Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
– Ну, брат, теперь тебе придётся отвыкать, – усмехался Егор, – платить нам будут деньгами, а харч свой.
– Ничего, поищем, где рубли длинные, – не унывал Влас. Он первый подхватил это словечко, удивившее остальных крутихинцев.
Теперь оно только и слышалось в вагоне – то в насмешку, а то и всерьёз.
Сперва Тереха Парфёнов недоумевал.
– Скажи, какая разница, – говорил он, – разве мы не в одном государстве живём, что рубли-то у нас неодинаковые? Там, верно, какие-нибудь китайские? Близко же те места от китайской стороны.
Но потом он разобрался, в чём тут дело. И когда его спрашивали с озорством: "Что, дядя, за длинными рублями поехал?" – Тереха морщил кожу лица в подобие улыбки: "За долгими, за долгими…"
Никита Шестов притворно сокрушался:
– Ты бы, парень, лучше сказал нам, где самый-то длинный рубль дают. А то, кого ни спросим, не знают…
За Байкалом налетели из Монголии резкие, холодные ветры. А потом вдруг повеяло таким теплом, что Тереха почти целый день простоял у окна. А Влас снял шубу. В вагоне говорили о минувших военных действиях на границе, о ликвидации конфликта на КВЖД. Проезжали сибиряки Забайкалье, видели жёлтые сопки и широкие елани с редкими, ещё голыми березняками и ветвистыми кустами тальников над студёными степными речками. Горячо сияло солнце, оранжевое марево дрожало в воздухе, и сопки как бы качались на широкой земной груди. Но снег на самых высоких сопках ещё лежал и ветер был холодный.
Тереха своими зоркими глазами замечал каждую проталинку.
– Смотрите-ка, земля-то уж воспаряет, – умилённо говорил он.
– Вот, брат, заберёмся куда-нибудь на Сахалин! Вода кругом, а мы на острову, как ягодка в стакане, – зубоскалил Никита.
Егор Веретенников молчал. Влас по обыкновению отлёживался. Поезд шёл уже десятые сутки. Одно слово – девяносто восьмой! Он останавливался, как насмешливо говорили пассажиры, чуть ли не у каждого телеграфного столба. И удивительное дело: народу в поезде не только не убывало, но чем дальше на восток, тем становилось всё больше.
И опять: разговоры о жизни, о колхозах, о стройках, о заработках, споры, песни, карты, водка, тихие голоса женщин, детский плач…
На двенадцатые сутки поезд пришёл в Хабаровск.
XIII
Ещё в вагоне выяснилось, что сибиряки на иркутском вокзале взяли билеты только до Хабаровска. Как это случилось – в вокзальной толчее не разобрались. Теперь приходилось решать, что делать дальше: ехать ли на самый край русской земли, во Владивосток, а оттуда и на самом деле забираться куда-нибудь на острова, на Сахалин, либо Камчатку, или сойти в Хабаровске?
– Наведём тут разведку, – сказал Никита, – а если не поглянется – двинем во Владивосток.
С этим все согласились.
Поезд пришёл и ушёл. Сибиряки сидели на хабаровском вокзале, критически оглядывая содержимое своих мешков. В дороге они порядочно поистратились – хлебные запасы, взятые из дому, подходили к концу. Первым обнаружил это всё тот же неугомонный Никита.
– Ах, едят тя мухи с комарами! – воскликнул он, встряхивая мешок. – Чего же мы есть-то будем?
– Есть! – усмехнулся Тереха. – Сперва заробить надо.
Посидишь вот голодом с недельку, так узнаешь, какие бывают долгие рубли.
Влас потерянно смотрел на свой мешок, из которого он за дорогу повытаскивал почти всё, что там было. Егор только тронул свои дорожные пожитки, посмотрел, крепко ли привязана котомка к зелёному сундучку.
– Ну ладно, чего там думать, – махнул рукою Никита. – Пока суд да дело, сбегаю-ка я за кипяточком.
