Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)
Трухин в это время разговаривал с Витей Вахрамеевым и Колей Слободчиковым. Тут же был и Сергей Широков. Какая-то совсем не юношеская сдержанность появилась у Широкова в последние дни. Он словно стал строже, взрослее. В глубине души у Сергея была рана. Эта картина, когда он увидел Веру рядом с Генкой, и так близко друг к другу, что ни в чём уже не осталось, как ему думалось, никаких сомнений, картина мучительная и отравляющая ему жизнь, так и стояла у него перед глазами. Вся ярость Сергея направилась против Генки. Веру же он считал беззащитной, запутавшейся в своих чувствах глупой девчонкой.
Сергей слушал, что говорил Вите Вахрамееву и Николаю Слободчикову Степан Игнатьевич Трухин.
– Почаще надо вспоминать указание Ленина – что мы строим новое общество из того человеческого материала, который остался нам от старого мира. Это значит, что те, кого ещё сегодня считают несознательными, пройдут, может быть, долгий путь воспитания трудом, жизнью. Сделают такой переход, что ли. Переход в новое состояние. Да и не отдельные люди даже, а все мы вместе, всё общество… Мне кажется, что это обстоятельство никак нельзя забывать, когда мы имеем дело с человеком трудовым, но заблуждающимся и даже отсталым. Вот Коля Слободчиков говорит чуть ли не с осуждением: вербованные, вербованные! А что такое вербованные? Многие из них впоследствии станут хорошими производственниками. Нам надо иметь в виду, что в эту первую свою пятилетку мы не только планы индустриализации выполняем, когда новые заводы строим. Мы людей переделываем, их сознание поднимаем. А это важнее всего. Ведь человек, а не кто-либо иной, трудовой человек строит и делает всё на этой земле…
Трухин замолчал. Молчали и комсомольцы. Беседа, открытая, задушевная, шла уже много времени… Коля Слободчиков вначале топорщился, но затем присмирел и сейчас тоже внимательно слушал Трухина.
– Конечно, среди вербованных могут быть скрытые враги, – продолжал Трухин, – и даже обязательно есть. Надо зорко к людям присматриваться. И тут Николаи, безусловно, прав, – повернулся он к Слободчикову. – Но от врагов надо же отделять людей заблуждающихся, помогать им находить верную дорогу! Тот же сибирский мужик Парфёнов, на которого вы так воззрились… Он совсем не кулак. Но явно – убежал из своей деревни, чтобы не вступать в колхоз.
– Подкулачник! – сказал Слободчнков.
– Нет и не подкулачник, – не согласился Трухин. – Это из тех людей, что "сами по себе". И судить о нём нужно не только по словам, а больше всего по делам. Мне говорили, что Парфёнов хорошо работает. Это немаловажно. Через отношение к труду многое можно увидеть в человеке. Да я бы вообще предложил, уже если говорить о Парфёнове, вызвать вам его бригаду на соревнование. Как вы на это смотрите?
– На соревнование? – протянул Слободчиков. Для него такой поворот беседы был совершенно неожиданным.
– А что? – сказал Трухин. – Почему бы и не вызвать? Начали бы соревноваться комсомольцы с вербованными. Это был бы хороший почин.
– Давай, Колька, вызовем! – вдруг загорелся Витя Вахрамеев. – Степан Игнатьевич правильно говорит! Мы сколько раз на комсомольском собрании постановляли организовать соревнование среди вербованных, а толку нет. Давай начнём!
Слободчиков поломался, но в конце концов согласился с предложением начальника лесоучастка.
– А Сергей напишет об этом поярче, – обратился Трухин к Широкову. – Стенгазету надо новую вывесить… О пьянке написать, что она подстроена врагами, которые хотели поссорить вербованных крестьян с комсомольцами.
Так же оно и было на самом деле. Как-то ловко подбросил нам эту контрабанду, и как раз в такой момент, когда сезон только начинается и надо развёртывать дело. Хотели нам ноги подбить, а мы через это перешагнём и ещё выше станем!
