высоко к небу синие горы. Чем ближе к горам, тем суровее вокруг делалась природа. Не смягчённые никакими красками, чёрные леса частым неровным гребнем рисовались на вершинах гор. На высоких гольцах сверкал снег; снег лежал и на северных склонах. Чем ближе к горам, тем местность делалась угрюмее, меньше попадалось открытых весёлых полян, чаще высокие жёлтые травы и кочкарники отмечали собою заболоченные места – мари с одинокими елями, поднимавшими к небу искривлённые сучья. Но это было уже на второй день пути, а в первый день сибиряки близко к сердцу принимали всё, что видели вокруг.
Пока они находились в городе, работали на лесобирже, пока начинался и заканчивался первый сплав, природа делала своё дело. И теперь достаточно было им выйти за крайние домики городка по просёлочной дороге, вьющейся среди полей и холмов Имано-Вакской долины, чтобы они со всей силой почувствовали её могучее весеннее пробуждение.
Природа звала к себе человека. И не потому ли в каждом из них тотчас же проснулся и заговорил земледелец?
Из городка они вышли ранним утром конца апреля. Спутниками сибиряков были Демьян Лопатин и Клим Попов. Демьян последнее время работал, как и сибиряки, на лесобирже. Сейчас, развязавшись наконец с вербовкой, Лопатин возвращался в леспромхоз. Демьян ехал на телеге; её тащила рыжая кобылёнка. На телеге Лопатин вёз стальные тросы для тракторной трелёвки. Все остальные шли за телегой пешком.
Весенняя дорога уже совсем подсохла; путники подвигались ходко, изредка переговариваясь. Но примечательно: какие бы разговоры они ни начинали, всё сводилось к земле, к пахоте, к севу. Даже Демьян Лопатин и Клим Попов, люди, давно отвыкшие от земледельческого труда, поддерживали это настроение, что же говорить о крутихинцах! Среди них только Влас помалкивал: по своему ли постоянному благодушию или потому, что достаточно он перевернул чужой земли за свою батрацкую жизнь и не видел в этом ничего особо интересного.
Раза два дорога подходила к реке – стремительной и вспененной. Клим Попов сказал, что река эта – Вак; как видно, ему всё тут было давно известно.
– Какие-то названья всё чудные – Вак, Иман, – проговорил Тереха. – А у нас – Каменка, Крутиха…
– Да, дикие тут места, – вдруг недовольно сказал Егор и замолчал.
Ещё сегодня, собираясь в эту дорогу, он думал: "А ведь и сейчас не поздно вернуться в Крутиху!" С этой мыслью он вышел и был ей теперь не рад. На лесобирже, в бараке, среди людей, занятый работой, он мало оставался наедине с самим собою. А тут была дорога, и на ходу думы лезли в голову одна за другой. Ну зачем и куда он идёт, забирается всё дальше и дальше? Сейчас, казалось ему, не только Крутиха далеко позади, но и в Иман из тайги попасть будет не так-то просто. А главнее – вместо привычного, знакомого с детства, будет он теперь заниматься непривычным, незнакомым.
Можно, конечно, закрыв глаза, представить себя под этим тёплым весенним солнцем в родной степи. Фырканье лошади, скрип тележных колёс, говор: мужики едут на пашню, и ты с ними едешь… А откроешь глаза – и опять ты сам с собой, идёшь в неизвестную дорогу, Веретенников сердито хмурился, слушая, как Никита говорил Климу Попову:
– В наших краях, верно, нет такого лесу, а здесь вон его сколько.
– А говорят, что в Сибири тайга, охотники белку в глаз бьют, – сказал Попов.
– Так это не у нас! – воскликнул Никита. – В Сибири места есть разные. У нас учитель был, родом из Вятской губернии. В позапрошлом, кажись, году. В Вятской-то губернии, поди, думают, что Сибирь наша страх что такое. И люди лесные, и звери разные. Вот учитель этот приехал к нам и спрашивает: "А где, говорит, у вас танга?" А ему старик Печкин – есть у нас такой бойкий старик – отвечает: "Опоздал, говорит, ты парень приехать. Лет бы на сто пораньше – действительно была здесь тайга"…
– Старики много про тайгу передают, – сказал Тереха.
– Да повырубили её! – весело подхватил Никита.
