Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
Он гордился, что его, комсомольца, пустили сюда, на закрытое заседание партийного комитета. Да ведь он был вместе с Трухиным, а кроме того, он – корреспондент.
Сергей вглядывался в лица сидящих на заседании людей. Все ставни снаружи были закрыты. Ярко горело электричество. Вдоль стен на стульях сидели члены райкома и уполномоченные по хлебозаготовкам. Некоторых из них Сергей уже знал, других узнавал сейчас.
Неподалёку от Марченко сидел Стукалов. А рядом с ним – пожилая женщина в чёрном платье, с седыми волосами и строгим лицом – Варвара Николаевна Клюшникова. В гражданскую войну она была комиссаром в отряде известного в здешних местах партизана Баграя. Сергей слыхал, как вчера, остановив Стукалова в коридоре райкома, она говорила ему: „Мирон, ты бы хоть в баню сходил, привёл себя в порядок. Да и косоворотку надо сменить, она уже скоро истлеет на тебе“. – „Это несущественно, – отвечал Стукалов. – Одежда – вопрос непринципиальный“. Он взъерошил пятернёй жёсткие волосы на своей большой голове и с самым независимым видом отошёл от Клюшниковой.
Редактор районной газеты Кушнарёв – моложавый мужчина в пиджаке с выпущенным поверх воротником белой сорочки – пригласил Сергея в свою редакцию, расспрашивал о Кедровке. Сергей рассказывал, восторженно выделяя дела Трухина. И согласился написать очерк и для районной прессы.
Сейчас Кушнарёв сидел у самого стола секретаря райкома и что-то записывал. Сергей увидел Нину Пак – молодую кореянку с миловидным лицом и большими карими глазами. Она наклонилась и что-то сказала сидевшему с ней рядом русоволосому парню в кожанке – секретарю райкома комсомола Семёну Тишкову. Семён радостно заулыбался.
Ещё два-три человека были знакомы тут Сергею – председатель райисполкома, директор банка… Корреспонденту приходится встречаться со многими людьми, Сергей должен был к этому привыкать. Он всё искал глазами Трухина и нашёл его.
Степан Игнатьевич сидел среди других уполномоченных, хмурясь и поглаживая свои чёрные усы. Если Сергею Широкову, с его романтической приподнятостью, всё тут нравилось – и это ночное заседание райкома, и какой-то особенный, властный и по-новому значительный Марченко, – то Трухину решительно не нравилось ни это заседание, ни сам Марченко. Он думал, что плохую моду завели в районе собирать ночные заседания. Люди днём работают, когда же им спать, как не ночью? А тут изволь идти на заседание. И это только потому, что секретарь райкома страдает бессонницей. Утром он встаёт поздно. В середине дня, когда все люди уже успели наработаться, он только начинает приходить в себя. Зато вечером, а в особенности ночью он живёт! И оттуда эта ужасная болезнь? Вероятно, её наживают люди в больших городах с их утомительно-нервной беготнёй и шумом. Степан Игнатьевич имел возможность присмотреться к Марченко в то время, когда он только что приехал в район. Квартиру секретаря райкома по каким-то причинам не успели отремонтировать. Степан Игнатьевич пригласил Марченко на несколько дней к себе. И был не рад! Орава ребятишек в квартире Трухина поднималась рано, достаточно было проснуться одному из них – обыкновенно самому маленькому, – как просыпались, словно по команде, все, начинался всегдашний утренний галдёж. Степан Игнатьевич привык и словно не замечал его, а для Марченко ребячий шум был мучителен. Но – воспитанный человек – он не подавал и виду, что ему тяжело. А Степан Игнатьевич уже проклинал себя, что вместо добра делает человеку зло, хотя и по неведению: он ведь не знал, что Марченко болен, а тот ему ничего не сказал. Хорошо, что было лето – и Полина Фёдоровна выводила детей с раннего утра на улицу, оставляя Марченко одного в квартире. Но всё равно он не высыпался. К счастью, квартира его вскоре была отремонтирована. Однако за это короткое время, что секретарь райкома жил в семье Трухина, он сдружился с ним самим и с Полиной Фёдоровной, а особенно, кажется, с ребятишками. Трухину даже