Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
Тереха решил сразу: "Надо ехать домой. А то какие-то переселенцы объявились. Ну-ко безлошадные?" А не отдадут ли им его коней, его землю? Может, так запустил Мишка хозяйство, что и впрямь сельсовет решил… И он не мешкая отправился домой, запасшись деньгами и нужными справками, что ещё дороже.
А на Егора призыв Григория вернуться подействовал совсем иначе. Его обидела эта "милость" Сапожкова к нему, как к бедному родственнику.
"Нет, Гришка, – подумал он, – я уж теперь не тот и таким, как был, вернуться под твою руку не смогу. Сегодня ты меня по головке гладишь, а завтра – чем-нибудь не поглянусь – опять пинать начнёшь? Нет, этого не будет. Меня здесь люди уважают, так я хочу, чтоб и дома уважали… Вот приобрету квалификацию – и тогда…" Ему вспоминался последний разговор с Климом. Они рассуждали о городе и деревне, о преимуществах сельской и городской жизни. И о том, может ли деревня сравняться с городом в культуре.
И вот Попов высказал мысль, где-то им вычитанную, – что и в деревне, как в городе, при коммунизме будут люди работать на машинах, машинами пахать, сеять, убирать хлеб. И тогда артели превратятся в фабрики зерна, масла, мяса. Крестьяне сравняются в споём развитии с рабочими, и деревня будет жить так же культурно, как город.
Конечно, далеко ещё до этого… Когда ещё такое будет? При детях, при внуках? Но вот уже сейчас в Крутихе действовал трактор. "Как попёр он поперёк межей, так у них косточки захрустели", – писали ему в письме. "Трактористом бы туда явиться! Вот бы все ахнули! – думал Егор. – Да ещё бы партейным… Вот бы Григории озадачился!" И Егор даже рассмеялся про себя; представив, как бы он на собрании ячейки "критикнул" Сапожкова… За что? Уж нашёл бы за что!
Но это была лишь только мысль, пришедшая внезапно мечта. Егор никому бы и не сказал об этом – ведь ничем ещё хорошим он не проявил себя перед коммунистами. Однако именно после этой мысли он остался ещё на сезон в лесу и принял бригадирство взамен ушедшего Терехи.
Неожиданно его бригаду перебросили на постройку домов для постоянных рабочих.
Домики строились аккуратные, из отборного леса, на берегу чистого лесного ручья. Перед каждым спланирован палисадник. Позади – огород. Во дворе – бревенчатый коровник, тесовый сарайчик. А чтобы всё было качественно, наблюдал за постройкой техник.
И так быстро шло дело, что дома подвели под крышу в какую-нибудь неделю.
Не хватало только кровли да стекла для окон.
На стройку то и дело заглядывали начальники. И однажды явился Трухин.
Он узнал Веретенникова.
– Здравствуй, бригадир!
Поздоровались рука за руку.
– Ну как, прижился у нас в лесу или всё домой тянет?
– Вроде потягивает больше домой, – улыбнулся Веретенников.
– А как там – не развалилась Вавилонская башня? – напомнил он Веретенникову его старые притчи на лесобирже в Имане. Экие памятливые эти начальники!
– Нет, – смутился Егор, – урожай там собрали богатый… Окреп колхоз… Ну, да не без хитрости – взодрали залежь. Им пшеничка-то и вымахала!
– А чего же ты не взодрал?
– Сила не брала.
– Ну, знаешь, где сила – там и правда! А как обида твоя на земляков? Не прошла?
– Обида-то., Да уж проходит. Чего долго сердиться, на сердитых воду возят.
– Вот именно! А если не прошла, зачем тебе, бригадир, возвращаться туда, где тебя не любят? Оставайся у нас! Мы ведь друг на друга без обид? Не так ли? Рабочий ты хороший.
– И вы вроде начальники ничего, – уклончиво ответил Егор и дальше этого не пошёл в разговоре…
И вот как-то вечерком, когда плотники сидели и покуривали, гадая, кто в этих домах жить будет, появился Никита Шестов.
Он шёл и, не замечая мужиков, во все глаза разглядывал постройки.
– Эй, дядя! – окликнул Егор. – Галка в рот влетит!
– Егор Матвеич? – кинулся к нему Никита. – Прости, браток, возмечтался!
Никита был чист, брит, одет по-рабочему. И чем-то очень доволен. Лицо так и сияло. Шапка была сдвинута на затылок.