"И чему он радуется? – неприязненно покосился на него Егор. – Вот Никите, кажется, везде хорошо, везде он дома… А я?." Егор не додумал. Послышался топот копыт; путников нагнал верхом на коне Степан Игнатьевич Трухин.
– Степан Игнатьич! – обрадовался, увидев его, Демьян. – Подпрягай, паря, своего коня к нашей кобыле, вместе поедем!
– Нет, эта компания мне невыгодна, – смеясь сказал Трухин. Он рассчитывал сегодня, хотя бы и к позднему вечеру, добраться до леспромхоза.
Трухин некоторое время ехал за подводой, прислушиваясь к разговорам сибиряков. "Трудно с мужиками на производстве, – подумал он. – У них все мысли в деревне".
Когда Трухин отъехал, Демьян проговорил из желания показать свою осведомлённость:
– Степан Игнатьич раньше в райкоме работал, стоял за правильную линию…
– Слыхали немного, – отозвался Тереха.
– А вот, паря, теперь про разные штуки в газетах пишут, где что не по справедливости делали. А Степан Игнатьич про это давно говорил, указывал.
– С понятием, значит, – осторожно сказал Егор.
Но Демьяна эта похвала не удовлетворила. Из доброго чувства товарищества он хотел возвысить Трухина в глазах сибиряков и принялся рассказывать о проекте колхоза-гиганта в Кедровке и о том, как Трухин против него боролся.
– Тут, в этой Кедровке, русские и корейцы живут, – говорил Демьян. – А их, паря, хотели всех соединить.
– Как же соединить? Они небось один другого и не поймут, – усомнился Егор.
– Перегибщики, – сказал Клим Попов. Он толково и немногословно объяснил суть перегибов.
– Это и у нас было, – хмуро молвил Егор. А Трухин его очень заинтересовал. "Есть, значит, и промежду начальников, что за мужика говорят, против несправедливостей. Даже Мотыльков наш, если бы он был живой, разве бы он допустил такое, что Гришка в Крутихе наворочал? Слыхать, и из коммунистов есть, которые велят с колхозами-то погодить. Может, и Трухин такой? Поговорить бы с ним об этом. А как?"
На этот раз его мысли прервал неугомонный Никита.
– Эх ты, гляди-ка! Жаворонок! – закричал он, показывая рукою в сторону.
– Наша птица! – обрадовались сибиряки. И опять им вспомнились родные места.
Полевая дорога вилась по открытой равнине. Солнце опускалось всё ниже, ветер утих, густо запахло нагретой землёй. С бугорка за придорожной канавой с чёрной стоячей водой, поднялся жаворонок. Мгновение он висел в воздухе на распущенных веером крыльях – пел свою песню, потом камнем упал в траву.
– День провожает, – умилённо сказал Тереха.
На холме, за речкой с сухими тальниками, показалась деревня – несколько изб взбежало на крутогорье. Колодезный журавль виднелся как длинный согнутый палец. За деревней кругом поля с жёлтым жнивьём и уже кое-где распаханные. Потом послышался едва различимый мелодичный звон колокольчика. Подвода, на которой сидел Лопатин, ушла вперёд. Путники прибавили шагу. Звон колокольчика стал слышнее. Затем этот звук начал перебиваться тягучим скрипом, и вот уже пронзительное взвизгивание немазанных колёс почти заглушило его.
– Честный человек едет, – усмехнулся Клим Попов.
– Это как? – сказал Тереха.
– А вон… – кивнул лесоруб.
Из-за голых кустов у дороги навстречу им выдвинулась комолая чёрная корова, впряжённая в двухколёсную арбу. Голова коровы моталась в ярме, на шее побрякивал колокольчик, раздвоенные копыта неслышно ступали по дороге. Сибиряки приостановились. Помахивая хвостом, корова протащила мимо них арбу. Положив руки на деревяшку ярма, а ноги поставив на оглобли, верхом на корове ехал молодой кореец – темнолицый, сухощавый парень в пиджаке и кепке. За арбой шли две женщины – одна, с ведром, пожилая, чуть горбилась; другая, совсем юная, выступала легко, на лице её сквозь смуглую кожу проступал нежный румянец. Девушка опустила длинные ресницы, словно занавеской прикрыла лучистые глаза. Пожилая женщина, обратив к встречным незнакомым людям круглое морщинистое лицо, взглянула на них и отвернулась. Парень проехал равнодушно. Арба немилосердно скрипела, узкие ободья огромных колёс мелькнули ещё раз-другой и скрылись за поворотом.