ночные заседания тогда нравились. Утром Марченко звонил домой своей домработнице, которую привёз из Хабаровска, говорил, что идёт к Трухину пить чай. Между ними готова была завязаться настоящая крепкая дружба. Но надо же было Трухину после одной из поездок по сёлам откровенно поговорить с Марченко о положении в районе, высказать свой взгляд на некоторые очень важные вещи. И сразу всё изменилось. Они крепко тогда поспорили. После этого спора возникла у них взаимная настороженность. Трухин уже не мог с прежней доверчивостью относиться к секретарю райкома. Но и Марченко, кажется, только поддерживал видимость хороших отношений. После отпуска он даже, как в былые дни, на квартиру к нему пришёл. Но Полина Фёдоровна сразу что-то почувствовала Когда Марченко ушёл, она спросила мужа: „Какой-то он… такой… недовольный, что ли?“ – „Не знаю“, – ответил Трухин. Ему не понравилось, что Марченко, посылая его в Кедровку, говорил не о том, что и как там надо сделать, а о том, что план завышен. К чему это? Зачем? Трухин считал, что он успешно справился с делом в Кедровке и ждал сейчас, когда Марченко назовёт его среди других уполномоченных. Однако начало не предвещало для него ничего хорошего…
Секретарь райкома, открыв заседание, сказал, что работа уполномоченных никуда не годится. Это было вступлением.
– Страна нуждается в хлебе, – говорил Марченко. – Хлеб нужен для развёртывания социалистической индустриализации, для выполнения первого пятилетнего плана…
Сергей Широков смотрел на Марченко. Лицо секретаря райкома было и на самом деле преобразившимся. Марченко с гневом говорил об оппортунистах, которые на словах за выполнение планов хлебозаготовок, а на деле его проваливают. Марченко называл фамилии уполномоченных.
– Вы мне оставьте эту оппортунистическую практику! Иначе можете лишиться партийных билетов! Я должен здесь всех предупредить, что с оппортунистами и маловерами мы будем бороться беспощадно!
Сергей думал: „Так оно и должно быть!“ Он смотрел на Кушнарёва, который продолжал писать, наклонившись над краем стола. „Это он для газеты“, – сообразил Сергей. Строго поджав губы, смотрела на всех Варвара Николаевна Клюшникова. А Нина Пак и Семён Тишков уж больше не переговаривались и не улыбались друг другу. Лица всех сидящих вокруг людей были серьёзны и сосредоточенны. Сергей, слушая, как секретарь райкома оценивает работу уполномоченных – одного за другим, – и главным образом с плохой стороны, думал, что, когда дойдёт очередь до Трухина, Степан Игнатьевич станет героем этого ночного заседания райкома. Ведь он отлично справился с заданием: Кедровка перевыполнила план хлебозаготовок. А в других сёлах Кедровского куста дело тоже пошло. Сергей об этом написал и отправил корреспонденцию в свою газету. Наверно, она уже напечатана: материалы о хлебозаготовках помещаются сейчас в газетах в первую очередь…
Но вот Марченко дошёл и до Трухина. И Сергей Широков не узнал своего кумира! Оказывается, Трухин на хлебозаготовках работал хуже всех! Это было настолько неожиданно, что в первую минуту Широков ничего не мог понять.
– Трухин почил на лаврах, – говорил Марченко. – Он заготовил по Кедровке четыре тысячи пудов и думает на этом успокоиться. Мы даём ему сейчас новое задание – восемь тысяч пудов. А Трухин считает, что больше в Кедровке хлеба нет, и отказывается выполнять задание райкома. Что это такое, товарищи, я вас спрашиваю?
Все головы повёртываются к Трухину. А он спокойно приподнимается с места, и спокойно звучат его слова, обращённые к секретарю райкома:
– Вы же сами, товарищ Марченко, мне говорили, что план завышен, не только по Кедровке, но и по всему району.
На лицах у многих людей удивление. Теперь все смотрят на секретаря райкома.
– Неправда, я вам этого не говорил! – резко взмахивает руками Марченко.
– Тогда я молчу, – усмехается Трухин. „Ну конечно, – думает он, – разве ты сознаёшься в своих же словах? Ты, пожалуй, и от того разговора отопрёшься, когда мы с тобой заспорили“.