– Ты что это, выпил, что ли? Али именинник?
– Куда там! Поздравь, браток, баба ко мне едет! На постоянное жительство… Жильё вот присматриваю.
– Какое жильё?
– Да вот это!
– Чего, чего? – поднялся Влас Милованов. – На чужой каравай…
Но он не окончил, прерванный громким смехом Никиты.
– Какой же он чужой! Да это наш, дурья твоя голова. Для нас это, для рабочих. Понятно? – И он указал на дома.
– И мало того, – кто желает переселиться, денег на перевоз семьи дают. Да ещё и кредит на хозяйство. Коровёнку там заиметь… и всё прочее. Потому – государству… нужны кадры!
– Ишь-ты, какой кадр, – попытался ещё отшутиться Влас, но, взглянув на тёмное лицо Егора, осёкся.
– Так это я для тебя робил? – сказал глухо Веретенников.
– Смотря какой дом. Ежели вот ближе к лесу, так это мой… У меня на этот ордер. Вот он… Во, смотри! Мне ближе к выгону лучше… Корову – это я заведу в обязательном порядке… Потому – здесь молоко дорогое… А козье это, у меня его душа не принимает… – Так говорил Никита, тыча всем в глаза и убирая обратно в портмоне ордер.
– А что, – спросил тихо Егор, – уже все роздали дома-то?
– Всё, как есть всё! Потому я заявку ещё давно подал… Когда, значит, на ремонт этот определился. И, значит, стал получать квалификацию…
Вот оно – опять это слово!
Егор поднялся с брёвен и заново оглядел дома, белеющие в сумерках… Любой из них мог быть его домом… И вот, если бы сейчас ему сказали: "Это вот твой", – что бы тогда?. Но они уже розданы!
Ревнивое, завистливое чувство вдруг овладело им. Он оглядел бесшабашно-весёлого Никиту и сказал:
– И как ты это успел?
– Да ведь как? Такая уж у нас у батраков хватка! Это ваш брат всё поперёк да надвое… Артачится да фордыбачится… А мы от своего счастья не отказываемся. Так-то, Влас?
Но Влас ничего не ответил. Он, словно сражённый, опустился на брёвна и промычал:
– Вот это да!
XXXV
Тереха вышел на бугор, с которого открывался вид на Крутиху, и остановился, вглядываясь в знакомую, с детства милую картину родной деревни, в которой он давненько не был. Что-то здесь произошло за это время? Всё как будто так же. Только вот на многих домах крыши подновили. Заборы многие поправили. Побогатели, что ли? «А что в моём дворе?» Отсюда не видно.
Тереха сошёл с бугра и быстро зашагал по дороге в деревню.
У крайних изб сложены были брёвна. Тереха подивился:
"Кто же это строиться-то задумал?" – и прошёл мимо. У Парфёновых все были дома. Мишка с утра задавал корм скоту и пришёл с улицы озабоченный: по причине засухи травы нынче уродились плохие, вряд ли до весны хватит сена. Глаша, одетая в будничное платьишко, месила у печки хлеб в квашне. Агафья на столе процеживала молоко; она только что подоила корову.
Тут дверь отворилась, и через порог избы переступил Тереха.
– Здравствуйте! – сказал он, снял шапку и перекрестился в передний угол.
– Тятя приехал! – ахнул Мишка.
Подойник в руках Агафьи стукнулся о стол, молоко расплескалось.
– Батюшка ты мой, долгожданный! – запричитала Агафья, подбежала к Терехе, начала помогать ему стаскивать заплечный мешок.
– Погоди ужо, я сам, – прогудел Тереха, отстраняясь.
Глаша, бросив месить квашню, смотрела на внезапно появившегося свёкра с любопытством и некоторым испугом. Мишка стоял посреди избы не шевелясь. Ни он, ни Глаша не знали, известно ли отцу об их женитьбе. Наконец Тереха под непрерывные причитания суетившейся вокруг него Агафьи скинул с плеч мешок, снял латанный-перелатанный полушубок – тот самый, который когда-то попал под дождь в иманской тайге. Под полушубком оказалась старая же чёрная рубаха, поднимавшаяся на Терёхиной выпуклой груди; подол рубахи распущен. Штаны были ватные, а обут Тереха в валенки. "Эх, ты! Не в богатом наряде пришёл отец домой!" Так подумал Мишка, глядя на раздевшегося и заметно постаревшего Тереху. Мишке стало жаль отца, но тотчас же он решил не давать места этому чувству в своём сердце. "Кто его знает, что он ещё скажет…" Мишка боялся, что отец в первую же минуту примется осуждать его за женитьбу. Между тем Тереха огладил бороду, провёл рукой по сильно поседевшей голове, поцеловал сразу всплакнувшую Агафью, подошёл к Мишке.