– Корейцы считают, что на скрипучей арбе только честному человеку и ездить, – рассказывал сибирякам Клим Попов. – А на смазанной сподручно ворам да жуликам. Подъедет, дескать, тихо, незаметно, возьмёт, что плохо лежит, да и уедет.
– Правильно сообразили! – засмеялся Никита.
– А что ты смеёшься? – строго сказал Егор. – У каждого свои обычаи. А народ, видно, хороший. Видишь, на пашню ездили. Сеять…
Для Веретенникова ценность и целого народа определялась тем, как относится он к земледельческому труду. Он видел уже местных русских крестьян, теперь увидал корейцев. "У них же всё обзаведенье другое, – думал Егор. – Корова в запряжке. Да разве русский запряжёт корову-то? Как же их хотели соединить? Видно, везде было это – в одном месте так, в другом этак".
Весенний день подходил к концу. Солнце уже садилось, когда дорога круто пошла под уклон и снова поднялась на пригорок. Потом придорожные кустарники раздвинулись, и сибиряки увидели первые избы.
Это была Кедровка.
VI
Трухин, нагнав по дороге сибиряков, возвращался из Хабаровска. В Имане он разговаривал с Варварой Николаевной Клюшниковой.
– Ах, Степан, Степан, – встретила она его. – Я ещё до сих пор по-настоящему не могу прийти в себя от того, что произошло. На конференции вскрылось такое, что я сидела и думала: куда мы все смотрели? Ну, ты-то начал кое в чём разбираться. А уж я, старая дура, ничевошеньки не понимала! Я думала: "Идёт коллективизация – это как большое сражение. А райком – штаб. Кто в этом штабе начинает свои личные мнения, соображения выставлять, в амбицию лезть, того надо подальше, подальше". Прости, Степан, но ты мне казался таким человеком. Сперва-то я думала, что у тебя личная неприязнь к Марченко. Бывает… Ну, мне даже говорили, что-де неспроста Марченко у Трухина бывал на квартире, стал, мол, он другом дома. Вот ведь какие пакостники! Когда ты пришёл ко мне говорить насчёт гиганта, мне это крепко в голову запало. Я решила с Марченко объясниться: почему такое? Он мне говорит, что все слухи о гиганте не стоят выеденного яйца, Стукалов-де по характеру левый коммунист и ему хочется по всему району нагородить гигантов. А потом добавляет: "Что ты, Варвара Николаевна, первый день в райкоме работаешь, не знаешь прав секретаря райкома? Даже если бы и было что-нибудь такое, разве я не имею права, не спрашивая членов бюро, делать то или другое в порядке подготовки? Что же, вы хотите, чтобы секретарь райкома спрашивал вас о каждом своём шаге, который он предпринимает? Не много ли это для членов райкома?" А я ему: "Напрасно, говорю, обижаетесь. У секретаря райкома, конечно, большие права, но в принципиальных вопросах он обязательно должен советоваться с членами бюро или хотя бы ставить их в известность. А как же иначе? У нас ведь должно быть коллегиальное, а не единоличное руководство".
Варвара Николаевна усмехнулась, строго поджав губы. Она сидела перед Трухиным в простом чёрном платье, с гладко зачёсанными волосами. У неё был вид старой учительницы – много пожившей и много отдавшей людям.
– Как я поняла тогда Марченко, за действия Стукалова он словно бы не отвечает, – продолжала Варвара Николаевна. – А потом вдруг – нате, пожалуйста! – тот же Марченко ставит на бюро вопрос о гиганте! Вот тогда, Степан, я и усомнилась, верно ли всё так у нас идёт. Стала думать, сопоставлять кое-какие факты. Смотрю: это не по мне, другое… Тогда я и тебя поняла. "Э-э, – думаю, – Трухин, как видно, не из простой неприязни вздорит с Марченко, а по-настоящему, принципиально". Но всё ещё присматривалась. Всё у меня эта мысль в голове: райком – штаб. Я ведь комиссарила… – Варвара Николаевна улыбнулась своим воспоминаниям и покачала головой. – Бывало мои Багран прилетает: "Давай, Варюха, – он меня Варюхой звал, – давай ударим по белякам!" – "Ударим, говорю, а штаб приказывает в другое место идти". – "А что нам штаб – сами!" – "То-то сами! Надо подчиняться штабу!" Багран кричит: "Посадили бабу на мою шею, развернуться не даёт!" Один раз пьяный с кулаками налетел. Я его арестовала. Вот бушевал, ты бы посмотрел! – Варвара Николаевна тихонько засмеялась. – На другой день говорю ему: "Истинное слово, не посмотрю, что ты мой муж, своими руками в трибунал отправлю!" Вот ведь до каких фокусов дело доходило. Да что! И надо было! Мы эту стихийность, партизанщину перестрадали, сам знаешь. Я вот с комиссарской меркой и тут подошла. А время-то, Степан, другое…
Варвара Николаевна помолчала.
