Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)
Вот тут и вступил Селиверст в партизаны, не для того, чтоб белых добивать, а чтоб себе богатство добывать…
Другие по мертвякам золотишко шарили, узлы, тряпки подбирали, тифозную вошь с барахлом вместе в свои дома несли. А он на пустое не соблазнился. Он правильный прицел взял – по всем дорогам полумёртвых брошенных коней собирал. На дальние лесные заимки их сгонял и там в тёплых станках, на даровом сене поправлял.
Будто доброе дело делал, не мародёрничал; о мертвяков рук не марал. Тащил он вместе с братьями передки от артиллерийских повозок, конскую сбрую, хомуты, повозки, а главное – коней, коней!
Сколько у них было – одна тайга да тайные заимки знают… Делая тёмное дело, братья притворялись сердобольными: вот, мол, бедную животину от гибели спасают.
Кончилась колчаковщина, наступили мирные дни; сказано было: хозяйство восстанавливай, землю паши.
И тут братья Кармановы своё взяли. Тягло стало дороже золота. И дома себе – на проданных коней – понастроили, и сундуки отборным добром понабили, и плугов, жнеек, молотилок понакупили, и себе отборных коней из артиллерийских упряжек с излишком оставили… Правда, сдали десяток, что похуже, сельсовету для бедных… С того и пошли в силу Кармановы, затмевая Волковых…
На тех все беды, все поношения: «Кулаки, старорежимники, мироеды!»
А этим почёт – красные партизаны, за советскую власть стояли, – теперь им всё дозволено… Ан не всё: землю-то поверх нормы не дают, батраков держать не велят… Твёрдое задание накладывают… И проводят всё это Мотыльковы…
И тут у Веретенникова мелькнула такая мысль, что он вздрогнул и очнулся.
«Тьфу, – сплюнул он, – бес меня путает… Это я от ненависти на них подумал, со зла, потому что завидую им… Кармановым!»
В калитке щёлкнула щеколда. В сенях раздались тяжёлые шаги. Дверь резко толкнули, и в избу без спроса вошёл Григории Сапожков.
– На огонёк я! – сказал он вместо приветствия. – Чего не спится, Тамочкин?
Егора как варом обожгло при этом слове. Не к добру назвал его Григорий этим старым, ненавистным ему уличным прозвищем семьи Веретенниковых.
Крутиха хитра на прозвища, почти у каждой фамилии есть ещё уличная кличка. Одни Веретенниковы – Карасевы, потому что дедушка их за неповоротливость – шея у него, павшим деревом повреждённая, не ворочалась – был прозван Карасём, почему и возненавидел эту мирную рыбу. Другие дальние родственники – Хрульковы, потому что кто-то в роду был хром. А вот Егорова отца прозвали Тамочкиным – за пристрастие к слову «тамочки». Как помнит себя Егор, он только и слышал от отца: «Поди, Егорушка, посмотри тамочки, не ушли ли кони в овсы… Возьми, сынок, тамочки уздечку, приведи Лыску». И так без конца – «тамочки» да «тамочки». Когда он умер, по селу разнеслось: «Помер Тамочкин».
Даже когда призывался Егор, его было назвал староста Тамочкиным. Тут он возмутился и крикнул: «Веретенников я!»
Так и пошёл в Красную Армию и вернулся домой как Веретенников и слышать не мог старой клички. И вот теперь зятёк, женатый на любимой сестре Елене, Григорий Сапожков, вдруг обозвал его Тамочкиным, явившись к нему в дом незванно-непрошенно!
Егор поднялся, и краска залила его белое лицо, оттенённое темнорусой, почти рыжей, кудрявой бородой.
Он встал перед Григорием, готовый дать любой отпор.
– Сиди, сиди, – сказал Григорий, – я так зашёл, по-родственному.
Егор медленно опустился на лавку, до боли в костях сжав в одной руке шило, в другой ремень шлеи.
– Ну, так что ты думаешь – кто убил Мотылькова?
Краска сошла с лица Веретенникова.
– Только не Генка, – сказал он глухо.
– Себя выгораживаешь, – исподлобья взглянул Григорий.
– Себя? А чего мне себя выгораживать? Да я и не трус.
– Велика храбрость – бандитов укрывать!
– Каких бандитов?
– Дальних родственников!
