Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)
Тимофей Селезнёв нравился Гаранину своей неторопливостью и здравым смыслом. Ларион же как-то признался ему, что "любит механику", и даже хотел уехать из своей Крутихи в город и поступить там на завод. Гаранин даже рассмеялся от удовольствия – так по душе ему пришёлся этот разговор.
"Вон ты, браток, оказывается, какой! – сказал он Лариону. – Ну, погоди, скоро и в деревне будет много своей разной механики!"
Ларион расспрашивал Гаранина о тракторах.
"Важная штука, – говорил он. – Может, и в Крутихе будет. Артелью мы бы купили".
"А что ты думаешь? – уверенно отвечал Гаранин. – Будет!"
С улицы в сельсовет вошёл Иннокентий Плужников. Этого молодого крестьянина с курчавой чёрной бородкой Гаранин считал ещё недостаточно серьёзным. Он как-то спросил Сапожкова, давно ли Плужников в партии.
"Кончился у него кандидатский стаж, надо переводить в члены", – сказал Григорий. "Рановато, по-моему", – возразил Гаранин.
Григорий тогда ему ничего не ответил…
Иннокентий, войдя, сказал, что у правления шумит народ.
– А что я говорил? – оторвался от своих записей Ларион.
– Ну что же, нам лучше: не оповещать, – проговорил Тимофей.
Вслед за Иннокентием пришёл Ефим Полозков и молчаливо сел на скамью. С ним была и его Федосья. Потом сразу вдвоём зашли Савватей Сапожков и Филат Макаров.
Филат вопросительно смотрел на Гаранина, как бы ожидая, что тот скажет или спросит. Бывший батрак Селивёрста Карманова переселился в свою новую избу и очень ревниво относился ко всем артельным делам. Слухи его встревожили.
Прибежала взволнованная Домна Алексеева.
С улицы всё сильней доносился шум. Гаранин встал к подошёл к окну, потом вышел на крыльцо…
А Григорий между тем, нахлёстывая коня, спешил из Кочкина в Крутиху. В райкоме партии все наличные работники разъехались по крупным сёлам, – так сказали Григорию.
– А к нам кто-нибудь будет? – спросил он у секретаря райкома.
– Обойдётесь сами, – ответил секретарь. – Деревня ваша небольшая…
"То-то небольшая, – думал Григорий. – А делов-то в ней как много!"
– Имейте в виду, – сказал на прощание Сапожкову секретарь, – что кулацкие агенты используют сейчас момент и будут открыто агитировать против колхозов. Решительно боритесь против этой агитации.
– Ясно, – сказал Григорий.
Газету он ещё не читал, однако главное уже было в словах секретаря. "Значит, всё правильно, – размышлял он. – Но какая это гнида в Крутихе разносит зловредные слухи?"
Григорий получил газеты и, как ни торопился, всё же не утерпел и заехал к Нефедову. Старый кочкинский партизан оказался дома.
– Ну как, Сапожков, отдуваться нам теперь придётся? – встретил Григория Нефедов.
– А за что?
– Да ты разве не читал?
– Нет ещё, – сознался Григорий, – везу вот газету.
– Тогда с тобой и толковать нечего. Прочти, а потом, если хочешь, приезжай, поговорим. В общем из коммуны нашей дым-ветер получился. Сегодня у нас собрание, в артель переводимся…
– Вон что! – обрадовался Григорий. – Значит, мы правильно сделали, что артель-то организовали?
– В статье-то и про кур говорится, – продолжал Нефедов.
"Про кур? – насторожился Сапожков, выходя от Нефёдова. – Откуда он знает? И почему об этом в статье? Надо бы мне всё же прочитать вперёд самому". Но мысль, что его ждут, заставила Григория быстрее вскочить на коня.
В Крутиху он приехал уже в полной темноте. Народ не разошёлся. Вспыхивали огоньки многочисленных цыгарок. Навстречу Григорию вышел Гаранин.