– Ну, давай, что ли, я поцелую и тебя, сынок, – сказал он. – Эх ты, вырос-то! Ну, слава богу, слава богу, – проговорил затем растроганный Тереха и обнял сына.
Мишка, за минуту перед тем стоявший истуканом, как-то весь подался к отцу. Чувство близости к этому большому бородатому человеку, который его и раздражал в последнее время и которого он тем не менее любил, захватило парня. Мгновение они стояли обнявшись, оба широкие в плечах, костистые, с большими руками – Тереха грузнее и сутуловатее, Мишка потоньше и прямее.
– Сын-то у нас молодец, – без умолку наговаривала Агафья, утирая глаза платком, улыбаясь, стараясь заглянуть мужу в лицо и угадать, успел ли он получить письмо её. – У других-то парни в его годы, посмотришь, ещё ничем ничего, а наш-то уж хозяин вырос, всё люди говорят! Не нахвалятся: уж такой-то хозяин, Христос с ним, такой хозяин…
Хитрая баба Агафья! Пока Терехи не было, она со страхом думала, что будет, когда он приедет, ругала сына за то, что вышел из-под родительской воли и показал свой характер. А сейчас она же расписывала Мишку, чтобы похвалами сыну улестить сурового Тереху.
– А это кто же у нас тут? Вроде бы знакомая девка-то, – легонько отодвинув Мишку от себя и повернувшись к застывшей и потупившейся Глаше, сказал Тереха.
– А это невестушку нам бог дал, – заговорила Агафья, торопясь, чтобы муж не вставил своё какое-либо резкое или обидное слово. – Гланя, матушка, – сказала она невестке, – беги, доченька, скорее, затопляй баню. Спроси Анну, может она с ребятишками тоже будет мыться. А я тут с квашнёй-то без тебя управлюсь.
Глаша метнулась к порогу, набросила на плечи полушубок и выскочила на улицу. Тереха сел на лавку.
– Так, стало быть, – медленно проговорил он, – женился, значит, сынок?
– Если, тятя, ты против чего имеешь… – начал Мишка. Лицо у парня сразу сделалось твёрдым, в нём резко выступили скулы, а брови насупились. Взгляд серых глаз у Мишки прям, неуступчив.
Агафья испуганно посмотрела на сына.
– По закону? – сурово спросил Тереха.
– По закону, по загсу этому, как полагается. А свадьбу не играли, тебя ждали! – заторопилась Агафья, дрожа как осиновый лист.
И неизвестно, что бы сказал Тереха, но в это время широко распахнулась дверь. В избу вбежала Аннушка.
– Терентий Иваныч! – сказала она, запыхавшись. – С приездом!
– Спасибо, – ответил Тереха.
Что Парфёнов приехал, Аннушке сообщила Глаша. У Парфёновых своей бани не было, они мылись у Веретенниковых. Глаша прибежала с просьбой истопить баню.
– Топи, – разрешила Аннушка. – А кому?
– Свёкор приехал – вот что! – задорно вскинув голову, сказала Глаша.
Она побежала затоплять каменку, Аннушка же бросилась к соседям.
– Ну, как там мой, Терентий Иванович?
– А ничего, работает. Деньги хотел со мной послать, да я не взял… По почте небось пошлёт…
– Домой не собирается?
– Не слыхал.
Аннушка вздохнула. Уж скорей бы ехал Егор! Всё же прошлым летом Аннушка накосила мало сена, весной грозит настоящая бескормица. Холзаный начал "заваливаться", то есть он с вечера ложился в стойле, а утром его приходилось поднимать – тянуть за хвост и подсовывать под передние ноги палку; у старого коня не стало сил самому подниматься. Аннушке одной с ним не справиться, она звала на помощь соседей – то Мишку, то Ефима Полозкова. А Егор – где он там? Неужели он думает и ещё год домой не являться? Аннушка досадовала.
– Беда нынче с кормами, – сказала она.
– Сена совсем плохие, – подхватила Агафья.