…Сам-то Трухин хорошо помнит, как он вернулся тогда из поездки по сёлам и поделился некоторыми своими наблюдениями с Марченко. Сперва разговор зашёл у них о трудовых середняцких хозяйствах крестьян, на которые незаконно накладывались твёрдые задания по хлебосдаче; с многими такими фактами Трухин столкнулся. Он считал, что те меры, которые применяются к кулаку-эксплуататору, переносить на трудовых крестьян нельзя. Там, где местные власти с этим не желают считаться, середняк выражает резкое недовольство. В Забайкалье, например, в отдельных районах дело дошло до открытого восстания; Трухину это тоже было известно. Он и решил поговорить с Марченко, обратить его внимание на опасность такого рода искривлений, особенно в условиях пограничного района.
Выслушав его, секретарь райкома сказал тогда:
– Не там, Трухин, ищешь ты проблему. В стране хлеба нет, вот в чём дело. Поэтому и жмём иногда на середняка…
– А я считаю, что на кулака надо нажимать, а середняка оградить от несправедливостей… Хлеб у нас есть, да только кулак его прячет!
– Надо, значит, повысить цены на хлеб, тогда и кулак повезёт его, не дожидаясь уполномоченных.
– Вы так думаете? – удивился Трухин. – А я считал, что кулак, удерживая хлеб, ведёт против советской власти свою контрреволюционную политику.
– Какой же кулак политик! Он просто производитель хлеба – и больше ничего. Да и не в нём, в конце концов, дело. Просто мы не можем обойтись сейчас внутренними запасами имеющегося в стране хлеба. Вот умные люди советуют купить хлеб за границей – например, у американцев.
У них сейчас кризис, хлеб девать некуда. Они им паровозы топят. А мы бы тем временем ослабили нажим на деревню. Это и было бы разрешением всей проблемы!
„Россия берёт хлеб за границей! – думал Трухин. – Но это же неслыханно! Сколько же хлеба потребуется, чтобы прокормить такую огромную страну, как наша? Да и капиталисты уж постараются по-своему это использовать. Куда же мы тогда придём?“
Трухин тогда же поговорил на эту тему с Кушнарёвым. Редактор районной газеты сразу спросил:
– А не застудил ли, случаем, Марченко правый бок? – и рассказал Трухину о том, как недавно в Сибирь по хлебным делам приезжал товарищ Сталин. – Я был на собрании партийного актива, слышал, как товарищ Сталин выступал, – рассказывал Кушнарёв. – Мы должны обойтись и обойдёмся своим хлебом. Начать ввоз хлеба из-за границы сейчас – значит пойти на срыв всей политики индустриализации…
Трухин выдержал характер – больше к спору с Марченко не возвращался. Но он сам с ним заговорил, спустя некоторое время:
– Ты не принимай всерьёз моих слов о кулаках и об импорте хлеба. Вот посмотри, что тут написано, – Марченко показал Трухину газету со статьёй, в которой говорилось, что без заграничных закупок хлеба стране не обойтись. – Умно, черти, пишут, хоть кого хошь запутают. А этот автор – правый уклонист…
Казалось, что после этого всё разъяснилось. Но Трухин оставался настороженным. Прежней ясности отношений между ним и Марченко уже не было…
– Трухин в Кедровке самовольно провёл досрочные перевыборы сельсовета… По какой-то странной случайности в совете оказались друзья Трухина…
„Давай, давай, всё к одному, – думал Трухин, слушая секретаря райкома. – Кто же тебе про перевыборы сказал? Стукалов?“ Ему подумалось: „А что, если бы я действительно плохо работал в Кедровке? У Марченко были бы тогда основания говорить, что план завышен. "Даже Трухин не справился, – сказал бы он, – а уж Трухин-то знает район!" Но так не вышло. Зато теперь даётся явно превышенное задание. Зачем? Для какой цели? Что преследует этим Марченко? Расправиться со мной? Или у него определённые политические цели?"
Трухин не удивился, когда Марченко начал изо всех сил хвалить Стукалова. А тот с победоносным видом посматривал вокруг.
"Секретарь райкома хвалит Стукалова! А ведь по первому впечатлению Стукалов и мне там, в Кедровке, показался человеком решительным, а Трухин, наоборот, каким-то очень осторожным… И надо было держаться этого впечатления", – сокрушался Широков. Окончательно сразила Сергея реплика секретаря райкома, касающаяся его работы.