– Порядочек?
– Да, вроде против коммуны, а за артели…
– Айда на собрание! – крикнул Гаранин и, махнув рукой толпившимся мужикам, поднялся на крыльцо. Григорий – вслед за ним с пачкой газет в руках.
Когда Аннушка прибежала, запыхавшись, к кармановскому дому, собрание уже шло. Гаранин, стоя у стола и повернувшись к лампе, читал, держа в руках широкий лист газеты. Рядом на табуретке сидел, прикрыв глаза ладонью, Григорий Сапожков. Председательствовал Тимофей Селезнёв. Люди в помещении сельсовета стояли так плотно, что негде было повернуться, а сзади всё подходили. Аннушка увидела знакомые лица мужиков и баб. Вон стоит, подняв голову кверху, Перфил Шестаков, а там видна лысая макушка Савватея Сапожкова. С улицы вошёл Ефим Полозков и спокойно взглянул на Аннушку. "Наверно, ничего не случилось, а я-то перепугалась! Ежели бы война, разве стали бы люди так смирно стоять? Поди, чего-нибудь другое". Аннушка тоже вытянула шею, приподнялась на носки, стараясь заглянуть вперёд. Она ещё увидела Федосью, жену Ефима, хотела протолкаться к ней, но её сдавили со всех сторон, и она уж больше не двигалась.
– "…коренной поворот деревни к социализму можно считать обеспеченным…" – читал Гаранин.
Слова он произносил медленно, отчётливо. Читая, Гаранин и сам вдумывался в каждое слово. "Это надо запомнить… Это не забыть…" – думал он, и мысли эти, короткие, отрывистые, не мешали ему читать, а шли где-то рядом. "Вон что! – мелькало у него в голове. – Перегибы могли привести к нарушению союза рабочих и крестьян… вызвать осложнения внутри страны…"
– ".. Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно…" – читает Гаранин.
Григорий Сапожков сидит, прикрыв рукой глаза. Что греха таить, приходило и к нему не однажды желание собрать всех крутихинскнх мужиков и сказать нм: "Ну, вот что, граждане, довольно вам упираться и раздумывать, вступайте в артель! А кто не вступит… Ну, с тем придётся поговорить наедине.."
Григорий открывает глаза, оглядывает собравшихся. Бородатые лица мужиков, круглые, мягкие лица баб сосредоточенны. "Что они сейчас думают?" Найдутся небось такие, которые скажут, что и он, Григорий Сапожков, виноват… "Никодим Алексеев небось вспомнит, что я угрожал ему". Григорий ищет глазами Никодима, но тот затерялся где-то среди мужиков. А может, его и вовсе нет на собрании?
Никодим был тем человеком, за которым стояла целая группа крепких крутихинских середняков. На суде по делу об убийстве Мотылькова выяснилось, что Алексеев на сборищах у Селивёрста Карманова вначале бывал часто, а потом перестал ходить. Что же его остановило? Или он не был согласен с Селиверстом? Никодим записался в "кулхоз", который начал было создавать в противовес артели сын Луки Карманова. Когда же "кулхоз" распался и началось раскулачивание, Григорий вызвал Никодима и сказал ему: "Хвост у тебя замаран. Выбирай".
Никодим, боясь, что его выселят из Крутихи, подал заявление в артель. За ним потянулись и другие крепкие середняки. "Да, надо было его, чёрта, убрать тогда из деревни, – думал Григорий. – Промашку я дал".
– "…Артель ещё не закреплена, а они уже "обобществляют" жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу…" – читал Гаранин.
Григорий ниже опустил голову.
"Так вот о чём говорил давеча Нефедов! – думает Григорий. – Кто это сказал: "Отдуваться придётся"? Правда. Умный мужик. С коммунами-то, верно, кажется, напороли. Но ведь это же всё собственность! – вдруг вспоминает Григорий. – Как же так? Тут надо подумать. С Гараниным потолковать".
