Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Был виден огонь и в окнах старой избёнки Савватея Сапожкова. У Савватея сидел Григорий. Он зашёл к нему посоветоваться насчёт завтрашней пахоты и предложил Савватею сменить у трактора Ефима Полозкова. Григорий затем отправился к Тимофею Селезнёву. А Савватей близко к полночи надел полушубок, подпоясался и пошёл на смену Ефиму.
Но была и ещё одна изба в Крутихе, где долго горел огонь, – это у Кузьмы Пряхина. Сам Кузьма спал, зато жена его сидела на лавке и смотрела на мокрые, заляпанные грязью сапоги. Щегольского вида у сапог уже не было, они так расхлёстаны, что сомнительно, можно ли их ещё раз надеть. Женщина покачала головой и принялась очищать их от грязи, потом она взялась за брюки и гимнастёрку мужа, также испачканные в грязи.
С вечера, когда Кузьма явился домой, она даже не узнала его. Чтобы он был так лихо бесшабашен – этого с Кузьмой ещё никогда не бывало.
– Что, на тебе этот трактор ездил, что ль? – насмешливо спросила она.
А он, не отвечая ей, сразу полез в шкафчик, достал водку и залпом опрокинул стакан. Потом за ужином долго рассказывал о тракторе всякие небылицы. И пятнадцать-то в нём лошадей сидит. И дом-то он раздавит. И все крутихинские телеги один утащит, только запряги! "Чего это с ним сделалось? Прежде за верёвочку готов был драться, а теперь вон какие сапоги не пожалел". Она старательно всё вычистила и поставила сапоги к печке, чтобы высохли.
Утром он поднялся чуть свет, и всё бывшее с ним вчера сразу пришло ему в голову. Кузьма взглянул на сапоги. "Эх, вот устряпал-то я их!" Поставленные у печки просушиться, они совсем разъехались: подошва отстала, носок задрался. Кузьма почесал в затылке, виновато посмотрел на жену. Он ожидал, что жена будет ругаться, но она, к его удивлению, даже и слова не сказала. Наоборот, как показалось Кузьме, улыбнулась тихо, как бы прощая его этим, точно напроказившего мальчишку. Это придало Кузьме бодрости. "Чёрт с ними и с сапогами! Что им – ещё сто лет носиться?" Пряхин схватил сапоги, повертел их, помял. Действительно, носить их уж больше нельзя. "А голенища ещё добрые, пригодятся", – привычно подумал он и не положил уже больше сапоги бережно в сундук, а забросил их под кровать.
Позавтракав, он поспешил на улицу.
На бугре уже толпились мужики. Брезент сняли, и теперь, при дневном свете было видно, что трактор не очень велик. Но и он казался мужикам чудом: без лошадей ездил!
Со всех сторон сходились к школе мужчины и женщины. А ребятишки вертелись возле трактора с самого раннего утра.
За воротами своей избы стояла Агафья, жена Терехи Парфёнова. Она слыхала, когда Мишка вернулся домой. "С Глашкой был", – вздыхала Агафья, вертясь на кровати. Потом она сказала себе: "Ладно, вчера был праздник, парень загулялся". Но опять подумала: "Гулять-то гулять, да не до утра же. Дома работы по горло. Скоро пора пахать, сеять. Земля уж совсем оттаяла. А Мишка словно и не думает об этом. Надо всё поправить, починить, а то на пашне некогда будет латать, когда всё станет рваться, ломаться да не слаживаться".
– Надо бы лемех-то наварить, – сказала она ему утром.
– Я, мама, ходил в кузню. Завтра снесу.
– Завтра, завтра! – сказала Агафья со злом. – А чего сбрую не починяешь?
Мишка промолчал. Может быть, он не желал перечить матери? Сейчас Агафья смотрела, как сын быстро вышел из ворот; он торопился к трактору. В повойнике, скрывавшем редкие седые волосы, в пёстрой ситцевой кофте и широкой чёрной юбке, Агафья сердито поджала губы, услыхав какой-то непонятный треск и гул. Мишка прибавил шагу, потом побежал.
По крутихинской улице шёл трактор. За рулём, как и вчера, сидел Гаранин. Из дворов и изб выходили люди. Агафья огляделась. "Батюшки! Экое чудище!" Она перекрестилась и ушла обратно в избу. Зато с любопытством смотрела на трактор вышедшая за ворота Аннушка. Вот она позвала вертевшегося среди ребятишек Ваську, он подбежал к ней.