– Сегодня в хабаровской газете, – сказал Марченко, – напечатана корреспонденция из нашего района, в которой в радужных красках описываются успехи хлебозаготовок в Кедровском кусте. Выпячиваются там и заслуги Трухина. Как видите, на самом деле положение иное. То, что общественность поставлена этой статьёй в заблуждение, можно отнести только за счёт молодости корреспондента…
Сергея Широкова словно ударили по лицу, так оно залилось краской. Негодование на себя, досада на Трухина, уязвлённое самолюбие – буря чувств поднялась в его душе. Он не слышал, как выступал Стукалов; рисуясь, он под видом скромности восхвалял себя и обрушивался на Трухина. Он не видел, как бледные полосы в закрытых ставнях делались всё ярче. Наступал день…
Заседание райкома закрылось с первыми лучами солнца. Сергей Широков поспешил выскочить из кабинета Марченко. Ему казалось, что на него все смотрят. Он быстро вышел на улицу и отправился, сам не зная, куда…
– Где Серёжа? Он разве не с тобой был? – спрашивала в это утро мужа Полина Фёдоровна.
Трухин махнул рукой.
– Что такое с тобой? Ты болен?
– Хуже, Полинка, хуже, – покачал головой Степан Игнатьевич. – Мне кажется, что я начинаю терять веру в людей…
XXX
Возможно ли работать без веры в человека, с которым ты вместе выполняешь одно и то же дело, состоишь в одной партии и, естественно, желаешь видеть в нём своего единомышленника и товарища?
Невозможно не верить, если почти каждый день ты проводишь с этим человеком, разговариваешь с ним, а в минуту откровенности узнаёшь различные подробности его жизни, даже самые интимные!
И, однако, оказывается, что надо быть осмотрительным…
Трухин вспоминал, как пришёл на работу в райком. После демобилизации из армии он остался работать на Дальнем Востоке. Как коммуниста, его направили в лесную промышленность. Несколько лет он заведовал лесной дачей. Затем получил назначение в Иманский леспромхоз, стал начальником лесоучастка.
В Иманском и смежном с ним районах Трухин партизанил. Тут его многие знали.
И вот на районной партийной конференции Трухина избрали в состав райкома. Он стал партийным работником.
Когда Клюшникова увидела его в первый день в райкоме, она сказала: "Ну вот, ты и пришёл к нам, Степан, не вечно сидеть в лесу! Ты же армейский политработник, значит партработник! Полюбишь партийную работу!"
До сих пор всё было хорошо. Что же изменилось теперь?
Марченко. Откуда он приехал? Где учился? С кем встречался и о чём говорил до того, как появился здесь? "Кое-что я знаю с его слов. А с другой стороны, какое у меня право задавать эти вопросы?" – думал Трухин.
Трудно не верить человеку.
Трухину хотелось бы верить, что спор его с секретарём райкома был случайным. Что после этого спора Марченко почувствовал себя задетым и из оскорблённого самолюбия наказывает теперь Трухина. Хорошо, если всё это так.
А если не так?
В партии идёт острая борьба с правыми и троцкистами. "Политическая борьба не знает пощады", – сказал как-то Марченко. Трухин уже не помнит, по какому поводу это было сказано. Но слова эти память удержала.
"Но ведь он же больной, страдающий недугом человек. Он может говорить многие резкости от раздражения", – шли мысли в голове Трухина. В конце концов он решил об этом не думать. Важнее определить для самого себя линию поведения на ближайшее время.
Но и это оказалось делом трудным.
"Ехать или не ехать мне в Кедровку? – думал Трухин. – Как же я могу поехать, когда задание – восемь тысяч пудов – явно невыполнимое. Я должен буду прибегнуть к стукаловским методам грубого администрирования, идти против себя, против того, что я считаю правильным…
А если я не поеду, – думал Трухин дальше, – что это будет? Саботаж задания райкома? Меня обвинят во всех смертных грехах и, чего доброго, исключат из партии. Стукалов станет торжествовать! А может быть, и Марченко. Но как я появлюсь сейчас в Кедровке, как стану говорить с мужиками?
Ехать или не ехать?"