– Выходить надо из артели! Жить в единоличности – вот и весь сказ! – раздался чей-то громкий голос, как только Гаранин кончил читать.
– Верна-а! – подхватило несколько голосов.
Григорий поднялся.
– Ну и понятие у человека! – иронически сказал он. – "Выходить из артели"! Главное, кричит где-то за спинами у других, а сам не показывается. Ты покажись! Выходи сюда!
– А ты, Гришка, не угрожай народу, – звенел всё тот же голос. – А то свернёшь шею… – Конец фразы потонул в поднявшемся шуме.
Григорий побледнел.
– Ну, и ты тоже поберегись, сволочь! – крикнул он в запальчивости. – Что ты там агитацию разводишь!
– Будет, – сердито сказал Сапожкову Гаранин. – Я тебе слова не даю.
Григорий, взбешённый, сел снова на табуретку.
– Дозвольте! – поднялась рука в толпе мужиков.
– Давай, – сказал Гаранин.
К столу вышел Савватей Сапожков. Он степенно откашлялся и провёл рукой по редким волосам на лысоватой голове.
– Ты, Григорий Романыч, напрасно так, – сказал Савватей, обращаясь к Сапожкову. – Люди желают обсудить, и не все в понятии. А ты сразу: "сволочь"! Этак мы будем один другого называть, и толку никакого не выйдет. Мы Григория Романыча, – повернулся Савватей к собранию, – уважаем. Он человек, конечно, идейный, за советскую власть душу отдаст. Опять же эти колхозы… Ведь он у нас первый начал! Ну, только ты, Григорий Романыч, другой раз круто берёшь. Люди-то не одинаковые, а ты хочешь так: раз-раз – и готово! Надо бы, конечно, так-то, да, видишь, не выходит оно… Теперь вон там говорят, – показал Савватей головой в ту сторону, откуда за минуту перед тем кричали, – дескать, выписываться надо из артели. Ну, пускай, кто хочет, выписываются. Раз им не глянется, пускай! – повторил Савватей. – А мы – я, к примеру, и другие – не будем выписываться! Как были, так, значит, и останемся. Нам без артели нет возможности. Единоличность эта давно нам поперёк горла встала…
Григорий слушал Савватея, чувствовал правду его слов и был зол на себя за внезапную вспышку. Тимофей Селезнёв с лукавым сочувствием смотрел на него, а у Гаранина суровые складки залегли вокруг рта. "Сердитый, чёрт", – покосился на него Григорий. Савватей кончил говорить, больше ораторов не находилось…
– Газету мы повесим здесь, в сельсовете, и по десятидворкам раздадим, – сказал Тимофей Селезнёв.
– Дело-о!
Крики неслись со всех сторон. Мужики уже начинали разбиваться на кучки, размахивать руками, доказывать друг другу – каждый по-своему…
– Ни черта не соображу! – кричал Кузьма Пряхин. – Закрутили мне голову эти учителки!
Что-то злое наговаривала Перфилу Шестакову его жена.
Аннушка простояла всё собрание, сдавленная со всех сторон, потом она вдруг почувствовала, что кругом неё стало как будто посвободнее. "Как там мои ребятишки?" – затревожилась Аннушка и начала потихоньку выбираться из людской толчеи.
И тут её увидел Ефим Полозков. Выражение озабоченности исчезло с его лица. Он радостно улыбнулся и пошутил:
– Да ты никак в артель решила вступать, соседка? Когда люди к нам – не хотела; когда люди от нас – прибежала! Вот какие вы с Егором упрямые.
Аннушка не нашлась, что ответить, смутившись.
Выбравшись из помещения на воздух, она быстрее побежала домой. "Слава богу, хоть не война", – думала она. И, вспоминая ярость, с какой мужики выкрикивали друг другу разные обидные слова, она по-женски радовалась, что Егора здесь не было.