– Разберись, Григорий Романович, смотри!
– Чего там смотреть? Бандита ты прятал. Кулацкого выродка… Знать, тебе та родня ближе, а не наша – пролетарская!
– Григорий, я…
– Молчи! Слову твоему теперь веры нет, вот куда ты дошёл! Говорил я тебе, помнишь, не отдаляйся, Егор, от бедняцкого класса! Что ты прикипел к этим Волковым? Сам у них батраком был… жену себе отрабатывал. Эх ты, Тамочкин!
– Ну, ты Аннушку не трожь… Я свою сестру тобой не укоряю!
– Я в твою семью тоже не лезу.
– А зачем же явился? По чужим дворам ходишь, кто у кого ночует высматриваешь? Какую родню в дом пускать, а какую гнать – распоряжаешься? Да вот я кого хошь в свой дом пущу, пса поганого с улицы… А вот того, кто в чужую избу заявляется, да ещё с укорами, могу и выгнать!
– Егорка!
– Гришка!
Они встали друг против друга, как два петуха. Один – красный кочет, другой – чёрный, и у обоих злоба в глазах, и вот-вот друг в друга вцепятся.
В такой позе и застали их Елена и Аннушка, неожиданно ввалившиеся с улицы. Обе встрёпанные, в шубейках на одно плечо, в распущенных полушалках.
Как только начался неладный этот разговор, Аннушка соскользнула с печки, бесшумно прокралась к двери и побежала к Елене.
– Сестричка-золовушка, выручай! Наши петухи сцепились, ох, батюшки!
Елена сразу всё поняла и бросилась за ней по тёмной улице, сбиваясь с узкой тропинки, протоптанной среди глубоких снегов.
– Мужики, вы что это?! – всплеснула руками Елена. – Детишки спят, напугаете!
И тут же ухватила своего за рукав.
– Егор, Егор, Егорушка, – причитала, не находя других слов, Аннушка, осаживая своего на лавку.
– Чего это вы рассорились, родня? Чего не поделили? Черта ли в этом Генке? Ну, бандит и бандит, чего ты за него стоишь-то, Егорка?! – назвала брата Елена, как в детстве.
– Да кто тебе сказал, что он бандит? – нахмурился Егор.
– Как же, вся деревня говорит…
– Поди, все Кармановы?
– Да нет, – смутилась решительная Елена.
– Значит, твой Григорий тебе сказал. Он теперь всех в бандиты записал да в подкулачники. А меня в главную контру.
– Ну, уж это ты зря, – буркнул Григорий, не глядя на Егора.
– Как же зря? Ты же мне допрос пришёл устраивать?
– Ну ладно, – сказал сквозь зубы Григорий, – не хочешь по-родственному… пусть будет по-иному… Смотри, Егор, коли так… Мы на тебя молиться не станем, что ты когда-то в красноармейцах бывал… Мы тебя раскусим, какой ты сейчас… И если ты не с нами… Попомни!
– Смотри ты, опомнись!
– Я-то смотрю…
– Ну, и я не из робких!
Так они и разошлись непримиренные.
Елена чуть не силком вытащила Григория от Веретенниковых.
– Не ходи ты к ним больше! – сказала она за воротами.
– Ну и ты не ходи!
– Почему это мне не ходить? К родному-то брату!
– Вчера брат, а ныне чёрту сват… Обожди, пока не ходи.
– И надолго твой запрет? – с вызовом, уперев руки в бока, спросила Елена.
– Не ходи – и всё!
– А я пойду, когда захочу!
– Ленка!
– Ну, я Ленка, и прежде была Ленка.
– Я тебе запрещаю к ним ходить! – с нажимом сказал Григорий.
– Запрещаешь? Смотри-ка, какое ноне крепостное право! Это коммунист-то? Нашёл себе крепостную? Нет, Гриша, не на такую напал… У меня своя голова на плечах, свой рассудок. Чего бы там ни было, а я своего брата лучше всех знаю!
– Эх, ничего ты не знаешь… Такие вокруг дела!
Григорий попытался взять жену за руку, заглянуть ей в глаза, но она отвернулась и пошла впереди, поскрипывая по снежку валенками, бойко и норовисто.
VIII
А наутро в дом Веретенникова явилась милиция.