– У нас навряд ли хватит сена, – проговорил и Мишка, взглянув на отца.
– А кони? – спросил Тереха.
– Играют, как звери! – радостно сказал Мишка.
Тереха оделся и вышел во двор. Прежде всего он отправился посмотреть на коней. Частенько они снились ему там, в Имане. И вот сейчас они перед ним, два рослых томских коня в одну масть – гнедые. Они косили на Тереху круглые большие глаза, фыркали, прядали ушами. Тереха огладил их, похлопал по крупу. Ничего не скажешь, добрые кони, сытые, Мишка хорошо хозяйничал. Чем подробнее Тереха всё разглядывал, тем больше убеждался в этом. Парень – молодец, старательный, работящий.
– Дурак! – сказал он в сердцах. – Смотри, чего лишился!
Мишка, потупившись, промолчал.
Истопила баню и пришла домой Глаша. Тереха ласково сказал ей:
– Сват-то здоров ли?
– Здоровый, – ответила Глаша, смело взглянув на свёкра.
– А сватья?
– И она тоже.
– Вечерком-то пускай придут. Позови ужо их. Скажи: просим, мол.
– Ладно, тятенька.
В Крутихе был давний обычай у невесток звать свёкра тятенькой. Терехе понравилось, что Глаша не изменила этому обычаю. "А девка-то, видать, ничего", – подумал он. Ещё днём Тереха сходил в баню, а вечером к Парфёновым пришли Перфил и его жена. Тереха достал водку. Восклицания, вопросы, возгласы удивления сменялись серьёзной беседой. Перфил говорил:
– Не иначе, сват, в колхозе быть тебе.
– Чего ж от других-то отделяться! – сказала жена Перфила.
Мишка, сидевший за столом, смотрел на отца выжидающе.
– Поглядим, – ответил Тереха.
– Тут и глядеть нечего!
– Ты возьми, к примеру, сена, – говорил несколько позже Терехе захмелевший Перфил. – Сена нынче никуда. У единоличников скот кормить нечем, а в колхозе мы сенокосилками-то сколько сена наворочали! Не-ет, в единоличности нынче, брат, худо…
– Будете в колхозе, все вместе, тогда… – говорила Перфилова жена.
– Тогда и свадьбу сыграем, ей-богу, сват, а? – перебивал её Перфил.
Гости засиделись до поздна. Под конец Тереха достал из кармана бумажник, нашёл и зачитал гостям газетную заметку, в которой писалось об успехах бригады Парфёнова на лесозаготовках.
– Это мы с комсомолами там соревнование устраивали, будь они неладны, – сказал Тереха. К удивлению всех, он засмеялся.
"А ничего у меня батька-то", – думал, глядя на него, Мишка. Но он всё ещё был настороже.
Ночью, лёжа на кровати, Агафья шептала Терехе на ухо:
– Молодые-то хорошо живут… Я боялась, что девка-то шибко нравная будет, а она ничего, послушливая… А что я спрошу тебя. – Агафья придвинулась совсем близко. – Мужику-то кочкинскому за коней небось приплачивать придётся? Коней-то мы у него забрали, а девка-то другая? Ведь слово, наверно, дадено…
– Дадено, дадено… – недовольно пробормотал Тереха. – Скажет тоже! Его уж, поди, давно раскулачили, этого мужика! Спи.
Агафья послушно прикорнула около мужа.
На следующий день она встала, как ни в чём не бывало. Все её страхи кончились. Да, по правде сказать, она уж привыкла к тому, что в доме есть невестка. Очень легко и быстро вошла Агафья в роль свекрови. Сиди, большой работой себя не утруждай, всё сделают молодые руки. Это ли не жизнь? Но и во дворе теперь орудовал молодой хозяин. Нельзя сказать, чтобы Мишка не слушал отца, он его слушал, но поступал по-своему. И Тереха день ото дня отодвигался в тень, а на первом плане для всех людей оказывался Мишка.
– Постарел Тереха, – судачили в Крутихе.
Это и раньше бывало: отец при взрослом сыне, как говорилось, "садился в угол". Так и Тереха поначалу сел в свой угол, а вперёд вышел Мишка. Прежде, если отец был ещё в силе и не желал уступать в доме первенства, случалось, он отделял сына. А теперь куда же отделишь? Весь народ в колхозе. Только людей насмешишь… И Тереха неожиданно для себя сдался.