– Время другое, да и люди другие, трудней в них разбираться. Вон Марченко какой изворотливый оказался! Что он крутит и ведёт двойную игру, я опять поняла, когда разбирали твой вопрос. Во-первых, торопились. А во-вторых, в выступлениях Марченко и Стукалова не всё чисто было. И формулировка обвинения не та. Что значит "непартийные связи", когда ты на актив деревенский опирался! Вот тогда я написала заявление в крайком… Всё стало ясно, когда пришла статья Сталина. Ко мне прибежал Кушнарёв: "Варвара Николаевна, мы ошиблись! Трухин-то прав!"
– Понимаю, – сказал Трухин. – Понимаю, что я не одинок был. Я тут как-то сказал, что трудно в одиночку начинать борьбу. Пока, мол, другие, твои товарищи, придут к тем же выводам, что и ты, может тебе и голову до этого времени свернуть успеют. А правда-то в другом. Когда одиночка начинает бороться, чтоб лишь одного себя показать, тогда этот человек и верно одиночка. Индивидуалист. А когда у него более высокие интересы страны, тогда какой же он одиночка! За ним – народ!
– Вот-вот, я это и хотела сказать, да ещё бы добавила. Кто только за себя борется, чаще всего голову-то и свёртывает. А у этого, кто за правду идёт, поддержка обязательно будет. Вот ведь Марченко-то борется же! И боролся. Получил постановление ЦК, в стол спрятал. Считал, видишь ли, что оно ему лично, персонально адресовано, ему и никому другому. Пришла статья, надо публиковать в газете. Марченко говорит: "Нельзя, не разрешаю!" Почему? Нет, видишь ли, гарантий, что статья не поддельная. Вон куда махнул! Ну как такое назвать? Кто так борется? – Варвара Николаевна пристукнула кулаком по столу. – Вот так и будет извиваться, пока ему хребет не сломают! Эти твари живучие… От нас ушёл – нашлись в Хабаровске покровители. Домработница уж вывезла все вещи. Квартира на замке. А сам Марченко так здесь и не появлялся. Я звонила в крайком. Говорят, будет работать в каком-то тресте…
Наступило молчание. Сурово смотрели друг на друга Трухин и Клюшникова.
– Ты знаешь про его ленинградские дела? – спросил наконец Трухин.
– Знаю, слыхала. Он там был связан с правыми, – ответила Клюшникова. – Надо проверить.
Опять помолчали.
– На днях будет пленум, выберут меня, грешную, и придётся мне развернуться на старости лет. – Варвара Николаевна грустно усмехнулась. – Сколько дел сейчас свалилось на мою бедную седую голову! Работы невпроворот. Надо же исправлять положение. И немедленно! Сегодня отправила в Кедровку Тишкова и Нину Пак. Надо объяснить мужикам, как будет у нас с колхозами дальше. Я Северцеву сказала, что работаю за секретаря только до конференции. Пусть молодые поработают! – и она посмотрела на Трухина. Но тот уж повернулся к двери.
Там послышался какой-то шум. Потом дверь раскрылась, и в кабинет секретаря райкома торопливыми шагами вошла толстая краснощёкая женщина.
– Товарищ Клюшникова! – заговорила она крикливым голосом. – Это безобразие! Целый год он у вас работал, ни копейки не получал, я его кормила! Спросишь деньги, а он говорит, что пожертвовал. Только и проку от него было, что в райкоме работал. А теперь что же?
– А теперь мы его уволим, – сказала Клюшникова холодно. – Я завтра подпишу приказ.
– Уволите?! – взмахнула руками женщина, и на лице её отразился испуг. – А где же он работать будет?
– Где хочет.