«Ну вот, – было первой мыслью Егора при виде милиционеров, обметавших снег с валенок голиком-веником, – начинается месть Гришки… Не покорился ему – и вот…»
Но он ошибался; Григорий, наоборот, отсоветовал арестовывать Веретенникова. В глубине души он считал его невиновным в деле убийства Мотылькова. Ему только было нестерпимо обидно, что его родня, брат его любимой жены, склоняется, повидимому, к кулацкой шатии… Ни за, ни против не высказывается, а всё-таки, коснись до дела, приголубливает кулацкого последыша… Неужели же не знал, что этот парень не просто озорник и забулдыга, а один из тех, что вился вокруг Кармановых? Не сам он, конечно, догадался пойти на убийство ненавистного кулакам человека… Но быть орудием вполне мог.
Поймав Генку, можно было бы выяснить, кто же вложил в его руки оружие. И выявить истинных виновников и очистить от них Крутиху. Раз и навсегда.
И вот теперь этому важному делу мешал или не хотел помочь Веретенников.
– Значит, не хотите помочь следствию? – несколько раз твердил милиционер, сверля взглядом Егора и держа наготове перо над листком протокола.
– Сами прозевали, теперь ищите… ветра в поле! – говорил Веретенников, ожесточённый допросом.
Сердце обливалось кровью, когда он видел горестное лицо Аннушки, испуганные глаза детей, жавшихся по углам. Вот он, сильный, большой, отец и кормилец, навёл на семью свою беду, перед которой слаб и бессилен! От этого сознания зубами готов был заскрипеть.
Не подняться же медведем, не выгнать этих пришельцев… На них возложена власть. Это ведь не Гришка…
И он давал вынужденные показания:
– Нет, не знал, что Геннадий Волков бежал из-под ареста. Нет, не знал, что разыскивается по подозрению в убийстве Мотылькова… Нет, не знает местопребывания вышеупомянутого, скрывшегося от следствия… в чём и даёт подписку.
– Значит, родственных связей с Волковым не поддерживали… Сбежавший из-под ареста зашёл к вам по старой памяти?..
– Да, да, никто его не звал, не приглашал.
– А скажите, гражданин Веретенников: часто ли бывали вы у Карманова Селивёрста и не встречались ли там с Волковыми?
– Кармановы? – В Егоре закипела злость – ишь, как ловят его! – но он сдержал себя. Негоже клепать на людей, которым завидуешь. – С Кармановыми я не знаюсь, это вам всё село скажет.
– А про сходбища у них что слышали?
– Ничего я не слыхал, ничего я не видал. Я землю пахал, хлеб растил да детей кормил.
И на вопрос, не считает ли он, что Мотылькова убил Генка Волков, упорно отвечал, что нет, шалопай он, но не убийца.
Не арестовали его после этого допроса только потому, что настоял Григорий.
– Успеете, – сказал он, – этот никуда не денется, врос в своё хозяйствишко. Возьмите подписку о невыезде – и хватит. А вот Карманова, смотрите, не упустите!
Его злило, что милиция медлит с арестом Селивёрста и всех его братьев, проявляет политическую беспечность, как он считал.
А тем временем Селиверст издевается над сельскими коммунистами. Смеётся им чуть не в лицо. Дошёл до такой наглости, что явился на похороны Мотылькова.
Через три дня, положенных на прощание с покойным, на деревенском кладбище хоронили Дмитрия Петровича. Падал лёгкий снежок. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» – пели провожающие. Женщины плакали. Когда гроб на белых полотенцах стали опускать в могилу, грянул залп из дробовиков и бердан. Люди подходили к могиле, заглядывали в неё, вздыхали, что-то вполголоса говорили друг другу. Селиверст, сняв шапку, бросил горсть земли и размашисто перекрестился на виду у всех. В чёрной шали, с большими, лихорадочно блестевшими глазами, подошла и бросила горсть земли жена Мотылькова. Она не плакала, должно быть выплакала уже все слёзы. Но сын её, белокурый Петя, рыдал безутешно. Его успокаивала Елена.
– Мать-то береги, она одна у тебя. Береги её…
Юноша смотрел на неё затуманенными от слёз глазами.
