Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
– Д-да, неладно получилось, – почесал затылок Савватей Сапожков.
Ефим сразу же ушёл. Петя Мотыльков ещё погорячился:
– Во дворе искать надо!
Но Савватей сказал:
– Пошли, чего там…
Егор долго стоял недвижимо. Всё он видел точно во сне. Потом резко повернулся и пошёл в избу. Двери амбара остались распахнутыми, ворота раскрытыми.
Егор пришёл в избу, сбросил пиджак, сел к столу, И лишь через полчаса сказал жене:
– Поди закрой амбар.
Аннушка опрометью выскочила из избы. Мужа своего она ещё не видывала таким страшным.
Это была самая тягостная, бессонная ночь в их жизни. Они долго молча лежали рядом. Потом Аннушка взяла тяжёлую, грубую руку мужа и прижала её к своей щеке.
Егор вздохнул.
– Уехать тебе надо, – сказала Аннушка, – пока в тюрьму не попал. Пока лютость к тебе в сердце Григорий имеет – не житьё тебе здесь… С глаз долой – и из его сердца вон… У него без тебя тут делов хватит…
– А ты как же? – с трудом произнёс Егор.
– А так… Ничего… Бабу с детьми, глядишь, и пожалеют.
Егор взял её руку в свою, и так они долго ещё лежали молча, пока в избу не проник утренний свет…
Никто в селе и не видел, как Веретенников с котомкой за плечами вышел однажды из калитки и вместе с Никитой Шестовым ушёл в город Каменск.
В Крутихе конфисковали хлеб у кулаков. У Луки Ивановича Карманова нашли двести пудов в погребе. У зажиточных Алексеевых хлеб был обнаружен даже под домом – не в подполье, а с противоположной стороны; там была вырыта яма. У Платона Волкова поиски не дали никаких результатов – никому не пришло в голову раскопать картофельную яму на огороде. Иннокентий Плужников сидел в сельсовете – отмечал в списках количество конфискованного хлеба. Тут же был и Григорий. То и дело подходили в сельсовет участники проверки.
Григорию сказали, что у Веретенникова ничего не нашли. «Ну что ж, надо было – проверили», – думал он.
Но дома на Григория накинулась Елена.
– Зверь ты, зверь! – кричала она мужу. – Родни не знаешь!
– Елена! – предупреждающе сказал Сапожков.
– Зверь, зверь! – не унималась Елена.
– Замолчи! – крикнул Григорий и побелел. – Не зверь я, а человек! Ты послушай, как вышло…
Ему хотелось сказать, что когда идёт борьба, нельзя, как Егор, путаться под ногами у борющихся. Но Елена не захотела его слушать. Она уронила голову на руки и разрыдалась.
XXVIII
Приземистый, широкоплечий человек с большой взлохмаченной головой на короткой толстой шее снял с себя солдатский пояс с подвешенным к нему револьвером и бросил всё это на стол.
– К чёрту! – зло выругался он. – Миндальничаем очень с мужиками – вот что! Шутка сказать, собираем четвёртое собрание и никак не можем принять план хлебозаготовок! Да что это такое? Куда годится? Что, в наших руках власти нету? «Не голосуют»! – передразнил он кого-то. – Заставим голосовать! – Стукалов взмахнул кулаком..
Что это был именно Стукалов, а не кто другой, Сергей Широков сразу же понял, едва уполномоченный райкома переступил порог избы. О Стукалове он уже достаточно наслышался ещё в Имане и потом, когда ехал в эту деревню Кедровку, расположенную сравнительно далеко от городка. Сергей и Трухин, выехав из Имана рано утром, почти целый день тряслись на телеге, пока, под вечер, добрались до Кедровки.
В обширной и плодородной Имано-Вакской долине, кроме русских крестьян, занимались земледелием также и корейцы, пришедшие сюда давно со своей порабощённой иноземцами родины. В Кедровке рубленые хаты уссурийских казаков, с бревенчатыми стенами и двускатными высокими крышами из дранья и пилёного тёсу, были разбросаны вперемежку с глинобитными фанзами корейцев. Кое-где белели среди фанз и изб также и украинские мазанки.
Стояли последние дни прозрачной и ясной уссурийской осени. На плоских крышах фанз дозревали красные и жёлтые тыквы и дыни. Женщины копали на огородах крупный розовый картофель. Уссурийцы перевозили с полей тяжёлые клади снопов на гумна, готовясь к близкой молотьбе. Урожай был хорош.