Трухин поднялся. Широков с давно знакомым чувством уважения посмотрел на него. "Как ловко всё повернул Степан Игнатьевич!" Этому умению из обычных как будто посылок делать необычные, но единственно верные выводы у него можно было поучиться. Сергей представил себе в положении Трухина бывшего секретаря райкома Марченко. Тот, конечно, такими "мелочами", как разбор ссоры, не стал бы заниматься, а поручил расследовать кому-нибудь из подчинённых, потребовал "материал" и изрёк приговор. Стукалов создал бы "дело". А Трухин жестокому столкновению между сибиряками и комсомольцами придал новое и неожиданное значение.
Когда Трухин ушёл, Сергей остался с Вахрамеевым и Слободчиковым, чтобы помочь им составить социалистический договор.
– Ну, крутихинские, болит башка-то? – кривился Никита Шестов, оглядывая лица Егора и Терехи, сумрачные в тёмном утреннем лесу.
– Да уж болит! – сердито проговорил Парфёнов, примериваясь к большой пихте. "Эх, как мы гуляли-то! Неладно", – с осуждением к себе думал он.
Сибиряки вышли на свою делянку и очень удивились, увидев перед собой комсомольцев. Впереди выступал Витя Вахрамеев, за ним шли Слободчиков и Койда. Слободчикову было мало приятно видеть Тереху Парфёнова, но он переломил себя. В свою очередь Парфёнов не показал и виду, что недоволен Слободчиковым и помнит старое. С похмелья он всегда испытывал чувство стыда перед людьми и был склонен к раскаянию.
Комсомольцы подошли и остановились. Витя заговорил. Он предлагал сибирякам заключить договор на социалистическое соревнование.
– А зачем это? к чему? – хмуро спросил Тереха. – Мы и так не худо работаем.
Витя быстро оглядел Егора и Власа и обратился уже к ним.
– Товарищ Парфёнов правильно сказал: можно работать и без договора… – говорил Витя.
Он стоял перед сибиряками – простой русоволосый паренёк в зимней шапке и ватных брюках, в больших валенках; к ним было обращено его круглое молодое лицо. Позади Вахрамеева переминались с ноги на ногу на одном месте его спарщики. Было холодно, дул колючий ветер. Не обращая на это никакого внимания и глядя прямо на высокого бородатого мужика Тереху Парфёнова, Витя думал в эти минуты лишь о том, чтобы как-нибудь яснее и понятнее объяснить сибирякам ясный ему самому смысл соревнования.
– Можно работать и без договора, – повторил Витя. – Да вы, кажется, так и работали. – Он помедлил, как бы ожидая подтверждения, затем продолжал. – Но всё же я думаю, что договор нам надо заключить. А почему? Да потому, что мы с вами тогда будем относиться к труду более сознательно. Лучше будем работать, всё время помня, для какой великой цели трудимся. Это и простои сократит и перекуры убавит… Перекуры очень много лесу отнимают, – говорил Витя, всё более воодушевляясь. – Мы как-то подсчитали по одной бригаде вербованных, что они за день больше часа проводят за перекуром. За три дня – три часа, а за неделю или полторы – полный рабочий день. Получается, что они за неделю около тридцати кубометров прокуривают! А сколько простоев наберётся, если подсчитать по всем бригадам? Понятно, куда это выходит?
– Понятно, – сказал Егор. Он воспринимал всё очень серьёзно.
Тереха молчал. Он был согласен слушать Витю Вахрамеева и даже поступать так, как тот предлагает, но со Слободчиковым не хотел бы иметь дела. Влас смотрел на комсомольцев с явным любопытством.
А Витя Вахрамеев продолжал рассказывать сибирякам о пятилетке, о социалистическом соревновании.
– Договор заключить мало, – говорил Витя. – Надо по-ударному работать и помогать друг другу… Некоторые думают, что если, скажем, мы вперёд выйдем, то хвастаться будем, своими успехами гордиться, а о тех, с кем соревнуемся, забудем. Это не дело…
Тереха пропустил эти слова Вити мимо ушей. Если уж соревноваться, то кто кого обгонит, а так – какой же интерес? – думал он. Терехе даже на одну минуту показалось сначала, когда он слушал Витю, что и всё это дело-то напрасное – соревноваться с молодыми парнями. Разве могут ребятишки выдержать против настоящих мужиков? Но задорный вид Коли Слободчикова словно подстегнул Тереху. "Погоди, ужо увидим, какие вы есть работники", – из-под кустистых бровей взглянул он на комсомольца лукаво. На этом он мысленно и остановился. Когда Витя кончил свою краткую речь, он спросил сибиряков:
– Как вы смотрите насчёт договора? Мы ждём вашего ответа.