За машиной шли Ларион, Иннокентий Плужников, Ефим Полозков. Ефим поздоровался с Аннушкой. Она увидела Григория. Толпа всё росла. На телеге везли плуг, какие-то плахи… Выйдя из деревни, вся колонна двинулась по дороге в поле.
– Куда ж поехали?
– За столбы! Пахать!
– Пахать! Трактором? Да ему тяжело своё-то железо тащить, неужто плуг потянет?
Люди, шедшие за трактором, шумели, громко разговаривали. В конце концов, не жалко потратить и день, чтобы посмотреть, как трактор будет пахать. Рядом с Мишкой шёл Николай Парфёнов.
Мишка со вчерашнего вечера, когда впервые увидел трактор, испытывал впечатления необыкновенные. Ночью, провожая Глашу домой, он хотел подойти к машине, ещё раз взглянуть на неё, но увидел караульщика и пошёл домой. А утром поспешил на бугор, к школе. Мать говорила, что надо лемех наваривать, сбрую чинить. Правда, всё это надо делать, по до лемеха ли тут, когда такое творится! Может, расспросить Николая Парфёнова?.
– Отец-то пишет? – спросил Николай, когда Мишка к нему пристроился.
– Слух есть – жив, в лесу ворочает.
– На колхоз обиделся – вот дерева и валит, как медведь! Вот бы посмотрел, чего теперь у нас в Крутихе, – говорил Николай так насмешливо, что Мишка несколько оробел.
Впереди толпы, всё так же ровно урча, двигался трактор. Полевая дорога, скрытая прошлогодней травой, была ровна, суха, и Гаранин – в кепке, в старом пиджаке – вёл машину спокойно. Рокот мотора разносился над крутихинскими полями. Потом-то этот рокот станет привычным, а сейчас степь, примолкнув, слушала его впервые. Ястреб, поднявшийся ввысь, удивлённо взмахнул крыльями. Торопливо, напуганная непонятным гулом, пробежала полевая мышь…
Вдруг трактор остановился. Гаранин слез с железного сиденья и стал осматривать машину. Подошёл Ларион. Вдвоём они склонились над радиатором. Толпа сбилась плотнее. Начавшийся ветер доносил обрывки разговора:
– Вот тебе и машина!
– Не то что, скажем, конь. Тому дал кнута – и вывезет!
– А и правда: на коне надёжнее!
– Погоди! Вот посмотрим, как он потянет плуг-то!
Трактор снова двинулся. Гаранин недовольно посматривал по сторонам. Он предлагал Григорию не забираться так далеко с трактором, попробовать пахоту на ближних пашнях, однако Сапожков настоял на своём. Ему обязательно хотелось, чтобы именно трактор поломал кулацкие межи на этих лучших полях. Когда вдали обозначился тёмный край Скворцовского заказника, Гаранин оглянулся. Он думал, что народ по дороге разбредётся, не все придут на место, и ошибся: толпа как будто даже увеличилась. Какая-то телега шла сзади. На коне верхом ехал Тимофей Селезнёв.
Миновали болотце, отогревшееся под солнцем. Трактор в первый раз забуксовал. Нашлось много охотников подкладывать плахи, снятые с телеги. Как и вчера, больше всех суетился Кузьма Пряхин. После этого было уже совсем недалеко и до пашен. Гаранин прямо повернул к ним.
Это были те самые пашни, где в прошлом году Ефим Полозков и Савватей Сапожков пахали на артельных лошадях землю братьев Кармановых. Теперь почти вся земля за столбами стала колхозной. В неё вошли наделы Волкова Платона, братьев Алексеевых и других богатеев.
Григорий вышел вперёд.
– Будем отсюда заезжать, – сказал он Гаранину и указал рукою на столб у ближнего к дороге конца поля.
На другом конце виднелся точно такой же столб; издали он казался совсем маленьким. Мужики, пришедшие за трактором, остановились у края поля и смотрели молча, как Гаранин заезжает на бывшую пашню Платона Волкова, которая шла прямо от первого столба. С телеги сняли прицепной плуг, привезённый в ночь из Кочкина. Ларион вытащил из сумки фитильные бомбы и побежал к дальнему столбу. Савватей Сапожков прошёл по полю и остановился, оглядывая его из конца в конец. Края пашен ясно обозначались редкой травой, хорошо видными бороздами и старыми, высокими межами.
