Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
Он удвоил на работе свою старательность, стал более услужливым к Лопатину и скоро вернул его расположение.
– Жулябия, – сказал Демьян про исчезнувшего бесследно Корнея Храмцова.
После неудачной попытки проситься в армию, чтобы принять участие в военных действиях на границе, Демьян заскучал.
– Эх, был бы живой Никифор Семеныч Шароглазов, он бы меня позвал! – сокрушался Лопатин.
Приободрили его слухи о богатых золотых приисках на Алдане. Демьян снова загорелся:
– Есть прииск Толмат, старатели открыли. Говорят, на Толмате ногой ступить даром нельзя – кругом золото! А взять его трудно. Дороги к нему нету. Кругом вечная мерзлота. Погибель всякая. Храбрые люди нужны.
– Пойду на прииск, работать буду. Золото нам, паря, не для себя. Товарищ Ленин писал, что в будущем времени из золота нужники понаделаем. А сейчас, покуда обожает его мировая буржуазия, будем мы выкупать у неё угнетённые народы. Вот, значит, смекать надо, что к чему… – И предлагал Генке: – Пойдёшь со мной?
Работа на постройке моста почти закончилась, а больше ничего не предвиделось. И Генка потянулся за Лопатиным – как нитка за иголкой. Правда, спасать алданским золотом угнетённые народы он не думал, а хорошо заработать рассчитывал.
XXII
Ефим Полозков, выскочив после бани во время пожара в открытую степь на коне, простудился и сильно заболел. Две недели лежал Ефим, не поднимаясь с постели. Заплаканная Федосья и дочки сторожили его жизнь. В бреду всё казалось, что Селиверст Карманов идёт по краю своей пашни за столбами и издали грозит ему: «Пошто мою пашню забрали? Отдайте!»
– Нет, не отдам я тебе пашню, – в бреду говорит Селивёрсту Ефим. – Эта пашня теперь наша. Отец-то мой по нужде её продал Луке Иванычу, а ты от Луки перекупил. Долго держал, а всё ж отняли у тебя…
Но Селиверст всё ближе подходит, вот уже совсем близко, руку протягивает, душит за горло, на грудь наваливается: «Отдан!»
– Не-ет! Вре-ешь! – хрипит Ефим и скрипит зубами. – Не отдам!
Голова Ефима бессильно мотается по подушке из стороны в сторону, волосы прилипли ко лбу. Ефиму кажется, что он кричит на Селивёрста что есть мочи, а на самом деле только хриплый стон вылетает у него из груди. С предельной ясностью возникает в больном воображении Ефима одна и та же картина: Селиверст идёт по переулку, затем, заметив Ефима, перелезает через забор и быстрым шагом удаляется огородами в сторону речки Крутихи. И в то же мгновение Ефим слышит истошный крик: «Горим!»
– Держите его! – кричит он беззвучно. – Это он поджёг! Он!
Больной шевелит руками, пробует приподняться. Федосья кладёт ему на пылающий лоб свою прохладную руку…
Проведать Ефима пришёл Ларион. И Федосье это было удивительно: Ларион не родня Полозковым и не ближний сосед. Прежде он никогда даже и во двор к ним не заходил. А сейчас, сидя на лавке и шевеля своими белёсыми бровями, Ларион виновато говорил:
– Извиняй уж меня, тётка Федосья. Я, понимаешь, с паники-то не разобрался тогда, что Ефим из бани шёл. Взял да и послал его в поле за народом…
Федосья растерянно молчала.
Но ещё больше удивилась и забеспокоилась она, когда пришёл Григорий. Ефиму в это время стало уже лучше. Исхудавший, обессиленный, лежал он на постели и бледно улыбался навстречу вошедшему Григорию. Щёки у него ввалились, в чёрной отросшей бороде проступила седина.
– Чего расхворался-то? – сказал Григорий, входя. – Ну-ну, лежи, не подымайся… Лежи, лежи! – ласково закончил он.
– Я, Григорий Романыч, чуть не умер… – тихо проговорил Ефим и отвернулся. Странно было видеть этого большого молчаливого мужика таким слабым, беспомощным. – Хворать-то когда же… Работа, – произнёс он с усилием.