– Мы согласны! А? Как вы, мужики? – живо повернулся Тереха к Веретенникову, к Власу, к Милованову.
Вот уж не ожидали они такой прыти от своего бригадира! А Коля Слободчиков насторожился: уж не новый ли подвох?
– Только ты, парень, скажи: это какой договор? На бумаге? – спросил Тереха.
– На бумаге, – ответил Вахрамеев, который, зная нелюбовь мужиков к бумажности, держал отпечатанный по форме договор в кармане.
– Ага, – сказал Тереха. – Тогда другое дело – раз на бумаге. Подпишемся, чтобы крепко было. А то мы весной на штурме тоже соревновались, а вроде как понарошку! – Он никак не мог забыть, что ему тогда не заплатили.
– Нет, нет, тут настоящий договор, – проговорил Витя Вахрамеев, бережно вытаскивая из кармана договор. Развернул его и стал зачитывать обязательства. Листок шуршал от ветра, руки у Вити были красные. Но слова он произносил ясно.
– "Выполнять нормы не менее чем на сто двадцать процентов… Не иметь ни одного прогула… Содержать в сохранности инструмент…"
Тереха всё внимательно прослушал и затем, обратившись к Вите, стал дотошно выспрашивать его об условиях соревнования.
– Сто двадцать процентов… это как? Ты, парень, нам объясни, – гудел он.
Егор посмеивался про себя над Терёхиной обстоятельностью.
– Не бойсь, не обманем! – засмеялся вдруг Коля Слободчиков, которому дотошность Парфёнова тоже показалась забавной.
– А ты, парень, держись! – повернулся к комсомольцу Тереха. – Ловок на словах, посмотрим, каков ты на деле! Тоже подписку дай! – строго закончил он.
Затем с серьёзным и даже суровым видом снял рукавицы, заткнул их за пояс, взял у Вити листок, попросил карандаш и, сказав:
– Кажи, где тут расписываться-то? – большими буквами вывел свою подпись – за всю бригаду.
С первого дня соревнования Тереха неукоснительно стал требовать от десятника сведений о выработке. Если рубщики, придя вечером в бараки, пили чай и вскоре заваливались спать, то десятники сидели ещё с лампой в своей каморке в одном из бараков и подсчитывали выработку. А их то и дело торопил молодой паренёк – комсомолец, которому организация поручила заполнять доску показателей.
Десятником у сибиряков была Вера.
Вечером она подсчитывала выработку. Глядя на неё тёмными поблёскивающими глазами под строгими бровями, большой, бородатый сидел на лавке Тереха. Он уже минут десять торчал в каморке десятников и не уходил, а терпеливо ждал, когда Вера кончит подсчёт.
– Ну? – проговорил Тереха, заметив, что она подняла голову от стола.
– Семь с половиной кубометров, товарищ Парфёнов, – сказала Вера. – А норма – шесть. Значит… – и Вера назвала процент выработки.
– Семь с половиной… – повторил Тереха. – А у этих сколько? У комсомолов-то, будь они неладны? – Парфёнов махнул рукой, и что-то похожее на смех послышалось Вере.
Она взглянула на Парфёнова, а тот и верно смеялся. В густой, с сильной проседью чёрной бороде сверкнули Терёхины белые зубы. Вот удивились бы крутихинцы, если бы увидели этого вечно хмурого и чем-то озабоченного мужика смеющимся! Но Тереха смехом своим маскировал неловкость, нежелание своё показать кому бы то ни было, как ревниво он следит за показателями на доске.
На этот раз выработка и у сибиряков и у бригады Вити Вахрамеева была одинаковая.
– Ишь, черти! Ну, ну! – говорил Тереха, поднимаясь с табуретки и выходя из каморки.