Попив чаю тут же, на грязном цементном полу вокзала, сибиряки хотели было отправиться в город, но в эту минуту перед ними неожиданно возник вербовщик – в серой кепочке, в штанах-галифе, с парусиновым, видавшим виды портфелем в руках. Если бы сибиряки были поприметливей, они бы увидели вербовщика ещё раньше. Он уже давно кружился возле них, пока его намётанный глаз не остановился на их небритых лицах.
– Сидите? – спросил вербовщик для первого разговора и помахал портфелем. – Поезда небось ждёте?
– Сидим, – сказал Тереха. – А чего?
– Да уж сидим, – засмеялся Никита. – Дальше, видишь, езды нету. Говорят, под нас нынче новый поезд заказали, да что-то долго не подают.
В ответ на эти слова вербовщик скупо усмехнулся и дотронулся свободной от портфеля рукой до кепочки. Затем с двух-трёх вопросов он живо выяснил, откуда едут мужики, не желают ли они завербоваться и есть ли у; них справки от сельсовета.
– Справки? Как же, справки есть, – ответил за всех Тереха.
В дальнейших переговорах с вербовщиком он выступал уже от имени всех.
– Так, – сказал вербовщик. – Справки – дело обязательное, без них теперь – никуда… Конечно, если взять нашу организацию, мы на это не смотрим шибко-то. Наш директор Павел Петрович, товарищ Черкасов, – человек понимающий. – И вербовщик со значением посмотрел на Тереху, определяя в нём беглого кулака.
– Да ты не сумлевайся, – сказал Парфёнов.
– А какая ваша организация? – спросил Никита.
– Леспромхоз, – ответил вербовщик. – Мы лес заготовляем… – и вербовщик стал объяснять сибирякам один за другим все лесозаготовительные процессы.
Чем больше мужики его слушали, тем больше убеждались, что отныне им если где и работать, так только в леспромхозе. И харчи там дешёвые, и заработок подходящий, и работа вся на свежем воздухе.
Сибиряки посоветовались, переглянулись.
– Что же, парень, как не врёшь, так ладно, – сказал вербовщику Тереха.
– Давайте! – бодро кивнул вербовщик своей кепочкой.
Потом он исчез, а вместо него к сибирякам подошёл Демьян Лопатин.
– Здорово живёте! – сказал он, останавливаясь. – Давайте, паря, знакомиться. – Лопатин всем по очереди подал руку.
Сибиряки знакомились, с недоверием поглядывая на забайкальца. Демьян был в своей обычной лохматой папахе из козла. Только ноги обуты уже не в ичиги, а в простые, солдатской кройки, сапоги. На широких плечах – лесорубческий ватник.
– Со мной поедете, – объявил сибирякам Демьян.
Он живо взял билеты на пятерых на скорый поезд…
Демьян, как и посоветовал ему Трухин, с самого начала пошёл в Иманском леспромхозе по вербовке. Ему пришлось расстаться с Генкой; парня назначили в лесорубческую бригаду. Демьян же некоторое время поработал вербовщиком, но у него это не выходило. Вербовщик, по должности своей, принуждён несколько приукрашивать действительность; Демьян этого не умел. Он говорил прямо: леспромхоз в тайге; вербовка не меньше, чем на год; снабжение по установленным нормам… Многих это отпугивало. Во всяком случае у Лопатина люди вербовались не столь охотно. Это умел делать в совершенстве Прнтула – вербовщик, у которого только что завербовались сибиряки. Он наставлял Лопатина: "Ну зачем ты говоришь: леспромхоз в тайге? Да где же ему быть – не на голом же месте! Обыкновенно – леспромхоз. Но тайгу-то зачем поминать, голова садовая? Которые этого пугаются… Ты говори: "Вот наш леспромхоз в живописной местности, какие там восхитительные виды, пензаж!" Это для молодых. А для стариков напирай на заработок и на еду!"
Однако Демьян премудрости вербовщика постигнуть не мог. "Как же я, паря, буду неправду говорить?" – сердился он. "Зачем неправду? – убеждал вербовщик. – Ты скажи вроде бы так, а вроде бы не так… Тебя же никто не тянет за язык говорить про хлебную норму.."