Григорий оглядел негустую толпу. Стояли кучкой с ружьями мужики и среди них – Иннокентий Плужников, Тимофей Селезнёв, Ефим Полозков. Григорий думал, что теперь он особенно на виду у всех и не должен показывать слабости. Он подошёл к свеженасыпанному холмику, встал ка одно колено, снял шапку, поклонился молча. Так же молча надел шапку и пошёл впереди всех. За ним, переговариваясь, врассыпную потянулись в деревню мужики, бабы. Жену Мотылькова вели под руки.
И здесь не обошлось без Селивёрста. Улучив минуту, он вдруг подошёл к вдове и сказал:
– Так-то вот, убили мужика через политику. Пахал бы себе да сеял – и был бы жив… Не сиротил бы тебя с детьми!
И быстро отошёл, зло покосившись на Григория и кучку коммунистов…
Но ещё большую провокацию подпустил он, когда снимали с него допрос.
– Это что же, всех что ли нас заарестуете теперь?
– Кого это всех? – испытующе посмотрел на него милиционер.
– Самостоятельных мужиков… Всю деревню!
– За что же всю-то деревню?
– За то, что предлог есть.
– Это на что ты намекаешь?
– На то, о чём вся деревня говорит, а не я один, – отозвался он. – Может, его нарочно свои стукнули, чтобы закричать: «Наших бьют!»
– Ты мне за всю деревню не говори! – не вытерпел милиционер. – За себя отвечай!
– Хорошо, буду только за себя…
На допросах Селиверст держался дерзко. Показал, что действительно виновен в незаконном хранении оружия. И при этом утверждал, что оружие взял с собой, потому что боялся.
– Как бы и меня по дороге тоже кто-нибудь не подстрелил… Потому и вооружён был. Мы красные партизаны, у нас врагов много!
Селиверст продолжал настаивать на том, что ехал тогда в падь проверить, не потравлено ли в самом деле у него сено.
– Мне сказали, что вроде бы чужой скот около моих зародов ходил.
– Кто сказал?
– Никула.
Третьяков это подтвердил.
– А револьвер что ж, он у меня лично завоёванный, – продолжал свои показания Селиверст. Он сидел на лавке в сельсовете и смотрел на милиционера прищуренными глазами. – С колчаковского офицера я него снял, револьвер-то. С убитого. Значит, завоёванный и есть…
– А вот мы тебе покажем, какой завоёванный! – ярился милиционер. – Судить будем за незаконное хранение оружия!
– Воля ваша, – пожал плечами Селиверст.
– Арестуем!
– Пожалуйста.
Больше от него ничего не добились.
Григорий был в ярости.
– Свои убили?! Вот ведь куда метнул. Так, мол, не могли с зажиточными управиться, а теперь есть предлог всех их заарестовать – вот какую подлость выдумал! Но ведь это самая настоящая кулацкая провокация! Ясно!
Однако не так легко было эту провокацию раскрыть. Убежал из-под ареста предполагаемый убийца Генка Волков. Но он ли был убийцей? Григорий Сапожков, Тимофей Селезнёв, Иннокентий Плужников, равно как Селиверст Карманов и вызванный свидетелем брат Селивёрста Карп, – все эти различные между собою люди дружно показывали, что убийцей мог стать Генка Волков. Только объяснения у них были разные. Карманов Карп, Лука Иванович и ещё два мужика, что бывали у Карманова на сборищах, показывали на Генку потому, что хотели всё дело представить так, будто Генка «по дурости», из одного своего злого нрава мог застрелить Мотылькова. Утверждая это, они хотели снять всякую ответственность прежде всего с себя. Григорий же Сапожков, Иннокентий Плужников и другие свидетели, убеждённые, что причастен к этому делу не один только Генка, указывали на Селивёрста и на тех, кто был с ним, как на людей, злая воля которых направляла руку убийцы.