– Ну вот – работа! – возразил Григорий. – На ноги встанешь, тогда и работа! А ты его корми побольше, – повернувшись к Федосье, сказал Григорий. – Молоко-то берёте?
– Спасибо, Григорий Романыч, – отозвалась Федосья. – Молока нам дают вволю.
Федосья каждый день бегала за молоком в кармановский амбар, превращённый в кладовую артели. Поначалу она стеснялась, а потом привыкла; раз дают, значит так положено.
После посещения Григория она как-то по-другому взглянула на своего мужа. Об её Ефиме заботятся, значит он работник хороший. Но Ефим и всегда был таким. Он умел и любил работать. Однако заболей он раньше, к нему никто бы не пришёл. Какое было бы дело Григорию до Ефима? А сейчас он пришёл к нему. Федосья в тот же день рассказала о посещении Григория Аннушке.
– Пришёл и говорит, – передавала она. – «Ты, говорит, корми его, хозяйка, получше. Молоко бери, мясо, сало», – прибавляла Федосья и смотрела, какое впечатление произведут эти слова на жену Егора.
«Небось к чужим-то ходит, а к нам и не заглянет, – думала Аннушка. – К чужим-то он добрый!»
На многое в жизни Аннушка смотрела глазами мужа. Егор считал, что Григорий к нему несправедлив, и Аннушка думала так же. Ефим вступил в артель, Аннушка как-то сказала об этом вслух. Егор помолчал, потом ответил:
– Это Гришкина затея. Нам и без артели хорошо.
Точно так же об этом думала и Аннушка. Слушая соседку, которая говорила о мясе и сале из артельного амбара, Аннушка усмехалась про себя: «А мы к осени боровка зарежем, нам и хватит. Будет у нас и мясо и сало». Она снисходительно относилась к Федосье. В душе Аннушка считала, что работящему мужику Ефиму нужна была бы другая жена. В Аннушке всё ещё говорило то чувство былой симпатии к Ефиму, которое она испытывала.
– Мой-то совсем оклемался! Ходит! – с восторгом говорила Федосья Аннушке.
– Дай-то бог! – отвечала Аннушка; она искренне желала Ефиму здоровья.
Федосья бежала домой. Ефим – исхудалый, костистый, с отросшей бородой – сидел на лавке у окошка и о чём-то разговаривал с дочерьми. Девочки смеялись. У Федосьи сердце захватило от этой умилительной картины. Что сталось с её мужиком!
– А вон, тятя, птичка летит… Это какая птичка? – говорили ему девчонки, как маленькому.
– Это которая? С чёрненькой-то головкой? Это стриж. Видишь? А грудка-то у неё беленькая. А вон – ласточка…
– Это, тять, не ласточка, – говорила старшая девочка, Настенька, и по-отцовски сводила тонкие брови. – Это синичка.
– Это? – притворно удивлялся Ефим. – Углядела! Ну молодец, Настька!
Синичка-сестричка,
Сходи по водичку… —
начинала нараспев говорить стихи младшая дочка Ефима, Уленька.
К жнитву Ефим поправился и вместе со всеми с косой на плече отправился в поле. И здесь вместе со всеми обрадовался и ужаснулся. Чуть наклонив золотые копья колосьев, грозной ратью стояла пшеница. Где там косой – пушкой не пробьёшь! Жатки не шли, косилки ломались. Не было такой машины, чтобы сломить эту стену!
Вот вызвали из земли силу – самим не осилить! Неужто же пропадать зерну?
Артельщики, стар и мал, бабы и мужики, взялись за серпы. Вначале радовались: две-три горсти – и сноп! Что ни шаг, то пшеничный солдатик становится.
А несжатое поле почти не убавляется.
И тут поклонились артельщики всем крутихинцам, всему народу.
– Пожар ведь это, форменный пожар, – говорил людям Тимофей Селезнёв, – помогайте всем миром. Вы – нам, мы вам, глядишь, поможем.
– От имени советской власти прошу, граждане! – говорил Иннокентий Плужников, председатель сельсовета.
Председатель артели Ларион на крутихинские тощие ржи и пшеницы машины с конной тягой давал и взамен уговаривал баб выходить с серпами.
А Григорий бросился в Кочкино. Привёз представителей райкома, райисполкома.