В конце концов Демьян отказался мешать правду с ложью и стал сопровождать вербованных. Это ему больше подходило…
Сибиряки и Лопатин едва втиснулись, в общий вагон. Тереха, Егор, Влас и Никита, протолкавшись со своими мешками в узком проходе вагона меж пассажиров, сошлись все вместе и огляделись. Демьян был неотступно с ними.
– А скажи-ка нам, добрый человек, – обратился к нему Тереха, – где же это ваш леспромхоз, далеко ли от железной дороги?
– А вот доедем до Имана, а там, паря, пешком… Немного, вёрст пятьдесят.
– Здорово! – сказал Тереха. – Надо было упредить, мы бы тогда не поехали.
– Шутки! Пятьдесят вёрст киселя хлебать! – усмехнулся Егор.
– Вот так оказия! – протянул Никита. – А мы-то думали – в самом Имане…
– Да ведь в городе лес-то не растёт? Его в тайге рубят! – рассердился Демьян на Притулу: опять наплёл…
– Айда, ребята, вылезать! – схватился за мешок Тереха. – Вроде не туда завербовались!
– Куда ж на ходу вылезешь? – хмуро промолвил Егор.
Поезд летел, будто необъезженный жеребец-трёхлеток. Мелькали, кружась, словно в хороводе, голые поля; телеграфные столбы подскакивали и мчались назад; колёса вагонов грохотали через мостики. Вдруг открывалась глубокая падь, зажатая между сопками, склоны которых густо заросли мелколесьем и кустарником; глаз зацеплялся за кривую берёзу, росшую внизу у ручья; ручей стремился по обкатанным валунам… Потом всё исчезало, глаз натыкался на глинистую стену выемки. И вот уже и стены нет, а в стороне пронеслись какие-то казённые строения, в дверях стоит молодуха, босая, в подоткнутой юбке, и парнишка бегает за телёнком по жёлтой весенней луговине…
– Завтра будем в Имане, – сказал Демьян, чтобы подбодрить сибиряков.
Но они как будто и без того успокоились. Им удалось кое-как разместиться в переполненном вагоне. Демьян освободил себе место у окна и посадил рядом с собой Егора. Никита подсел к ним же. Тереха постоял-постоял в проходе и, мельком взглянув на старика и двух пожилых женщин, сидевших напротив Никиты и Егора, подхватил свой мешок и отправился в дальний угол вагона. Лучше всех устроился Влас. Он сдвинул на боковой верхней полке чьи-то тючки и корзинки, забросил туда свой пустой мешок и, взобравшись сам на полку, заворочался. Посыпалась давно слежавшаяся пыль. Пассажиры внизу всполошились.
– Эй ты там, дядя, осторожнее, – крикнул снизу паренёк с узелком подмышкой, – сверзишься!
– Ничего – ежели спать я и на одной доске могу.
Милованов лёг "на ребро", вытянувшись на узкой полке, и не прошло и пяти минут, как он уже храпел.
– Выдающийся тип, – заметил, усмехнувшись, Демьян.
За время, пока был вербовщиком, а потом толкался среди множества людей, всюду разъезжая, Лопатин наслушался разных слов и выражений, которые сейчас и употреблял, чтобы, как он думал, произвести впечатление на вербованных. Этим же объяснялась и его сдержанность с сибиряками. До того, как хорошо их узнает, Демьян не желал допускать с вербованными и тени панибратства. Потому он словно не заметил, когда среди ночи в полутёмном вагоне Влас всё же упал с полки. Неожиданно загремело: толстые ноги Власа в старых, стоптанных броднях описали в воздухе дугу и, ударившись о край противоположной полки, совлекли вниз и туловище и лохматую голову мужика.
– Вот же чёрт! Кажись, это я загремел? – сказал Влас, протирая глаза и потирая бока. – Никого я не зашиб, братцы? Лучше уж я досплю на низу!
Забрался под скамейку и проспал до самого Имана.
XLIII
На Трухина готовилась расправа. Да, он был кругом виноват. Разве не его пришлось отзывать из Кедровского куста и в разгар хлебозаготовок посылать в другое место? Разве не он, ни с кем не согласовав, провёл в Кедровке досрочные перевыборы сельсовета и посадил там управлять всеми делами своих друзей?