Однажды к Мишке словно невзначай зашёл Николай Парфёнов. Он почтительно поздоровался с Терехой, но обращался всё время к Мишке.
– Ну, как, Терентий Иванович? – наконец сказал Николай Парфёнов. – Скоро сеять, пахать. В колхозе будете или всё ещё наособицу от людей?
– В колхозе, – ответил за отца Мишка. Он не оставлял своей мечты стать трактористом.
Тереха промолчал. "Так, видно, тому и быть, – думал он. – Куда все люди, туда и мы, теперь уж к одному концу".
Мишка подал заявление в колхоз. А Тереха совсем было хотел записываться в старики, но ему не дали. Пришёл всё тот же Николай Парфёнов.
– Дядя Терентий, – сказал он. – Мы слыхали, что ты на Лесозаготовках-то бригадиром был? А у нас ведь тут тоже бригады. Правление думает назначить тебя полевым бригадиром. Ты как на это смотришь?
Тереха заволновался. "Ах, черти, – думал он, – прознали-таки. Наверно, им Мишка сказал, а может, сват Перфил?" Он вытащил из бумажника газетную вырезку, показал её Николаю. Потом с суровой важностью взглянул на сына. "Рано ты меня, сынок, в угол-то хотел загнать, – как бы говорил этот его взгляд. – Видать, другое нынче время!"
Прежде Тереха Парфёнов, наверно, так бы и засох по-стариковски в своём углу. А сейчас он ещё поработает!
Полевым бригадиром, как говорил Николай Парфёнов, Тереху не назначили, а, словно подметив его хозяйскую любовь к лошадям, определили на конюшню, на должность не менее ответственную: заведовать колхозным тяглом.
– Ты молодец, на своём поставил, – говорил Мишке Петя Мотыльков, встретив его на улице.
Петя собирался на курсы трактористов в Каменск. Он слышал, что Парфёновы вступили в колхоз, хотел помириться с Мишкой. Оба помнили свою ссору зимой, на спектакле. Сейчас Петя первым протянул Мишке руку.
Молодой Парфёнов довольно улыбнулся:
– Я ж тогда зря от отца-то отказывался. Он ведь у меня оказался не кто-нибудь, а ударник!
Весной совсем плохо стало с кормами. В один из дней Аннушка вышла во двор и увидела, что Холзаный лежит пластом и даже головы не поднимает. Аннушка побежала за помощью – на этот раз к Терехе Парфёнову. Тереха пришёл, хмуро взглянул на старого коня.
– Должно, кончится, – проговорил он, – недокармливаешь, баба.
Аннушка заплакала.
А назавтра Тереха привёз ко двору Веретенниковых воз сена. Воз был навьючен на совесть, в телегу запряжён сильный гнедой конь. Раньше конь этот стоял во дворе Терехи, а сейчас Парфёнов приехал на нём от колхоза. Аннушка этому сильно удивилась. Она никак не ожидала со стороны Терехи такого поступка.
– Да как же это? – растерянно спрашивала Аннушка.
– А так уж, – сказал Тереха, – хоть вы и не колхозники… а животная, она не виновата. Надо подход иметь. Конь-то тягло! Нельзя тягло губить!
И теперь, готовясь свалить воз, Тереха втолковывал Аннушке:
– Егор-то твой домой же приедет, куда он денется! Приедет, а в дому поруха, животина стощала. На ком робить-то? Это непорядок. В колхоз худых лошадей нам тоже не надо. А с хорошими лошадьми – пожалуйста! – Оказывается, он, выручая Аннушку, заботился о колхозе!
XXXVI
Леспромхоз выполнил годовой план. По всем правилам составлялась официальная докладная, извещавшая об этом трест. Директор леспромхоза Черкасов намеревался выехать с рапортом в Хабаровск. Ему во что бы то ни стало хотелось быть в тресте первым – раньше всех других директоров. Павел Петрович с удовольствием представлял себе эту картину. С портфелем в руках он проходит в кабинет управляющего. Вид у него смиренный, но полный достоинства. А в душе – ликование. Управляющий, по своему обыкновению, громко и не особенно стесняясь в выражениях, начнёт его за что-нибудь ругать. Это уж непременно: в большом хозяйстве леспромхоза всегда найдётся нечто такое, за что следует ругать директора; Черкасов находил это в порядке вещей. А кроме того, нынче уже стиль такой: самокритика. Вообще-то Павел Петрович чувствителен к ругани начальства. Но на этот раз он сразит управляющего рапортом и насладится произведённым впечатлением.