Гаранин вывел машину на поле и, поставив её поперёк меж, невольно опасливо покосился на них. "Чёрт, возьмёт ли машина?" Уж очень они были высоки, крепко задернованы травами, казались незыблемыми символами кулацкой власти над землёй, опутывая её словно цепями.
Любит Григорий рискованные положения! Ну, была не была, придётся рисковать…
И Гаранин двинул трактор на штурм вековых меж.
Машину опередили ликующие мальчишки. Позади двинулась вся толпа. Трактор ткнулся в первую межу, перелез её без особого труда, но когда лемехи плуга вонзились в корневища, пришлось дать газу. Машина преодолела препятствие рывком. Сзади что-то крякнуло. "Уж не поломка ли?" – пробежал холодок по спине рабочего. Нет, это хрястнули корни, и огромная дернина перевернулась, образовав глубокую борозду.
"Здорово!" И в тот же миг невдалеке раздались два взрыва, резких, коротких. Под одним и под другим столбом, что стояли на краях заповедного поля, как молчаливые стражи кулацкой собственности на землю, показались два белых облачка. Столбы вначале подпрыгнули, а потом рухнули вниз. Облачка дыма растаяли и обнажили пустое место. Словно столбов и не было!
– Ур-ра! – закричали ребятишки, под дирижёрство комсомольцев.
– Ур-ра! – кричал вместе с ними Григорий радостно, как мальчишка.
И радость эта захватила толпу. Люди оживлённо зашумели. "Машина понравилась", – решил Гаранин, украдкой отирая пот.
Один только Никодим Алексеев стоял в стороне, тёмен лицом. Первая межа была его. Дальше шли межи его братьев… А там уж кармановские, волковские… Всем конец!
Трактор продолжал свой путь.
Мишка Парфёнов, сбегав вместе с другими парнями смотреть, как повалились от взрыва каменные столбы, подскочил к трактору, когда он уже начал пахать. Глаза у парня блестели. Озорная удаль вдруг закипела в Терехином сыне. Он сбоку ухватился обеими руками за колесо машины, попытался упереться ногами в землю, но сразу же и отлетел. Среди мужиков, шедших за трактором, грохнул хохот.
– Что, Мишка, не берёт? – кричали ему.
– Гляди, пуп надорвёшь!
– Машину остановить хотел! Ну Мишка!
Хохотали Ларион, Николай Парфёнов, Перфил Шестаков. Засмеялся и подошедший Григорий. Только Никодим Алексеев, стоя в стороне, всё так же мрачно смотрел на толпу мужиков.
А Мишка Парфёнов, смеясь вместе со всеми, думал: "Куда до неё коням! Эта машина любых томских пересилит!"
Мужики гурьбой шли за плугом. Сквозь шум мотора слышались их голоса:
– Глубоко всё же берёт!
– Эх, вот сила! Вот оно где, тягло – по сибирским землям как раз!
– Неужто нам не только на показ такой дадут?
– Дадут. И очень свободно. Потому – артель!
Бывшие бедняки возвращались с поля важно, с каким-то особенным достоинством, как владельцы самого мощного тягла, какое только заводила Крутиха во все прошедшие времена.
XIV
С борозды, проведённой трактором на пашнях за столбами, и началась в Крутихе эта весна. Через неделю уже все сеяли; даже Никула Третьяков вместе с другими колхозниками принимал участие в общей работе.
Трактор давно увели обратно в Кочкино. Слышно было, что шёл он теперь по другим деревням района, прокладывая первые борозды, всюду вызывая то надежду, то скрытую, затаённую злобу. В Крутихе Никодим Алексеев не мог забыть, как тракторный плуг бороздил землю за столбами.
– Истинно чёртова машина! – говорил Никодим Никуле Третьякову. – Взять бы да садануть по ней как следует какой-нибудь железиной, чтобы не ползала.
