Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
Хриплые голоса ораторов звучали глухо:
– Все в одну артель сбиваться – и никаких!
– Почему в одну? А может, я не хочу в Гришкину, под его начальство… Я свою организую – и всё!
– Кто это там?!
– Показывайся, организатор!
Показывается Перфил Шестаков. Борода растрепалась, шапка в руках.
– Пошто стращать? То коммуной, то теперь общей артелью… А ежели мы желаем артель, но махонькую, свою, значит, из своих соседей…
– Не со своего голоса поёшь, Перфил! Твои соседи давно у нас в артели! Богатенькие хотят в твоей "махонькой"-то спастись! – кричит ему Григорий.
– Раскулачить их, да и вся недолга. Ишь чего запели, свою артель им подай, кулацкую! – подаёт голос Ефим Полозков.
– Да разве я кулак? Разве я контра? – размахивает шапчонкой Перфил.
– Раскулачим и подкулачников, чтоб не подпевали!
– Ладно, мужики, ладно, давайте к одному приходить, – кричат бабы, у которых не топлены печки, не доены коровы, – артель так артель!
Григорий не спит уже которые сутки, но он бодр, зол и не пропускает ни одного слова, на всё даёт ответ.
А Тимофей Селезнёв сморился и устало хрипит:
– Какая же вторая артель без партейной прослойки?
Ты что, Перфил? У нас опыт есть… У нас руководство. Велика ли Крутиха для одной артели! В других-то местах вон по нескольку деревень в одной. Гиганты!
– Не хотим! Не желаем! Своей деревней обойдёмся!
– Ну, голосовать, что ли? Кто за то?
Но никто из мужиков не поднимает рук… Только президиум…
– Ах вы идолы! Что ж, опять агитировать?!
– А нам не к спеху…
И всё сначала… Ларион встаёт и начинает читать список вступивших в артель прежде и на этом собрании.
– Полозков? А нам не надо Полозкова! – кричит потный, красный Перфил. – Меня подкулачным обзывал, а сам, как в артель вступал, корову-то подкулачил да на базар свёз… А шкура на поветях гниёт!
– Товарищи, Ефим честно трудится у нас в артели. Вот, бабы, скажите – он вам помогал на скотном дворе!
– Я сам скажу, – медленно поднимается с места Ефим. – Действительно, верно, – говорит он, трудно подыскивая слова, – корову-то я забил. Да ведь она была яловая… А я был тогда не в сознательности. А теперь-то я сознал…
– Чего же ты сознал?
– Погодите, не мешайте человеку! По совести говорит!
– Я сознал, – продолжает Ефим, не обращая внимания на выкрик, – сознал, что в артели-то лучше, мужики! Право слово! – Ефим говорит громко и оглядывается вокруг. Шум стихает. – Поначалу сомневался, не скрою. А как ударил урожай… Да как увидал я, чего это может выйти, если всем сообща, значит…
– Видимый факт, – кивает головой Савватей Сапожков.
– А ежели мы всем селом, да мы и новину вздерём! Мы этим хлебом засыплемся. А что касаемо прежней вины моей – вот вам крест, честным трудом искуплю… Ну вот ни на капельку артель в обман не введу! Слово даю, дядя Перфил!
– Эх, была не была! – после этих слов вдруг бросает о пол свою шапку Перфил Шестаков. – Чёрт её бей! Пиши меня, Григорий Романыч!
– Сам записывайся, – сдержанно говорит Григорий, провожая глазами повернувшихся к выходу мужиков. – Пустите его к столу.
Перфил подошёл к столу.
– Вот тут пишись, – указал ему на листок Ларион.
Перфил согнулся над столом и, наклонив голову набок, вывел свою подпись. Ещё с утра он не знал, что именно сегодня сделает этот решительный шаг. Брат его Анисим ещё летом вступил в артель и звал за собой Перфила. Но жена заявила Перфилу: "Лучше не доводи меня до греха. Запишешься в артель – истинный бог, уйду от тебя!"