Директор леспромхоза торопил служащих конторы с оформлением различной документации, которую он с собой повезёт. Честно говоря, у него даже мелькала мысль о том, чтобы отправиться с этим рапортом неделю или даже две недели тому назад. "Какая разница, ведь план-то всё равно будет выполнен!" И он непременно сделал бы это, да побоялся Трухина. Беда, если Трухин дознается, будут неприятности. У Черкасова продолжало оставаться ревнивое и настороженное отношение к своему фактическому заместителю.
В этот вечер наконец всё было готово. Черкасов, сидя в своём кабинете, с удовольствием подписывал бумаги. Обстановка в кабинете была более чем скромной: широкий письменный стол, несколько стульев, шкаф. На стене у стола висел старый эриксоновский телефон-вертушка. Секретарь, высокий, сухопарый пожилой канцелярист, подавал Черкасову одну бумагу за другой, всякий раз повторяя:
– Извольте подписать это… пожалуйста…
Видно, что он был старой, ещё дореволюционной выучки.
Черкасов сидел прямо. Свет от лампы падал на аккуратно разложенный лист. Черкасов думал, что зимний сезон, несмотря на все его тревоги и опасения, заканчивается "в основном" благополучно. Были, правда, неприятные эксцессы: пьянка, невыход на работу вербованных. Но это всё прошло. Теперь вот он подпишет последнюю бумагу, уложит все их в портфель, а завтра с утра уедет в Иман и сядет потом на поезд… "Сто и две десятых процента", – прочитал он итоговую цифру и повторил её про себя. Лицо его осветилось довольной улыбкой, но сразу же стало серьёзным: в кабинет вошёл Трухин.
Степан Игнатьевич подождал, пока выйдет секретарь, затем он сел на свободный стул сбоку от директора и спросил:
– Павел Петрович, а ты повезёшь в трест сведения о новых рабочих, остающихся в леспромхозе?
Черкасов поморщился. Все бумаги он подписал, а эта, как на грех, не была даже составлена.
– Участки задержали сведения, – сказал Черкасов и надулся.
– Очень жаль, – проговорил Трухин. – Ведь по этим сведениям нам будут отпускаться деньги на пособия рабочим.
– Позже вышлем, – буркнул Черкасов.
Трухина вопрос о новых рабочих интересовал сейчас больше всего. Он считал, что никакое промышленное предприятие в советских условиях не может развиваться, если не будет постоянной заботы о работающих на нём людях. Закрепление рабочих, создание постоянных кадров тесно с этим связано. Черкасов же судил по-своему. Люди у него почему-то всегда оказывались на втором или даже на третьем плане. А на первом – бумажка, рапорт, доклад.
– Всё-таки надо было бы тебе задержаться на денёк и потребовать эти сведения, – сказал Трухин.
– Нет, нет, нельзя задерживаться, – нетерпеливо заговорил Черкасов. – Я поеду!
Впрочем он скоро вернулся к своему благодушному настроению.
– Да, поработали мы крепко – а, Степан Игнатьевич? Сто и две десятых процента! – поднял он палец. – Поработали, а теперь можно будет и отдохнуть. Ты летом куда думаешь ехать? – повернулся Черкасов к Трухину.
Но в это время зазвонил телефон. Черкасов встал, покрутил ручку, снял трубку. Сразу же лицо его вытянулось, на нём не осталось и тени благодушия.
– Банда? – переспросил он в трубку упавшим голосом.
– Что такое? – поднялся со стула Трухин.
Звонила Клюшникова. Трухин, взяв после Черкасова трубку, услышал её суровый и властный голос.
– Степан Игнатьевич, – говорила Клюшникова. – Сейчас у меня сидит Наумов. Ты знаешь Наумова?
Трухин ответил, что знает начальника Иманской пограничной заставы, с которым он ещё весной объезжал устье Имана.
– Так вот, Наумов говорит, что банда прорвалась крупная, поэтому мы считаем положение серьёзным. Всего я по телефону сказать не могу, к вам приедет Нина Пак. Черкасов мне сказал, что завтра выезжает в Хабаровск. Надо ему на несколько дней задержаться. Нина передаст, что нужно делать, она будет у вас завтра. Держите связь с райкомом.