– "Где хочет"! – повторила женщина. – Ну, так я его тоже выгоню! Мне дармоедов не нужно. Вот! Я думала: человек в райкоме работает, может, мне какай помощь будет. Я стою, стою на базаре, мёрзну, мёрзну – и вот тебе вместо благодарности! Выгоню! – решительно повторила женщина и хотела ещё о чём-то заговорить, по Клюшникова сказала:
– Можете идти, гражданка, я вам всё объяснила.
Женщина вышла.
– Это что за торговка? – спросил Трухин. – И о ком она тут говорила? Я что-то не понял…
– О Стукалове. Это его жена или сожительница, не знаю, – брезгливо поморщившись, проговорила Клюшинкова.
А Трухин мог только пожать плечами: провозглашать высокие принципы и жить на содержании у базарной торговки! Но на Стукалова это было похоже.
Теперь, размышляя о своём разговоре с Клюшниковой и о том, каким фарсом с базарной торговкой может закончиться карьера Стукалова в Иманском районе, Трухин ехал по знакомой дороге. Встреча с Лопатиным и завербованными сибиряками, однако, оттеснила все другие впечатления на второй план. В конце концов, то, о чём говорила Клюшникова, в большей своей части уже дело прошлое. А Марченко и Стукалов ушли со сцены и, по-видимому, больше в Иманский райком не вернутся. Надо, стало быть, думать о том, что сегодня, сейчас нужно, необходимо. Трухин представил сибиряков в лесу и подумал, что всё здесь им будет ново, непривычно, как всем крестьянам, попадающим на производство. В деревне весь распорядок жизни другой, не связанный с часами, а на производстве – обязательная точность во времени. Эта разница должна быть особенно заметна, когда сравниваешь крестьянский труд с высокоорганизованным трудом в индустрии – на заводах. Не потому ли деревенские люди сейчас больше всего идут на производство, близкое по своему характеру к труду земледельца, главным образом в добывающей и строительной промышленности? Угольные шахты, различные стройки, лесозаготовки – вот, судя по всему, куда идёт нынче разворошённая коллективизацией деревня. А уж потом, часто с новостроек, поступает на ею же построенные заводы, пройдя некоторую рабочую обкатку. В этой массе есть и городские жители – бывшие мещане, кустари, разные люди копеечной жизни, вплоть до люмпен-пролетариев. Есть и перекрасившиеся нэпманы. Но больше всего, конечно, пришельцев из деревни. И не все эти пришельцы – раскулаченные или подкулачники, как можно о том прочитать иногда в газетах, в очерках писателей, наблюдающих жизнь из окошка. Раскулаченные, разумеется, попадаются. А главная масса – народ трудовой. Трудовой, но с психологией крестьянина-собственника. И вот чтобы эти люди, вчерашние крестьяне, стали вполне рабочими, с ними придётся повозиться немало. Рабочему классу Советской России ныне предстоит не лёгкая задача: переварить в пролетарском котле весь пришлый элемент, привить ему навыки организации и дисциплины. Для этого нужны особые способы и методы. Жизнь их уже выдвигает… Ленинская идея социалистического соревнования может стать силой, переделывающей старую психологию собственника. Соревнование требует сознательного участия в труде. Сейчас в особенности развита форма штурмов. Штурм – это соревнование накоротке…
Занятый своими мыслями, Трухин сидел чуть ссутулясь и опустив поводья. Он давно уже свернул на лесную дорогу, ведущую прямо к посёлку на Партизанском ключе. Солнце садилось в неподвижные облака у горизонта, пора было поспешить, но Трухин и не собирался подгонять коня. От партизанских лет осталась у него эта привычка – отдаваясь вполне ритму шагов лошади, покачиваясь в седле, уходить в себя, сосредоточиваться. Так бывало на длинных переходах, когда приходилось и спать в седле, в то же время ловя ухом звук или негромкую команду.
Лесная дорога, суживаясь, перешла в тропу. Сумерки уже опускались над землёй. Солнце погасло, малиновая холодная заря виднелась над кромкой леса. Трухин привстал в седле, огляделся. И тем решительным движением, которое означало конец раздумья, он повернул коня в сторону от тропы, через мелкий берёзовый ёрник. Выпрямившись в седле, он натянул повод, собрав холодный ремень в левом кулаке. Конь, почувствовав твёрдую руку всадника, пошёл быстрее, изредка оступаясь, пофыркивая. Низкое небо падало на плечи Трухину, он поднял голову и не увидел ни одной звезды. "С вечера было как будто ясно. Заря горела", – вспомнил он, но не удивился: тут уж всегда так весною – погода может перемениться неожиданно. "Хорошо бы дождя"…
К бараку, где жил Викентии Алексеевич Соколов, Трухин подъехал в полной темноте. Единственное окно светилось: Соколов не спал. Трухин ещё не перевёз свою семью из Имана и решил пожить несколько дней с Соколовым. В комнате, кроме койки, на которой спал Викентий Алексеевич, была ещё одна свободная.