С минуту он постоял на дворе, на морозе, потом прошёл в свой барак, нехотя сообщил Егору и Власу результаты дневного труда и лёг спать. Егор только усмехнулся: он отлично понимал душевное состояние своего земляка и соседа. Всю жизнь он знает Тереху. Скуповат и по-крестьянски прижимист Парфёнов. До сих пор заработок, возможность принести домой побольше денег двигали им. Что же случилось сейчас с Парфёновым? Ведь не из-за одного лишь заработка он беспокоится и о выработке своей и о выработке молодых парней – комсомольцев, с которыми соревнуется? Егор и в себе чувствовал что-то новое, неизвестное ему раньше. Ну какое ему, казалось, дело до чужого труда, до чужой работы? Веками люди так трудились – всё себе и для себя. А тут вот что-то такое происходит в душе – и свою работу стараешься выполнить хорошо, сделать как можно больше, и за соседом следишь, стремясь его перегнать. А перегонишь – вроде самому неудобно: ты вперёд вышел, а товарищ твой отстал. И тебе непременно надо помогать ему. Помогать, чтобы вместе идти вперёд.
Сложными были эти новые мысли Егора. Если бы в прежней его жизни было что-нибудь похожее на эти новые чувства, он мог бы сравнить их с нынешним своим состоянием, приложить свою мерку и успокоиться. Но ничего похожего он ещё никогда в своей жизни не испытывал. "Так вот оно какое, соревнование", – думал Егор. А Тереха опять словно замкнулся и ушёл в себя. Но каморку десятника он не уставал посещать ежедневно.
Однажды всё же наступил этот момент, когда комсомолец – рисовальщик плакатов вывел своей кисточкой: "Сегодня впереди всех бригада тов. Парфёнова – 202 процента. Привет лучшим ударникам!" Плакат повесили в бараке.
– Хвалю, – прочитав об успехах земляков, сказал зашедший в барак Никита. – Пускай знают наших, сибирских!
О бригаде Парфёнова, как одной из лучших среди вербованных на Штурмовом участке Иманского леспромхоза, написала в коротенькой заметке районная газета. Газеты на участок принёс из посёлка Сергей Широков. Тереха подошёл к нему и попросил себе одну. Не полагалось раздавать газеты, но Сергей уважил просьбу Терехи.
Тереха же, взяв из рук Сергея пахнущий типографской краской листок, долго читал заметку, водя пальцем по строчкам и беззвучно шевеля губами. Кончив читать, он аккуратно свернул газету, достал бумажник, в котором у него хранились все документы, и положил её туда.
В бараке Тереха с довольным видом осматривался вокруг. Доказал он всё-таки комсомольцам, как надо работать! Эти парни, вроде Слободчикова, думают, что они во всём самые главные. Ан нет. Настоящий-то мужик, если захочет, гору свернёт. Он власти опора…
В сознании значительности этих своих мыслей он и зашёл на делянку к комсомольцам. До этого он ни разу у них не был. "Пускай уж они приходят, если надо. А я-то чего пойду?" – так рассуждал он раньше. А сейчас, наказав Егору и Власу зачистить вырубленный участок и сжечь сучья, Парфёнов, как великан из сказки, появился перед комсомольцами. С Витей Вахрамеевым он поздоровался за руку, а Койде и Слободчикову лишь милостиво кивнул. Парни пилили толстую лесину с разветвляющейся в третьей четверти ствола вершиной.
– Гляди, плясать начнёт, проклятая, – сказал Слободчиков, взглянув наверх.
– Петька, тащи вилку, – приказал Койде Витя Вахрамеев.
Койда, бросив топор, притащил вилку – длинную крепкую палку с узловатой рогулькой на конце.
В это время лесина покачнулась в стволе, словно ожила. Витя не успел вытащить пилу, её сильно зажало. Коля Слободчиков бросился к вилке, схватил её и упёрся ею в лесину. Какое-то мгновение дерево клонилось в сторону, противоположную той, куда бросились Вахрамеев и Койда. Коля изо всех сил напирал вилкой на ствол. С полным спокойствием смотрел на это Тереха, но лишь до тех пор, пока дерево не стало валиться на Слободчикова. Оно словно по какому-то капризу изменило направление падения, или, как говорят лесорубы, стало "плясать". "Эх, ведь задавит парнишку!" Тереха подбежал к Коле, схватился за палку, нажал. Но вдвоём с одной палкой было плохо: друг другу мешали.