– Понятно, – сказал Трухин.
В трубке послышался треск, Клюшникова прервала разговор. Черкасов с досадой думал: "Вот, чёрт возьми, новая напасть! В других леспромхозах небось всё спокойно, а у нас всегда что-нибудь случится! И надо же было, чтобы Клюшникова именно сейчас позвонила, когда я собрался ехать в Хабаровск!" Трухин молчал, сосредоточенно размышлял, что необходимо предпринять в первую очередь.
Как-то само собой вышло, что в течение ближайших суток к нему все стали обращаться за советами. Приехала Нина Пак. Она сообщила: белогвардейцы перешли границу в нескольких местах, одна из банд, численностью до пятидесяти человек, перекинулась через Уссури в Иманском районе…
Подобно тому как, начавшись в одном месте, лесной пожар захватывает всё большие и большие пространства тайги, так и слух о банде распространился быстро и коснулся всех в леспромхозе.
Коммунисты провели закрытое собрание. В тот же день в одном из бараков собрались и комсомольцы. Молодые парни и девушки, загорелые от мороза и от яркого таёжного солнца, были взволнованны, по и очень серьёзны. Ни смеха, ни шуток не слышалось сегодня среди этой молодёжи. Наконец все оказались в сборе.
– Закройте дверь! – крикнули из дальнего угла. Те, что явились последними, встали у дверей как часовые. На столе, потрескивая, чадила керосиновая лампа. В полутьме светились настороженные глаза, каждое неловкое движение соседа вызывало сердитый шёпот:
– Тише-е…
– Есть сведения, что бандиты распространились по тайге, что они убивают коммунистов, комсомольцев, рабочих… – Это говорил пришедший на комсомольское собрание Трухин.
Среди других комсомольцев были Сергей Широков и Вера Морозова. Сергей, слушая Трухина, думал, что, может быть, придётся ему встретиться с бандитами. Он готов был, как ему казалось, на самый отважный поступок.
В бараке, где жили трелёвщики корейцы, выступала Нина Пак. Сюда зашёл Егор Веретенников. После того как лесорубческая бригада Парфёнова окончательно распалась и Егор остался один, его перевели на штабелёвку. Там работали девушки-комсомолки. С весёлыми криками, а часто и с песнями они скатывали брёвна на лёд реки. Но укладывать их в штабели помогали девушкам мужчины.
– Дядя Егор! – кричали девчата Веретенникову. – Помогите нам!
И Егор приходил к ним на помощь в тех случаях, когда требовалось большое физическое усилие, чтобы закатить в штабель толстое бревно.
Сейчас в бараке у корейцев Веретенников увидел Нину Пак. Он вспомнил свою ночёвку в корейской фанзе в Кедровке и рассказ Клима Попова о корейской девушке, пришедшей в девятнадцатом году к русским партизанам.
– Банда! – резко выговаривала Нина Пак это русское слово среди потока гортанных корейских слов. Глаза её сверкали гневом.
Егор Веретенников потихоньку вышел из барака. Он не придавал слухам о банде большого значения.
По дороге в барак Веретенникову повстречался Авдей Пахомович с двустволкой, видимо собравшийся на охоту. Старый уссуриец взглянул на сибиряка с открытым подозрением. Он только что был у Трухина. Степан Игнатьевич, придя с комсомольского собрания, сидел в каморке десятников. Гудков прямо приступил к делу.
– Степан, – сказал он, переходя на "ты", как на войне и на охоте, – чего это банда на наш участок рванула? Не своих ли ищет среди вербованных? Рассчитывает на беглых кулаков и прочих субчиков?
– А много ли у нас таких?
– Да есть… Я бы некоторых пока изолировал…
– Точнее!
– Вот, например, есть тут Веретенников. Мужичонка на колхозы злой..
– Проходи дальше.
– Вот вроде волчонка… этот Генка… Всё за техником следом ходит…
– Других улик нет? – усмехнулся Трухин. – Ну, за этого Лопатин отвечает, его дружок.
Старый охотник всё же назвал нескольких подозрительных, заслуживающих внимания. Но в числе их не было Храмцова.
– Ты что же – на банду с дробовиком, как на рябчиков?
– Ничего, – не принял шутки Гудков, – я из этих стволов и медведей валял…
Явился к Трухину и Демьян Лопатин. Разговор был краткий.
– Как приготовился? – спросил Трухин.