"Не уйдёт, чёрт, если все в артели будут! Куда же ей?" Он пришёл на собрание, как и все, послушать, посмотреть, как другие будут записываться. Выходил раза два на крыльцо, посидел на завалинке. О двух артелях Григория спросил действительно потому, что богатенькие подбили… А уколол Ефима Полозкова потому, что сам думал, ежели что, забить свою коровёнку…
Расписавшись, Перфил оглянулся. По рядам сидевших и стоявших мужиков пошло от одного к другому и выкатилось на улицу:
– Перфил решился…
Он отошёл, а на его место подошли сразу три человека. Среди них был Герасим Парфёнов – батрак у зажиточных братьев Алексеевых. У Герасима широкое лицо, большие руки, могучая грудь. И при этом детски-добрая улыбка.
– Чего, Гарася, тоже в артель пишешься? – спросил его старик Печкин, посверкивая своей лысиной.
Печкин так и кружился около стола, то заходил в помещение, то выходил из него. Герасим посмотрел на Печкина и проговорил густейшим басом:
– А сам-то небось боишься? Ходишь…
– Боюсь, – сознался старик и так печально развёл руками, смиренно склонив набок лысую голову, что кругом засмеялись.
Перфил, нахлобучив шапку, выскочил на крыльцо. На дворе у ворот стоял Кузьма Пряхин. Размахивая руками, он кричал:
– Я буду робить, как проклятый, а кто-то станет надо мной командовать да хаханьки строить: дескать, робь, робь, тебе больше надо, а я на едоков своё получу. Нет, я на это несогласный! Я вон хозяйство-то своё как наживал! Ночи бывало не сплю, бабу работой замучил. Все знают, что у Кузьки Пряхина ни хрена не было, а теперь всё есть. Всё я своими руками сробил, могу похвастать. Никакой чёрт на меня не робил, всё сам, всё сам… Эх, а теперь меня же укоряют! "Ты, говорят, неправильно делал". Надо было, говорят, на печи лежать, дожидаться, когда артель будет. Потому – туда всех под одно берут. И голяков и справных мужиков. А я хочу преимущества!
– Это какого же преимущества?
– А такого… Пусть тому больше, у кого пай внесён больший!
– Ишь ты, какой пайщик! Как в банке!
Кузьма взмахнул рукой с таким выражением, точно говорил: "Э, толковать-то тут!" – и направился к крыльцу. В это же время на крыльце появился старик Печкин.
– Заходите, мужики, голосовать зовут, – сказал он.
Пошли со двора в сельсовет и стали подниматься с завалинок крестьяне… Вслед за всеми двинулся и выскочивший на крыльцо Перфил. Всё же на душе у него было тревожно. Перфил в тесной, плотно сбившейся массе людей в сельсовете оказался рядом с соседом своим – Терехой Парфёновым. Чернобородый мужик смотрел мрачно. Почти всё собрание он просидел в задней комнате на окошке, не проронив ни одного слова. Перфил хотел было сказать, что вот он тоже вступил в артель, чтобы посмотреть, как к этому отнесётся Тереха. Но, взглянув на его мрачное лицо, он от этого отказался. Тереха и на самом деле был нерасположен к разговору. Незадолго перед этим собранием он купил двух томских коней и теперь думал, что ему делать с этими конями, если придётся вступать в артель. Тереха, как и Перфил, как и все мужики, стоявшие в сельсовете, вытянул шею.
– Граждане! – донёсся до них от стола голос Тимофея Селезнёва. – Надо нам подходить к одному. Мы уж тут два дня и две ночи сидим. Докуда нам ещё сидеть? В артель на сегодняшний день записалось двадцать пять семей. Я даю слово Григорию Романовичу, он вам всё обскажет.
Григорий поднялся.
– Товарищи! – сказал он. – С окончательным словом к вам обращаюсь. Не от себя лично. От имени партии большевиков!
Был я в райкоме, и там нам передали, что советует трудовому крестьянству Центральный Комитет. А советует он нам вот что: пойти по ленинскому пути. Владимир Ильич говорил: крестьянин, он человек практический. Вот если дать в деревню сто тысяч тракторов, тогда мужик скажет: "Я за коммунию". Так вот, обещает нам правительство дать тракторы. Ежели мы в артели соберёмся, и не в какие-нибудь маломочные, а в сильные.
И этими тракторами поднимем мы такие земли, о которых наши деды только мечтали. И за столбами и дальше – веками нетронутую целину. Потому трактор – это не два коня, и не три, а в нём пятнадцать, а то и боле лошадиных сил. Этот вздерёт!