Но всё это ещё простительно.
А вот факты последнего времени. Трухин выступил против принятых темпов коллективизации в районе; через своих друзей в сёлах вёл линию на подрыв колхозного строительства. Наконец, похождения Трухина завершились уже совсем безобразно. В пограничной деревне антисоветские элементы организовали провокацию. Требовалось железной рукой навести там порядок. Трухин не только этого не сделал. Он устроил драку и обезоружил перед глазами беспартийных ответственного работника райкома, которого секретарь райкома послал в эту деревню с особым поручением.
Что Трухина исключат из партии, в этом никаких сомнений не было. Ему грозило худшее.
Иман – городок небольшой. Полина Фёдоровна была на базаре – в месте, где чаще всего можно увидеть почти всё женское население городка. Там случайно встретившаяся малознакомая женщина сказала ей:
– Милочка, здравствуйте! Как вы живёте? У вас всё благополучно?
– А что такое?
– Я слыхала, что вашего мужа арестовали…
Полина Фёдоровна едва дошла тогда домой. Она была мужественной женщиной, но услышать такое оказалось выше её сил. Она подумала, что злые и коварные враги окружают её мужа. Но это было минутной слабостью. Когда Трухин пришёл, она не подала и виду, что тревожится за него.
Степан Игнатьевич, казалось, не замечал, какая гроза собралась над ним. Между тем он ясно понимал, что после столкновения в Смирновке с ним расправятся круто. Он тоже приготовился к самому худшему. Ни на миг не сомневаясь в своей правоте, он всё же думал, что у врагов его сильные козыри. А главное – они вели игру бесчестно.
Вот Стукалов арестовал в Кедровке Ивана Спиридоновича. Старик отказался говорить против Трухина, но могут найтись такие, что и покажут..
Вероятно, не сдобровать бы Трухину, если бы всё пошло так, как замыслили его враги. Кто его мог защитить в райкоме? Клюшникова с её догматически понятой партийной дисциплиной? Кушнарёв, который лучше всех понимал Трухина, а в последний раз тоже заколебался. Что же говорить о Яськове с его обывательским предостережением! Председатель райисполкома, по примеру Марченко, даже ввёл у себя ночные заседания, чтобы выдерживать с секретарём райкома единый стиль. Но если тот заседал ночами из-за болезни, то этот решил заседать из простого усердия.
Да, мало было у Трухина надежд на чью-либо защиту..
Наконец одно обстоятельство ускорило развязку.
Как – то в одну холодную, сырую весеннюю ночь фельдъегерь из Хабаровска привёз в Иман два секретных пакета. Фельдъегерь, сдержанный и даже суровый человек в брезентовом плаще, с кожаной сумкой в руках, думал: где он будет сейчас искать райком? В весеннюю пору, по грязи, среди ночи в незнакомом городе он должен не только райком найти. Один из пакетов следует вручить лично секретарю райкома. Обязательно только ему, и никому другому – так было сказано фельдъегерю в Хабаровске. Это означало, что если почему-либо секретаря райкома не окажется в городе, тогда придётся ехать к нему туда, где он находится. Он может быть в самом дальнем селе своего района, – ничего не поделаешь, такова служба фельдъегеря. Да и секретарь райкома обязан выполнить то, что ему необходимо при получении секретного пакета. Он может быть в больнице, на операционном столе, наконец при смерти. Но от обязанности принять от фельдъегеря пакет его ничто не освободит. Разве если он сам, опять же лично, доверит кому-либо из работников райкома сделать это. Фельдъегерь благополучно вручил уже три пакета. Везде секретари райкомов оказывались на месте. Три часа тому назад, в начале ночи, в соседнем районе он поднял секретаря райкома с постели. Пришлось тому одеваться, идти в райком.
– Не завидую я вам, товарищ, – сказал секретарь райкома фельдъегерю. – Присядьте, выпейте хоть чаю. Вы, наверно, промокли, озябли.