Трухина и Сергея в деревне встретил и проводил к себе в избу председатель сельсовета Денис Толстоногое. Сейчас он смотрел то на сидевшего в избе Трухина, то на вошедшего только что Стукалова. Два уполномоченных райкома. Какой из них останется в Кедровке? Он бы хотел, чтобы оставался Трухин. Денис – невысок, плотен, средних лет крестьянин. Светлые, пушистые усы на загорелом лице придают ему вид весьма самоуверенный.
Стукалов широкими шагами ходил по избе. Он взбешён и не скрывает этого. Ворот рубахи у него расстёгнут. А теперь, когда он снял пояс, то распущен и подол. Заросшее рыжей щетиной лицо искажено.
– Вот попробуют они сегодня не проголосовать! – продолжал ругаться Стукалов. – Оповестили народ? – повернулся он к Толстоногову.
– Оповестили, – наклонил голову Денис. На Стукалова в эту минуту он старался не смотреть.
– Сегодня собрание надо отменить, – негромко, словно про себя, произнёс Трухин.
Стукалов, продолжавший ходить по избе, резко остановился, словно споткнулся. Толстоногое поднял голову и с удивлением взглянул на Трухина.
Трухин сидел на лавке усталый и запылённый с дороги. Монгольское лицо его было нахмурено.
– Да, надо отменить собрание, – повторил он. – Три раза срывалось. Кто поручится, что не сорвётся в четвёртый раз?
– Степан Игнатьич, а твоё предложение мне нравится. Отменить собрание – это идея! – воскликнул Стукалов.
Сначала, когда Трухин заговорил, Стукалов, не остыв ещё от гнева, смотрел на него так, словно готовился каждую минуту прервать и начать перепалку. А теперь он прямо ликовал.
– Идея, идея! – повторял Стукалов. – Я и на райкоме говорил: миндальничаем! Ты со мной согласен? – Стукалов наклонился к Трухину, тот смотрел на него попрежнему хмуро. – Много разных собраний, заседаний, а мужик хлеб не везёт! «Не голосуют»! – с ненавистью выговорил Стукалов. – А надо без всякого голосования. Вези – и баста! А не повезёшь, ну, тогда мы с тобой, друг, поговорим особо!..
– Словом, настоящий военный коммунизм, – усмехнулся Трухин, – продразвёрстка, продотряды. Продотряд товарища Стукалова или, скажем, Трухина… Давно минувшее дело. А здесь, на Дальнем Востоке, да, насколько я знаю, и в Сибири этого и в восемнадцатом году не было. Вот удивишь ты, Стукалов, мир, если такую штуку где-нибудь предложишь. И напрасно ты мои слова так понял. Я не против собраний и голосований. Собрания нужны обязательно, но к ним готовиться надо, чтобы не срывались. И голосовать на них надо, но так, чтобы бедняки и середняки поднимали руки против кулаков…
– Вот оно что? – вынужденно, сквозь зубы, рассмеялся Стукалов. – Как видно, этого открытия в Кедровке я ещё не сделал! Попытайся, Степан Игнатьич, попытайся. Желаю успеха! Отменить собрание! – бросил Стукалов Толстоногову и повернулся к выходу.
– Пушку-то свою возьми, – сказал Толстоногов.
Стукалов вернулся от порога, надел пояс с болтавшимся на нём револьвером и, ни на кого не глядя, вышел. Вечером он уехал в Иман.
На другой день по приезде в Кедровку Трухин сидел в сельсовете, ходил по селу, разговаривал с мужиками. Сидеть в сельсовете одному было тягостно, хождение и разговоры оказывались бесцельными. Мужики смотрели настороженно, отвечали уклончиво. Трухин хмурился всё больше. Не так-то просто в этой Кедровке! Трухину вспомнилось бледное от бессонницы лицо секретаря райкома. «Теперь, бедняга, совсем не будет спать», – думал он о Марченко.