ХLVII
На другой день после собрания несколько человек сразу заявили в Крутихе о выходе из колхоза. Причины для этого оказывались как будто у каждого свои.
Никодим Алексеев встретил на улице Лариона.
– Как мне из артели выписаться? – хмуро спросил он.
– Подавай заявление, – ответил Ларион.
Через полчаса Никодим пришёл в сельсовет и принёс заявление. В нём было всего несколько слов: "Не желаю состоять в артели, прошу выписать".
– Может, раздумаешь? – взглянул на стоявшего перед ним Никодима Гаранин.
Тот молчал. С Гараниным был Ларион. До прихода Никодима Ларион успел рассказать о нём Гаранину, и сейчас рабочий с интересом рассматривал высокого сутулого мужика, стараясь понять, о чём тот думает.
– Как это у тебя получилось: сперва вступил в артель, а теперь выписываешься? – снова спросил Гаранин.
Никодим молчал, как будто не слышал вопроса.
– Значит, твёрдо решил выйти из колхоза? Ну что же, дело твоё. Валяй. – Гаранин положил заявление на стол. – Можешь идти.
– А кони? Две коровы у меня, – хрипло проговорил Никодим.
– Забирай! – махнул рукой Гаранин.
Никодим вышел.
Вчера, вернувшись с собрания, Гаранин и Григорий жестоко поспорили. Рабочий всё ещё жил у Сапожковых. У Григория и Елены подрастал маленький сынок. Он спал, разметавшись в кроватке, когда Сапожков и Гаранин, недовольные друг другом, заспорили за ужином. Собственно, был сильно недоволен, кажется, один Гаранин. Елена прогнала спорщиков в сени. И там, пожимаясь от ночной сырости и холода, они продолжали крупный разговор.
– Я давно замечаю, Григорий Романыч, – сурово говорил Гаранин, – что у тебя мало выдержки. Горячишься другой раз попустому. Вот и нынче. Принялся сволочить. А кого оборвал – и сам не знаешь!
– Характер уж такой, – усмехнулся Григорий.
– Характер! – воскликнул Гаранин. – Ты брось это.
Характер надо держать в узде. Обуздывать себя. Не распускать. Видишь, что народ говорит. Савватей Сапожков, он правильно сказал насчёт тебя.
– Ну и что же мне теперь, жалобные слёзы проливать и в портянку сморкаться? – сердито спросил Григории.
– Погоди, не ершись, а то я, брат, по-другому поверну, и мало тебе не будет. По-партийному с тобой могу поговорить.
– Ну и говори, – сказал Григорий. – Я послушаю.
– Вот и послушан, тебе это полезно. Тебе тут, наверно, некому было мозги-то вправлять, ну, ты малость и подзаелся.
– Гляди-ка! – насмешливо сказал Григорий. – Куда тебе, заелся!
– А что? Так оно и есть. Я ещё удивляюсь, как у тебя хватило тогда ума от коммуны отказаться. А в душе-то ты до последнего дня за коммуну стоял, пока товарищ, Сталин не разъяснил…
– Ну, стоял, – нетерпеливо перебил Григорий. – А что, тебе желательно, чтобы я сейчас опять с коммуной выставился? А того не понимаешь, почему всё и отчего произошло? Эх, Гаранин, Гаранин! Ты человек рабочий, жил там у себя в городах и ни черта не знаешь, что тут у нас сотворялося! Вам в городах-то легко говорить: "Крестьяне, в колхозы!" А ты попробуй-ка весь век носом землю поковыряй, тогда узнаешь… Тут жадность людей взяла. Собственность! – Григорий загорячился. – Ты, дорогой товарищ, может, только слухом пользовался, а мне всё это с малолетства было в очевидности. Я как вспомню Волкова Никандра, так и до теперь дивлюсь: откуда такие люди брались? Не ел, не пил, всё богатство копил! Да и другие прочие. А после революции из бедняков разжились некоторые, в кулаки вышли. Стал я задумываться. Почему, думаю, такое? И взошла мне в голову мысль: от собственности, мол, всё это! Собственность и жадность рождает! А уж когда человека жадность возьмёт, он чисто осатанеет! Сколь ни больше, а ему всё мало! Раскумекал я так-то сам с собой. Когда смотрю – и товарищ Ленин про то же самое писал, ей-богу! Он писал, что в деревне ежедень от этой проклятой собственности кулак происходит. Истинная правда! Тут уж я убедился…
И коммуну я, дорогой товарищ, – продолжал Григорий, – застаивал, чтобы не было у людей собственности, а было всё общее. От собственности весь вред людям, я так понимаю. Конечно, в настоящий данный момент, может, оно и не подходит, но я всецело в этом убеждённый! Придёт время – не будет у нас никакой собственности, жадности, зависти. Ты у меня возьми, я у тебя – и ничего, никакого зла. Вот как надо жить!