Фельдъегерь от чаю отказался: следовало спешить дальше. А на замечание насчёт своей должности сказал, что любой труд требует усилий и беспокойства – это уж так и есть, и с этим ничего не поделаешь. В конце концов, должен же кто-нибудь выполнять и эту беспокойную и даже опасную работу – развозить секретную почту, вручать адресатам пакеты в любой час дня и ночи, независимо от того, стоит ли на улице зима или лето, льёт дождь или воет пурга.
Сейчас, правда, только весенняя грязь на улицах, но и то мало приятного месить её, разыскивая райком. К счастью, все маленькие городки похожи один на другой. У каждого есть центр, где обычно располагаются самые важные учреждения, он обозначается несколькими каменными или высокими деревянными домами. Поэтому фельдъегерь, приехав в Иман, уже через несколько минут безошибочно вышел к центру города. Тут он увидел среди тёмных домов одно ярко освещённое деревянное здание. Во всех его окнах горел свет. Ещё не доходя до этого здания, фельдъегерь подумал, что, вероятно, тут и есть райком, и не ошибся в своём предположении. "Но почему свет? Неужели заседание?" Фельдъегерь завернул рукав брезента, посмотрел на ручные часы. Шёл четвёртый час ночи. "Что за оказия!" В окнах не замечалось людей. Потом как будто какой-то силуэт мелькнул. Фельдъегерь вошёл в райком, поднялся на второй этаж. Всюду было светло и стояла тишина. Фельдъегерь ещё больше удивился. Но тут он заметил дремавшего у двери старика.
– Эй, дед, – окликнул он негромко, – райком-то здесь ли?
– Здеся, – с готовностью ответил старик, открывая глаза и делаясь сразу преувеличенно бодрым, как будто он вовсе и не думал дремать.
– Ты что, спал? – спросил фельдъегерь.
– Зачем спать? – сказал старик. – Мы при райкоме состоим, понимаем. Я один только глаз закрыл, а другим кругом посматриваю. Вот ты пришёл, я тебя сразу увидел..
– У вас что, заседание? Почему везде огонь горит?
– Порядок такой, – строго ответил сторож. – У нас завсегда огонь, когда они приходят. "Ты, говорят, Фёдор, давай полную люминацию". Конечно дело, шутют. До них был секретарь, так тот этого не спрашивал. Горит – и ладно. Да и электрики тогда не было, а керосиновые лампы. Вечерком все разойдутся, погасишь лампы – и будь здоров до утра. А нынче, брат, нет. Я даже при свете спать выучился. А как же? Они приходят, должно гореть во всю ивановскую! И скажи, чего оно такое? – сторож перешёл на доверительный полушёпот. – К примеру, заседание, я понимаю! А то ведь одни! Одни сидят – и чтоб кругом светло! Не любят в темноте. Как приехали, помню, так сразу с железной дороги начальника и сейчас ему приказ: "Проводи электрику!" Вот провели теперь, мы и жгем!
Сторож, лукавый старик, рассказывал и смотрел, как относится к рассказу его слушатель – одобряет или порицает. Но фельдъегерю было не до разговоров.
– Где секретарь райкома? – спросил он.
– А там… вон за той дверью, – указал рукой старик. – Только ты, парень, сперва постучи.
Фельдъегерь постучался.
– Да, да, – громко сказали за дверью.
Фельдъегерь открыл её и оказался в обширном, ярко освещённом кабинете. Стояли вдоль стен ряды стульев. Большой стол секретаря, обитый зелёным сукном, был массивен; на нём лежали какие-то бумаги. В стекле письменного прибора отражались огни люстры. Марченко, в полувоенном костюме, большой, важный, с гладко зачёсанными тёмными волосами, которые хорошо оттеняли его бледное лицо, встал с высокого кресла за столом и мягким баритоном строго спросил:
– Что угодно, товарищ?
– Секретная почта, – проговорил фельдъегерь, подошёл к столу и стал открывать свою кожаную сумку.
– Одну минуту, – сказал Марченко.