И сами зерном засыплемся и государство обогатим… А тогда нам и ситец, и обувь, и товар всякий… Автомобили купим… Деревню свою культурной сделаем… Электричество поставим, как, скажем, в Каменске… Вон она у нас, Крутиха, в пустоте шумит, а мы её работать запряжём. И не мельницу поставим, а гидростанцию!
Григорий с трудом произнёс это новое слово.
– От неё и помол хлеба, и молотьба, и всё прочее может быть!
И всё это будет наше, общее… А не в каких-нибудь кулацких руках, как бывало мельница у Волковых. Вот один путь деревни – артельный. А другой путь – кулацкий. Кулака мы все знаем как вечного кровопийцу и эксплуататора трудящихся крестьян. Кулацкая песенка, можно сказать, спета. А бедняки и середняки что же? Как они думают жить? В единоличности? Так от единоличников опять же кулак происходит. Значит, мы одних кулаков придавляем, а других тем часом растим. И они расти будут, как грибы-поганки, под солнцем нашей советской власти. Да ведь это же срам глядеть, что будет тогда!
Нет, советская власть другой путь мужику указывает. Она говорит ему: "Иди в артель, организуйся". И чтобы никаких, к чёртовой матери, кулаков и прочих всяких кровопийц больше не было! А третьего пути нет!
Когда Григорий закончил, раздался голос старика Печ-кина.
– Про всё ты вроде правильно обсказал, Григорий Романыч, а только как-то оно несвычно сразу порешиться. Надо подумать.
– Ну, думайте, – усмехнулся Григорий и кивнул Селезнёву в знак того, чтобы тот закрывал собрание.
"Нет, мы попробуем по-другому", – снова размышлял Григорий, смотря, как расходятся с собрания мужики. Он написал на бумажке несколько слов, попросил у Тимофея Селезнёва конверт. Тот сходил в переднюю комнату, отодвинул от стены стол, достал конверт. Григорий вложил в конверт записку, запечатал, сверху написал: "В райком". В записке Григорий сообщал райкому, сколько человек вновь вступило в Крутихинскую артель. Через полчаса конно-нарочный повёз пакет в Кочкино…
– Ну, брат, я и устал!.. – сказал Григории Тимофею. – А не зря мы тут сидели! Вот увидишь…
Выходя из сельсовета, Григорий и Тимофей смотрели, как на улице кучками толпился народ.
– Разворошили, – сказал Селезнёв про мужиков.
Григорий ничего ему не ответил. Он думал над тем, что к его словам о тракторе надо бы подкрепленье. Хоть показать крутихинскому мужику, какой он.
Ведь и он сам-то говорить говорил, а видать этой машины не видал. В мечте только.
Перфил Шестаков, возвращаясь с собрания, шёл по улице, когда его догнал Ефим Полозков.
Они пошли рядом.
– Ты чего ж это, сосед, на меня из-за коровы-то наплёл? – заговорил Ефим. – Я уже забыл про неё. – В словах Ефима не было зла.
– Да пёс с ней, с коровой твоей! – возразил Перфил. – А ты вот скажи мне: ладно ли я сделал, что в артель-то записался? – Перфил разговаривал тоже дружелюбно.
– Да ты ж обдумал? – удивился Ефим.
– Я-то обдумал… а вот жена-то нет…
Он постоял напротив своей хаты, словно не решаясь войти. И вдруг, схватился за Полозкова:
– Будь другом, зайдём ко мне, посидим, поговорим… Эх, мать! Ничего-то ты не знаешь! – крикнул он жене, сидевшей за прялкой. – Я ведь в артель записался! – и бросил в угол шапку.
Эти роковые слова не сразу дошли до сознания; женщину насторожили какие-то очень уж размашистые движения у её мужа. "Пьяный он, что ли?" – подумала она. Но нет, похоже, что Перфил был трезвым, и, как бы отвечая на её мысли, он достал из шкафа бутылку и стукнул ею о стол.
– Садись с нами, отпразднуем такое дело!
– Празднуй, да без меня! – сказала она с убийственным спокойствием, поняв, в чём дело.
– Без тебя? Да куда ж я один-то, что ты, мать? – воскликнул Перфил.
– А ты знал, когда записывался? – вскочила женщина с лавки; прялка с грохотом упала. – Знал? У-у, бородатый пёс! – жена Перфила искала, за что бы ей ухватиться.
