Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Во второй половине октября выпала в тайге первая пороша. Снежинки кружились и таяли в тёплом воздухе. Через час и следа пороши не осталось, а всё же она была – как первая повестка зимы.
На юг, к берегам тёплых морей снялась перелётная птица.
Готовясь к зиме, Тереха Парфёнов сидел в бараке на нарах и починял полушубок.
Длинной толстой иглой, взятой у Палаши, Тереха прокалывал подпоровшийся шов, тянул суровую нитку и размышлял, что вот как хорошо он сделал, что взял с собою в дорогу тёплую одежду. Егора вон в дождевике-то да в ватничке скоро начнёт пробирать цыганский пот… Здесь размышления Терехи прервала Палага. Она влетела в барак, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла.
– Что ты, оглашенная?!
В другое время Палага бы ему ответила, а тут она сказала тонким от волнения голосом:
– Ой, дядя, идёмте… Чего на улице делается!
И выскочила за дверь. Тереха отбросил полушубок. "Может, наши есть?" – подумал он, вставая. Уже несколько дней поговаривали о том, что на лесоучасток приедут вербованные колхозники из разных мест. Тереха вышел наружу. Заслонив ладошкой глаза от неяркого жёлтого солнца, Палага стояла на пригорке, всматриваясь туда, где с увала, пыля, шла по дороге колонна людей. Сзади тащились подводы.
– Ой, я не могу, – закрываясь локтем, хихикнула Палага, – играют, плясать хочется!
Звуки гармошки ясно донеслись до слуха Терехи. А спустя несколько минут он уже различал лица передних в колонне с гармонистом во главе. По трое в ряд шли по дороге молодые парни и девушки. Гармонист растянул мехи. В колонне удало запели:
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывёт…
Высоко забирали подголоски:
И-х, да ребята, эх, да комсомольцы!
Браво! Браво! Браво, молодцы!
Кто-то отчаянно свистал.
– Тьфу ты, нечистая сила, – сказал Парфёнов. Но в барак не ушёл, а с интересом смотрел, как шумная ватага комсомольцев, прервав песню, взбежала на приборок и в мгновение ока рассыпалась перед бараками.
Подводы – три лошади, запряжённые в телеги, – остановились. Гармонист, придерживая коленом гармошку, подмигнул Терехе:
– Ещё сыграем!
Тереха подумал: "С гармошкой-то, всё равно как Мишка", – и усмехнулся своему воспоминанию. Не то чтобы появившийся перед ним комсомолец лицом или фигурой походил на Мишку – нет; он напомнил ему сына тем, что держал в руках гармошку. На музыкальные увлечения Мишки Тереха смотрел как на забаву. "Пускай потешится, покуда молодой. Женится, хозяйством займётся – тогда некогда будет…" Мишке Тереха предназначал ясную и, как он думал, наилучшую из возможных судьбу – взять замуж кочкинскую девку, стать зятем богатого мужика… Он, Тереха, достигнув в жизни некоторого достатка, желал, чтобы сын его шёл дальше по этой же дороге – к зажиточности, богатству. И жалел молодых ребят, не имеющих таких заботливых отцов. Тереха, усмехаясь, смотрел на комсомольцев. А гармонист вдруг покосился на бородатого мужика, застегнул ремень на обтёртой двухрядке, перекинул её за плечо и крикнул:
– Эй, дядя, давай спляшем!
– Куда ему – бороду отдавит!
И звонкий смех так и раскатился бубенчиками.
– Ах, язви те, – не очень обидчиво проворчал Тереха. "Молодо-зелено, чего с них возьмёшь!"
Отдельно от парней собирались в кучку комсомолки. Видно, что они были городские – стрижены или в кудельках, в туфлях, в жакетках, в косыночках.
"Все они явились в леспромхоз "по мобилизации". Это что же, будто здесь война какая?. Что-то незаметно, где здесь враг, – думал Тереха. – На тайгу наступление делать… Вот оно как!"