Дверь в комнату Трухина немного приоткрылась, и в щель просунулась голова в лохматой шапке. Затем дверь открылась шире, и на пороге встал Демьян Лопатин. С минуту он смотрел на Трухина, и живое волнение отражалось на его лице. А тот продолжал сидеть задумавшись, не замечая его. Наконец Лопатин сделал шаг вперёд.
– Паря, Трухин! – позвал он тихо. – Степан Игнатьич!
Трухин быстро поднял голову.
На него смотрел своими смелыми, открытыми глазами, казалось из такого далёкого и в то же время недавнего прошлого, Демьян Лопатин.
Трухин вскочил и бросился обнимать земляка.
– Степан Игнатьич! Товарищок! Узнал, значит… Эх! – голос Демьяна дрогнул и осёкся.
– Где же ты был, Дёма? – взволнованно говорил Трухин.
– А вот видишь, приехал и к тебе зашёл. У меня, паря, думка была, что мы с тобой беспременно свидимся!
– Да конечно же! Ну, садись, рассказывай – где ты, что, откуда?
– Эх, Степан Игнатьич, всяко было. Сразу-то и не соберёшь. – Демьян снял свою лохматую папаху, бросил на стул, потом переложил её на подоконник и сам уселся против Трухина.
Степан Игнатьевич вглядывался в его мужественное лицо. Да, конечно, это Лопатин Демьян, которого тогда все звали просто Дёмкой, и разве забудешь это: жаркий день в степи у казачьих караулов в Забайкалье; белогвардейский разъезд, который налетел внезапно; злой свист пуль, блеск сабель… и вот отчаянный ординарец Шароглазова, спасший ему жизнь, сидит перед ним.
– А ты изменился сильно, усы отрастил, – сказал Демьян. – Я стою в дверях-то, а ты сидишь, задумался. Сперва-то я даже не признал тебя, думаю: он или не он?
– Я, я, Дёма, – счастливо смеялся Трухин. – Да и ты не молодой уже теперь, смотри, седина появилась.
– Не молодой, но, паря, покуда ещё и не старый! – Демьян молодцевато приосанился.
– Женат?
– Нет.
– Что так?
– Э, Степан Игнатьич, моя тёща ещё покамест замуж не вышла, – отшутился Демьян, но в словах его была печаль. – Ты помнишь, у нас в разведке был один парень? Его ещё ранило тяжело, он потом умер… Помнишь, как я тогда горевал? Мы были с ним из одной деревни…
– Помню, Дёма. Он тебе о его жене позаботиться наказывал. Нашёл ты её? – спросил Трухин.
– И нашёл и не нашёл… Вышло с этим неладно! – Лопатин, как бы раздумав говорить, так отчаянно махнул рукой, что Трухин понял: касаться этого больше не следует.
– Откуда же ты сейчас? Я слышал, что на железной дороге работал?
– Был, паря, и на железной дороге. А потом понесло меня на Алдан. На Толмат.
– На Алдан? – удивился Трухин. – Туда-то чего?
– Эка! – усмехнулся Демьян. – А ты разве не слыхал про Евграшкино подполье?
– Ничего не слыхал, – улыбнувшись, чистосердечно признался Трухин.
– Эта побывальщина чудная, – сказал Демьян. – Жил, паря, в одном месте на Алдане охотник Евграшка. Он, может, якут, а может, и русский – не знаю. Вот живёт Евграшка. Охотится. Один раз будто сидит он дома, в своей избе – завтракать или обедать собирается. Баба полезла в подполье за солёными огурцами али ещё за чем. Только отодвинула половицу, глядит, а там вода! Что такое? Было сухое подполье, откуда же воде-то взяться? Позавтракал, или там пообедал Евграшка, стал воду вычерпывать. Черпал, черпал – ни черта, паря, не вычерпывается! "Не иначе, думает, под моей избой ключ пробило. Вот так штука!
Что же теперь делать?" А это на мерзлоте в тех местах бывает. И ключи пробивает, и ещё такую штуку учудит, что смотришь, а понять нет возможности. Я один раз видал, – отвлёкся по своему обыкновению в сторону Демьян. – Приехал зимой в деревню, гляжу, дом стоит, окна открыты и двери настежь. А в окна и в двери – поверишь? – лёд со всех сторон наружу вылез. И в дому лёд и кругом дома лёд! Мужиков спросил: чего такое? "Обыкновенно, говорят, вечная мерзлота боком вышла!"