А Селиверст, ехидно щурясь, «наводил тень на плетень»:
– Убил-то Генка, ясно. А почему его прятал Веретенников, соображаете? Родственничек Гришки? Вот у них и спросите, куда они его спрятали… Не нам, зажиточным, выгоден этот шум-гром… Не нам! Сапожков хочет этим воспользоваться, чтобы нашего брата искоренить и нашим имуществом воспользоваться… Только, смотрите, выгодно ли это государству? А то получится, что семь коров тощих поедят семь коров тучных и сами не станут толще… Как по священному писанию…
А Егор Веретенников на всех допросах упрямо долбил одно и то же – что Генка невиновен. Своими показаниями Веретенников навлёк на себя гнев и той и другой стороны. Карманову невыгодно было, чтобы оказалась отвергнутой версия о виновности Генки. В этом случае встал бы вопрос о том, кто же подлинный убийца. Платон Волков и тот показал, что Генка отъявленный негодяй и что Генке ничего не стоит убить человека. С другой стороны, Григорий Сапожков, Иннокентий Плужников, Тимофей Селезнёв с подозрительностью относились к показаниям Егора Веретенникова в защиту Генки. На каком основании Тамочкин отказывается признавать виновность Генки? Чтобы выгородить себя? Егора, несомненно, арестовали бы, если бы на пятые сутки после начала следствия в кочкинскую волостную милицию не пришли два местных жителя – люди как будто положительные. Они услыхали, что Генке Волкову грозит тяжкое наказание, но, не зная ещё о его побеге, сообщили, что видели Волкова в Кочкине с утра и в течение первой половины того дня, когда произошло убийство. Это показание людей посторонних, заинтересованных лишь в том только, чтобы помочь следствию установить истину, меняло всё дело. Подвергалась сомнению версия, согласно которой вся тяжесть обвинения ложилась целиком на сбежавшего Генку.
После того, как это случилось, из-под ареста под расписку о невыезде был выпущен Селиверст Карманов.
IX
Карманов пришёл из Кочкина в Крутиху пешком. После нескольких пасмурных дней вновь засияло солнце. Снег с дороги начинал сходить, земля на завалинках и на солнечном припёке уже просыхала. Так и чувствовалось, что ещё немного – и наступит время, когда можно будет запрягать застоявшихся коней в плуги.
Селиверст Карманов шёл по улице Крутихи, обходя лужи на дороге, выбирая сухие места. Был он в чёрном романовском полушубке, баранья шапка, сдвинутая на затылок, открывала широкий белый лоб в капельках пота.
Навстречу Селивёрсту, увидав его, поспешил со своей усадьбы Платон Волков. Платону не терпелось узнать что-нибудь о Генке. «Может, его уже изловили?» – думал он.
– Здравствуй, Селиверст Филиппыч! – сказал Платон и чуть притронулся рукой к старой, потёртой шапке.
– Здорово, Платон, – ответил Карманов. – Как живёшь-можешь?
Они остановились на дороге напротив дома Волковых. Где-то сзади прилепилась избёнка Никулы Третьякова… Селиверст стоял лицом к лицу с Платоном, который, словно больной, держался рукой за грудь, разговаривая, кривился. Селиверст толковать с Платоном долго не собирался. Его раздражала самая фигура Волкова, на одутловатом лице которого застыло выражение притворной печали. Платон же, остановив Карманова и поздоровавшись с ним, не знал, с чего начать расспросы. Поэтому на вопрос Селивёрста о том, как живёт он, Платон склонил голову набок, развёл руками, как бы говоря этим: вот тут он весь, и хвалиться нечем, Селиверст по-своему понял этот жест.
– Не узнаю я тебя, Платон Васильевич. Шибко тихий ты стал. А тут драться надо. Бить! Коммунисты под нас мину подводят, а мы молчим?
– Кого бить-то? – сделал вид, что не понял, о чём идёт речь, Платон.
– Всех! – выкрикнул Карманов.
После этого слова, подчёркнутого резким взмахом руки, Селиверст ругался озлобленно, грубо. Платону была неприятна ругань, но он молчал.
– Всех! Всех! – шумел Селиверст. Прищуренные глаза его смотрели холодно, жёстко. – Да что! – переменил он тон и махнул рукой с презрением. – Так нам и надо! Щиплют нас, а мы молчим. Скоро нас не только ощиплют – палкой проткнут, на огне зажарят, да и сожрут. А мы молчать будем!
– Да что же делать-то? – не удержался Платон.
– Бить! Брать, хватать их… Слушай! Я бы этих партийцев, комячеешников… Гришку! – Лицо Селивёрста исказилось.
Платон замахал руками.
– Что ты, что ты, Селиверст Филиппыч! – вполголоса, переходя на шёпот, заговорил он. – Разве можно это?