Комсомольцам отвели весь третий барак. Вмиг были расхватаны с подвод узелки и чемоданы. Тереха зашёл в свой барак. И там располагались комсомольцы. Тереха с некоторыми из них познакомился. Гармонист, напомнивший Терехе сына Мишку, назвался Колей Слободчиковым. Он был из Владивостока. При ближайшем знакомстве чубастый, сухощавый Коля, с узким острым лицом и внимательным взглядом, Терехе не понравился: больно востёр. В свою очередь и комсомольцу Тереха пришёлся не по душе. Он заподозрил в Парфёнове по меньшей мере беглого кулака. "Вот такие они и есть – здоровенные, с бородой", – подумал Слободчиков и крикнул дружку своему Вите Вахрамееву, плотно сбитому юноше, с неторопливыми движениями и мягкой улыбкой:
– Витька, смотри, с какими бородачами нас поселили! Айда отсюда! В молодёжный барак.
– Что же, не глянется, так уходите, – строго сказал Тереха. – А борода не веник, тебя не заденет.
"Не успел нос показать, а уж фыркает. Что же дальше-то будет?" Терехе выкрики Слободчикова были неприятны.
– Брось, Колька, – миролюбиво сказал Витя Вахрамеев. Было во всей его повадке что-то деревенское, немного мешковатое.
"Этот парень простой", – подумал Тереха и подсел к Вите.
– Вы что же, так и живёте в городе-то? – спросил он.
– Живём… – Витя открыто посмотрел на сибиряка. – Отчего в городе не жить!
– Урожденец тамошний, значит?
– Да нет, я из деревни, – улыбнулся Витя.
– Вахрамеев, – раздумчиво проговорил Тереха. – Ты случайно не из Кочкина? Там Вахрамеевы-то…
– Нет, я не из Кочкина.
– Хорошая, парень, фамилия – Вахрамеев. Прежде, при Николашке, махорка была вахрамеевская, по семь копеек осьмушку продавали…
Можно было подумать, что Тереха шутит, но на суровом лице его не было и тени усмешки. Он посидел ещё и, помолчав, спросил:
– Это что же ты – отца-мать бросил и в город подался?
– Чего их бросать? Они у меня молодые, их с ложки не кормить.
– А хозяйство?
Тереху тревожил вопрос: не бросит ли вот так деревню Мишка да не подастся ли в город?
– А что хозяйство? Мы в колхозе. Там и без меня управятся.
"Хорошо, что мы не в колхозе, – с облегчением подумал Тереха, – Мишку хозяйство не пустит. Никуда не пойдёт. И, зажмурившись, он представил себе сына… Как он держит в поводу сытых, красивых томских коней. Разве от таких уйдёшь?!
– А этот щелкун? – спросил Тереха, кивнув в сторону Коли Слободчикова.
– Его профессия токарь, – строго сказал Витя. – И разряд у него высокий. Он на токарном станке столько нащёлкивает, что и себя кормит, и мать, и ещё братишку с сестрёнкой. Сирота он. Его отца кулаки убили.
– Ишь ты… – Тереха смущённо погладил бороду и прекратил разговор.
С кухни пришёл Влас. Он перестал ходить к Епифану Дрёме, зато начал усердно посещать кухню, где помогал Палаге управляться. Рубил дрова, вытаскивал помои, и за это Палага кормила его сверх обычной порции, которой Власу не хватало.
Вернулся из посёлка Егор Веретенников. Он теперь часто туда захаживал – к новому своему знакомому Климу Попову.
Ночью сибиряки и появившиеся с ними комсомольцы проснулись оттого, что дверь в барак отворилась. Кто-то сказал с порога:
– Тут можно ещё пятерых.
Задрожал бледный огонёк спички.
Приподнявшийся на нарах Егор Веретенников не успел ответить Гудкову. Вошла Палага. Она принесла из кухни и поставила на стол зажжённую лампу. Вокруг стола уселись новые пришельцы, судя по всему, вербованные. "Такие же, как и мы грешные", – мелькнуло в голове Егора.
Мужики за столом переговаривались:
– Приехали – а куда? Темень…
– Небось завтра оглядимся, расчухаемся…
Бородатые и безбородые, пожилые и молодые, они всем своим обличьем и привычками были земледельцами, пахарями: и как сидели, и как разламывали хлеб, дули на дымящийся чай, и как разговаривали. Тени плясали на бревенчатых стенах.
– Откуда, ребята? – спрашивал мужиков Тереха.
– С Камы, да с Волги, да с быстрых рек…
– А сибирские есть?
– Поискать, так тут всяких найдётся.
– Егор! Тереха! – ворвался в барак возбуждённый Никита. – Анисим тута! Наш, крутихинский!
Мужики за столом засмеялись:
– Свой своего нашёл!