Он направился к стоявшему в углу, за письменным столом, железному сейфу. Открыл его, достал печать, вернулся к столу. Движения его были неторопливыми. Марченко любил, по воспитанной в нём с детства привычке, придавать некоторым предметам и явлениям особую значительность. Сейчас он просто секретарь райкома, а совсем недавно был в столичном городе на такой работе, которая, по его мнению, могла бы привести его прямой дорогой в "высшие сферы". С ним считались, его мнение было небезразлично некоторым весьма влиятельным людям. К сожалению, с двумя-тремя из этих поддерживавших его людей в последнее время произошли серьёзные неприятности. Но Марченко считал, что всё это временное, как временно то, что он стал секретарём райкома. По-настоящему-то ему следовало бы быть не здесь, а в другом месте, на работе, как он думал, "более масштабной". Но пока он и тут не должен ни в чём себе изменять, даже в мелочах. А именно эти мелочи и доставляют ему иногда высокое удовлетворение.
Фельдъегерь положил на стол и открыл свою кожаную сумку, достал разносную книгу с привязанным к ней на верёвочке карандашом. Марченко поморщился. У него было отличное вечное перо, которым он постоянно пользовался. Перо это подарил ему один из его влиятельных друзей, приехавший год тому назад из заграничной командировки. Марченко достал перо и приготовился расписаться. Фельдъегерь вытащил из сумки сначала один пакет. "Совершенно секретно", – было написано на большом твёрдом с загнутыми уголками конверте. Он был весь в сургучах. "Важный", – подумал Марченко, выводя в разносной книге свою подпись. На другом пакете было написано лишь одно слово: "Секретно". "Обычный", – отметил про себя Марченко и отложил этот пакет в сторонку. Затем он поднял свои синие холодные глаза на фельдъегеря. Тот уже застегнул вновь свою сумку.
– До свидания! – сказал Марченко.
– До свидания! – поспешно проговорил фельдъегерь и вышел.
Марченко маленьким блестящим ножичком счистил сургуч с пакета в корзину, разрезал нитки, которыми пакет был прошит посередине, а затем тщательнейше с угла прошёл ножичком по краю пакета. Из него выпала строгая, официальная бумага. Напечатанный типографским способом гриф. Чётко выведенный красными чернилами номер экземпляра, который прислан именно ему, Марченко, и не мог попасть больше никому другому.
"Постановление Центрального Комитета ВКП(б). 14 марта 1930 г. Гор. Москва, – прочитал Марченко. – О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении (Всем ЦК нацреспублик, всем краевым, областным, окружным и районным комитетам партии)…"
Марченко поднял от бумаги побледневшее, в тёмных тенях лицо и с минуту сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Затем лихорадочно стал пробегать глазами содержание бумаги. Вот он резко откинулся в кресле, забарабанил пальцами по столу. Снова взял бумагу, стал читать уже спокойнее..
"Полученные в Центральном Комитете партии сведения о ходе коллективизации показывают, что наряду с действительными и серьёзнейшими успехами коллективизации наблюдаются факты искривления партийной линии в различных районах СССР…"
"Вот оно!" – думал Марченко. И тут он сразу же вспомнил Трухина. Вся история отношении с этим человеком ярко осветилась в его мозгу. "Так что ж, теперь получается так, что Трухин во всём оказывается правым!". Но помириться с этим секретарю райкома Марченко никак нельзя, невозможно…
"Нарушается принцип добровольности… – читал он, – добровольность заменяется принуждением к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания… в число "раскулаченных" попадает иногда часть середняков…"
Необходимо сделать так, чтобы Трухин этого никогда не узнал. Потом, в будущем, может быть, он прочитает это постановление, как исторический документ. А сейчас… Сейчас ни в коем случае нельзя этого показывать Трухину… "Да и другим членам райкома не буду показывать! – вдруг решил Марченко. – Ведь пакет адресован мне персонально. А потом… потом, может быть, придут какие-нибудь дополнительные указания, можно сослаться на них. А тем временем решить вопрос о Трухине". Марченко встал с кресла, заходил по кабинету. "Чёрт возьми! Как это они там, в Москве, знают, что делается у меня в районе? Надо сознаться, анализ положения в этом постановлении беспощадный. Неужели об этом будут писать в газетах? – думал Марченко, ходя из угла в угол по кабинету. – Открыто писать? Ведь народ взбунтуется!". И Марченко уже видит, как крестьяне массами покидают колхозы. "Всё рассыплется к чёртовой матери!" – со злорадством думает он. Мысленно он представляет себе размер грозящей опасности. Но размышляет об этом как недруг.