Хлебозаготовки в районе шли плохо. Прощаясь с Трухиным накануне, Марченко говорил:
– Между нами, Степан Инатьевич, – план на район дали завышенный. Я, конечно, этого не могу сказать где бы то ни было публично, но с тобой буду откровенен. Стукалов при всём своём административном рвении и то не может справиться с Кедровкой. В других местах немного получше, а вот Кедровка отстаёт, и сильно. Она нам весь район может посадить на чёрную доску. Надо во что бы то ни стало вытянуть Кедровку…
Трухину в словах секретаря райкома кое-что не понравилось. Напутствие Марченко возвращало Степана Игнатьевича к давнему спору его с секретарём райкома. Можно было бы напомнить ему об этом, но Трухин воздержался. Он пожал Марченко руку на прощанье и сказал, что постарается принять все меры, чтобы «вытянуть Кедровку».
«Попробуй вытяни её, когда не знаешь, с какого боку подойти», – думал Трухин. Вот корреспондент и тот, похоже, приуныл. Корреспонденту подавай эффектное. Приехал уполномоченный райкома; раз-два, провёл собрание, – и готово дело! Гром победы раздаётся! Трухии сбоку смотрел на заскучавшего Широкова. Сергей и в самом деле был разочарован. Его любознательности хватило лишь на один час, пока он осматривал непривычную для него уссурийскую деревню, непохожую на забайкальскую. Да ещё, пожалуй, заинтересовался Сергей Стукаловым. Вчерашняя картина так и стояла у него в глазах – как Стукалов вошёл, как он сиял пояс с револьвером, как начал бегать по избе и ругаться. Решительность Стукалова ему понравилась, зато Трухин показался излишне осторожным. Ну почему было вчера же не провести собрание? Сергей написал бы первую корреспонденцию в свою газету. А сейчас неизвестно, о чём и писать. Он лишь неопределённо пожал плечами, когда Трухин сказал:
– Вечерком пойдём чай пить к одному моему партизанскому знакомцу. Увидишь – мужик интересный…
Но интересного, на поверхностный взгляд Сергея, было у этого мужика не очень много. Разве что партизанские воспоминания, которым и Трухин и хозяин вначале предавались. Мужика звали Ильёй Максимовичем Деревцовым. Он был рыж, огромен и как-то по-особому насмешлив. Если бы Сергей внимательно прислушивался к тому, что Деревцов рассказывал, он бы узнал много поучительного. Но он смотрел вначале на Деревцова и Трухина как на встретившихся друзей – и больше ничего. А это были, креме того, бойцы. После того как положенная дань партизанским воспоминаниям была отдана, Трухин спросил Деревцова, что слышно нового.
– Покуда, паря, ничего не слышно, – ответил Илья Максимович. Среди уссурийцев много выходцев из Забайкалья, и потому в устах Деревцова обращение «паря» было также обычным. – С весны-то наши беляки тут подняли будто голову, из-за границы гостей ждали, а теперь спять поутихли. Ихняя не берёт! Ты, поди, слыхал, как мы тут Шитова имали? Пришёл, бандит, из-за Уссури как домой. Вот ведь до чего обнаглели беляки! – Деревцов жестоко усмехнулся. – Расположился он у Силантия Димова. Помнишь Силку? – Трухин кивнул.. – Это здесь воротила старый, – продолжал Деревцов. – До революции на него корейцы не выходя работали. Мы держали Силку ка подозрений, а доказательств не было. Слышим, Шитов заявился. Прибежал ночью ко мне Дениска Толстоногов, говорит: «Пошли!» Ну, пошли. Прихватили ещё человека четыре. Окружили Димова дом, постучали, зашли. Все спят. Всё обыскали – нигде ничего нету. А он, понимаешь ты, как услыхал, что мы идём, из дому вон, на чердак да на крышу! Растянулся там и притаился за трубой. Ладно ночь месячная была, я его углядел. А то бы он нас с крыши-то, когда домой мы повернулись, как галок перестрелял! Живым манером я двоих на чердак, чтобы назад не убежал, а сам кричу: «Эй, ваше благородие, слезайте! Неудобно всё ж таки вам по крыше на брюхе ползать. Как бы бывший поручик и я у вас в германскую войну служил. Мне, говорю, смотреть на это муторно». Слез он. Подошёл я к нему, спрашиваю: «Как, говорю, на той стороне господин сотник Мякишев поживает?» Молчит, только глазами сверкает, как волк… Не сам по себе пришёл – кулаки его поманили…
Илья Максимович остановился, заметив, что Сергей вытащил свой блокнот и карандаш.
– Эй, парень, – сказал он, – про это писать нельзя. Секрет, – строго добавил он.