– Погоди, и мы кого-нибудь найдём…
Егор поспешно накинул дождевик. Тереха надел полушубок. Поднялся с нар Влас.
У крайнего барака горел громадный костёр. Жердь, приваленная с одного конца колодиной, хоть и высоко задралась, но огонь уже опалил другой её конец, на котором повис большой котёл, прицепленный проволокой; пламя жадно лизало чёрные бока котла, летели искры. А вокруг сидели бородатые мужики и пекли в костре картошку, как ребятишки в ночном.
– Анисим! – позвал Никита. – Анисим Снизу!
От кружка у костра отделился длинный человек, и перед сибиряками не во сне, не в мыслях или разговорах, а наяву предстал крутихинский житель. Он всё-таки добился своего и приехал именно в тот леспромхоз, где были его земляки.
– Ты это откуда? Какими судьбами?
– Не сам по себе, колхоз послал. Теперь у нас порядочек, – ответил загадочно Анисим.
Лесорубы переглянулись.
– Ну, ну, – торопил Егор, – рассказывай. Как там дома-то? Анну мою видал?
– Видал. Поклон посылала. И Агафью видал.
– Как она там? – прогудел Тереха. – С хлебом-то управилась?
– С хлебом управилась, да вот с Мишкой не очень… Твои вожжи нужны.
Тереха крякнул:
– Известно, баба…
"Сказать или не сказать Егору, что Анне Ефим помогал сеять-то и зарод вершил? – соображал Анисим, посматривая на Егора. – Нет, не буду говорить при мужиках, а одному, наедине скажу".
– Нас рабочий сюда определил, – начал Анисим, чтобы переменить разговор.
– Какой рабочий? – спросил Никита.
– Да живёт у нас один из города присланный. Сурьезный. Поясняет всё. Рассказывает. По правде идёт. Он с Григорием и то ссорился сперва. А теперь они, должно, помирились.
– С Григорием? – спросил Егор. – Чего это они?
– А видишь, Григорий-то хотел, чтобы в Крутихе коммуна была, а рабочий впоперек пошёл. Сказывают, Григорию было даже какое-то наказание…
Егор на миг представил себе лицо Сапожкова – непреклонное, суровое, с глазами, вспыхивающими острыми искрами.
– А скажи, как Никулу-то арестовали, – попросил он Анисима. – Мне Анна чего-то писала, да я хорошенько не разобрался…
– Никулу на Платоновой яме поймали… – и Анисим начал подробно описывать, как было дело.
Егор слушал насупившись. Воспоминание о том, как Платон прошлой осенью предлагал ему спрятать его хлеб, было Веретенникову неприятно, и он чувствовал себя в чём-то виноватым. Егор смотрел в землю, словно боялся, что Никита, Тереха и Анисим прочтут в глазах его то, о чём он сейчас думает.
– Никула-то за Мотыльковым следил и всё доносил Селивёрсту. Они давно его решить задумали, – говорил Анисим.
Егор молчал. Слишком серьёзным было всё это для него. Значит, убийство Мотылькова было действительно заранее обдуманным и преднамеренным, как говорилось и на суде.
– Никула сознался, что Карманов посылал Генку Волкова убить Мотылькова, а Генка не стал. Тогда Карманов сам убил, – говорил Анисим. – Думали этим напугать людей, чтоб не шли в колхозы.
Значит, Генка всё же не убивал Мотылькова – и Егор был прав, что с самого начала настаивал на его невиновности. Но эти мысли уже больше не утешали его. Веретенников в первый раз с отчётливой ясностью подумал, что он слишком много о Генке заботился, защищал его. На самом-то деле Волковы всегда были глубоко враждебны ему, бывшему бедняку, который большими трудами поставил свой дом, завёл хозяйство и которого тот же Платон не пустил бы и на порог, будь другие времена.
– Вот подлюганы! – с некоторым запозданием вдруг воскликнул Тереха. – Да как же это они сообразили? Какое их собачье дело, если человек захотел пойти в артель и сообща пахать? Ты хошь один, ну и паши, а на других кулаком не маши! Это ежели бы я захотел да вдруг собрал бы артель, так и меня они вот так бы прикончили? Нет, с такими надо всем миром управляться… Как с бешеными волками!
Его особенно потрясла мысль, что из-за таких, как Селиверст и прочие Кармановы, может пасть тень на всех самостоятельных мужиков.
И ему хотелось резко от них отделиться, если не тогда, то хоть сейчас.