– Глядите! Беда это или радость?! Такой урожаище!
Райкомовцы обратились за помощью к городу, и из Каменска прибыли рабочие.
Нашлись среди них такие мастера, что смогли наладить уборку обломного урожая жатками, приспособить косилки. Быстро исправляли поломки машин.
И впервые произнесли вещие слова:
– Трактор бы сюда!.
До наступления дождей едва осилили урожай. Для зерна не хватило амбаров, и, забив окна, пшеницей засыпали сельсовет, отремонтированный после пожара дома Карманова. А несколько бунтов просто накрыли досками и соломой.
Этот невиданный урожай взбудоражил Крутиху. Но ещё больше взбудоражил её приезд рабочих. Не бывало ещё такого, чтобы к мужику приезжали люди из города; не обманывали, не опутывали, не скупали за бесценок плоды трудов его, чтобы самим нажиться на деревенской темноте и отсталости, а бескорыстно помогали ему обогатиться урожаем.
Не было человека в Крутихе, которого бы не потрясло это событие.
XXIII
Как-то – после отъезда рабочих, которых провожали артельщики с песнями, после хорошей гулянки, с домашней брагой, с плясками, – зашёл к Егору Веретенникову Тереха. Ни к кому допреж не заглядывал этот нелюдим, а и к себе не зазывал, а тут сам пришёл.
– Проходи, Терентий Аверьяныч, – пригласил соседа Егор. – Садись.
Как будто ничего больше не сказано, но надо жить очень долго, знать друг друга настолько, чтобы по тому, как человек вошёл, как сел, как взглянул, безошибочно определить, в духе он или не в духе, явился он по делу или просто так зашёл – потолковать по-соседски о разных делах, посидеть, тихо переговариваясь, в вечерней сгущающейся темноте.
Тереха снял с головы картуз, подержал его в руке, а затем, пройдя вперёд, сел на лавку и положил картуз на край стола. Как видно, гость собирался не тотчас уйти, а посидеть подольше.
– Анна, давай-ка чайку, – сказал Егор жене.
Аннушка стала раздувать самовар. Красные искры сыпались из-под низа самоварной трубы.
Парфёнов сидел на лавке и поглядывал из-под лохматых бровей на Егора, находившегося напротив, у стола, на Аннушку, которая стояла у печи. На кровати возились Васька и Зойка, девочка заливалась звонким хохотом.
– Эй, вы, тише, дайте с человеком поговорить! – прикрикнул на ребятишек Егор.
Аннушка подошла к ребятишкам, увела их в угол, посадила за маленький столик, стала кормить. А мужики ещё помолчали. Потом Тереха сказал:
– На элеватор лес возят.
Егор кивнул. Действительно, из Скворцовского заказника возили лес на строящийся вблизи от Кочкина элеватор. Егор и Тереха думали, что, пожалуй, нынче постройка не будет закончена, но в будущем году обязательно в их степном районе поднимется мощный элеватор – для ссыпки и хранения государственных запасов зерна. Крестьяне из окрестных деревень возили на площадку будущего элеватора строительный лес. Ездили за лесом в Скворцовский заказник и крутихинцы.
Прежде хоть сто вёрст вокруг обскачи, до работы не доскачешься, а сейчас тут она, рядом, под боком. Почему же не поехать на подвозку леса на элеватор? Но, кроме этого совершенно ясного смысла, который заключался в произнесённой Парфёновым фразе, был ещё и другой смысл, понятный только ему и Егору. И когда Егор на слова Парфёнова согласно кивнул, тот стал заметно живее. Тереха знал, что Веретенников купил у Платона коня, и вот попросить его в пристяжку он и пришёл, но прямо сказать об этом не мог, да и всё.
За чаем он сообщил о тревогах Шестакова. Анисим Снизу вступил в артель, а Анисим Сверху не знает, что ему делать.
– В артели-то, слышь, Анисиму поглянулось. А баба супротив идёт, – выкладывал Тереха новости. – А ещё приехал вербовщик, остановился у Луки Ивановича Карманова…
– Знает, где останавливаться-то, – сказал Егор. – У богатеньких…
Вот и эта фигура – вербовщик – стала ныне известна крестьянам.