– Отойди! – прохрипел Тереха.
Коля отскочил. От напряжения на лбу у Терехи вздулись синие жилы, но он всё же преодолел страшную силу тяжести. Дерево вновь качнулось в нужную сторону и грохнулось наземь, подняв тучи снега.
Красные, задыхающиеся, бежали к Терехе комсомольцы, а он, бросив вилку, махнул рукой и пошёл прочь.
Комсомольцы, возбуждённо крича, стали между собою переругиваться.
Тереха вернулся на свою делянку и проработал до вечера. А вечером в бараке к нему подошёл Коля Слободчиков.
– Терентий Иваныч, – сказал комсомолец. – Вы меня простите за то… помните? – Слободчиков говорил почти сердито; не легко, видно, было ему виниться перед мужиком.
"Ну что ты поделаешь с этой молодёжью! Нашумят, накричат по молодости, а потом одумаются…" В груди у Терехи шевельнулось отцовское чувство.
– Ничего, парень, с кем не бывает, – прогудел он. – Ладно… У меня свой такой… в деревне. А поучить его, боюсь, некому!.
В конце месяца в бараках прошли собрания.
– Выполним пятилетку в четыре года! – призывали лесорубов ораторы.
В бараке, где жили сибиряки, висела стенная газета, в которой писалось о пьянке. "Разоблачим происки классового врага!" – выделялся в ней крупный заголовок. Но среди читателей газеты Корнея Храмцова уже не было. Он перешёл на другой участок. Исчезли ещё несколько лесорубов, лица которых никому не запомнились.
В начале ноября выпал и плотно лёг на землю первый настоящий снег. Прошла короткая, но свирепая пурга. Метельные вихри раздували перед бараками белые костры. В сизо-молочном тумане маячили сопки, лес стал голым. Но люди в лесу работали горячее, чем всегда.
XXVII
Зима. Снега, снега. Вся тайга в глубоком сыпучем снегу. Задолго до рассвета начинают будоражить не ушедшую ещё ночь скрипы саней у бараков, людские голоса. Это суматошливое движение на лесоучастке прекращается не скоро. Бегают десятники, торопливо раздавая наряды, назначая рубщикам делянки. Покрикивают на лошадей трелёвщики. Лошади заиндевели, из ноздрей пар валит… Подгоняемые возчиками, они одна за другой уходят по укатанной дороге на просеке в глубину леса. Немало времени пройдёт, пока все рубщики и трелёвщики соберутся, разойдутся и разъедутся по своим местам. Мрак понемногу рассеивается, и вот уже занимается над вершинами жёлтых сопок на востоке скупая зорька, бледная и лёгкая вестница дня.
Гаснут далёкие звёзды. Затем нехотя поднимается солнце; оно не стремится забираться высоко, к зениту, а совершает свой путь какой-то урезанной дорогой, поднимаясь над одной сопкой и скрываясь за другой, ближайшей. Световой день короток, и люди стараются его удлинить. Поэтому они и встают в пору, когда ещё, как говорится, "черти в кулачки не бьются", а возвращаются в бараки глубоким вечером. Пилят и рубят при свете костров.
Сибиряки выходили на работу вместе со всеми. Егор Веретенников привычно уже брал в руки разведённую и направленную с вечера пилу. Тереха захватывал топор. С топором же шёл и Влас.