Никула жалко улыбался. Он и боялся Никодима и ненавидел. Несколько лет тому назад Никула Третьяков батрачил у Алексеевых. Тогда ещё богатые братья Алексеевы жили нераздельно. Впоследствии от них выделился Никодим. Осенью трёх братьев Алексеевых раскулачили, а Никодим остался. "Как его-то оставили?" – думал Никула. Ему не хотелось, чтобы в Крутихе был теперь хотя бы один человек, который знает про его тайные дела. А Никодим знает…
Никула отлично помнил время, когда у Селивёрста Карманова собирались богатые мужики. Третьякова туда иногда знали. Конечно, ему не по пути было ни с Кармановыми, ни с Алексеевыми. И если всё же он шёл к ним, то лишь потому, что привык всю жизнь ждать подачек и жить на подачки. От этого в характере Никулы очень резко проявлялись черты угодливости, услужливости…
Очень возможно, что когда Никула рос вместе с другими деревенскими ребятишками, у него была и смелость, и самостоятельность – он мог драться с ровесниками, разбивать чужие носы и свой не очень беречь. А может, у него от рождения подлый характер – кто станет это разбирать. Человека ведь судят по делам. А дела у Никулы такие, что лучше ему о них не думать… Ведь Платона-то раскулачили, выселили, а спрятанный им хлеб так и не нашли, он в яме! Никула, даже закрыв глаза, видел эти туго набитые зерном пятипудовые мешки с буквами "П. В." Ведь только Никула, один во всей Крутихе, знал, где был спрятан у Платона хлеб. Волков больше в деревню не вернётся, Никула это чувствовал, значит хлебом можно спокойно завладеть. Но как? Усадьба Волкова с улицы обнесена высоким забором, только сквозь щели можно что-нибудь увидеть во дворе. Зато огород с картофельной ямой – на задах усадьбы и открыт со всех сторон. Никуле хотелось перетаскать все мешки к себе в избу, в своё подполье, но он трусил, что его за этим застанут. Проще всего было бы пойти и заявить, что вот он, Никула Третьяков, знает и может показать, где лежит спрятанный Платоном хлеб. Но Никула не умел бескорыстно отказываться от чего бы то ни было. Он только тревожился – не сгнил ли хлеб в яме, не попортила ли его плесень, сырость? "Если я, – думал Никула, – перетаскаю к себе весь этот хлеб, на черта мне тогда и сеять? Буду сидеть дома на печи да в потолок плевать". Никула был так обеспокоен сохранностью чужого, не принадлежащего ему хлеба, что однажды, не вытерпев и выбрав ночь потемнее, пробрался на огород Платона Волкова. Ещё днём сквозь щели в заборе он заметил место, где должна находиться яма. Никула, согнувшись, перебежал от забора к едва заметному холмику посреди огорода. Кажется, его никто не заметил. На усадьбе Волкова, превращённой в колхозный двор, с конюшней и двумя амбарами, было тихо. Никула присел на корточки и принялся отгребать землю. Он отгребал её до тех пор, пока пальцы не нащупали сырые и холодные доски. Никула поднял одну доску, образовалась щель. Из ямы потянуло сыростью, прелью. "Ох, сгнил хлеб-то!" Эта мысль его настолько расстроила, что Никула сделал резкое движение и, испуганно охнув, полетел вниз. Хорошо, что он упал на мягкие мешки. Кажется, поцарапал неё. Никула стал ощупывать себя. И сразу же услышал громкий собачий лай – как показалось, над самой его головой. Никула весь сжался от страха. Сидел не шелохнувшись, пережидал. Лай не повторился. Никула живо развязал один мешок, набрал в карманы зерна и стал выбираться из ямы. Как ни осторожно Никула выбирался, а потом и закладывал яму досками, засыпая их снова землёй, шум он всё же поднял, и его услыхали.
У амбаров во дворе дома Волковых ходил с ружьём караульщик. Это был Филат Макаров – бывший кармановский батрак. Он услыхал на огороде какой-то странный шум, стал оглядываться, но в темноте ничего не мог заметить. Тогда Филат, по привычке жителей степных мест, пригнулся к земле и посмотрел снизу. Он ясно различил на фоне более светлого неба крадущуюся к забору человеческую фигуру.
Вот человек метнулся и буквально перелетел через забор. "Кто бы это мог быть? – думал Филат, держа в руках ружьё. – И зачем сюда приходил?" Ему представилось, что человек этот собирается поджечь амбары, а может быть – кто знает? – напасть и на самого караульщика. Филат затаился, стараясь высмотреть, откуда мог подойти к нему враг, но кругом было тихо. Под утро Филат и совсем успокоился. "Может, это мне померещилось?" – думал он. Однако ночное видение было настолько явственным, так ярко стояла у него в глазах метнувшаяся к забору человеческая фигура, что Филат утром подхватил ружьё и пошёл на огород. Ему сразу бросился в глаза высокий холмик со свеженарытой землёй. Филат догадался, что перед ним картофельная яма; такие ямы на огородах были обычными в Крутихе. "Значит, в ней что-то есть", – подумал Филат, но открывать яму не решился. Идя по огороду к амбарам, он раздумывал, что делать, кому сказать о том, что стало ему известно. Поразмыслив, Филат отправился к Иннокентию Плужникову, который был колхозным кладовщиком и, стало быть, являлся как бы ближайшим начальником Филата.