Сергей смутился, а Степан Игнатьевич посмотрел на него сочувственно. Ему-то все такие истории давно известны! Налёты банд, поимки перебежчиков из-за границы – кого этим здесь удивишь? «Я прямо кожей чувствую, как беляки в Харбине шевелятся», – сказал как-то Широкову Трухин. Сергей думал: где-нибудь в центре страны люди и понятия не имеют о том, что это такое – жить с постоянным ощущением, что ты на краю своей земли. А здесь это воспринимается непосредственно. Он поспешно спрятал блокнот и продолжал слушать более внимательно.
– Мы потом Силку-то изловили тоже, – говорил Деревцов. – Спрашиваем его: «Чего к тебе Шитов припёр?» – «Осенью, говорит, сулился и Мякишев прийти. „Вы, – говорит он нашим кулакам, – тут подымайтесь, а мы вам оттуда поможем“. Видал? – повернулся Деревцов к Трухину. – Они, видишь, думают, что мужики обозлятся на советскую власть из-за хлебозаготовок и тогда они на этом деле ручки погреют…
– А обозлятся мужики? – прищурившись, спросил Трухин.
– Э, паря, ты чего меня пытаешь! – засмеялся Деревцов. – А ведь и верно, могут обозлиться, – продолжал он серьёзно, – если от вас будут ездить такие хлюсты, как этот Стукалов.
– А что такое? – спросил Трухин, хотя и знал, какой будет ответ.
– Приехал Стукалов со своей пушкой на поясе, думал – мы таких ещё не видали. Видали всяких! А этот, не разбирая, на всех кидается, как бешеный. Ему бы надо наших беляков тряхнуть, – Сергей уже заметил, что Деревцов под „нашими беляками“ разумел кулаков, – а он их как будто даже обходит. Те попрятали хлеб и сидят тихо-мирно. А дурак Стукалов на нашего брата, середняков, и на тех, которые посознательнее, жмёт: „Давай вези!“ Нет, уж пускай сначала те повезут! У тех хлеба-то побольше нашего! Вот мужики видят такое дело – давай прятать хлеб! И всё, паря, попрятали!
– И ты спрятал? – спросил Трухин.
– А что? – прямо взглянул на него Деревцов.
– Куда ж ты его спрятал? – снова лукаво прищурился Трухин.
– Прятал, не прятал, а попробуй найди, – засмеялся Деревцов, – у нас, поди, вся деревня сейчас в ямах!
– И везде хлеб?
– А что ты думаешь! Везде!
„Вот он где, хлеб-то, – размышлял Трухин. – А Марченко говорит, что хлеба в деревне нет, план завышен. Вся штука в том, чтобы взять хлеб, это от нашей политики зависит“. И он сказал Деревцову:
– Ты вот говоришь, что надо у кулаков хлеб взять, ямы и тайники раскопать, а середняк сам, что ему будет положено, вывезет. Это ты правильно. Середняку нечего с советской властью ссориться, душа у него трудовая. А кулак на советскую власть зуб точит. Хлеб-то он прячет разве только из-за того, чтобы момент улучить и подороже зерно продать? Нет, не только в этом дело. Пряча хлеб, кулак ведёт свою контрреволюционную, антисоветскую политику. Всё это ясно. Ты лучше скажи нам – где у кедровских кулаков хлеб спрятан? У кого, в какой ямс?
– Э, нет, – сказал Деревцов и опять засмеялся. – Легко ты хочешь всё сделать! Походи, с другими мужиками поговори…
– Боишься? – спросил Трухин.
– А чего мне бояться? – Деревцов махнул рукой на стену: – У меня вон висит!
На стене висело охотничье ружьё с деревянными сошками. Трухин понял, что Деревцов маскирует этим жестом свою неловкость. Уже провожая Трухина, Деревцов сказал под видом шутки:
– Если ничего не узнаешь, приходи – поговорим…
– Поможешь? – приостановился Трухин.
– Помогу, – твёрдо ответил Деревцов.
– Ладно. Имею надежду.
– Какой мужик! – восхищался Деревцовым Сергей, когда они вышли. Он и на Трухина смотрел теперь по-другому. Разговор Степана Игнатьевича с Деревцовым был полон глубокого смысла, но, к сожалению, не обо всём можно писать.