Вербовщик приглашает людей на работу. Выходит, что за работой особенно-то и гоняться не надо, её предлагают. Пожалуйста, если пожелаешь, можешь завербоваться на любую стройку. Но в Крутихе пока мало охотников на отъезд.
– Куда же он вербует? – спросил Парфёнова Егор.
– В Каменск. Там, сказывают, какой-то завод строят. Уж не знаю, чего.
– Ну, в Каменск – это у нас. А то вон прошлый раз приезжал куда-то далеко вербовать, – заметил Егор.
Тереха выпил два стакана чаю, поблагодарил хозяев, но не уходил, ещё посидел.
– Мишка у вас уж совсем большой, – улыбаясь, заговорила Аннушка о сыне Терехи, которому исполнилось осенью семнадцать лет, – жених совсем.
– Да-а, – сказал Егор. – Когда-то наши вырастут, – он посмотрел на кровать, где улеглись ребятишки.
– Вырастут… – отозвался Парфёнов и надел картуз.
Уже встав и подойдя к дверям, он спросил как бы между прочим:
– Значит, можно взять?
– Возьми, – ответил Егор.
– Которого?
– Ну, возьми новокупленного.
– Ладно, – прогудел Парфёнов. – Я завтра утром поеду рано.
Он попрощался с Егором и Аннушкой.
Если бы кто-нибудь посторонний присутствовал при этой встрече двух соседей, он так ничего и не понял бы: зачем приходил Парфёнов и что пообещал ему Егор? Но в том-то и дело, что между близкими соседями большого количества слов и не требуется. А если слова и употребляются, то за ними нередко стоит иной, скрытый смысл.
Как только Тереха сказал, что «на элеватор лес возят», Егор сразу понял: сосед пришёл попросить у него лошадь. Тереха думал покупать себе коней, Егор об этом знал. Но сейчас пока он бился на двух лошадях. В этот раз Тереха обошёлся бы и своей парой, но он рассчитывал захватить со станции груз, а груза там было, как ему сказали, ровно на три воза. Вот какой разносторонний и серьёзный смысл стоял за произнесённой Парфёновым одной только фразой! И Егор правильно всё понял. Ему также было понятно и то, что соседу неприятно выкладывать так вот прямо свою просьбу: дескать, Егор Матвеевич, дай лошадь. Нет, Парфёнов только дал намёк, а когда чаю напился и поговорил о всяком ином, постороннем, то спросил также и о деле, но теперь уже прямо, считая, что первый его намёк отлично понят Егором. Так оно и оказалось. Егор понял намёк и сказал, что даст на день того рыжего коня, доброго, сильного, которого купил у Платона.
Выйдя от Егора Веретенникова, Тереха подумал: было время, случалось, когда Веретенников брал у него лошадь, а сейчас выходит наоборот – он, Тереха, вынужден идти к Егору. Парфёнову стало немного досадно. «Хорошо Егору, – думал он, – угодил он чем-то Платону, тот ему и коня по дешёвке продал. Всё-таки родня. Опять и Григории Сапожков свой ему человек. Стало быть, Егор везде успел».
То, что между Егором и Григорием ссора, Парфёнов относил к простому недоразумению, какое бывает иногда между родственниками. «Ворон ворону глаз не выклюнет. В крайнем-то случае уж Григорий не даст в обиду Егора», – размышлял Тереха.
А Егора на другой день позвали в сельсовет. Там сидел вербовщик – молодой человек, одетый по-городскому. Он что-то с увлечением рассказывал. У стола вокруг него стояло человек пять.
Егор прислушался.
– Завод будет большой… десять тысяч рабочих… – говорил вербовщик. – Хоть вся ваша Крутиха придёт – всем найдётся работа! – заявил самонадеянный вербовщик.
– А какие заработки?
– Обеспеченные государством, а не боженькой – даст погодки али не даст.
Забавный вербовщик. Егор хотел было послушать и дальше, но его вызвал Тимофей Селезнёв и объявил о наложении на него твёрдого задания по сдаче хлеба государству.
– За невыполнение отвечаешь всем имуществом!
– Это за что же? Да разве я кулак? Да вы не имеете права! – воскликнул Егор. – Я – жаловаться!
На его крик в комнату вошёл Григорий.
– Ты благодарить нас должен, что мы тебя в кулаки не пускаем, давно бы ты был «тамочки»!