Трухин смеялся, слушая Лопатина. А Демьян говорил серьёзно. Лишь лукавая усмешка таилась в его глазах.
– Евграшке, конечно, попервости-то досталось с этим ключом: ну-ка, почерпай воду из подполья! – продолжал Лопатин. – А потом он как-то ведром глубоко зацепил, вытащил… Одно, другое! И пошёл всё глубже да глубже зацеплять. Живой рукой на это дело бабу поставил. А сам схватил таз, сел на порог и давай туда-сюда руками действовать, всё равно как муку решетом просеивать. День сидит, другой сидит и оторваться, паря, не может. – Демьян рассмеялся. – Эта картина шибко завлекательная! Я сам как-то пробовал, когда ещё молодым парнем был, мне это занятие известное. Ну ладно. Сидит Евграшка, а соседи думают: "Чего это он?" Поглядели, а он в своей избе золото моет! Ну, тут поднялось – чисто светопреставленье! Вскорости всю деревнюшку кверху дном поставили. Все подполья перекопали! Народу набежало отовсюду – тьма-тьмущая! Так и стал, паря, на этом месте прииск – Толмат. Вот оно куда Евграшкино-то подполье вышло! Он напоследок-то, говорят, по пяти рублей за ведро воды из своего подполья брал. А то и золотом чистым… Воды-то не было! Как взялись старатели золотишко мыть, из всех колодцев в деревне воду повытаскали. Зимой весь снег растопили. Сказывают, за три версты воду-то на себе возили! А у Евграшки в подполье ключ бежит да бежит… Слава большая пошла про Евграшкино подполье, про этот Толмат несчастный. Паря, народ как сдурел! Все побежали на Алдан. И я туда же кинулся. – Демьян усмехнулся с явным неодобрением к самому себе. – Думал: есть у меня один человек… намою, паря, золотишка, может подарок какой поднесу дорогой… Да нет, не пришлось мне на этом Алдане побывать! Кулаки, язви их, не пустили! – Лицо Демьяна посуровело.
– Но почему же кулаки? Как это вышло? – спросил Трухин.
– А вот, слушай… Доехал я в этот раз, как с Забайкальем своим распрощался, до Невера. С этой станции и отправляются землерои на Алдан. Значит, кому Евграшкино подполье ночью снится, тому надо на этом Невере с поезда вылезать и прямым ходом в Ларинский посёлок. Посёлок недалеко, в трёх верстах от станции. Тут уж всё узнаешь: куда идти дальше и что делать. Ну, вылез я на Невере, со мной один парень, – Демьян имел в виду Генку Волкова, которого он, уходя к Трухину, оставил в Доме крестьянина. – Пришли мы в Ларинский посёлок, завернули в первую избу. Хозяин молодой, хозяйка бойкая. Спрашиваю: не слыхать ли, кто тут собирается на Толмат? Молчат. Хозяйка губки поджимает, как богородица. Хозяин руки сложил и поглядывает исусиком; смиренники, хоть на божницу ставь. А промежду прочим варнаки. Приводят вечером мужика. Смотрю: куда ни поверни – приискатель! Главное дело – штаны широкие. Это уж у приискателей завсегда: войлочная шляпа, какая-нибудь куртка брезентовая и штаны – как юбка! В широких-то штанах способней работать кривой лопатой, – пояснил Демьян, хотя Трухин и сам знал это. – Лопату всё время через колено берёшь. В узких штанах в день колени порвёшь, а широки на ноге свободно ходят. Ладно…
Демьян погладил рукой круглую свою голову и продолжал:
– Заявился, значит, он, и пошёл у нас разговор. Этот мужик спрашивает: "Правда ли, что на Толмат вы наладились?" – "Правда", – говорю. "За чем же дело стало?" – "Да, видишь, двое мы. Надо бы артельно". Мужик туда-сюда глазами, а потом начинает петь, что на Алдан идти – надо мошной потрясти. Пока туда дойдёшь – отца-мать проешь и пропьёшь. Да с собой надо столько всякого припасу, что нет и спасу. А что по виду мы ребята хоть и хорошие, но маломочные… Ну, паря, это нас задело, похвалились мы достатками…
Ладно, долго ли коротко ли, закопёрщик этот нас в свою партию принимает, денежки от нас отбирает и всё нам показывает: вот, мол, кайлы закуплены, вот, мол, собачьи упряжки, а вот к ремешкам пряжки. Мы это смотрим, поверяем и под конец всю душу ему доверяем.