Платон опасливо посмотрел по сторонам. Но на улице никого постороннего не было. «Эх ты… волк трусливый!» – с открытой насмешкой взглянул на Платона Селиверст.
В Кочкине, на допросах, в тесной камере милиции, сидя на нарах с пьяными и случайно попавшими сюда людьми, Селиверст приготовился ко всему. Тогда он не думал, не надеялся на то, что будет всё так просто – откроется камера и ему скажут: «Иди, ты свободен», – и он выйдет. Но надолго ли эта свобода? Нет, ему надо отсюда поскорее уходить. В душе Карманова бушевала ярость. Не застоят его такие, как Платон, продадут!
– А может, попробовать? Ведь вокруг Гришки немного людей. Что их, ячеешников, кучка! А самостоятельных мужиков больше. Только нет у них такой спайки! Ты понимаешь или нет? Нужна нам своя партия! При этих словах Платон заметно побледнел, и Карманов со злорадством отметил это про себя. «Напугался, так тебе и надо! А больше я ничего не скажу», – подумал он.
Платон торопливо размышлял: «Ежели он приплетёт меня, покажет, что я в его партии? Что же будет?»
Когда-то Генка что-то набедил и убежал. Платон сказал себе: «Хорошо, теперь этот шалопай не вернётся. Только бы его не поймали – может сказать тогда, что в ту ночь, когда бежал из Кочкина, он приходил домой… Станут меня таскать», – морщился Платон. Больших неприятностей он не предвидел. Но теперь зловещие слова Карманова открыли перед ним всю бездну, в которую его могли втащить. Платон давно приходил к мысли, что ему надо распродать по сходной цене известным ему людям не только инвентарь, но и скот и лошадей. А может, и дом продать… У Платона были обширные знакомства не только по сёлам, но и в самом Каменске, он знал барышников и спекулянтов, готовых купить и перепродать всё и вся. И на это он надеялся. На чрезвычайные меры борьбы, о которых шумел Селиверст, Платон не рассчитывал. Они его пугали. И он старался держаться от всего этого в стороне.
Он даже подумывал, распродав имущество, уехать подальше да поступить на должность полевода в какой-нибудь совхоз. Да проклятая привязанность к старому гнезду мешала. И теперь в смятении он не знал, что делать.
* * *
Григорию сразу же сообщили о возвращении Селивёрста. Из всех людей, которых имел основание подозревать в злом умысле Сапожков, самым вредным, хитрым, изворотливым врагом казался ему Селиверст Карманов. На поверхности – такие люди, как Генка или даже Лука Карманов. А вот дальше – там Селиверст. Он не обнаруживает себя до поры до времени, он словно в глубине скрывается, но тем труднее его вытащить на свет божий, и оттого он наиболее опасен…
Когда Иннокентий Плужников, придя в сельсовет, сказал Григорию, что Карманова выпустили, Григорий с минуту молчал, не зная, что ответить. Как? Выпустить Карманова! Да что они там, в милиции, с ума посходили, что ли!
Григорий сидел, опустив посуровевшее лицо. Потом он быстро поднял голову и резко произнёс, обращаясь к сидевшему за другим столом Тимофею Селезнёву:
– Поеду я в волость!
– Правильно, – отозвался Тимофей; он думал о том же, о чём и Григорий; они перед этим разговаривали. – Поезжай…
«Что такое творится! – негодовал Григорий, идя из сельсовета домой. – Нашли дело – Селивёрста отпустить. Так и виновных не окажется».
Григорий живо заседлал коня, положил в карман полушубка револьвер и поехал в Кочкино.
Селиверст Карманов переступил порог своего дома. В просторной кухне его встретила жена – дородная, статная, спокойная.
– Вот и тятя наш пришёл! – сказала она, выталкивая вперёд себя маленького сынка, словно ничего особенного и не случилось.
В семье Карманова привыкли к сдержанности. Жена младшего брата сидела за прялкой; монотонно жужжало, вертелось деревянное колесо, сновали быстрые руки, постукивало под ногой.
Она только потише стала стучать прялкой, молча кивнула деверю. В широкие окна лился яркий свет дня. Кошка сидела на полу, жмурилась. Домашний уют, тепло. Селиверст раздевался. Жена его, принимая от него шапку, полушубок, старалась заглянуть ему в глаза. Селиверст хмурился.