"Наблюдаются факты исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением со стороны некоторых низовых работников, являющихся иногда жертвой провокации со стороны примазавшихся контрреволюционных элементов (мародёрство, делёжка имущества, арест середняков, и даже бедняков и т. п.)".
А этот идиот Стукалов арестовал какого-то бедняка в Кедровке, чтобы тот показал на Трухина! Вот уж по-истине усердие не по разуму. "Надо этому Стукалову по зубам дать и вообще постараться от него отделаться! Сейчас такие демагоги – плохая вывеска…"
Марченко ещё раз берёт бумагу, читает заключительный абзац:
"ЦК считает, что все эти искривления являются теперь основным тормозом дальнейшего роста колхозного движения и прямой помощью нашим классовым врагам…"
Ну конечно, теперь и инцидент с переходом смирновских мужиков через Уссури обернётся по-иному! Скажут, что это и есть прямая помощь классовому врагу! А затея с гигантом? "Нет, нельзя показывать это постановление членам райкома!" – окончательно решил Марченко. Он так же аккуратно сложил бумагу в пакет, а пакет понёс в сейф. Только руки его при этом немного дрожали…
С мягким, мелодичным звоном повернулся ключ в сейфе. "Готово. Закрыто", – с каким-то даже облегчением подумал Марченко. И только теперь взгляд его упал на второй конверт. Без церемоний он вскрыл его. Прочёл. Далькрайком партии вызывает Трухина явиться к Северцеву. Северцев, секретарь Далькрайкома, кажется, знает Трухина лично по гражданской войне. Всюду у этого человека старые партизанские связи. Но дело даже не в этом, а в том, что Трухин может обрисовать перед Северцевым обстановку в районе, какой она есть на самом деле. А это грозит опасными последствиями. "Надо, надо немедленно решать вопрос о Трухине. Сначала решить, а потом… потом вручить ему пакет!" Марченко усмехнулся над собой, что изменяет некоторым общепринятым правилам добропорядочности. "Но ничего не поделаешь, – думает он. – Политика". А вот когда Трухин явится в Далькрайком беспартийным, исключённым из партии, – это будет его, Марченко, политическая победа. К этому надо вести всё дело, и как можно быстрее…
Что-то тяжело и мягко упало за дверью. Марченко вздрогнул. "Чёрт, наверно, опять этот сторож спал! Надо сменить старика".
Он собрал со стола бумаги. Огонь люстры погас – выключили на станции. Серый сумрак утра стал заполнять кабинет…
Сидя на диване в своей квартире, Трухин говорил жене:
– Понимаешь, Полинка, они хотели меня угробить. Я даже не знаю, как тебе это рассказать. Это надо видеть, представлять в лицах. Ещё вчера Марченко предупредил меня, что будет заседание бюро. А сегодня всё и совершилось…
Трухин сидел рядом с женой. Ещё в далёкие дни, когда они были совсем молодыми и только начинали совместную жизнь, между ними возник обязательный уговор, по которому, что бы ни случилось с каждым из них, другой должен знать об этом непременно. Пускай самое страшное, самое тяжёлое. Без всякой полуправды и спасительной лжи. Им казалось, что с обнажённой истиной легче иметь дело, – по крайней мере не обманываешься и не заблуждаешься. При обычных обстоятельствах Трухин не любил говорить с кем бы то ни было, в том числе и со своей женой, о том, что бывает с ним в райкоме. Никогда, ни при каких обстоятельствах, он не позволил бы себе даже своей жене сказать, какие решения там выносятся и как они обсуждаются. Но тут дело касалось его лично, и Трухин говорил обо всём, что было на заседании, с той жестокой правдой, на какую вообще он был способен, в особенности перед своей женой.