– Твоё дело, знаю!
– Нет, твоё на тебе сказывается. У кого батрачка на уборке работала?
– Помогала жена Анисима Сверху. Ну и что?
– Долг отрабатывала, как Платону бывало, а теперь тебе! А кто артели не помог? И сам не пошёл и Анисимову бабу не пустил?
Егор стоял, опустив голову. Да, всё это было. И если глянуть на него со стороны артельщиков – он вроде враг им…
– Нет у меня хлеба! Где ж я найду столько? – скомкал он в руках квитанцию.
– Найдёшь. Там же, где нашёл на покупку коня у Платона… А и потонеешь немного – на пользу. Мы тебе в кулака потолстеть не дадим…
Долго ему пришлось хлопотать, унижаться, пока не сняли твёрдое задание.
Спас Егор своё хозяйство – но надолго ли? При такой ненависти Гришки Сапожкова можно ли ему жить спокойно? Всякое лыко в строку! Артели не помог, бабу со стороны на помощь пригласил… Нет, так жить нельзя!
И всё чаще ему вспоминались слова вербовщика: «…всем найдётся работа». Либо в артель, либо на завод. Неужто другого пути нет, третьего?
XXIV
Пока Генка Волков и Демьян Лопатин работали на железной дороге, а потом собирались идти на Алдан, Сергей Широков уехал в Хабаровск.
– Паря, вот увидишь, про меня в газету напишет, – говорил Генке Лопатин, вспоминая своего земляка.
Да, Широков решил написать о Лопатине художественный очерк и с ним выйти в настоящие журналисты. Для этого необходимо напечатать его именно в областной газете.
В забайкальском городке, откуда он только что уехал, ему поручали в редакции писать лишь так называемую хронику – мелкие заметки по десять – пятнадцать строк без подписи. Сергей считал, что его «затирают». Ему шёл двадцать первый год, он был самолюбив и немножко тщеславен. Живой рассказ Лопатина на постоялом дворе о том, как он по-своему, по-партизански, боролся в своей деревне с кулаками, заставил забиться сердце Широкова. Вот это материал! А глазное – сам герой рассказа, и обстоятельства, в которых он действовал, так хорошо были известны Сергею. Он ярко представлял себе Данилу Токмакова; одно лето он жил у него, работая за кусок хлеба. Видя, что в летнюю жару, забившись от солнца под телегу, паренёк вместо отдыха читает книжку, мужик говорил ему: «Брось, приучайся лучше к делу, к хозяйству. А книжки умные люди для дураков пишут!»
А вдруг и он прочтёт очерк Сергея, своего бывшего батрака?!
А уж наверняка газету развернёт забайкальский редактор, с которым Сергей прежде работал. Можно представить, как вытянется у редактора физиономия, когда он увидит очерк своего бывшего сотрудника. «Да, – скажет редактор, – недооценивали мы парня». Думать об этом Сергею было особенно приятно. Но не так-то легко было написать очерк!
О том, что он пишет, быстро узнали в той квартире, где он жил, и даже в целом доме: Сергей не умел хранить своих секретов. Екатерина Фёдоровна Сафьянникова, высокая пожилая женщина с узлом пышных седых волос на затылке, сдержанно улыбалась, когда Широков начинал говорить о своих планах. Планы были большие, оставалось только их осуществить. Екатерина Фёдоровна помнила Сергея совсем маленьким; в той деревне, где он родился, она учительствовала со своим, ныне покойным, мужем. Давно это было, ещё до революции… Она знала семью Широковых – бедную крестьянскую семью, из которой, кроме Сергея, никого уже не осталось в живых. Екатерина Фёдоровна относилась к молодому Широкову по-матерински. Обязательно хотела, чтобы своё произведение Сергей прочёл среди друзей в квартире, прежде чем нести на суровый суд редактора. «Мы его поймём, что-то подскажем, посоветуем. Может быть, он на слушателях проверит себя?»