Со двора в кухню вошёл Карп. Увидев брата, он, словно бы стесняясь, сказал:
– Здравствуй! – Снял тужурку, повесил её на вешалку у печки, прошёл вперёд и, погладив себя по жидкой бородёнке, сел на лавку, чуть поодаль от своей жены. Карп был ещё молодым мужиком, но что-то отвердело уже, застыло в его лице.
Жена Селивёрста стала неторопливо раздувать самовар. Хотя братья и жили вместе, каждому, кому приходилось бывать в их доме, сразу бросалась в глаза раздельность семей. Селиверст женился сравнительно поздно на молодой, красивой, после долгого выбора. Жена долго не беременела. Хотел уже другую взять. Но вот принесла сына.
Теперь у них рос наследник, которого Селиверст любил и холил. И его жена держалась в доме хозяйкой.
Ещё по дороге домой Селивёрсту казалось, что всё обойдётся, всё устроится, что никуда ему не нужно будет уходить. Разве сейчас его не выпустили? Выпустили потому, что он стоял на своём – и точка! Все вопросы, задаваемые ему, вертелись вокруг незаконного хранения оружия. Сначала он подозревал в этом какой-то подвох, потом понял: ничего другого против него пока нет. Но успокоиться до конца он не мог. По мере того как он подходил к дому, уверенность его в самом себе исчезала. А когда он явился в деревню, всё представилось ему уже в совершенно другом свете. Он пришёл в раздражение, стоя на улице с Платоном.
Похоже, что его покинула всякая осторожность. Он, кажется, наговорил много лишнего. Карманов чувствовал, что ему делается страшно, что не на кого ему в Крутихе опереться. Даже Карп, брат, готов его подвести…
Селиверст достаточно пожил на свете, чтобы полностью уяснить себе своё положение. Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв, уж наверно, не оставят его в покое. Селиверст жестоко ненавидел Григория. Он думал, что, если Григорий или Тимофей Селезнёв явятся к нему, тогда… Селиверст готов был на крайний шаг. Но, вероятно, они поедут в Кочкино, будут добиваться, чтобы его снова арестовали.
Карманов торопливо переоделся, помылся до пояса над широким тазом. Потом, с расчёсанной бородой и приглаженными на лысеющей макушке волосами, сидел у самовара и пил чай. На коленях у него был сын. Жена преданно смотрела на мужа. Попрежнему молчал Карп. Он вообще не отличался разговорчивостью, а тут и вовсе не было особых оснований для беседы. Карп знал характер Селивёрста: он, пожалуй, ещё обругает, если к нему не во-время обратиться с каким-либо вопросом. Карп молчаливо подчинялся брату, терпел его господство. Но втайне мечтал стать хозяином и, в случае, если Селиверст свернёт себе шею, заберут его, заступить его место в хозяйстве. Поэтому от его опасных дел решил держаться в стороне.
– Сходи узнай, где Гришка Сапожков. Мне его надо.
– Зачем? – неохотно отозвался Карп.
– Поговорить с ним, – прищурился Селиверст.
Карп, больше ни слова не сказав, вышел на улицу. Селиверст ещё не кончил пить чай, а Карп уже вернулся.
– Поехал Гришка, – сказал он.
– Куда? – нетерпеливо повернулся Селиверст.
– В волость.
– А-а, – только и сказал старший Карманов. «А может?.» – и он крякнул.
Жена подхватила на руки спущенного с колен отца мальчика. Селиверст уставился на самовар неподвижным взглядом. «Сегодня небось вертаться будет? Или заночует? Не должон бы…» Одним глотком он допил из блюдца чай, поднялся. В переднем углу темнели лики икон. Кланяясь, осеняя себя двуперстием, Селиверст истово молился. Жена потихоньку наблюдала за ним. Она заметила, что он как-то весь словно переменился. Впрочем, такое с ним стало случаться всё чаще. Селиверст кончил молиться, кивнул на дверь.
– Пошли! – сказал он брату.
Запахнувшись поплотнее, они вышли.
В стайке, где пахло свежим навозом и шумно вздыхали коровы, Селиверст говорил Карпу:
– Уйду я… покуда…
Карп протестующе взмахнул рукой, замигал притворно, соображая, что и как повернётся в хозяйстве без брата. Селиверст сердито притопнул ногой.