– Пусть только сунутся! – смелые глаза Демьяна сверкнули.
– Не хвались, – строго сказал Трухин, – посмотри, внимательно посмотри, что за люди вокруг тебя.
– Не беспокойся, Степан Игнатьич, оружие в руках коммунистов и комсомольцев. Люди инструктированы…
Днём дежурство. Ночью усиленные караулы. Ничего у нас не получит банда, кроме пули!
Это был рапорт бойца командиру.
Вернувшись на Красный утёс, Лопатин обошёл все бараки, проверил посты. Усилил охрану склада взрывчатки и продовольственного склада. Ведь это главное, что могло пригодиться бандитам. А так – какого им чёрта делать среди тайги? Лесорубы – они же не золото добывают.
Повстречав в одном из бараков Генку, который, собираясь бежать, притворился больным, Демьян посетовал:
– Жалко, не во-время ты захворал, паря. Дал бы я тебе оружие, был бы с нами… Глядишь, банда и к нам сунется, вот и повоевал бы! – сказал он так, словно повоевать – это было одно удовольствие.
И уходя, наказал:
– За этот барак ты отвечаешь! Смотри в оба. В случае чего мне лично знать давай!
Его воинственный вид окончательно сразил Генку. Куда уж теперь бежать, надо в бараке отсиживаться! Ещё убьют невзначай в чужой драке…
– Ты кого-то убил, я слышал, – говорил Генке Корней Храмцов. В последние дни семейский тоже оставался в бараке.
– Кто, я? – отшатнулся Генка. – Откуда ты взял?
– Ты сам мне говорил, – продолжал невозмутимо Корней.
Волков вскинул голову и ответил со злобой:
– Тебе, наверно, приснилось!
– Не приснилось, а я помню. Ты, парень, всё скрываешь!
– Да и я кое-чего тоже помню, – вызывающе сказал Генка.
– А что ты помнишь? – подступил к нему Корней. – Ну-ка, скажи?
– Да ну тебя! – махнул рукой Генка. – Связываться с тобой!
– То-то! – удовлетворённо сказал Корней.
"К чёрту! Завтра же уйду отсюда!" – думал Генка. Корней Храмцов вызвал в нём ненавистное воспоминание о Селиверсте Карманове, об убийстве Мотылькова. Только семейский, несомненно, изворотливее, хитрее Карманова.
Если Селиверст действовал прямо, решительно, не очень задумываясь о последствиях, то Корней юлил, разговаривал с Генкой намёками. И лишь сегодня он заговорил открыто. Почему? С какой целью?
Генка опасливо посмотрел на Корнея. У него возникло сильнейшее желание увидеться с Верой. Сейчас вот пойти к ней и сказать: "Ты моя!" Они поженятся и уедут в город – подальше от этих мест. Он быстро оделся и вышел из барака.
…Истекали вторые сутки с тех пор, как слух о банде всколыхнул всех в леспромхозе. Тёмный мартовский вечер быстро переходил в ночь. Было тихо, тепло, как бывает ранней весной перед снегопадом. На Красном утёсе уставшие рабочие улеглись спать. А на Штурмовом участке Генка Волков подходил к бараку, где жила Вера. Тут ещё светились два-три огня. На Партизанском ключе в кабинете директора леспромхоза сидели Черкасов и Трухин.
– Сколько шуму подняли с этой бандой! – недовольно говорил Трухину Черкасов. – Как будто японец на нас войной пошёл по меньшей мере. А между тем всё тихо, спокойно. Я бы теперь уже давно был бы в Хабаровске!
Трухин внимательно посмотрел на Черкасова, усмехнулся и ничего не ответил. Он видел, что не все люди приняли известие о банде с достаточной серьёзностью.
XXXVII
…Они шли, то и дело оступаясь и проваливаясь в сугробах. В глухом, заснеженном лесу им приходилось идти без дороги – перешагивать через лежавшие там и сям валежины, вскакивать на них, а не то и просто переваливаться всем туловищем. Великое однообразие тайги подавляло их. Лес, коряги, вывороченные корневища, снег на широких лапах лиственниц и елей, как на вытянутых руках, под ногами ямы, колдобины, а вверху низко нависшее равнодушное небо. Они поднимались наверх, в гору, спускались вниз, под гору, миновали пади и распадки – и опять перед ними было всё то же: лес, лес, лес… «Да будет ли когда-нибудь ему конец?» – думал каждый из них.