Между тем Никула Третьяков, прибежав домой, выгреб из кармана пшеницу. Жена и дети спали. Никула зажёг лампу и стал внимательно рассматривать зерно, косясь на окошко, словно с улицы за ним могли подсмотреть. Зерно оказалось здоровым, словно оно пролежало всю эту зиму в амбаре. Ни плесени, ни сырости, как опасался Никула, не было. Сухая горькая пыльца оседала на ладонях, когда он, захватив зерно в пригоршню, стал его пересыпать. Ух ты, какое это было бы богатство, если бы всё, что есть в яме, до единого зёрнышка, перешло каким-нибудь чудом к Никуле в подполье! Два года, не оглядываясь, можно было бы питаться с семьёй Платоновой пшеничкой. А потом продать излишек… Но Никула понимал, что это невозможно. Нельзя утащить из ямы всю пшеницу без того, чтобы этого никто не заметил. Даже и сегодня, когда он только разведку сделал, словно кто-то следил за ним; Никула это почувствовал, казалось, всей кожей, потому он так стремительно и метнулся через забор. "Чёрт… в яму сверзился", – ругал он себя. Но кто же мог его заметить? Филат? Никула знал, что Филат Макаров каждую ночь на бывшей усадьбе Волкова сторожит колхозные амбары. Но он надеялся: огород всё же далеко от амбаров… А кроме того, хлеб можно тащить не через забор, а сперва спустить его под высокий берег речки Крутихи. Берег недалеко. Вырыть там яму, сложить мешки… Никула снова размечтался. "Вот надо было мне так-то и сделать, а я, дурак, через заплот полез". Но видал его кто или не видал? Эта мысль мучила Никулу, и он почти всю ночь проворочался на берёзовой лавке, в набитой тараканами ветхой своей избёнке. А утром встал с дурной головой и побежал скорее в переулок, чтобы сквозь щели в заборе посмотреть, не разрыта ли яма. Но нет, всё было так, как он оставил ночью, виднелся лишь чуть заметный бугорок свеженарытой земли. "Надо было забросать яму-то старой картофельной ботвой", – подумал Никула и пожалел, что не сделал этого ночью. В последующие дни он выжидал. Ход рассуждений у него был такой: если его и на самом деле видали, тогда яму неизбежно обнаружат и откроют, а если не видали, всё будет в порядке. Никула слишком понадеялся на обычную беспечность людей. И просчитался.
Филат всё рассказал Иннокентию Плужникову.
– Ладно, – сказал он. – Нынче ночью я сам погляжу, что там есть. А ты, смотри, не застрель меня.
– Ну что ты! – Филат довольно засмеялся.
На следующую же ночь Иннокентий пришёл на огород, быстро сбросал землю и залез в яму. "Мешки… – ощупывал Плужников вокруг себя и под ногами, – пшеница… Значит, вон куда Платон Волков прятал свой хлеб! А мы-то думали, что у Егорши Веретенникова. Замок сломали у мужика. Но кто же около ямы-то ходит?
Значит, кто-то знает, что тут хлеб лежит. Надо этого человека во что бы то ни стало подкараулить".
В тот же день Иннокентий разговаривал с Григорием.
– Надо открыть яму и хлеб перетаскать в колхозный амбар, – сказал Григорий.
– Подождём, Григорий Романыч, – стал уговаривать его Плужников. – Тут какая-то махинация. Кто-то к этой яме ходит. Мы грешили, будто Егор Веретенников Волкову помогал. Ан, видно, кто-то другой. Надо это выявить!
Григорий согласился, – ему вовсе не нравилось, что его родственник ходит в подкулачниках.