Между тем Трухин обходил в Кедровке своих партизанских друзей. Это было непривычно и вызывало сначала удивление: уполномоченный райкома ходит по гостям! Но уже на третей день Трухин показал Сергею смятую бумажонку. В ней явно изменённым почерком было написано: „Убирайся отсюда, пока целый“.
– Смотри-ка, нервничают, – усмехнувшись, сказал Трухин. – Кто и когда мне её подсунул – не знаю. Только полез б карман – смотрю, бумажка.
– Вам бы поберечься надо, – посоветовал Сергей Трухину.
– Поберечься? – серьёзно переспросил Степан Игнатьевич. – А как?
– Да вот хоть бы револьвер… Как у Стукалова.
– Нет, у Стукалова револьвер для устрашения. А я никого не собираюсь пугать.
– Всё же оружие иметь не мешает, – сказал Сергей.
– Не в оружии сейчас наша сила, – ответил Трухин. – А вообще-то я подумаю.
Но, как заметил Сергей, Трухин не обратил большого внимания на подброшенную записку. В тот день они как ни в чём не бывало опять ходили в гости, сидели и беседовали с маленьким лысым мужиком, которого Трухин уважительно звал Иваном Спиридоновичем.
Сперва Иван Спиридонович принял их как будто и без особой радости.
– Ходят, ездят начальники, – ворчал он. – Бог сначала создал мужика – показалось ему мало. Сделал попа – мало. Так на же тебе и начальника!
– По-старому рассуждаешь, Иван Спиридонович, – посмеиваясь, сказал Трухин.
– По-старому или по-новому, а смотри, чего в Кедровке наделали. Тебе уж, поди, Илюшка Деревцов или Денис Толстологов довели, как все тут хлеб прятали. Ты Дениску-то спроси-ка, он ведь тоже сховал… пшеничку…
– А ты?
– Ну, я… Я весь тут, мне прятать нечего. А сосед мой – такая же голь, как я, – испугался. Говорю ему: „Чего тебе бояться, ты бедняк“. А он мне: „Боюсь, последнее отберут. Знаешь, говорит, Иван Спиридоныч, побасёнку про мышь?
– Что за побасёнку? – с любопытством спросил Сергей. – Какую?
– А вот такую, молодой товарищ. Мышь, как примечено, имеет своё понятие – запас зёрнышек на зиму собирает. Ежели у неё осенью, перед снегом, все норы разорить, она найдёт в степи какую-нибудь былку с разветвлением и на ней удавится!
– Ну, брат, ты хватил! – нахмурясь, сказал Трухин.
– Верное слово! Старые люди говорят! „Хватил, хватил“! – вдруг загорячился Иван Спиридонович. – Ты думаешь, я смеюсь? Тут не до смеху! Я уж собирался в район идти; если нет – в край; а нет – так и до самой Москвы. До чего дело дошло: бедный мужик хлеб стал прятать! Это что, советская власть или ещё кто велит?
– Советская власть тут ни при чём, – проговорил Трухин строго. – Да только вы тут, в Кедровке, в совет детей кулацких и разных подпевал пропустили. А честным мужикам там места мало оказалось. Не так ли, Иван Спиридонович? Ну-ка, сознайся! У вас тут кулацкое засилье, в Кедровке! А вы чего спите, красные партизаны? Бедняки! Сели вам богатенькие на шею!
– Прах их расшиби! – заругался мужик, но видно было, что он и смущён и раздосадован. – Это Маркешки Путинцева сынок в сельсовете! Правда!
– Вот я их завтра всех соберу, – сурово сказал Трухин, – всех членов сельсовета.
– Собери, да спроси у Маркешкиного сынка, сколько за гумном у его папаши в ямах хлеба лежит. Туда, поди, пудов двести вбухано! Показать берусь, я на них злой! – В Иване Спиридоновиче вновь бушевало справедливое негодование…
Весь следующий день прошёл у Трухина в разговорах с членами сельсовета. Перед Степаном Игнатьевичем сидел молодой Путиицев – мешковатый парень с ласковыми глазами. Единственный сын кедровского богатого мужика Маркела Путинцева, он получил при советской власти образование – учился в сельскохозяйственном институте, но, не докончив курса, стал работать в своём хозяйстве.
– Значит, вы считаете, что хлеба в Кедровке нет? – спрашивал его Трухин.
– Видите ли, – улыбнувшись, заговорил парень, – хлеб, конечно, есть, но для пропитания. Такое моё мнение.