И вот наступил срок, когда Сергей окончил свой очерк. В большой уютной комнате за круглым столом собрались Екатерина Фёдоровна, её сын-инженер с женой и приятелем, владелица дома – жеманная, молодящаяся особа лет пятидесяти, бывшая полковница… поклонница Тургенева, хорошо знающая русский язык… Все эти взрослые и серьёзные люди расселись вокруг стола. А за самоваром поместилась совсем юная девушка – Вера, приёмная дочь Екатерины Фёдоровны. С лукавым любопытством она смотрела на все приготовления Сергея к чтению. У неё было смуглое лицо, высокий лоб, вьющиеся каштановые волосы.
Когда он взглядывал на неё, она опускала свои длинные ресницы. Когда он смущённо отводил взгляд, она разглядывала его пристально.
Вера в своей жизни никогда ещё не видала писателей и не думала, что они бывают такими молодыми. По школьным хрестоматиям – это все бородатые, пожилые, суровые люди… Вот только Лермонтов… Ну, да ведь он погиб в расцвете лет… Такая жалость! «Вот было бы интересно, если бы такой молодой действительно оказался писателем», – приглядывалась она к Сергею.
А он при взгляде на неё думал: «Вот настоящая тургеневская девушка. Про таких нежных, не знающих труда, с такими вот тонкими пальцами, шелковистыми локонами и застенчивым взглядом, он читал в книжках… Как же будет счастлив человек, которого полюбит такая! Конечно, она полюбит только какого-нибудь настоящего писателя, поэта, художника, артиста…»
И он стал читать с тайным желанием, чтобы его очерк понравился именно ей… Хотя так далёк был весь её женственный облик от грубоватого образа Лопатина! И несколько раз во время чтения у него возникало сожаление, что написал он вот этот грубоватый рассказ, а не самые нежные стихи.
Но она слушала! Вначале словно скучая, словно нехотя, но вот глаза её заблестели, щёки покрыл румянец… Неужели же удалой партизан Дёмша может открыть ему путь к этому сердцу?!
И вот он уже никого не видит, читает только ей, ей одной…
Сергей не замечал, как его слушатели пьют чай, мешают ложечками в стаканах, как её руки подают блюдца, открывают кран самовара. Он видел только её глаза, большие, темносерые, внимательные… Он даже не заметил, как из прихожей приотворилась дверь и в комнату вошёл ещё один слушатель – среднего роста мужчина, черноусый, смуглый. Екатерина Фёдоровна сделала движение приподняться; мужчина, улыбнувшись, знаком указал ей на Сергея и Веру; он как будто сразу понял, что происходит. Екатерина Фёдоровна незаметно погрозила ему пальцем. Мужчина прислонился к двери. По мере того как он слушал, на его лице отражалось сначала внимание, а потом и удивление, словно он услышал что-то необыкновенное. Когда Сергей кончил, черноусый решительно отделился от двери. Но тут и все встали.
– Ах, как мило! – сказала, подняв кверху пухлые руки, бывшая полковница. – Серёжа, вы талант!
– Молодец, Сергей! – серьёзно сказала и Екатерина Фёдоровна.
Вера, поднявшись со стула, смотрела на молодого автора так, словно видела его впервые. К Сергею подошёл черноусый мужчина.
– Вот этот ваш герой Лопатин, – спросил он, – это что – настоящая его фамилия?
– Да, – ответил Сергей недовольным тоном; он искал глазами Веру, хотел слышать, что скажет она.
– И зовут его так же?
Сергей подтвердил, недоумевая, зачем это нужно знать человеку как будто постороннему; он видел его у Сафьянинковых впервые.
– Лопатин Демьян, – задумчиво повторил черноусый. – Знавал я одного Лопатина… Да, вспоминаю, того и верно звали Дёмшей. Не он ли был ординарцем у Шароглазова?
– Он, – сказал Сергей. – А вы его откуда знаете?
– Ну, это длинная история, – усмехнулся черноусый. – Так где же он теперь – «паря Демша»? – с непередаваемой интонацией и мимикой, столь характерной дли забайкальца, спросил он.
Удивлённый Сергей не успел ответить. Подошла Екатерина Фёдоровна.
– Серёжа, – сказала она, указывая на черноусого мужчину, – это Степан Игнатьевич Трухин. Знакомься.
– Трухин? – удивился Сергей, подавая руку.
– Да, Трухин, – продолжала Екатерина Фёдоровна, – младший брат Михаила Трухина, того самого, при неудачной попытке освободить которого из тюрьмы в Забайкалье был ранен твой отец.