– Ну, до этого нам надо ещё дойти. Это будет коммунизм. А покуда нам с тобой думать надо, что завтра станем народу говорить.
– Ничего я не буду говорить, – сказал Григорий. – По-моему, кто не желает состоять в колхозе, пускай летит к чёртовой матери – и всё!
– Нет, не всё, – резко заговорил Гаранин. – Ты очень легко решаешь этот вопрос. Мы с тобой должны с людьми поговорить, убедить их.
– Говори, хоть целуйся с ними, а я не буду!
– Да ты что на самом-то деле! – потемнел лицом Гаранин. – Дисциплины не знаешь? Нет, много воли тебе дали, надо тебя одёрнуть!
– Да меня уж одёргивали, находились такие люди, а я всё такой же, – раздражённо сказал Григорий.
Ругаясь, они расшумелись так, что в сени вышла Елена.
– Ну-ка ты, спорщик! – потянула она мужа за рукав. – Только и споришь, всё хочешь по-своему сделать… Иди в избу!
Григорий послушно пошёл за женой. Спор прекратился.
"Надо квартиру себе найти, – думал, укладываясь, Гаранин. – Какого чёрта я здесь? Ребёнок маленький, стесняю".
Утром Григорий остался дома, Гаранин же, придя в сельсовет, сразу должен был разговаривать с мужиками, подавшими заявления о выходе из колхоза.
Вслед за Никодимом Алексеевым пришли ещё несколько человек. Гаранин их дотошно выспрашивал. Лица мужиков были сумрачны. Один говорил, что "раздумал" состоять в колхозе, другой – что "допреж не подумал", когда вступал, а третий пришёл к решению, что ему в "единоличности лучше".
– Почему же лучше? – спрашивал Гаранин.
– А потому, что сам себе хозяин.
– Так и в колхозе у тебя тоже будет личное хозяйство.
– Ну, то в колхозе. А тут всё своё.
– Да и колхоз не чужой. Он ваш же, крутихинский.
– А конечно, наш, – соглашался крестьянин. – Мы понимаем.
– Смотри, придётся тебе опять в колхоз вертаться.
– Там видно будет.
Григорий как будто оказался правым: успех от бесед с подавшими заявления о выходе из колхоза был и впрямь небольшой. Но Гаранина это не обескураживало. Напротив, в тот день он только разговорами в сельсовете и был занят. Двум крестьянам Гаранин вернул их заявления, так как они решили ещё "подумать".
– И то дело! – сказал Гаранин Лариону и Тимофею Селезнёву.
На квартиру он явился под вечер. Григорий был дома. В зыбке сидел белоголовый мальчик; Григорий забавлял его, наклонившись над зыбкой всем своим большим телом. Гаранину видеть Сапожкова в роли няньки было непривычно.
– Сейчас Елена придёт, будем обедать, – сказал Григорий. Тон у него был примирительный.