– Я бы этого Селивёрста, попадись он мне, своими руками…
И он простёр вверх свои могучие пятерни.
– Чудной ты человек, дядя Терентий, – опасливо посмотрел на него Анисим. – А ежели твои Мишка возьмёт да и вступит в колхоз – тогда что ты скажешь?
– Я ему покажу, поганцу, как своевольничать! – сверкнул глазами Тереха.
– Так за что же ты ему покажешь? За колхоз или за своевольство?
– Ты меня не пытай! – заорал Тереха и отошёл прочь…
Егор ещё раз подробно наедине расспросил Анисима о доме, об Аннушке. У Егора даже дыхание перехватило, когда Анисим сказал, что Анне засевал поле Ефим Полозков. "А ведь я сон видел!" – молнией пронеслось у него в голове. Егору стало так горько и больно, что впору было заплакать. "До чего ж я дожил!" Не чувство ревности к Ефиму, который когда-то ухаживал за Аннушкой и, знал Егор, любил её, испытал он в эту минуту, нет, а чувство унижения и презрения к самому себе. Он вдруг увидел себя подлым человеком, который бросил своих собственных жену и детей на попечение других людей.
Егор в эту ночь так и не уснул.
XXIII
Утром Вера спешила на Штурмовой участок, где жила вместе с Палагой. Накануне она ночевала в посёлке на Партизанском ключе. Вера узнала, что в конторе леспромхоза составляется список посылаемых на курсы десятников. Ей захотелось расспросить обо всём подробно. Оказалось, что курсы полугодовые, начнутся в скором времени, Генка Волков на них записан.
Вера была довольна. Но всё же лёгкая гримаска досады появилась мимолётно на её хорошеньком лице. Вера не понимала, что происходило у неё с Генкой. Парень был с нею неровен. Вот и сейчас Вера не знала, как отнесётся он к близкой поездке на курсы, если она ему об этом скажет. Летом на просеке Генка сильно удивил её, вдруг отказавшись быть старшим рабочим. Она думала: права Палага, что все мужчины ужасно своенравны, на них никогда нельзя угодить. Разве не доказывает этого поведение Генки? Ещё до того, как просека была закончена, началось у Красного утёса строительство узкоколейки. Демьяна Лопатина назначили туда десятником. Генка перешёл на узкоколейку и стал работать вместе с Демьяном. Вера иногда бывала у них.
– И чего ты за этим Генкой бегаешь? – осуждающе говорила Вере Палага. Сама-то она даже и бровью не поведёт, а не то что убиваться по мужчинам. Очень нужно! – Мне Демьян нравится – так что из того? – наставляла подругу Палага. – Пускай уж лучше он за мной ходит, а не я за ним. А то ещё вообразит, что я ему подданная. Эти мужчины всегда что-нибудь воображают! – добавляла Палага с полной убеждённостью.
Слова её как будто не расходились с делом: Демьян был частым гостем на Штурмовом участке. А Вера ходила к Красному утёсу. Иначе она не могла. Она не могла не видеть Генку. Она готова была прийти в отчаяние, когда он хмурился, и смеялась звонко, когда на его лице появлялась улыбка. Вообще же это была любовь очень тягостная для одной стороны, потому что требовала постоянно каких-то жертв. И этой страдающей стороной была Вера.
Вот и сейчас – стоило ей представить, как она сегодня же увидит Генку, и гримаска досады, набежавшая на её лицо, моментально исчезала. "Я скажу ему о курсах, – думала Вера. – Интересно, что он будет говорить, как взглянет? Он, конечно, обрадуется", – уверяла она себя через минуту, и ей хотелось повернуться и немедля бежать к Генке.
Она даже приостановилась, а потом упрекнула себя: "Да что это я?" И продолжала путь на Штурмовой участок.
Палага встретила её задорно-весёлая, с радостно блестевшими глазами.
– Ой, Верка, – сказала она, – ребят сколько понаехало! А девчат! Ты небось бежала и не заметила, всё думаешь о своём Генке… Здесь сейчас Черкасов и Трухин. Разговоры разговаривают с народом. А комсомольцы почти все в третьем бараке… Там есть кое-какие твои знакомые! – закончила Палага многозначительно.
Вера пошла в третий барак. Сердце её стучало. О каких знакомых говорит Палага? В Хабаровске, откуда, как она узнала, приехали комсомольцы, у неё немало друзей и подруг.