Перфил поднял вверх обе руки.
– Постыдись людей-то, мать! Что ты это, а? – повторял он, хоронясь за Ефима.
– Что тебе люди? – закричала женщина. – Люди-то вон коров своих позабивали, а уж потом в артель попёрлись: примайте! Не так, как ты, дурак, думаешь!
"Эх, напрасно я пришёл сюда", – терзался Ефим, с тоской соображая, что будет дальше. Но дальше ничего особенного не было. Жена Перфила ещё покричала, потом стала плакать, потом куда-то ушла.
– Корову ей жалко, – сказал о ней Перфил.
Явилась старшая дочь Шестакова – девушка лет двадцати. Отец приказал ей подать чего-нибудь на стол.
Перфил и Ефим выпили всю водку, но пьяны не были. Ефим доказывал Перфилу, что он поступил очень правильно: честному человеку в одиночку крестьянствовать затруднительно.
– Возьми ты, например, залежную землицу, – говорил Ефим. – Перво-наперво: трёх лошадей надо? Надо. А три лошади завести – это, брат, ба-а-льших трудов стоит…
– То-то и есть, – повторял Перфил.
– Я уж два раза так доходил. Вроде поправлюсь, всё заведу. Ан нет! Чего-нибудь да сотворится! А в артели-то что? Не в одиночку беду коротать! Любая беда не страшна!
– То-то и есть, – говорил Шестаков и удивлялся, что Ефим находит слова, от которых и ему, Перфилу, делается легче.
Пришла жена Перфила, всхлипывая, стала укладываться спать, наконец уснула, а Шестаков и Полозков всё сидели и разговаривали – может быть, впервые так обстоятельно и по душам за всё время, пока знали друг друга и были в соседях.
Перед утром Ефим ушёл домой. Но кое-где ещё в деревне мелькали огоньки – чтобы погаснуть лишь с утренней зарёй.
XXXII
В эту зиму Крутиха перевидала много разных людей. Чуть ли не ежедневно приезжали уполномоченные и агитаторы. Из Каменска прислали студентов и студенток педагогического техникума. Потом в Крутиху явилось пятеро красноармейцев – молодых, с крестьянскими липами парней в серых шинелях. Четверо из них были комсомольцами, а пятый, как они сами об этом сказали Григорию, «беспартийный, но крепко подкованный политически товарищ». Бойцы пришли из недалёкого отсюда села Подворного пешком; там стояла красноармейская часть.
Не проходило дня, чтобы в Крутихе не оказался какой-либо незнакомый человек.
Крестьяне быстро привыкли к этому. "Чего, небось агитатор?" – спрашивали они иного приезжего и, получив утвердительный ответ, или загадочно молчали, или задавали разные каверзные вопросы. Зажиточные мужики говорили:
– Агита-аторы! Наприсылали ребятишек из города, чего они в крестьянстве понимают!
А Кузьма Пряхин, старательный бедняк, удивлённо разводил руками:
– Дошлые, черти, ничего не скажешь! В самую душу залазят!
Кузьма, да и другие крестьяне слушали то одного, то другого агитатора. Комсомольцы, крутихинские и приезжие, сельские активисты, уполномоченные из города и района – все эти разные между собою люди по-разному обращались к ним, но суть была одна: крестьян убеждали встать на новый путь.
Краснощёкий красноармеец с коротко остриженной головой и серьёзным курносым лицом доказывал своему слушателю-крестьянину, что "политорганы Красной Армии чрезвычайно заинтересованы в коллективизации сельского хозяйства, поскольку в Красную Армию идут дети крестьян".
– Вы подумайте об этом, папаша, – говорил красноармеец. – При коллективизации деревня получит от государства машины. Выходит дело – пополнение в Красную Армию пойдёт технически подкованное…
Крестьянин, слушая красноармейца, согласно кивал головой.
– Ну, а вы как, товарищ? – подсела к Кузьме Пряхину после собрания молодая девушка – студентка педагогического техникума.
– А что такое? – спросил Кузьма и опасливо покосился на девушку. Хороша, черноброва, белолица, румянец так и пышет.
– Вы что же это не поддаётесь коллективизации? Вы же новую жизнь начнёте жить!