Сергей о Михаиле Трухиие много наслышался в детстве. Как не удалось его освободить и он был казнён в тюрьме…
– Я твоего отца знал, когда ещё тебя на свете не было или ты ещё маленьким был, – сказал Степан Игнатьевич, улыбаясь. Он сразу встал с молодым Широковым на дружескую ногу.
Сергея взволновал этот разговор. Он даже о Вере позабыл на минуту. Трухин расспрашивал его о Лопатине, о Забайкалье. Сам он давно не бывал в родных местах.
Затем Сергея ещё хвалили, предрекали успех его произведению. Когда же все уходили, Сергей подошёл к Вере и с отчаянной решимостью спросил:
– Вам понравилось?
– Так себе! – жестоко ответила она. Но глаза её смеялись: «Уж очень много было похвал, ещё зазнаетесь».
Сергей разозлился. «Погоди же, – думал он, – вот напечатаю очерк в газете, вот будет успех!» Поистине он многого хотел от своего первого литературного опыта!
Пока что полковница предложила Сергею отдельную маленькую комнату, в которой будет удобней «молодому таланту», и он переселился от Сафьянниковых, что и помешало ему ближе познакомиться с Верой и подробней узнать о ней. Он откладывал это до напечатания своего творения в газете, мечтая прийти и принести ей номер, пахнущий свежей типографской краской, в котором будет красоваться его фамилия… Но какое же разочарование ждало его в редакции, когда ему сказали, что очерк его «не пойдёт»… Для Сергея это было крушением не только журналистских надежд! Он стал спорить. Ему объяснили, что дело не в качестве очерка, – газета печатает только то, что нужно для данного момента. Отговорки! Сергей так бурно протестовал, что его вызвали к редактору. От редактора Сергей вышел в полном смятении. Об очерке почти и речи не было, словно дело это совершенно нестоящее и о нём не следует даже говорить. Важнее, видите ли, другое. Некоторые сотрудники, в особенности молодые, хорошенько не знают, что нужно газете. Это, конечно, вина заведующих отделами, молодых надо учить. Вот редактор соберёт завтра их на специальное редакционное совещание, чтобы поговорить об этом.
…А пока, молодой человек, вам надо научиться писать хорошо заметки и корреспонденции. Кстати, есть интересные темы. Вы комсомолец? Отлично. Сейчас многие молодые люди, родившиеся в нашем городе, на производстве начали работать. Поофессия им, так же как и вам, не сразу даётся. Не угодно ли задание: побеседовать с юношами и девушками – как они к профессии привыкают, какие трудности им встречаются? Скажите своему заведующему отделом, что редактор дал вам такое задание. Идите.
Что было делать Сергею? Он повернулся и покорно вышел. Но в душе его всё клокотало. Чёрт бы их драл, этих редакторов! Наверно, они все на одну колодку. И хабаровский чем-то похож на забайкальского. Пойди догадайся, о чём они думают. Очерк о Лопатине или на самом деле уж настолько плох, что его стоит бросить лишь в редакционную корзину? Или редактор просто не желает, чтобы молодой и никому не известный Сергей Широков вдруг появился в газете с большим очерком? «Уйду из редакции! Не буду работать!» – в запальчивости думал Сергей, выскочив на улицу, как ошпаренный. Хоть головой в Амур с высокого обрыва было ему кинуться в эту минуту. Мысли о крушении тщеславных надежд, уязвлённое самолюбие жгли его, как огнём. Вот так и будешь изо дня в день месяцы и годы тянуть унылую лямку. Писать заметки и корреспонденции! Пусть их пишут другие, а он не будет!
Однако вид величавого Амура немного успокоил его. Зачем же так волноваться? И куда он уйдёт? Ведь во всяком другом деле будет то же – неудачи на первых порах ученичества. А газетную работу он любит… Но воспоминание о Вере, о Сафьянинковых, о Трухине снова донимало его. Разлетелся читать своё великое произведение! Похвастал, что оно будет напечатано! А теперь какими глазами он взглянет на Веру? Как она будет смеяться над ним! Трухин же и Екатерина Фёдоровна снисходительно посмотрят на него, как на пустого, легкомысленного парня. «Нет, я теперь не смогу с ними встречаться… Ни с ними, ни с Верой… Это – холодный убийца, а не редактор. Я ему больше не слуга! Пусть кому-нибудь другому поручает писать эти пустенькие заметки… Любому школьнику!» Долго ещё не мог остыть Сергей.