Вера открыла дверь в барак и остановилась. Красные косынки девушек, их нежные лица, звонкие голоса. Чубатые головы парней, их говор и задорный смех. Это была привычная, живая, весёлая комсомольская толпа, при виде которой сердце как-то по-особенному забилось.
Оглядывая барак и шумную толпу комсомольцев, Черкасов недовольно морщился. «Ребятишек послал комсомол. Крику много, а толку?» Черкасов не переносил шума и суеты.
Помещение в третьем бараке разделялось на две половины сшитыми вместе простынями. По одну сторону находились парни, а по другую девушки. Но едва только Трухин и Черкасов показались здесь, как простыни взвились кверху, закрученные чьей-то дерзкой рукой. Парни и девушки перемешались. Трухин и Черкасов оказались окружёнными молодёжью. И чего только не пришлось им тут услышать! Жалобы на неустроенность, смех и даже слёзы какой-то совсем молоденькой девчонки, которая никак не могла забыть последних минут прощанья с матерью во Владивостоке. И вопросы, вопросы – они сыпались на Трухина и Черкасова со всех сторон.
Черкасов поднял руку, желая говорить. Наступила тишина, очень краткая, продолжавшаяся мгновение. Стало слышно, как в дальнем углу барака подруги уговаривали эту девчонку, что вспомнила о матери.
– Дура, чего расплакалась? – говорил грудной голос с нотками сочувствия и участия.
– А тоже на собрании выступала, других агитировала, а сама… – с упрёком, напористо выговаривал другой девичий голос. – Замолчи, слышишь!.
– Ей надо портянку дать, пусть утрётся! – раздался звонкий озорной голос какого-то спрятавшегося за спины других парнишки.
– Хулиганы! – возмутились девушки.
Черкасов опять поморщился.
– Вы не думайте, что приехали к тёще на блины, – начал Черкасов. – Здесь надо работать, выполнять план…
– А мы не думаем! – крикнул тот же парнишка.
Его осадили. Черкасов говорил минут десять. Словно почувствовав в его речи какое-то пренебрежение к себе, парни и девушки, стали обращаться больше к Трухину. Черкасов надулся.
– Товарищ Трухин, – жаловалась одна из девушек, – скажите ребятам, чтобы они на нашу половину не заходили.
– Это девчата сами к нам бегают прикуривать! – возражала мужская часть общежития.
– Ничего подобного! Они к нам, они к нам! – протестовали девушки.
– Не волнуйтесь, товарищи, ещё один-два дня, и мы всех расселим как следует, – пообещал Трухин. – А сейчас у меня вопрос к девушкам. Есть ли среди вас мастерицы готовить пищу? Мы бы таких определили поварами. Кто пожелает, скажите об этом мне, товарищу Широкову… или товарищу Морозовой, – заметил Трухин вошедшую Веру.
Он улыбнулся ей. Но она лишь мельком взглянула в его сторону. Всё её внимание было занято тем, чтобы в этой толпе отыскать Широкова, о котором только что упомянул Трухин. "Он здесь, – думала Вера. – Так вон о каком знакомом говорила Палага!" Вера смутилась. Ей сразу вспомнилось прощание с Сергеем и их поцелуй на дороге, когда он уезжал. "Да где же он?" И тут она его увидела.
Сергей стоял среди юношей – высокий, в своём чёрном пальто. Он приехал с группой хабаровских комсомольцев. В газете его не хотели отпускать, он настоял. Он изъявил добровольное желание поехать на лесозаготовки. Его назначили руководителем группы. Ещё вчера Сергей с беспокойным ожиданием посматривал вокруг, надеясь увидеть Веру. Встреченная им Палага милостиво сказала ему, где Вера. Сергей нетерпеливо ждал, когда она придёт. Нет, он не забыл, как они прощались на дороге, как он её поцеловал. Сергей мечтал о том дне и часе, когда он сюда вернётся. И вот вернулся. Ему нельзя отказать в воле и настойчивости. Он добился, что снова оказался в леспромхозе. Теперь он стремился к Вере. Краска волнения выступила на его лице, когда он встретился с ней глазами. Вера отвернулась. "Что такое?" – встревожился Сергеи. Подойти к ней так вот сразу ему было нельзя. Он должен был ещё распределить комсомольцев по бригадам. Сергей стоял со списком и называл фамилии.
– Слободчиков, Вахрамеев, Койда – первая бригада. Бригадир – Слободчиков.