– А кроме пропитания, никаких излишков?
– Да… на семена, конечно…
– А вдруг мы их найдём, эти излишки, тогда что?
Парень молчал.
– Пойдём к вашему отцу, к вам на усадьбу, и найдём. А вы – член сельсовета, – продолжал Трухин. – Вы должны содействовать успеху хлебозаготовок, но вместо этого укрываете хлеб. Понимаете?
Парень молчал.
– У некоторых хозяев, конечно, есть излишки, – проговорил он наконец.
– У кого?
– У Карайкозы, у Сметанина…
– Это мы и сами знаем, – сказал Трухин. – А вот где?
– Примерно, у Карайкозы хлеб должен лежать зарытым в сарае. Завален старыми санями.
– Зачем же хлеб санями заваливать, его надо вывозить! Своему отцу вы тоже скажете, чтобы вывозил…
Парень вышел.
Сидеть в сельсовете Сергею больше уже не было скучно. То и дело приходили вызываемые несдатчики. В Кедровке не было коммунистов, была лишь комсомольская ячейка. Комсомольцы, члены сельсовета, оживились, стали смелее. Они заходили в сельсовет, слушали разговоры Трухина с мужиками, вызывали по его требованию людей. За стариком Игнатом Сметаниным бегали три раза. Всё же он должен был прийти.
– Зачем вы меня позвали? – говорит недовольно старик, смотря на Трухина подозрительно. – Хлеба у меня всё равно нету.
– Хлеб у вас есть, – твёрдо отвечает ему Трухин.
– Откуда же у меня хлеб? Вы посмотрите, в чём я хожу! – старик демонстрирует заплатанные штаны и рваную шубу.
Трухин качает головой.
– Нет, Сметанин, ты меня не обманешь, – говорит он.
– Вот никто не верит! – взмахивает руками старик. – Все говорят: богатый Сметанин. Верно, прежде хорошо жил, а теперь в самую бедноту попал!
– Ну ладно, Сметанин, довольно нам с тобой разговаривать. Вези хлеб.
– Да где же он у меня?
– Где? Сейчас скажу. В подполье дома – раз, – загибает Трухин пальцы, – на гумне яма – два, у скотного двора пятьдесят пудов – три. Ты бы хоть у скотного-то двора перепрятал хлеб в другое место, а то, гляди, коровьим навозом провоняет!
Но старик уже не слышит этого совета Трухина. Он с изумлением смотрит на него, а потом тихо говорит:
– Так… Это сукин сын Пашка Путинцев всё тебе сказал, не иначе. Вот ирод! А ты знаешь, знаешь, – сорвавшись кричит старик, – где у Маркешки хлеб спрятан?! У него на гумне две ямы!
– Дедушка Сметанин! – говорит старику один из случившихся в сельсовете комсомольцев. – Туда уж пошли выгребать! Сам Маркел отказался везти, так ему помогут.
Старик встаёт, горбится и выносит из сельсовета свою неутолённую злобу.
Трухин заметно повеселел. Тёмное лицо его иногда освещается улыбкой, под чёрными усами нет-нет да и блеснут крепкие, здоровые зубы. Трухин подсмеивается над Широковым, который до сих пор не отправил в свою газету ни одной корреспонденции.
– Смотри, выгонят тебя с работы, – говорит он.
В конце педели Трухни сказал Толстоногову:
– Теперь можно и собрание. Оповещай парод, Денис!
Толстоногов все эти дни, пока в Кедровке находился Трухин, чувствовал себя виноватым. Ведь он тоже, поддавшись общему поветрию, из-за этого чёрта Стукалова спрятал хлеб и не знает сейчас, как быть. Денис догадывался, что Трухину об этом известно. Вдруг Трухин возьмёт да и скажет на собрании, что сам председатель сельсовета виноват в укрывательстве хлеба? У Дениса неспокойно на душе, хотя по внешнему виду его это никак не заметно. Светлые пушистые усы расправлены, синие глаза смотрят с хитрецой.
– Живой ногой всех соберём, – говорит он Трухину.