– Поздно мне новую-то, это как второй раз жениться, – а где уж мне…
– Да что вы "поздно", – придвигаясь ближе, горячо сказала девушка, – вы же совсем ещё не старый…
– Эге, а небось замуж за меня не пошла бы, – отодвигаясь, как от соблазна, отшучивался Кузьма.
– Вы, товарищ, напрасно, – сказала девушка. – Я к вам обращаюсь серьёзно. Может, я скоро приеду к вам учительствовать, вот мне и хочется, чтобы все сознательные крестьяне вступили у вас в колхоз.
– Эх, милая барышня! – сказал Кузьма Пряхин и загорячился. – Ваш-то папаша вступил?
– Его убили колчаковцы, – ответила девушка. – А мама вступила.
– А! – проговорил Кузьма. Больше он не нашёлся, что сказать.
– Вы небось бывший партизан? – не отступала девушка.
– Да, – сказал Кузьма.
– Ну вот, видите, – обрадовалась девушка. – У вас большинство партизан в артели. Смотрите… – девушка стала перечислять известных Кузьме людей. – А вы-то что же? – спросила она, ласково взглядывая на Кузьму.
– Эх, милая барышня! – снова сказал Кузьма. – Ты вот что объясни мне… Я буду работать, а другие – есть у нас такие! – лодырничать…
– Зачем же других-то людей видеть плохими, а себя хорошим? – усмехнулась девушка.
– Да пойми ты… – и Кузьма Пряхин стал выкладывать своей собеседнице такое, чего никогда не сказал бы, пожалуй, никому другому.
Потом он ругал себя за это, но словно какая-то брешь в нём самом была уже пробита…
Вслед за девушкой с Кузьмой – но уже после другого собрания – беседовал тот молодой красноармеец, который был, беспартийным, но политически подкованным". Затем на дом к Кузьме явился Петя Мотыльков. Паренёк совсем становился взрослым. Юношеская угловатость начала уступать в нём место мужественности, уверенности. Петя ведь не только пережил гибель отца, он ходил с комсомольцами искать кулацкий хлеб. Сейчас он, как сам говорил, "включился в коллективизацию". К Кузьме Пряхину он пришёл, как к упорному единоличнику, который ни на какую агитацию пока не поддаётся.
– Здравствуйте, дядя Кузьма! – начал Петя, вежливо поклонившись Пряхину.
– Здорово, коль не шутишь, – отозвался Пряхин. – Ну, как, Петя, мать-то? Поди, не нарадуется на тебя, какой ты стал большой!
В словах Кузьмы звучала покровительственность, юноша оставил её без внимания.
– Я, дядя Кузьма, к вам по делу, – сказал он. – Вы почему до сих пор не вступили в колхоз?
– Вон ты как, брат, сразу в лоб, – засмеялся Пряхин. – У каждого своя причина есть. Эх, Петя, золотой ты парень, жалко мне, видишь ли, труда своего…
– Дядя Кузьма, а детей своих вам не жалко? О них вы подумали?
– Вот о них-то и думаю. Им всё копил!
– А вы спросите – нужно ли им ваше богатство? Может быть, они считают, что в колхозе-то наследства побольше, – там новая жизнь!
– Это что же, я должен спрашиваться у своего Яшки да Машки? Яйца, брат, курицу не учат, – рассердился Пряхин.
Однако слова Пети глубоко затронули душу.
"Ну что ты станешь делать с этими ребятишками? – думал Пряхин. – А ведь им веселей будет в артели-то!"
– Я ещё завтра зайду к вам, дядя Кузьма, – сказал Петя, прощаясь, – а вы подумайте.
– Заходи ужо, – пробормотал Пряхин. Ему не хотелось только, чтобы разговор этот шёл при детях. И так смотрят на отца во все глаза. Словно хотят знать свою судьбу, а спросить боятся.
Петя зашёл и назавтра и снова смотрел настойчиво в лицо, с тем же выражением, что Яшка и Машка, требуя ответа. Пряхин выходил из избы своей, кружился по двору, заглядывал в стайки, где у него стояли корова и две лошади, хватался рукой за затылок, размышлял, раздумывал, наконец махал отчаянно рукой и снова шёл в избу – слушать, как его опять станут уговаривать Петя и другие молодые люди, агитаторы. Словно всё лучшее, что сумела советская власть к этому времени вырастить, пришло сейчас к трудовому крестьянину и заглянуло ему в глаза требовательно, как его собственное будущее.