– Архипов, Лесин, Цой – вторая бригада. Бригадир – Цой.
"Что же теперь будет?" – потерянно думала Вера, встретившись глазами с Сергеем и слыша его голос.
А комсомольская толпа вокруг них волновалась. Знакомые девчата уже тормошили Веру.
– Парни уже в бригады собираются. А мы чего делать будем? – спрашивали они.
Всё было внове здесь этой молодёжи! Комсомольские мобилизации только начинались…
Сергей подошёл к Вере, когда шум немного утих и Черкасов с Трухиным стояли уже у двери.
– Здравствуй, Вера! – сказал он.
– Здравствуй! – ответила она и подняла на него свои чудесные глаза.
– Я тебя так хотел видеть! – пылко сказал Сергей.
– Да? – протянула она. – Но, знаешь, Серёжа, мне сегодня некогда. Я должна быть у Красного утёса по делу.
– По делу? Ты когда же идёшь? Сейчас? Можно тебя проводить?
– Нет, нет, – сказала она поспешно. – Я долго там буду, может быть целый день…
– Вот как! – нахмурившись, сказал Сергей.
Им не дали договорить. Сергея о чём-то спросили, он отвернулся, а Вера вышла вместе с Черкасовым и Трухиным.
– У нас ещё один барак остался, – сказал Степан Игнатьевич директору леспромхоза. – Зайдём?
– Давай уж, – проворчал Черкасов.
И они отправились в барак, где жили сибиряки.
"Чёрт знает что! Навербовали разного народу неизвестно откуда!" – раздражённо думал Черкасов, но вслух эти свои мысли высказывать перед Трухиным не решался. "Ещё подумает что-нибудь. Скажет потом, что я против организованного набора рабочей силы. С этим Трухиным надо поосторожнее. Он вон какого видного человека свалил. Уж Марченко ли был не фигурой!" Черкасов нет-нет да и косился на Трухина. По совести говоря, ему из-за этого и в отпуск нынче не очень хотелось идти. Пришлось оставлять за себя Трухина, от которого, как думал Черкасов, только и жди подвохов. "Наоставляешь так, а потом тебе скажут: "Ну что же, Павел Петрович, Трухин без тебя великолепно с делом справляется. Пусть он и работает. А тебя по шапке". И хотя ему этого на самом деле никто и никогда не сказал бы, Черкасов из боязни за своё место нарочно допускал преувеличение. "Лучше уж думать самое худшее, чтобы потом не ахать и не плакаться в тряпочку", – рассуждал он сам с собою.
Сидеть в далёком таёжном леспромхозе Павлу Петровичу нравилось. Прежде он работал в тресте. Там, на его взгляд, было ещё даже спокойнее: подписывай бумажки и выполняй пунктуально то, что прикажет начальство, – "от сих до сих" и не больше. Но Черкасова это не устраивало. Ведь всё же он там был не первым. А здесь он сам себе голова. Так лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Там над ним было полно начальников – а здесь он один над всеми… Вот только Трухин. Над ним как-то не чувствовал он себя начальником…
В Трухине Черкасов видел человека неуживчивого, беспокойного. "Не успел приехать, сразу же телефон провёл в Иман. Обходились без телефонов… Раньше редко кто из райкома приедет, а теперь то и дело названивают. Эта старуха Клюшникова жить не может, чтобы на неделе раза два не позвонить". Но со всем этим можно было бы кое-как помириться. Черкасова страшил предстоящий лесозаготовительный сезон. Что за народ будет у него работать в этом году? "Небось самую шваль мне отправили, – думал он, обходя бараки. – Промашку я дал. Надо было мне Притулу настропалить, чтобы смотрел там, отбирал самых лучших. А теперь, наверно, Оборский или Хорский леспромхозы всё себе позабирали. Известно: ближе к Хабаровску, к начальству"…
Черкасов хмуро смотрел на поднимавшихся с нар мужиков. На тех же мужиков смотрел и Трухин, но он думал о них по-другому. Степан Игнатьевич, конечно, никак не мог подозревать, какие мрачные мысли и предчувствия волнуют директора леспромхоза. Но главное – что за люди приехали и как наиболее успешно с этими людьми работать? Этот вопрос и его занимал не меньше, чем Черкасова.
В бараке у сибиряков Трухин спросил, есть ли среди приехавших коммунисты.
– Я кандидат партии, – ответил ему молодой мужик с русой бородкой.