Вот настаёт день выхода нашего на Толмат, а он нам уже сват и брат. Зовёт в артельную землянку – на отвальную гулянку.
Приходим – там уже полно. Все пьяные, все в широченных штанах. Дым идёт… Гульба. Ну, думаем, так и надо. Люди вон куда, на край света идут… Поднесли и нам… Как хватили мы чистого спиртику, так и не запомнили, чего дальше было…
Только очнулись, паря, от холода. Лежим в просторной землянке. Дверь открыта. И никого. Ни свиней, ни корыта!
Утекли без нас, подлые! Вот кулацкая жулябия какую эксплуатацию выдумала!
– Да почему же ты думаешь, Дёма, что это были кулаки? Мало ли просто жуликов.
– Нет, не говори. Настоящий приискатель не может быть в таком роде жуликом. Кулаки! Они в любом деле обман выдумают! И нашего брата облапошат. Вот как нас с Генкой. – Демьян грустно усмехнулся и опустил голову, потом подмял её. – Ты поясни, Степан Игнатьич: зачем это допускают? – спросил он Трухина. – Скажем, приискатель – и тут же кулак. Зачем кулаков-то в рабочие пускать? Кто знает про это в высшем правительстве? Я вот тогда заходил к Ивану Иванычу… – И Демьян стал рассказывать Трухину о своём проекте собрать кулаков на остров.
– Да кулаков же теперь ликвидируют, – сказал Степан Игнатьевич, когда Лопатин кончил. – В газетах пишут: ликвидация кулачества как класса…
– Значит, понимают в высшем правительстве, – сказал Демьян. – А то, паря, смотреть мне на это нет возможности. Сегодня, значит, кулак в рабочие, а завтра он ещё куда-нибудь пролезет? Это что же такое у нас будет?! Мне эта стуколка не глянется. Я вот тогда тоже, как пришёл с гражданской войны, думал: "Ну, теперь мировую буржуазию пойдём кончать". Мне и Шароглазов Никифор Семеныч, покойная головушка, говорил: "Паря Дёмка, ты, смотри, не обабься там, в своей-то деревне. Если что – валяй ко мне. Мы с тобой покажем разным контрикам, какие бывают забайкальские партизаны". Через то я и к хозяйству не прислонился. Придёт бывало ко мне товарищок мой – он сейчас председатель сельсовета, – говорит: "Ты почему, Дёмка, ничего не делаешь?" А я ему кричу: "Да мы же скоро воевать пойдём, контру бить!" А он мне: "Неправду говоришь, жизнь на мирное пошла". Я горячусь. Поругаемся мы…
И, скажи на милость, чего это мне в голову запало? А только попал я, паря, впросак. Покуда собирался заграничных контриков бить, гляжу – мать честная! – тут свои поднялись, как грибы-поганки. Кулаки, живодёры деревенские! Да что же, думаю, такое? Так и не избудется зло? Была буржуазия (Лопатин говорил слово буржуазия с ударением на "а"), офицерня. А теперь эта пакость? Докуда это будет? Тут товарищок мой обратно ко мне: "Потерпи, Дёма, мы их сократим, укорот им дадим". – "Поди-ка, ты, говорю, со своим укоротством!" А мой товарищок мне: "Ты, говорит, Дёма, политики не понимаешь…" А теперь, выходит, вот она, политика: кулаков ликвидируют. И куда же их, паря? Я бы всё ж таки их на остров, а то, гляди, расползутся…
– Смотреть будем, – сказал Трухин. – А насчёт мировой революции – ты не один такой был. У меня у самого в первые дни эти мысли мелькали. "Что, – думал я, – сидеть на какой-то там лесной даче? Кому это нужно? Копаюсь я тут, как крот, а революция, которая охватит все страны, когда же она будет?" Я, наверно, тогда и в самом деле был кротом – ничего не видел. Иду по городу, смотрю вывески ка магазинах: частники торгуют. "А-а, думаю, недорезанные повылазили!" Не хуже, как ты на кулаков. Конечно, читал я в газетах, что кооперативная торговля и прочее. Разумом-то я всё понимал, а вот по душе – не мог паразитов видеть! Но сдерживался. Мне ведь нельзя было воевать-то, как ты с кулаками воевал. – Трухин улыбнулся. – А революция шла, и я это тоже понимал. Мы тогда силы накапливали, сокращали классового врага, а сейчас мы его с корнем рвём. Что в городе, что в деревне. Это ведь всё та же революция, только не клинком и винтовкой мы действуем, а другим способом. Ты это должен понять.