Не один Кузьма Пряхин это испытывал. Огромный бородатый мужик Тереха Парфёнов избегал встречаться с молодёжью. Он ожесточённо скрёб свою бороду, едва заметив, что кто-то к нему норовит подсесть и начать всё тот же разговор. К Терехе один раз явился даже Ефим Полозков. Мужик как раз сидел дома. Ефим вошёл, снял шапку, поздоровался. Соседи поговорили о том, о сём, затем Полозков завёл беседу об артели:
– Так-то бы робить можно было хорошо, да людей вот маловато…
– Угу, – промычал Тереха угрюмо.
– Нам бы старательных мужиков побольше – мы бы раздули кадило… А которые послабже округ нас бы робили. В артели-то всем вместе можно великолепно жить…
Ефим говорил, а Тереха молчал. Тогда Полозков прямо спросил, что Парфёнов думает об артели. Тереха ответил:
– А чего ж артель? Пускай она сама по себе, а я, значит, тоже сам по себе…
– А ты подумай, Терентий Иваныч, – сказал Ефим.
– Чего уж тут, – ответил Парфёнов. – Думано.
– Жалко, брат, – сказал Ефим. – А я мечтал вместе с тобой робить..
С тем он и ушёл. Несколько дней никого не было, потом к Парфёновым пожаловал сам Ларион Веретенников, председатель артели.
– Ну, Терентий Иваныч, остановка за тобой, – сказал он весело. – Пришёл тебя сватать.
Хозяин угрюмо отмалчивался. Ларион, быстро поняв, что явился, очевидно, не во-время, перевёл разговор на пустяки. Но всё же под конец он снова предложил Терехе вступать в артель.
– Погляжу ужо, – молвил Тереха.
"Этого не скоро-то своротишь", – думал о Парфёнове Ларион.
Григорий Сапожков не давал покоя агитаторам и сельским активистам. Он сам ходил по избам. Любой повод использовал Григорий, чтобы сказать мужикам о колхозе.
Но результаты пока не радовали его. За всё время после первого собрания в артель вступило ещё только пять семей.
Григорий вновь назначал собрания. Агитировал, убеждал, доказывал, а время шло.
Вдруг стало известно, что в Крутихе организуется ещё один колхоз. Но Перфил оказался тут ни при чём.
Организатором его выступил молодой Карманов – сын Луки Ивановича, привлекавшегося к суду за убийство Мотылькова. В этот вновь организуемый колхоз записалось уже пятнадцать семей, в большинстве своём зажиточных мужиков.
Крутиха опять раскалывалась надвое.
В эти дни хмурый, молчаливый Тереха Парфёнов пришёл к Аннушке.
– Ну, где твой мужик? – спросил он.
– В Каменске, – ответила жена Егора Веретенникова.
– Чего там?
– Робит. С Никитой они. Никита-то плотничает, а мой-то уж не знаю чего… ему подсобляет, что ли.
– А где они живут? Не прописывали?
– Слыхать, на постоялом.
– Угу, – сказал Тереха.
Он посидел, помолчал. Аннушка предложила ему чаю. Тереха отказался.
После того как к нему приходил Ларион Веретенников, Тереха два дня сидел дома, никуда не выходя, с ожесточением мял свою чёрную бороду, мучительно, с напряжением думал. Главное, он только что привёл из Кочкина пару хороших томских коней. "С конями-то теперь только и жить, а тут нате – в артель! Да за них ещё и не уплачено". Между Терехой и его старым знакомцем – кочкинским зажиточным мужиком, у которого он взял коней, был сговор. Этот сговор касался Мишки и дочери кочкинского мужика. Но Тереха об этом пока не думал, а думал о том, как ему коней уберечь. Придя от Аннушки, он опять сидел. Жена с тревогой наблюдала за ним, а сын как ни в чём не бывало ходил по двору, съездил за сеном, потом поехал по дрова. "Молодой, ничего не понимает, дурак", – неизвестно почему злился на сына Тереха. Парень с дровами приехал вечером. Тереха вышел во двор посмотреть. Парень поставил воз с дровами у поленницы, распряг лошадей, отвёл их в стайку, задал им сена. Тереха наблюдал, как неторопливо, уверенно всё делал его сын, которого он в нынешнем году собирался женить.