Трухин объявлял здесь то же, что и в других бараках: в леспромхозе установлен хлебный и продовольственный паёк; ударникам даётся дополнительное питание. Одобрительным гулом встретили вербованные сообщение о том, что весь день для них – первый день на лесоучастке – свободен.
– Устраивайтесь… Может, кому письма надо написать, починить обувь, одежду…
– А мы думали, что нас сразу на работу погонят, – сказал рядом с Трухиным рослый жилистый крестьянин.
Степан Игнатьевич повернулся к нему.
– Никто вас никуда не "погонит", – сказал он, присматриваясь.
– Это-то так, – согласился мужик. – Я только к слову сказал.
– Выходит, неверно твоё слово.
– Да чего там! – выдвинулся вперёд парень в беличьей шапке. – Нас сюда колхоз отправил. Значит, мы должны соблюдать дисциплину!
– Колхоз отсель далеко…
– А наказ его – близко!
"Колхозники", – отмечал про себя Трухин, глядя на группу разнообразно одетых крестьян, это уже не просто мужики.
– А этот почему там валяется? – спросил Черкасов, указывая на мужика в полушубке, лежавшего на нарах. – Больной он, что ли?
– Да нет, с нами ехал, – ответило ему несколько голосов. – Вроде здоровый был.
Мужик приподнялся на нарах. У него была маленькая голова с жёсткими волосами. Лицо почти без растительности, лишь редкие длинные волосинки торчали на подбородке во все стороны. Маленькие колючие глазки, словно два буравчика, вонзились в Трухина. Увидев, что перед ним начальство, мужик сказал:
– Извиняюсь. Малость вздремнувши.
Трухина неприятно царапнул его колючий взгляд. "Да, народ разный, – думал Степан Игнатьевич. – Но комсомольцы, колхозники – это серьёзная новая сила вдобавок к постоянным кадровым рабочим леспромхоза. Их надо организовать подружнее, покрепче. А как? Конечно, вокруг кадровых рабочих. В леспромхозе есть просто золотые люди – Филарет Демченков, Клим Попов, рубщик Москаленко, другие. Вокруг них надо и всех остальных собирать, сплачивать. Этот костяк постоянных кадровых рабочих нужно не только сохранить, чтобы он не потерялся и не растёкся в волне пришлых людей, но и умножить его за эту зиму. Актив надо создавать, ударников из вербованных растить…"
Трухин вспомнил свои весенние мысли о штурме. Тогда он думал, что штурм может решать успех всего дела. Сейчас всё это уже позади, и Трухин больше так не думает. "Когда надо большую массу народа, деревенского, крестьянского, приучать к производственной трудовой дисциплине, к организации, штурм никакой пользы не принесёт, а будет даже вреден, потому что штурм – это рывок. Отштурмовали – и хватит, до следующего штурма. Так и мужик прежде в своём единоличном хозяйстве работал. На весенней пахоте, на сенокосе и в страду он семь потов лил, а зимой на печке отлёживался. Но там это было также и с природой, с погодными условиями связано. А здесь, на производстве, должна быть постоянная планомерная работа, без рывков. И не штурм тут нужен, а хорошо организованное длительное соревнование".
Трухин думал, что в ближайшие дни надо собрать в посёлке рабочее, а может быть, и открытое партийное собрание, обсудить эти вопросы. Отдельно поговорить с комсомольцами. Как всегда, когда он о чём-нибудь думал, ему ясно виделось, какие практические меры нужны, чтобы желаемое стало действительным. Так и сейчас Трухин, не откладывая, решил поговорить с Широковым, чтобы уже завтра собрать комсомольцев. Но Сергея на Штурмовом участке не оказалось. В это время он шёл с Демьяном Лопатиным по дороге к Красному утёсу.
Демьян радовался встрече с Сергеем.