Весь этот день Сапожков провёл дома, никуда не показываясь. Елена удивлялась: что произошло с её Григорием? За все годы, какие она прожила с ним, Григорий оставался дома только тогда, когда болел, и Елена за ним заботливо ухаживала. Она сильно любила мужа, хотя с ним иной раз было ей нелегко. Григорий, постоянно занятый общественными делами, бывал вспыльчив, иногда резок. Но именно такого – беспокойного, неукротимого – она и любила его. У Григория было немало врагов, Елена это знала. Она часто с тревогой думала о муже, особенно после убийства Мотылькова, но ни словом, ни даже намёком не показала бы этого Григорию. В её характере тоже была стальная пружинка. В этом отношении Елена и Григорий хорошо подходили друг к другу.
В первые годы замужества дети у Елены, как говорилось в Крутихе, "не стояли" – умирали маленькими. Сейчас она с любовью и постоянными тревогами оберегала своего четвёртого ребёнка. По счастью, он рос здоровеньким..
Ещё Елену заботило, что отношения между нею и её мужем и семьёй Егора Веретенникова, её брата, никак не налаживались. Егор не пожелал помириться с Григорием, уехал из деревни. Аннушка же по-прежнему встречала Елену так, как будто они были чужими.
Вчера, слушая спор Григория и рабочего, Елена поняла, что Григорий в чём-то ошибался. Теперь ей было жаль мужа. "Не для себя ведь старается, а люди всё недовольны, на людей не угодишь", – думала она о Григории. Днём он слонялся по избе, садился на лавку, смотрел в окно, снова вставал – не находил себе места. Только маленький сын и развлекал его немного. Григорий несколько раз собирался идти в сельсовет, но, взяв газету, подходил к окну, читал, раздумывал…
Выходило, что и он, Григорий Сапожков, виновен в перегибах. На организации коммуны настаивал, круто поступал с колеблющимися середняками.
"А что же было делать? В рот им смотреть? Нет, наверно, я не гожусь больше секретарём партячейки. Пускай лучше кто-нибудь другой будет. Хотя бы тот же Тимоха Селезнёв. Он мужик политичный, у него всё ловко выходит… Интересно, что скажет на это Гаранин?"
И он с нетерпением ждал, когда Гаранин вернётся из сельсовета. Но ещё до этого к Григорию заходил Иннокентий Плужников и сообщил, что Никодим Алексеев агитирует мужиков выписываться из колхоза.
– Ходит прямо по домам, – рассказывал Иннокентий.
– Ну, ты смотри за ним, – сказал Григорий. – Чего-то мне кажется, что не порвалась у него ниточка, которой он был связан с Селиверстом Кармановым.
– И я так же думаю, – ответил Иннокентий.
– Тогда он от суда-то ловко вывернулся, притих, а сейчас, смотри, ожил. – Григорий усмехнулся.
Иннокентий посидел минут десять и ушёл, а Григорий продолжал размышлять. "Нет, Гаранин, ты наших мужиков не знаешь, – мысленно спорил он с рабочим. – Тут один Никодим чего стоит. Целый министр… Его не уговором надо брать. Уговором его не возьмёшь…"
Когда же Гаранин наконец явился и Елена собрала ужинать, Григорий подошёл к рабочему и положил руку ему на плечо.
– Вот что я тебе думал сказать, – начал Григорий. – Не хочу я больше быть секретарём партячейки. Ясно? Пускай кто-нибудь другой.
Гаранин шевельнул плечом, Григорий отнял руку.
– Не торопись, – сказал рабочий, внимательно взглянув на Сапожкова. – Всегда успеем заменить тебя, если потребуется. Обсудим этот вопрос, подвергнем критике наши ошибки…
– Ну что ж, обсудим, – неопределённо проговорил Григорий.
Ужинали молча.