Оставшись, видимо, довольным своими наблюдениями, Тереха зашёл в избу, сказал жене:
– Котомку мне наладь. Штаны там, рубаху положи. Да хлеба не забудь.
– Ты куда это, отец? – удивлённо спросила жена.
– В Каменск, – ответил Тереха.
Наутро он ушёл. Сын хотел его отвезти хотя бы до Кочкина, но Тереха отказался.
– Чего коней-то зря гонять, поезжай-ка вот лучше за сеном. Дорогу-то уж скоро, поди, развезёт, торопись вывозить сено…
– Ладно, тятя, вывезу, – сказал сын.
– Да не "ладно", а слушай, – строго продолжал Тереха. – Будут чего говорить, скажите тут с матерью, что меня нету дома, а без меня вы ничего не знаете. Да смотри, – сурово взглянул Тереха на сына, – коней береги! – И к жене, указывая на парня: – А ты за ним наблюдай.
Жена поклонилась.
– Я скоро… – нахмурился Тереха и С этими словами вышел из дома, как будто отлучался на полчаса.
После его ухода являлся ещё Николай Парфёнов; он приводился Терехе дальним родственником. Николай попытался с Мишкой, сыном Терехи, заговорить о колхозе, но жена Парфёнова сказала:
– Что ты, Колюшка, разве мы без хозяина-то можем? Вон он у нас какой сурьезный, господь с ним.
– Это уж правда, – усмехнулся Николай. Он тоже очень хорошо знал характер Терехи.
XXXIII
Кочкинский барышник Федосов, на заимке которого находил в своё время убежище Селиверст Карманов, решил строить в Каменске большой дом, чтобы капиталы свои хотя бы частично перевести в недвижимость. Федосов нанял плотников и приступил к постройке, оформив её на имя своего зятя – бойкого молодого человека, служащего госбанка, за которого недавно вышла замуж его дочь. Федосов не сам руководил постройкой, не вмешивался в эти дела и его зять. От их имени выступал подрядчик – заплывший жиром, румяный толстячок. Тонким, бабьим голосом, в котором звучала наигранная весёлость, толстячок подбадривал плотников:
– Постарайтесь, мужички! За нами не пропадёт!
Точь-в-точь как это бывало в старые времена.
На краю базарной площади в Каменске ещё год тому назад пялились на солнце золотые и серебряные вывески бакалейщиков, галантерейщиков – хозяйчиков, допущенных советской властью к торговле. Теперь эти частные лавочки уже одна за другой свёртывались, а на их месте открывалась кооперативная торговля. Бывшие нэпманы старались приспособиться к новой обстановке. Они тоже строили дома. Рядом с мелким частным в городе начиналось большое государственное строительство. На окраине города расчищался пустырь. Там закладывался оборонный завод.
Была во всём этом причудливая смесь старых и новых примет времени, однако новое всё более властно захватывало и будоражило городок.
Егор Веретенников и Никита Шестов работали на постройке федосовского дома с осени. Никита посмеивался, покрикивал, постукивал топориком и был постоянно весел. Егор часто делался задумчивым. Кроме них, тут было ещё четверо работников. Егор, понятно, ни с кем не делился тем, что с ним произошло в Крутихе. Только Никита Шестов знал кое-что, но и он не докучал Веретенникову расспросами. Всё же Егору и самому иногда казалось странным, как это он очутился здесь, вдали от дома, вне привычного ему уклада деревенской жизни, вынужденный заниматься делом, по его мнению, ненастоящим. Егор по всему складу своего характера был исконным земледельцем. Как истый крестьянин, он считал, что только то дело подходит ему, которое связано с землёй, с сельским хозяйством. А всем прочим можно заниматься, когда хлебушко есть. И он тяпал топором словно нехотя, подсобляя опытным плотникам строить дом.
Подходила пора настилать потолок, выводить стропила.
– На черта нам сдалось брёвна-то ворочать, пускай хозяин наймёт чернорабочих, – волновались плотники.
Толстяк подрядчик их успокаивал: рабочие будут. Как видно, он и сам был заинтересован в скорейшем скончании постройки.
– Сделаете работу – три дня будете гулять за мой счёт, мужички, – обещал подрядчик плотникам.