– Погоди! – сказал он. – Я дело говорю, а ты слушай. – Переменив голос, он добавил тихо. – Уйду… Маленько перебуду где-нибудь, а там… Словом, посмотрим. Достань берданку.
– Опять? Зачем? – Глаза Карпа испуганно замигали.
– Достань.
– Братец… – полушёпотом сказал Карп.
– Достань! – властно крикнул Селиверст, брови его сошлись на переносице. Затем, словно вспомнив что-то, он добавил тише. – Сынка тебе препоручаю… просю…
Но тотчас же в глазах его заплескалась злость.
– Эх, гады! Жизнь под корень изводят! – И он, как и давеча, когда стоял на улице с Платоном, стал ругаться – длинно, невпопад, словно обезумевший.
Карп выбежал из стайки.
Навстречу ему мелькнуло испуганное лицо жены. Она уцепилась за его рукав, округляя глаза и жалобно кривя рот, заговорила:
– Карп, послушай, смотри, он тебе зла желает, погубит тебя… Карп!
Карп ткнул её кулаком в зубы. Она захлебнулась слюной и кровью, затрясла головой, но не издала ни звука. Селиверст стоял в станке. Не успокоившийся ещё после ругани, он озирался вокруг.
«Взять сейчас спички, чиркнуть и…» Он скрипнул зубами. Карп прошёл в старую избу. Она стояла в другом углу двора, в стороне от большого дома Кармановых. В этой избе прежде жили. Сейчас в ней содержались телята и ягнята. Карп открыл подполье, махая руками на глупых, лупоглазых ягнят, достал завёрнутую в тряпицу бердану. Распахнулась дверь. На пороге стоял Селиверст и упорным, подозрительным взглядом смотрел на Карпа. Карп опустил голову…
X
В Кочкине Григорий задержался. Приехав туда после полудня, он прямо верхом на коне направился в волостную милицию.
Тёмное, вытянутое в длину здание милиции было запущено, давно не крашено. У коновязи во дворе было навалено много навоза, разбросано сено… Ходили по двору, о чём-то лениво переговариваясь, милиционеры. «Ишь, черти сытые, – выругал их про себя Григорий. – Заелись. Как ленивые коты – мышей не ловят». Он зашёл в тёмный коридор, уставленный шкафами. Пахло сыростью и слежавшейся бумагой. По коридору кто-то шёл.
– А где тут начальник милиции? – громко спросил Григорий.
– Сюда, пожалуйста, – вежливо ответил чей-то голос. После этого словно щель образовалась в темноте – луч света упал сбоку на стену, в коридоре стало светлее. Григорий прошёл вперёд, открыл дверь, миновал ещё один узкий коридорчик и только после этого постучался в кабинет к начальнику милиции.
В маленькой комнате за столом сидел в милицейской форме очень аккуратный и спокойный человек с гладко зачёсанными назад волосами. Он поднял на Григория светлые, ничего не выражающие глаза.
– Вы ко мне, товарищ?
– Да, я к вам, – нахмурился Григорий. – Вы что – милиция или богадельня? – язвительно спросил он начальника милиции. – Почему выпустили Карманова?
Начальник милиции сначала попытался было встать в позу руководителя, под началом которого всё выполняется так, как надо, но, конечно, кто-то всегда остаётся недоволен, приходит сюда и начинает указывать… Но Григорий быстро обозлил его своей манерой грубить тем, кто с ним не согласен. И начальник милиции, вместо того чтобы тут же во всём разобраться, полез в амбицию и стал выкрикивать:
– Вы мне тут не устанавливайте своих законов, товарищ Сапожков! Ишь вы, понимаете ли, явились! Мы законы и сами хорошо знаем! Без вас, понимаете ли, да! И оставьте, пожалуйста, ваши партизанские замашки! По-вашему, всех зажиточных надо арестовывать. А кто весной пахать будет? Они же производители зерна, нужного государству!
– Я у вас точно спрашиваю, – продолжал настаивать Григорий, – кто распорядился выпустить Карманова?
– Кто! Кто! Я не обязан, понимаете ли, вам на это отвечать!
– Нет, ответите! Придётся вам ответить!
– Не пугайте! Не из пугливых!
– Вот и увидите! Управу найдём! – Стукнув дверью, Григорий быстро вышел из кабинета.