Но от Дениса даже и большой старательности, которую он хотел выказать Трухину, не потребовалось. Мужики валом повалили в старую фанзу одинокого корейца, где обычно бывали собрания. Объяснение этому было простое. За последнюю неделю в Кедровке творилось что-то необыкновенное. Открывались самые глубокие, надёжно скрытые тайники и ямы. При этом хлеб вывозили богатые крестьяне, вывозили скрепя сердце, с зубовным скрежетом. В то же время крестьян со средним достатком вызывали в сельсовет и предлагали сдавать хлеб добровольно. Трухин сам строго следил за этим. По вопросам, которые он задавал, мужики понимали, что ему известно о спрятанном ими хлебе, да они особенно и не таились теперь. Они только удивлялись.
– Да он что, на три сажени в землю видит, что ли?
Находились и такие мужики, что жалели об отъезде Стукалова.
– Эх, вот был уполномоченный! – говорили они. – По деревне с револьвером бегает, кричит, грозит, паря, как земский начальник! Страху, верно, нагонит, а отвернулся – делай что хочешь!
Трухин чувствовал, что они следят за каждым его шагом. Он принял некоторые меры предосторожности, совсем не лишней, когда борьба доходит до такой остроты…
В фанзе было битком набито народу, когда Степан Игнатьевич пришёл вместе с Широковым. Сергей теперь всюду был с Трухиным. Они прошли к столу, за которым уже стоял Толстоногое. Сразу, как только Трухин уселся, Денис возгласил:
– Граждане! Собрание Кедровского общества считаю открытым. Сейчас товарищ уполномоченный из района, – Денис оглянулся на Трухина, – сделает нам доклад.
Трухин встал и потребовал избрать президиум. Избирали долго. Наконец за столом вместе с Денисом Толстоноговым и Трухиным оказалось ещё пять человек и среди них Илья Максимович Деревцов.
– Товарищи! – сказал Трухин, когда Толстоногое предоставил ему слово. – Три раза у вас собрание срывалось. Крикуны мешали. Это как раз те, у которых больше всех было спрятано хлеба. Разрешите зачитать списочек… Дубков… Карайкоза… Пак Ен Хи… Сметанин… Ли Лаврентий… Деревцов Кондрат…
Трухин читал медленно, отчётливо называя фамилии. В фанзе стояла такая тишина, что слышно было только дыхание сгрудившихся людей да лёгкое потрескивание керосиновой лампы на столе. Затем собрание заволновалось. Кто-то крикнул:
– Их сегодня ни одного нету, кого зачитывают!
– Как же нету? Вон Карайкоза сидит! – раздались другие голоса.
– Гражданин Карайкоза, – сказал Трухин, – если захотите высказаться, дадим слово.
У порога поднялся лохматый мужик мрачного вида.
– А нам без интересу, – махнул он рукой, – мы до дому пойдём.
– Не станем удерживать? – обратился Трухин к собранию.
Раздался одобрительный смех. Кто-то громко хлопнул дверью.
– Ишь ты, в отступ пошли!
– А что ж им осталось делать, – усмехнулся Трухин, – кулацкая карта бита! Не удалось хлеб сгноить. За их счёт и государству что надо сдано, и середняку облегчение. Подумать только, какую провокацию затеяли: при хлебе оставить страну без хлеба! Посадить на голодный кусок рабочего! Чтоб он ни ситцу не мог наткать, ни плугов наковать для крестьянства. Чтобы вместо смычки у нас размычка произошла. Не выйдет! Мы их политику раскусили. И к тому, что у них силой взяли, своего хлебушка трудового добавим от всего сердца. Чтобы рабочий шёл на завод сытым, красноармеец на свой пост кормленным, чтоб родная наша советская власть крепка была!
– Да это оно понятно, – поднялся у стены крестьянин в нагольном полушубке, – по-хозяйски надо соображаться. Да ведь жалко хлеб-то тревожить. Он ведь теперь, значит, положен до весны. И чего ж его зря шевелить? Пущай лежит там, где есть. Мы государству из нового сдадим.
– Нет, этак не пойдёт, – сказал Трухин. – Не по-хозяйски вы, наспех прятали. Пропадёт хлеб зря. Не то что на семена – скотине не сгодится. Вот, например, Илья Максимович Деревцов. Он одну яму открыл – и во-время: подтекала. А другую открывать постеснялся. А там как раз у него пятьдесят пудов, те самые излишки, которые надо государству продать. Так зачем же на себя риск за плохое хранение брать? Пусть уж государство хранит, у него для того элеваторы. Наши же, народные закрома.