– Да теперь уж я кое-чего понял… Образовался!
Демьян замолчал.
– Чем думаешь дальше заняться? – спросил его Трухин.
– Паря, я всё умею делать! – оживился Демьян. – Что хотишь, то и умею!
Трухин улыбнулся: ему было известно это простосердечное бахвальство Лопатина.
– Давай вместе подумаем, – сказал он. – А пока съезди в Иманский леспромхоз и на лесобиржу. Я напишу записку. Попрошу, чтобы тебе дали работу по вербовке. Теперь много разного народу идёт в промышленность. Бывает, и кулаки провёртываются, а потом вредят. Так что глядеть надо, чтобы не расползались! – вспомнил он выражение Лопатина. – Согласен? Ехать не обязательно сегодня. У меня погости.
– Поеду! – твёрдо сказал Демьян. – Где, паря, наша не пропадала!
С решительным видом он надел свою папаху.
Полина Фёдоровна обрадовалась, увидев Лопатина; она его тоже узнала. Вечер и ночь прошли в воспоминаниях. Демьян запевал:
По диким степям Забайкалья…
Ребятишки никак не хотели ложиться спать, они так и льнули к Лопатину. Он был и впрямь необычен в своей лохматой папахе и вызывал любопытство детей. Трухин думал о тех простых и сердечных людях, с которыми его всегда сводила жизнь. И что среди них какой-то Марченко или тот же Стукалов! «Да, наконец, сам-то я разве не могу решить, что плохо, а что хорошо? Тоже проблему выдумал – ехать или не ехать мне в Кедровку? Поеду! Если я не поеду, пошлют Стукалова, он будет там грозить своим наганом. Да и что значит не поехать? Это значит проявить трусость перед обстоятельствами. Надо не словами, а делом показать, что Марченко ведёт неправильную линию»…
Засиделись с разговорами до рассвета.
В тот же день Трухин уехал в Кедровку, а Демьян Лопатин и Генка Волков нанялись работать в леспромхоз-Демьян говорил Генке:
– Каюк твоему братцу пришёл, его теперь ликвидируют.
– Как? – в глазах Волкова загорелось жадное любопытство.
– Как?.. – Демьян на миг задумался. – А может, паря, к стенке его поставят – и дело с концом! Нынче с кулаками больше рассусоливать не будут! Понятно?
"К стенке! – думал Генка. – А кому же дом-то достанется? Усадьба какая… Амбар, стайки, телятник, пашни…" Генка стал всё это перечислять в уме, и в глазах его потемнело. Словно кусок живой и горячий от сердца оторвался – так ему стало всего этого жалко. Потом, немного успокоившись, он подумал о том, как бы обойти все препятствия и всё-таки завладеть домом. Но это оказывалось невозможным. На железной дороге ему дали рабочую справку. "А если бы я воевать пошёл – тогда что? Вернулся – герой… Неужели бы не отдали? – думал Генка. – Нет, не отдали бы… Не отдадут", – мрачно посмотрел он на Лопатина и отвернулся. Следовало как-то здесь устраиваться.
Наступала зима.
XXXI
В Крутихе вторые сутки без перерыву шло собрание. Бабы ругались на мужиков: «Вы хоть бы на ночь-то разошлись, черти бородатые!» А мужики на баб: «Вы бы хоть дома побывали, ребят доглядели».
Никому не до дома, когда в дымных горницах сельсовета решалась общая судьба. Столы были отодвинуты к стенам. Прямо на них, на полу, на подоконниках сидели люди. Дым плавал облаками.