А Никулу Третьякова снова стали одолевать сомнения. Что делать дальше? Начать в одну из ночей перетаскивать хлеб к себе домой? Но сколько он может унести? Мешки тяжёлые, одному мешок ни за что не поднять. "Надо вдвоём с бабой, – думал Никула. – По полмешка таскать будем". Никула выждал несколько дней, всё было спокойно. Однако он никак не мог собраться с духом пойти к яме. Ему даже сниться стала эта пшеница – будто он сидит в своей избе на мешках! А утром, проснувшись, он думал: нет, всей пшеницы ему не забрать, очень уж много её – сто пудов! Двадцать мешков – разве все их незаметно перетаскаешь? Надо бы с кем-то вдвоём…
Находясь в сильном расстройстве, Никула на четвёртый день после того, как побывал в яме, сказал о ней Никодиму Алексееву. Но тут же и пожалел об этом. Никодим сначала удивился, потом задумался, лицо его стало жёстким, как у Селивёрста Карманова, и он зло усмехнулся.
– Всё равно эту яму они найдут, – сказал Никодим; под словом "они" Никодим подразумевал колхозников. – Станут весной огороды копать и откроют. Надо этот хлеб испортить, керосином залить. Ты и зальёшь, – решил тут же Никодим. – Вот тебе деньги – тридцать рублей. Сделаешь – ещё дам. Да смотри, – предупредил Никодим, – не попадись. Попадёшься – пеняй на себя!
Не обрадовался Никула такому поручению, но и отказаться от него он не посмел. Давно уж он был связан с Никодимом одной верёвочкой. Сначала Селиверст Никулой распоряжался. Тот был человек страшный, он мог и убить… А теперь вот Никодим имеет над Никулой какую-то власть.
– Иди! – повелительно сказал ему Алексеев.
Никула, выйдя от Никодима, стал прикидывать, как всё будет делать. Он притащил от Алексеева большую жестяную банку керосина, обернул её рогожей. Облить керосином хлеб – Никула это мог сделать, по его снова охватил страх. Однако в кармане у него были полученные от Никодима тридцать рублей – деньги не малые… Ещё немного подумав, Никула пришёл к убеждению, что всё получается хорошо: ему дали тридцать рублен, а кроме того, он не всю пшеницу обольёт, три-четыре мешка себе оставит…
С этой минуты Никула начал действовать. Труднее всего оказалось уговорить жену пойти ночью на чужой огород, к чужой яме. Женщина пугалась, принималась ругаться, плакать. Никула на неё прикрикнул.
И вот настала ночь.
Никула шёл на огород Платона Волкова со стороны речки Крутихи. В руках он тащил обёрнутую рогожей банку с керосином.
Открыть знакомую яму было делом нескольких минут. Никула спустился в неё и знаками подозвал жену. В руках у женщины были пустые мешки. Она кинула ему один мешок. Никула из полного мешка в яме стал пересыпать хлеб. Пересыпав, поднял наверх. Так он поставил наверху шесть полумешков.
В этот момент послышались голоса, затем топот ног. Кто-то бежал через огород. Жена вскрикнула и кинулась прочь от ямы. Никула заметался. Он задел ногой банку с керосином, она опрокинулась на мешки. После этого Никула пулей вылетел из ямы. Но далеко он не ушёл. Иннокентий Плужников догнал его и свалил ударом кулака по шее.
XV
Васька прибежал с улицы в слезах.
– Ты чего, сынок? – участливо спросила его Аннушка. – Кто тебя обидел?
Васька не отвечал, размазывая слёзы кулаками по лицу и мотая упрямо вихрастой головой.
– Да что случилось-то? – не отставала Аннушка; горе сына её чем-то тронуло.
У Васьки глаза сделались злыми – сквозь слёзы две голубых стекляшки.
– А чего они дразнятся! – выкрикнул он.
– Кто дразнится? – спросила Аннушка.
– Кто! Кто! Ребятишки же! Вот непонятливая!
– Васька! Как это ты с матерью-то разговариваешь! – упрекнула сына Аннушка.
– Дразнятся ещё… – жалобно сказал Васька, уронил голову на руки и заплакал ещё пуще. Аннушка едва его успокоила.
– Ребятишки говорят, что от нас тятька убежал Правда, мамка? – спрашивал Васька, всхлипывая.
– Врут они, сынок, – вздохнув, сказала Аннушка.
До самого вечера Васька не вышел на улицу, где играли ребятишки. Аннушка узнала, что сын её подрался с Пашкой – парнишкой Перфила Шестакова.