А потом встал и пошёл выполнять задание. Для этого он отправился в городской комитет комсомола. Там ему предоставили список комсомольцев и комсомолок, работающих после учёбы на производстве первый год. Сергей записывал в свой блокнот фамилии, стараясь выбрать и профессии и людей пооригинальнее, с необычными биографиями. Деревенский парень, год тому назад пришедший на строительство, стал помощником прораба? Это очень интересно!
Далее в блокноте была записана девушка, окончившая курсы десятников лесной промышленности и работающая в тайге. «Вот это действительно романтично!» – думал Сергей. Он уже успел ещё в Забайкалье прочитать Арсеньева; дальневосточная тайга представлялась ему таинственной и оттого ещё более заманчивой. «Обязательно надо поговорить с этой девушкой!» Не расскажет ли она что-нибудь особенно интересное?. В горкоме комсомола адреса её не знали, а посоветовали обратиться к секретарю комсомольской ячейки.
Сергей разыскал этого парня в комсомольском клубе. Тут постоянно бывало много молодёжи. Прямо у входа стояли параллельные брусья, на них упражнялись физкультурники в трусах и майках. В одном углу шла спевка, в другом затевались игры. Сергей загляделся и не заметил, как подошла ещё одна группа юношей и девушек.
– Морозова, тебя тут корреспондент спрашивает! – сказал этот парень, секретарь ячейки. Но лучше уж было бы, если бы он ничего не говорил, потому что, повернувшись, Сергей встретился глазами с Верой.
«Вы – Морозова?» – едва не крикнул он в изумлении, но во-время остановился, мгновенно сообразив, что у приёмной дочери Сафьянниковых не только может, но и должна быть другая фамилия.
– Вы… меня спрашивали? – запинаясь, проговорила Вера.
– Да! – отчеканил Сергей. Он едва справился со своим изумлением.
– Пожалуйста, – совершенно оробев, проговорила Вера.
– Мне с вами надо побеседовать вот по какому вопросу… – профессионально начал Сергей, вынимая блокнот.
Парни и девушки, бывшие с Верой, расступились. Вера и Сергей отошли к окну.
– Господи, а я-то напугалась… – тихо сказала Вера и приложила руки к щекам.
– Зачем же бояться? – не понял Сергей. – Наша газета послала меня за положительным материалом… На вас указали в горкоме, рекомендуя с лучшей стороны…
– Ах, да… – и Вера стала отвечать, как отвечают корреспондентам. – Да, окончив лесной техникум, я прежде работала в Хабаровске, в канцелярии, но мне не нравилось. В тайге, по-моему, гораздо интереснее! Место молодых специалистов там, на производстве… Жду не дождусь, когда у меня кончится отпуск и я опять поеду туда…
«Всё кончено. Не везёт мне в жизни», – думал Сергей, возвращаясь в редакцию. Он исправно выполнил задание. Из собранного материала составилась небольшая заметка. Она и была напечатана в газете с едва заметной подписью – «С. Широков». Но лучше бы она была совсем без подписи!
Вера уехала. Несколько дней Сергей переживал такое чувство, словно он что потерял. Он утешился немного, когда его снова вызвали к редактору. На этот раз беседа была короткой.
– Из вас выработается журналист! – сказал редактор, словно Сергей сдал какой-то экзамен. – Требуется корреспондент в один из важных районов. Не поедет ли товарищ Широков? Редакция может на него положиться!
Конечно, Сергей согласился. Это был Иманский район – там, в тайге, работала Вера.
XXV
В вагоне поезда Сергей ехал из Хабаровска в Иман с Трухиным. Степан Игнатьевич был в летнем отпуске и сейчас возвращался к месту своей работы. Сергей был задумчив. За окном проносились поля, перелески. Поезд останавливался на станциях. Сергей смотрел иногда на всё это с интересом – ведь он тут в первый раз. Но общее меланхолическое настроение у корреспондента не рассеивалось. Трухин рассказывал Сергею об Имане.