Егору зимняя работа в лесу правилась. Она напоминала ему дни молодости, когда приходилось в Скворцовском заказнике пилить дрова. Выходили они тоже тогда в лес несколько человек, шумной вольной артелью. В лесу разделялись. Начинали пилить в полушубках, кончали – в рубашках. Всё пролетало мимо – и малиновые зори, и голубой, в снегах, полдень. А что за прелесть потом, поздним уж вечером, сидя на свежем пне, закурить с устатку и, не чувствуя ни ломоты в костях, ни тяжести в руках, идти в зимовье, сидеть там и пить чай – крепкий, ароматный, настоенный, кажется, на самих запахах елового леса. Пить чай и разговаривать – немногословно, так, чтобы не подумали, что парень задаётся или хвастается. Разговаривать по-сибирски – сказать и помолчать, опять сказать… Пошутить при случае, но не слишком расшучиваться – зубоскалов народ не любит. И вот уже свеча погасла, и ты накрылся полушубком с головой, но кто-то ещё что-то рассказывает, и глуше доносятся до тебя эти голоса. Потрескивают дрова в железной печке; печка жарко топится. И первое видение – на границе сна и яви – посещает тебя. Что-то очень привычное, родное, кровное. Ты засыпаешь. И мнится, что ещё только минуту назад – всего лишь одну короткую минуту – бормотали тебе лесные лешие из тёмных углов зимовья какую-то небыль. А ночь уж прошла. Рассвет. Трещат углы и стены от мороза. Поворачивайся, парень, живее! Послушай, как звенят прокалённые стужей чурки. Любо стукнуть их топором! Топор-колун на длинном топорище в руках. Шире расставляй ноги, парень, посильнее размахивайся. Р-раз! Летят чурки поленьями, растут поленницы; бугрятся под рубашкой мускулы, горячая кровь бунтует в жилах…
Зима. Голубые снега. Чёрная, ещё не разбуженная солнцем тайга. Молодость. Сила. Да есть ли что-нибудь на свете чудесней такой жизни, когда труд и счастье неразделимы!
Егор Веретенников работал в иманской тайге, а видел себя в родных краях. Но и здесь многое было ему по нраву. Одно только бередило его душу: тоска по дому, по семье… Клим Попов сравнил его с пнём, что очутился посреди колеи, с пнём, который задевает каждое колесо. Горькое это сравнение Егора сначала обидело, а потом он раздумался. Пока дерево растёт, оно никому не мешает, наоборот, оно может радовать глаз, им любуются, оно даёт плоды, самый вид его украшает землю. Но вот дерево загнило, остановилось в росте. Снаружи оно ещё зелёное, а внутри – гниль, пустота. Дерево умирает. Потом оно падает. Остаётся пень. Не заводятся ли и в душе нашей такие пни?
С тех пор как Егор Веретенников, придя на собрание в посёлок, неожиданно для себя обнаружил, что Клим Попов, с которым он завёл здесь такое хорошее знакомство, что этот всегда аккуратный и подтянутый человек, который ему так понравился, коммунист, он сделал и некоторые другие сажные открытия. Своих сельских коммунистов он как-то побаивался. А этого вот нет! То, что Клим коммунист, а он беспартийный, ничуть не нарушило начавшейся дружбы. А почему бы это? Егор стал раздумывать. От него идёт это новое чувство, или от Клима Попова? Может быть, Клим Попов и его товарищи более настоящие коммунисты, а Григорий и его крутихинские товарищи – похуже?
Да вроде бы и нет, если разобраться… Здесь всё, что появляется нового, всё, что поднимает народ на новые дела, начинается коммунистами – это Егор знает, – всё идёт из рабочего посёлка, где существует комячейка. И в деревне тоже всё ведь от комячеешников. Там они – против кулаков, за колхозы. Здесь – тоже против классового врага и за хорошую коллективную работу. В чём же разница?
И тут вдруг он догадался: разница в том, что сельские коммунисты его сильно задевали, а эти нет! От тех только и жди беды… А от этих ничего плохого лично для себя он не ожидал… Вот лодырям, лентяям, шептунам, пробравшимся сюда кулакам от них не поздоровится… А ему, честно работающему человеку, нечего опасаться!
Так почему же он своих сельских опасался? И тут Егор подумал: ведь в той своей жизни он и сам-то был не так чист, как в этой… Коня-то всё-таки у Волкова почти задарма прикупил. Баб-то, соседок, за хлеб, данный взаймы, заставлял в жнитво дарма на себя поработать… А если бы и здесь он стал дружить с летунами, лодырями, подрывать общее дело, разве не опозорился бы перед здешними коммунистами?
Вот выпил он недавно, погулял. И ничего плохого будто не сделал. А как на него налетел Клим Попов! Ой-ой-ой, что ему было!
– Ты, – говорит, – что же, Егор, а? Вместо того чтобы людей остановить, сам на спиртягу кинулся!
– Да ништо не сделалось… Ну, погуляли маленько… Ну, покуражились. На работу-то мы вышли? С похмелья-то ещё хлеще лес валяли… Сибиряки наши – это, знаешь, какой народ! – пытался отговориться Егор.