– Паря, я давно тебя не видел, соскучился по тебе, – говорил он, с обычной своей сердечностью обращаясь к Сергею. – Ты всё в Хабаровске работаешь, в газете? А я теперь тут, узкоколейку провожу. В тайге-то славно будет, как паровоз загудит! Лес повезут. Паря, красиво, когда чего-нибудь сам сделаешь. Вон на Штурмовом участке прошедшей зимой ещё лес стоял, а сейчас, гляди, дома новые сверкают. Люди живут. А уж железная дорога – красота! Как в восемнадцатом году мы с товарищем Лазо из Читы отступали, доехали тогда, помню, до самого Невера. Был там одни старичок машинист – Агеич. Он всё на паровозе сидел. Высунется в окошко, посмотрит, а потом как свистнет! Вот этот Агеич мне всё говорил: "У тебя, говорит, Дёмка, соображенье есть к нашему делу. Кончится война, вытурим япошек да семеновцев, приезжай ко мне, я тебя на паровозе ездить научу". Я, паря, эту мечту держал. На ремонте дороги был в Забайкалье, всё думал – остаться рабочим. А потом меня на этот самый Алдан погнало, будь он неладен! На Невере я оказался. "Должен, думаю, жить тут Агеич". Искал, искал – не нашёл. Куда-то он уехал, а может, и помер. Сейчас на этой узкоколейке техник мне тоже говорит: "Учись, таким же, как я, техником будешь. А я, паря, не знаю – то ли мне учиться, то ли жениться!
Демьян прищурился и засмеялся. Всё у него шло хорошо. Летние прогулки с Палагой и теперь продолжались. Они сблизили Демьяна с этой сильной и своенравной девушкой. Палага делала вид, что командует им, а он ей подчинялся. Но оба они отлично знали, что всё это игра, а на самом-то деле между ними развивается и зреет сильное и глубокое чувство. Демьян был счастлив, чего никак нельзя было сказать о его молодом земляке.
Сергей шагал с ним рядом, покусывая губы. Поведение Веры снова его озадачивало. Он и на Красный утёс пошёл сейчас в надежде на встречу с нею. "Ведь она сказала, что пойдёт туда".
Подходя к повороту дороги, Демьян и Широков столкнулись с Генкой и Верой. Они шли им навстречу, близко касаясь друг друга. Вера что-то горячо говорила парню. Увидев Сергея, она запнулась, покраснела, потупилась. В глазах Генки вспыхнули злые огоньки. Сергей прошёл мимо них, побледневший, с поднятой головой. В эту минуту Демьян понял и узнал всё.
XXIV
Неожиданный приезд Анисима Снизу, рассказы его о Крутихе, о колхозе вывели Егора Веретенникова из равновесия. Прошло немало дней, прежде чем он несколько успокоился и вошёл в обычную колею. Но всякий раз, когда он мысленно представлял себе Аннушку и ребятишек – Ваську и Зойку, – тоска по ним, по дому сжимала его сердце. Егор вновь перебирал в своей памяти всё происшедшее с ним в Крутихе и то, как он приехал сюда. Обиделся ли он на самом деле так, что бросил дом, хозяйство и потащился неизвестно куда и зачем? Конечно, была и обида. Всё-таки с ним обошлись круто. Но почему, по какой необходимости Григорий Сапожков и другие сельские активисты эту обиду ему причинили? Только ли тут была их злая воля?
У Егора и раньше возникало какое-то неясное сомнение – во всём ли он так уж и прав? – теперь это чувство обострилось. Снова появилась необходимость с кем-нибудь поговорить, облегчить душу. Егор даже испугался этого своего желания. Разговаривать с посторонними о своих личных делах было для него непривычно. Плохо или хорошо – всё надо переживать внутри себя, не высказывая никому своих затаённых мыслей, иначе рискуешь принести вред самому себе: соседи могут воспользоваться твоей откровенностью в свою пользу и в ущерб тебе. Не то чтобы Егор обязательно плохо думал о людях, нет, у него была обычная мужицкая скрытность, которая даже о вещах очевидных не позволяет говорить прямо, а всегда обиняком или иносказательно. Отчасти по этой причине Веретенников до сих пор и держал всё в себе: размышлял, раздумывал, раскидывал своей головой так и этак, ни с кем не советуясь, никого не посвящая в свои думы. Да и кого бы он мог посвятить? В деревне одна только Аннушка понимала его, разделяла его тревоги и опасения. Но слезливая бабья жалость и то, что он её муж, мешали ей посмотреть на всё трезвыми глазами. В этих случаях жена плохой советчик… Но кто же ещё? Сестра Елена? Елена ему сочувствует и желает, чтобы у Егора и Григория всё было по-хорошему, по-родственному, чтобы они не ссорились, а жили в мире. Соседи? Ефим Полозков, Перфил Шестаков… Да у них свои заботы! Егор очень подробно расспрашивал Анисима о новых порядках в деревне, но в откровенность с ним тоже не пускался.