– Сейчас чайку сообразим, – убирая со стола свои бумаги, суетился Викентии Алексеевич. – Раздевайтесь. Ну, какие новости в Хабаровске?
– Говорил о вашем проекте узкоколейки с секретарём крайкома, – сказал Трухин. – Ваш проект, если его осуществить, увеличит лесовывозку. А это у нас сейчас самое узкое место. Вопрос этот среди прочих обсуждался на краевой партийной конференции. Лесу надо больше, Викентий Алексеевич, лесу! – вспомнив свою беседу с Северцевым, сказал Трухин.
– Значит, одобряется проект? – Старый лесник радостно потёр руки, словно ему не терпелось приступить к делу.
– Нужна тщательная разработка, – сказал Степан Игнатьевич. – Все необходимые расчёты.
– Да у меня же всё готово. Вот, – и он стал перелистывать бумаги.
– Хорошо, – сказал Трухин, – повезёте в трест. А сейчас – что у нас на участке? Река весь лес не взяла, знаю. А как с осадками?
– Ожидается ненастье, – подойдя к барометру, висящему на стене, и постукав по нему ногтем, сказал Викентий Алексеевич. – Возможен в это время затяжной дождь.
– Очень хорошо. Придётся, значит, второй сплав проводить. Между прочим, второй сплав на реках – это что, только у нас, на Дальнем Востоке, бывает или ещё где? – спросил Трухин.
– Ещё кое-где бывает, – отметил Соколов, – но не так бурно. У нас он имеет свой характер.
– Что же нам делать, если новый паводок начнётся? Не застанет он нас врасплох?
– Штурмануть нам придётся. "Свистать всех наверх" – как говорят моряки. Наш летний паводок – как буря на море – бушует накоротке и требует аврала.
Парунов в таком случае бочки спирту выкатывал… По три дня народ бушевал. Пьяная была работа, страшная: катились в Иман и брёвна и люди…
– Ну вот, вспомнили к ночи, – рассмеялся Трухин. – Другое вино нас пьянит, Викентий Алексеевич!
VII
Веретенников с любопытством смотрел на уссурийскую деревню Кедровку. Здесь было всё не так, как в Сибири, Тут даже улицы в том виде, как это бывает в сибирских сёлах, не существовало. Фанзы и избы разбросались на холме и по его скатам и дальше, по низине. Там и сям среди кустарников виднелись серые крыши, деревянные трубы. Редко белели украинские хатки – с синими наличниками окон, аккуратные, чистенькие, словно сошедшие с картинки. Почти всё свободное пространство вокруг жилищ занимали огороды. Колья, оплетённые колючей проволокой, тальниковые плетни, горшки на кольях, тропинки меж огородами… «Землю ценят, – думал Веретенников, осматриваясь, – каждый клочок ухожен».
Они заехали на ночёвку к корейцу. Привёл их сюда Клим Попов. Фанза корейца стояла окнами внутрь двора, а глухой стеной на улицу. От дороги её отделял косой плетень; ворот не было. Демьян Лопатин заехал прямо с улицы в тесный двор. Навстречу путникам вышел пожилой кореец, одетый по-русски – в рубахе и пиджаке, в солдатских сапогах. На голове у него была старая армейская фуражка.
– А, Николай, здравствуй! – сказал, выходя вперёд, Клим Попов.
Кореец улыбался, протягивал всем по очереди руку.
Егор Веретенников с удовольствием помог распрячь кобылёнку. Похозяйничал в чужом дворе. Убрал с дороги арбу, прислонив задком к стене стайки. Поинтересовался сохой. Деревянная, с рогульками, похожа на старинные русские сохи, но вместо лемеха у неё железный распашник. Егор подошёл, взял соху за гладкие, обтёртые до блеска рогульки, приподнял… Из фанзы вышла кореянка, что-то крикнула и засмеялась.