Но Клим не отставал:
– Тут дело не только в гульбе, а более тонкое. Откуда спирт взялся, ты подумал?
– Да, когда нюхнул, – вроде не нашей очистки, загра-моничный..
– Вот то-то! Контрабандный это спирт… А раз так, значит незаконным делом пахнет! Значит кто-то доставил его, пробравшись через границу… Кто-то принёс сюда тайно, и кто-то распределил по баракам скрытно. И этот кто-то мог быть только враг… Друг таким зельем с заграничным запахом не угостит!
– Это верно, – должен был подтвердить Егор.
– Куда уж верней! И вот ты, вместо того чтобы насторожиться и трезво посмотреть, кто же угощает, сам упился! Чем бы помочь нам разобраться, кто этот невидимый бродит среди нас, – вместо этого заставляешь думать, что и ты не наш!
От этих слов у Егора душу заледенило.
– Что ты, Клим!
– Да я-то на тебя надеюсь. А вот со стороны как ты выглядишь в этом деле?! Нельзя быть таким… ни нашим, ни вашим… нейтральным, брат… Мы здесь все на посту. Ведь граница рядом… А за ней притаился враг. Караулит нас денно и нощно!
Егору понятна стала своя плохость в этом деле. И захотелось исправить ошибку. Помочь Климу разобраться, где эти чужие…
И ещё одно чувство затеплилось в его сознании. Прежде дружба с Климом как-то тяготила его своей односторонностью. Клим – своими разговорами, своими знаниями, своим большим пониманием жизни – много давал Егору, но сам ничего не получал от Егора полезного… И словно бы не нуждался в его дружбе.
А тут, оказывается, и ему Егор может быть полезен! Значит, и Клим нуждается в Егоровой дружбе… А это ведь и не только Клим. Он не сам по себе, а за ним стоит комячейка и все коммунисты… Значит, он нужен и даже может быть полезен им!
"Вот как дело-то оборачивается… Вот, Гришка, как здесь понимают Егора-то!"
Ругался и Клим, не простил Егору провинки, да почему-то не так обидно… Потому что это не просто ругань была со всеми попрёками и давними раздорами, а была это… как её звать… самокритика.
Чем же он всё-таки поглянулся Климу-то? Конечно, своим трудом, работает на совесть… А кроме того – откровенностью… Ничего ведь не потаил от него… Вот что в жизни-то, оказывается, важит! Такие делал выводы Егор во время своих раздумий.
Когда он вспоминал гулянку в бараках, у него тоскливо ныло под ложечкой при мысли о том, почему не он выгнал явившегося соблазнять лесорубов Спирьку, а Тереха. Если бы он сделал это, ему как-то легче было бы глядеть в глаза Климу Попову.
В середине зимы на лесоучасток приехала бригада северных лесорубов. Только что начал практиковаться способ посылки профессионально опытных рабочих, чтобы они показывали вербованным и другим новичкам на производстве усвоенные ими приёмы труда. На этот раз среди приехавших в Иманский леспромхоз были карелы и поморы из архангельских лесов. Карелы – плечистые, светловолосые, с лицами кирпичного цвета – показывали на лесоучастке образцовую рубку. Все они и одеты были одинаково – как будто налегке и в то же время тепло: в серых шерстяных фуфайках, в вязаных шапках. Шапки надевались на голову плотно, закрывая шею и оставляя открытым лицо; лесорубы были похожи в них на древних витязей с картинки. Они пилили лес споро, без видимого напряжения, словно механически, – одними и теми же движениями, выработанными у них, может быть, с детства. Только от фуфаек у них валил пар. Тужурки из «чёртовой кожи» кучкой лежали на срубленной лесине. Карелы работали молча. Ни одного из тех криков, что сопровождают постоянно падение дерева: «Эй, поберегись! Эй, чего рот разинул?» – криков, сдобренных руганью, Егор, стоя в толпе местных рубщиков, не услыхал, точно карелы действовали по взаимному уговору, заранее зная, в какую сторону упадёт дерево, куда оно ляжет, послушное их воле. Два лесоруба подходили к лесине, один посматривал на вершину, другой зарубал, широкими взмахами всаживая топор в древесную мякоть. Пила мелькала с завидной лёгкостью – не визжала, а почти бесшумно выбрасывала прерывистые струйки опилок, и они летели густо, как мука из-под жернова на водяной мельнице.