Григория Сапожкова, несмотря на его просьбу, оставили секретарём партячейки. Присутствовавший на собрании крутихинских коммунистов инструктор райкома партии, молодой товарищ, недавно закончивший комвуз, требовал объявить Сапожкову выговор, но Гаранин сказал:
– Не за что.
– Как же не за что? – отстаивал инструктор райкома своё предложение. – Сапожков допускал перегибы. Это факт или не факт? Одна потравленная птица чего стоит!
Но ему снова возражал Гаранин:
– Не ищите во что бы то ни стало виноватых, дело не в этом. Надо исправить ошибки, допущенные в ходе коллективизации..
Григорий молча слушал эту перепалку. Под конец он повторил свою просьбу:
– Не могу я быть секретарём, прошу переизбрать.
Но его не послушали.
– Ты, Григорий Романыч, в амбицию не лезь, – сказал Сапожкову Гаранин. – Лучше признавай свои ошибки да начинай их исправлять. А мы тебе поможем.
Собрание было закрытым, но о том, что оно состоялось, в Крутихе в тот же день стало известно.
– Гришке укорот дали, он всё неправильно делал, – говорил мужикам Никодим Алексеев.
В первые дни он ходил из избы в избу. Но вскоре выходы из колхоза прекратились. Никодим снова, как и прежде, занялся своим хозяйством. "Напрасно его, черта, тогда не выселили", – думал об Алексееве Сапожков. Иннокентий Плужников сказал Григорию, что к Никодиму стал часто забегать Никула Третьяков.
– Не лежало у меня сердце принимать в артель этого подкулачника, – сердито ответил Иннокентию Григорий.
Плужникову Никула казался подозрительным. Григорий вполне разделял его мнение.
Но пока всё шло внешне спокойно.
Наступало время весенней пахоты. Григорий опять весь ушёл в общественные дела. Гаранин от Сапожковых перешёл на квартиру к Тимофею Селезнёву. Елена поняла это так, что у рабочего с Григорием произошла серьёзная размолвка. На самом же деле Гаранин просто не хотел больше стеснять Сапожковых.
Как-то перед самой пахотой Елена, взяв на руки маленького, зашла к Аннушке. Ей захотелось узнать у невестки о брате, увидеть детей Егора; Елена любила их. Аннушка встретила её сдержанно. Елена раскутала из одеяла маленького. Белоголовый здоровенький ребёнок сидел у неё на коленях, потом его пересадили на кровать. Тотчас же к нему подошла Зойка, стала с ним возиться. Девочка что-то ему наговаривала, смеялась. Следил за нею, топорщил пухлые ручонки и тоже смеялся маленький. Васька исподлобья смотрел на тётку. Елена привлекла его к себе, погладила по голове, поцеловала.
– Ну, где же отец-то у вас? – спросила она.
– На Дальнем Востоке, – нехотя ответила Аннушка.
– На Дальнем Востоке! – воскликнула Елена. – Что же это – город такой?
– Нет, тётка Елена, Дальний Восток называется край, как наша Сибирь, – важно ответил Васька; он узнал это в школе. – А тятька в городе Имане, – добавил мальчик.
– В Имане? – повторила про себя Елена. – Письмо, что ли, получили от Егора?
– Получили, – односложно отозвалась Аннушка.
Елена ещё посидела немного и ушла с горьким осадком на душе. Ей было досадно, что в семье брата её по-прежнему встречают как чужую.
Из всего, что услышала Аннушка на бурном собрании в тот памятный вечер, когда она испугалась, "уж не война ли", она сделала свой бабий вывод: что-то случилось такое, что колхозы чуть-чуть не отменили. Значит, дело это ещё не окончательное. Ещё будут споры и раздоры. Пусть уж Егор побудет пока там где-то, в этом Имане. Авось всё-таки отменят эти колхозы, и тогда конец их разлуке. Тут же телеграмму отобьёт. Может, он ничего не знает там, в лесу-то?
Конец первой книги