Полина Фёдоровна слушала его, не перебивая. Сегодня, когда он раньше обычного, в полдень, пришёл домой, она спросила:
– В командировку едешь?
Степан Игнатьевич молча махнул рукой. У него был несчастный вид. Полина Фёдоровна молча смотрела на мужа и боялась его спросить. "Неужели исключили? Нет, этого не может быть. Он – коммунист!" Всё в ней гневно протестовало. "Сколько сил, здоровья, ума отдал он партии! Какой путь прошёл! Не может быть!"
Она подошла к мужу, положила руку ему на плечо.
– Рассказывай.
И вот он рассказывает. Он говорит, что они хотели его "угробить". Она это знала. Они – Марченко и Стукалов. Но в особенности Марченко. Подумать только, Марченко, который жил у них на квартире, приходил пить чай, баловал их детей! "Дядя Марченко" – звали они его. А теперь этот же самый Марченко сталкивает в яму её мужа! Какой же он коммунист и секретарь райкома?.. Полина Фёдоровна научилась отличать людей, отделять их от того дела, которому они служат или говорят, что служат. Дело само по себе может быть великое, возвышенное, а люди иногда и не выросли ещё до того места, которое они занимают. Иное дело, если нарочно стараются делать не то, что следует. Поэтому, когда ей говорили "райком", она знала, что не всегда можно отождествлять то, что выражается этим словом, с тем, что делают в этом райкоме отдельные люди. Так и сейчас Полина Фёдоровна гневно думала лишь о Марченко и Стукалове и совсем не думала о том, что это райком вынес какое-то решение о её муже. Но что же подстроили эти люди?
– Марченко созвал сейчас вот, только что, заседание бюро. Замечаешь, какая поспешность? – Трухин усмехнулся. – Прямо в пожарном порядке собирали членов бюро. На заседании Марченко поставил один вопрос: разбор персонального дела Трухина. Основное обвинение, которое против меня выдвинули, такое: Трухин использует фракционные способы борьбы против районного партийного руководства, ищет себе опору и поддержку у беспартийных. В своё время-де так поступали троцкисты… Марченко кричал: "Я вас предупреждал, что становитесь на опасный путь!" Был у меня с ним один разговор, когда он предлагал мне мириться, а я не захотел. Потом выступил Стукалов. Этот договорился до того, что заподозрил меня в связях с белогвардейцами, которые тогда были в Смирновке. А я сидел и думал: почему они не выдвигают обвинение, что я вёл линию на подрыв колхозного строительства? В самом деле – почему? Что-то их остановило… Но всё равно Марченко и Стукалов настаивали на моём исключении из партии. Я всё смотрел на Клюшникову, ждал: что она скажет? И, знаешь, я в ней не обманулся. Всё-таки высокой марки человек Варвара Николаевна! Ты помнишь, ещё когда мы с тобой не поженились, она со своей обычной грубоватостью вмешалась в наши отношения. Встретила меня и говорит: "Любовь не ждёт. Чего ты всё тянешь с Полинкой? Женись". Я ведь тогда думал, что, пока идёт война, любовь подождёт…
Трухин с улыбкой посмотрел на жену. А Полина Фёдоровна нетерпеливо сказала:
– Ну, что же дальше? Клюшникова была за тебя?
– Это не то слово, – ответил Трухин. – Она вообще-то против меня. Считала и считает, что я нарушаю партийную дисциплину. А тут поднялась как львица. "Нельзя разбрасываться такими людьми, как Трухин. Я Трухина ещё мальчишкой помню в партизанском отряде, он у всех на глазах вырос…" Словом, приговор её такой: в партии оставить, но с выговором. Потом Кушнарёв выступил, поддержал Клюшникову – думаю, что из осторожности. Редактор, ему полагается быть всегда осторожным… Затем Нина Пак взяла сторону Клюшниковой, за нею – Семён Тишков. Нина Пак сперва не возражала против объединения русских и корейских колхозов, сейчас она категорически против, я это знаю… Таким образом, – продолжал Трухин, – Марченко и Стукалов хоть и побили меня, но свой замысел до конца не довели – остались всё же в меньшинстве. Угробить нм меня не удалось…