– А хозяин-то где же? Мы его так и не видали, – говорил старик плотник. – Да какие нынче хозяева! – добавлял он с презрением. – Скоробогатенькие! Строит, да оглядывается, как бы его финотдел налогом не прижал…
Подрядчик привёл двух чернорабочих. А через некоторое время на постройку явился Тереха Парфёнов. Сумел разыскать своих земляков.
Егор Веретенников сильно удивился, увидав соседа с котомкой за плечами.
– Ты, дядя Терентий, случаем, не погорел? – спросил Парфёнова Никита, считавший, что только пожар мог выгнать этого домоседа из дома.
– А что, нешто здесь все погорельцы? – ответил Тереха. – Принимайте-ка вот робить меня…
Подрядчику приглянулся Тереха. "Этот медведь за двоих будет ворочать", – подумал он.
Егор уже думал наведаться в Крутиху, но приход Терехи многое объяснил ему. Из расспросов соседа, хотя и был он скуп на слова, Егор понял, что показываться в деревню ему не время. "Погодить надо, подождать. Весной Анна как-нибудь одна управится посеять десятины две, а я заработаю денег", – думал он.
Подрядчик суетился на постройке, бегал, перебирая короткими ножками, спрашивал:
– Всем ли довольны, мужички?
Плотники либо молчали, либо отшучивались. Но мирное их настроение скоро пришло к концу, когда пошла глухая молва, что по нынешним временам выгоднее работать в государственной организации, чем у частника. На строительстве, слыхать, выдают спецовку, паёк. А что может дать частник?
– Это не прежний режим, – говорили плотники, – когда рабочему человеку некуда было податься; хочешь, не хочешь, а работай. Теперь – пожалуйста, в любое место иди. Всюду большие стройки.
Плотники рядили и так, и этак.
– Напрасно вы, ребята, облизываетесь, не донеся ложки ко рту, – говорил молодым старый плотник. – Везде хорошо, где нас нету.
– Это какой разговор! – возражали молодые плотники. – Ты, дед, слушай, о чём толкуют люди. Слыхал, что на железной-то дороге делается? Пропасть народу едет в разные места. На стройки, значит. Вот бы и нам, ребята, податься…
– Эх, молодёжь! – говорил старый плотник. – Рубли-то даром нигде не дают.
Егор Веретенников вместе со всеми прислушивался к этим разговорам. И Никита Шестов начинал вдруг подбивать тронуться куда-нибудь подальше, поискать работу повыгоднее. Егор Веретенников с удивлением смотрел на него. Вон ведь, оказывается, какой бойкий этот Никита! Егор ещё не видел его на стороне и теперь должен был сказать себе, что Никита здесь не такой, каким всегда бывал в Крутихе, а как-то смелее, развязнее, находчивее. Иной раз Веретенников думал даже: да неужели он этого самого Никиту ещё минувшим летом одалживал мукой из своего амбара? Вспоминать об этом Егору было почему-то неприятно.
Молодые плотники говорили о подрядчике:
– Чёрта ли нам в этом жирном борове? Уйдём!
– Неудобно, ребята, – возражал старый плотник, – согласились, так надо докончить дом-то…
Никита Шестов держал руку молодых плотников. Он тоже порывался уйти. Но чтобы поступить на новое место в государственном строительстве или в промышленности, требовались справки от сельсовета или с последнего места работы. Справки эти в какой-то степени предохраняли стройки от беглых кулаков, начавших в злобной ярости своей заниматься мелким и крупным вредительством, да от летунов, которые, получив аванс и спецовку, удирали с одной стройки на Другую.
– Даст хозяин нам справку, что мы у него работали? – возбуждённо спрашивали молодые плотники.
Явившийся подрядчик выдать справки отказался. Артель взорвалась:
– А-а-а, не даёшь? Бросай, ребята, работу!
– Мужички, мужички! Договоримся по-доброму, – пытался уговорить артель подрядчик.
– Нет! К чёрту! Давай расчёт!
– Чего вы, мужички! Вы у меня, а не у хозяина нанимались. Неужели вы мне не верите? Я вас рассчитаю по-божески, сколько полагается. Магарыч поставлю!
– Нет, либо справки давай, либо расчёт! – стояли на своём плотники.
– Ладно, я что-нибудь придумаю, – пообещал подрядчик.