Трухин повернулся к Деревцову:
– Тебя, Илья Максимыч, за бесхозяйственность не то что куры засмеют – люди в сельсовет не выберут! Хоть ты и бывший партизан, человек народу преданный.
Сначала, когда Трухин заговорил о Деревцове, все насторожились, потом на лицах стали появляться улыбки, а под конец раздался взрыв хохота.
За каждым словом, произнесённым Трухиным без тени насмешки, крестьяне видели такой скрытый смысл, что все невольно развеселились. А сам Деревцов покраснел, как морковь, и так крякнул, что сидевший рядом с ним Денис Толстоногов подскочил. Ему показалось, что это он сам крякнул и выдал свои волнения. Ведь вот сейчас Трухин стеганёт и его за то же самое.
Но в это время с места вскочил комсомолец-кореец и стал торопливо рассказывать, у кого из корейских богатеев ещё не вскрыт спрятанный в ямах хлеб.
– Мы отчего прятать-то стали? – заговорил после корейца русский крестьянин. – Покуда хлеб в амбаре лежит, все вроде бы на виду. Заскочил кто – вот он, пожалуйста! Тот же уполномоченный, который до вас был. С леворвер-том. Заскочит: „Ага, хлеб! Выгребай! Вези!“ А не разберётся, – может, он у меня для Семёнов..
– Ясно, понятно! – кричали этому мужику.
– Вы чего кричите „понятно“! – шлёпнув себя по лысине, вскочил где-то в середине набившихся в фанзу людей Иван Спиридонович. – Кто кричит, а кто и молчит. Вон поглядите на Дениску, на нашего любезного председателя, спросите его, почему он молчит… Ты почему не говоришь народу, как пшеничку-то спрятал?! Эй, Дениска! – Иван Спиридонович не находил слов для теснившихся в его груди чувств. – Председатель! А в сельсовете кто у нас? – вскричал он. – Кто у нас в сельсовете? Говорили про уполномоченного. Да при чём тут уполномоченный, когда у нас в совете неизвестно какой народ. Вношу фактическое предложение: переизбрать! Дениску, может, и оставить, а остальных по шапке! Я кончил!
Трухину оставалось только поддержать предложение Ивана Спиридоновича.
Когда собрание закончилось, Трухин и Сергей вышли из фанзы вместе со всеми. Большая группа мужиков – русских и корейцев – провожала их до самого дома. Мужики шли весело, шутили. Илья Максимович Деревцов беззлобно спрашивал Трухина:
– Ты, Степан, как узнал, что у меня во второй яме пятьдесят пудов? Тебе кто сказал?
– Народ.
– Народ, – раздумчиво проговорил уссуриец. – От народа, видно, и правда нигде не скроешься…
Назавтра Трухин уехал из Кедровки по другим деревням. Сергей остался в селе – писать корреспонденцию в газету. Ему хотелось рассказать ярко и красочно о том, чему он сам был свидетелем. Широков по-юношески был очарован Трухиным – его спокойствием, манерой говорить, даже его не бросающейся в глаза внешностью. Он дошёл до того, что стал кое в чём подражать Трухину. Но какое же сильное разочарование его постигло, когда Трухина срочно вызвали в райком и Широков приехал с ним в Иман…
XXIX
Секретаря Иманского райкома партии Марченко нельзя было узнать. Во всяком случае это был совсем другой человек – не тот, которого Сергей Широков видел в день своего приезда в Иман из Хабаровска на квартире у Трухина. Тогда перед Широковым явился усталый, полубольной человек. Сергею запомнилось его лицо – выразительное, крупное, чистое, даже холёное, но очень бледное, с синими тенями у глаз. И сам Марченко в тот вечер был добрый, благожелательный. А сейчас заседание райкома партии вёл человек властный, умеющий задать обсуждению вопросов нужный тон, продиктовать необходимое решение, умеющий всего одной репликой или ободрить человека, или сразить его наповал.
Таким представлялся сейчас Широкову Марченко. Да и самая обстановка заседания казалась ему необыкновенной. Прежде всего, на дворе была уже глубокая ночь. В сон погружены и весь городок, и села вокруг него, и осенние поля. А здесь люди бодрствуют, не спят. Может быть, вот сейчас, в эту минуту, они решают самое важное для жизни и этого городка, и всего района, и сотен живущих в нём людей. „Как в штабе“, – думал Сергей.