– Вот это да! – переговаривались в толпе.
– Спецы своего дела…
– Пилы у них свои?
– Да нет. Со склада.
– Свои пилы!
– Я тебе говорю, со склада. Люди же врать не станут…
– А ну, кто удалый, подходи! – предлагал Трухин. Он стоял вместе со всеми, с наслаждением любуясь искусной работой лесных мастеров.
Вызвались Коля Слободчиков и Витя Вахрамеев.
– Давай, ребята, – подбадривали их, – покажи нашу сноровку!
Витя смущённо улыбался, когда один из карелов отошёл от начатой лесины с подрагивающей в ней пилой, сказав по-русски:
– Комсомол – наша смена! – и широко развёл руками. – Лучше работать должен!
Но что-то не ладилось у комсомольцев. Пила в их руках была не так ловка. Шла натужно. И руки работали не так дружно.
– Мало каши ели… наши!
– Слабы против природных-то умельцев!
– Видать, от сохи, на время…
– Дайте нам ихнюю пилу! – задорно выкрикивал Коля Слободчиков, он не хотел сдаваться. – Всё дело в пиле!
Окружающие добродушно смеялись:
– Не горюй, ребята! Показывай, как не надо пилить!
– Без слёз ученья не бывает!
…Вечером в барак к землякам пришёл Никита Шестов.
– Видел карелов-то? – спросил он Егора.
– Видал, – ответил Егор. – Здоровы они работать.
– На морозе в одних вязанках робят. И потому им жарко, что перед тем чай с водкой пьют! Спирт льют в чайники! По норме им так положено, – сообщил Никита с завистью.
– Ну, уж это ты, брат, тово… – усомнился Егор.
– Даю слово! – поклялся Никита.
С некоторых пор он усвоил обиходные на лесоучастке слова – "привет", "даю слово", "давай", и даже ироническое "жители" Авдея Пахомовича иногда мелькало в его речи. Никита прочно приживался на новом месте.
– Сам же я испробовал, – уверял он Егора, – вот хлебнул этого чайку!
– И тут успел. Как же это ты? Чай, незнакомые люди.
– А вот так. Прихожу я к ним один раз утречком. Они там, в бараке-то, в отдельности своей бригадой живут. Печка у них в комнате стоит железная, широченная, раскалилась, прямо аж красная. На печке четыре, а то и все пять чайников. Чистенько. Их всего-то одиннадцать человек, а на работу завсегда десять ходит. Один остаётся вроде как дежурной стряпкой. По переменке они, так: сегодня, к примеру, ты остаёшься, завтра я. Значит, прихожу. Поздоровался. Дело обсказал. – Никита со значением умолк, подчёркивая этим важность того дела, с которым он приходил к карелам. – Ну вот. Один у них немного по-русски толмачит; приглашает меня: чайку, дескать, с нами. Что же, не откажусь. Сел. А кружки у них здоровые. Наливают: "Пей!" Эх, брат ты мой, я как хватил, поверишь – ни вздохнуть, ничего. Горячая водка! Во рту как пламень.
– В чаю-то? – переспросил слушавший Никиту Тереха. В тоне его слов ясно слышалось: "Эк ты плетёшь, парень".
– В чаю, как есть! – расширил глаза Никита. – Понимаешь, мне-то как? Выплюнуть – нельзя, всё ж таки в гостях. Глотать – жгет, прямо нет возможности. Покривился, покривился, что поделать – проглотил! Вот этот Эйна, который по-русски понимает, сказал по-своему: дескать, не может человек принимать по-нашему. Ну, тогда мне дали другую кружку. Хлебнул я: чай как чай…
– Они, может, посмеяться над тобой? – спросил Егор.
– Какое! – воскликнул Никита. – Ладно бы смеялись, а то сидят, чай пополам с водкой дуют, в одной руке хлеба добрый кус, в другой кружка. Намолачивают почём зря, только за ушами трещит. А сами – молчок.