– Тот уж большой, дурак, – негодующе сказала она. – Чего он с маленькими-то связывается?
– А я его палкой, – сказал Васька. – Как дал ему!
"До чего дошло, ребятишки и то между собою враждуют". Аннушка была огорчена.
Все люди как люди, а её вот сына гонят с улицы! И чего это Егор запропастился? Шум и возбуждение, поднятые появлением в деревне трактора, подействовали и на неё. Видя, как вокруг большой, грозно рычащей машины суетятся Григорий, Гаранин, а вместе с ними Ларион Веретенников, Ефим Полозков и Кузьма Пряхин, Аннушка подумала, что и её Егор мог бы быть здесь. Неужели уж он хуже Кузьмы Пряхина?
"Пахать и сеять надо! Нечего нюни-то распускать!" – прикрикнула она на себя.
Васька поедет с нею на пашню. А куда девать Зойку? Мала ещё, чтобы жить на поле в балагане. Можно бы отвести дочь к Елене – та сидела со своим маленьким дома. "Нет, не стану навязываться, ещё подумает, что без неё мне не обойтись". Аннушка решила поговорить с Агафьей. "У нас с нею одно горе, и мужья наши вместе бедуют где-то в тайге". Вечером она отправилась к Парфёновым.
Агафья её встретила хмуро. Аннушке пришлось опять выслушать всё то же – неудовольствие Агафьи на сына, сетования, что "черти куда-то загнали мужиков, а когда они приедут – неизвестно".
– Сколько раз говорила Мишке: "Надо наварить лемех, отнеси его в кузню". Так нет же: завтра да завтра! Вот и довёл теперь: добрые люди уж на пашню поедут, а он только собирается..
– Тётка Агафья, – перебила Аннушка. – Я хотела у вас Зойку оставить, пока съезжу на пахоту.
– Оставляй уж, – помолчав, сказала Агафья, но была явно недовольна.
"Не было бы нужды, не стала бы просить её", – с горечью подумала Аннушка.
Вошёл Мишка.
– Ну, был ты в кузнице? – сердито спросила его Агафья.
– Был, – ответил парень и стал объяснять: – Там всё колхозникам вперёд делают, а единоличникам после, потом…
– Вона что! – всплеснула руками Агафья и принялась ругаться.
Прежде с этой нуждой в Кочкино ездили, а теперь вот есть и в Крутихе кузница, да оказывается не для всех, а в первую очередь для колхозников.
– А мы-то что же, – возмущалась Агафья, – не люди?
Почему-то стало обидно и Аннушке. Значит, откажут и ей, если понесёт лемеха!.
Утром в день выезда на пашню она привела дочку к Парфёновым. На этот раз Агафья встретила её уже более приветливо.
– Ладно, оставляй, – сказала она. – Ничего… догляжу за ней.
Вернувшись от Парфёновых, Аннушка стала запрягать лошадей.
Когда ещё она жила у Волковых, ей приходилось выполнять мужскую работу, быть около лошадей; она их не боялась. Так и сейчас. Аннушка уверенно запрягала гнедого коня, которого Егор купил у Платона. Чалая кобыла была в пристяжке. А на Холзаном должен был ехать Васька. Аннушка бегала по двору в стёганой тужурке, в широкой юбке и высоких броднях. Васька тоже надел бродни, а на голову обтрёпанный картуз. Аннушка набросила на Холзаного седло. Васька сейчас же подскочил и стал затягивать подпругу. Конь шумно вздохнул, бока у него стали круглыми.
– Надувается, чёрт. Ишь пузо-то распустил. – сурово сказал Васька и ткнул кулачонком коню в живот.
Холзаный одним глазом скосился на Ваську и так же шумно выдохнул.
– То-то, леший! – сказал Васька.
– Ты пошто, сынок, ругаешься? – повернулась к нему Аннушка.
– А что он надувается! – ответил Васька, с усилием затягивая подпругу.
Аннушка наклонилась над телегой, чтобы спрятать улыбку. Бедовым пареньком растёт её сын!
Пока она укладывала на телегу бороны, плуг, необходимые припасы, Васька подвёл засёдланного Холзаного к забору и стал прыгать, стараясь с забора достать ногою стремя. Наконец он изловчился и сел в седло. Стремена у седла оказались высоко подвязанными. Аннушка подошла и подвязала их пониже, проверила, крепко ли затянута подпруга.
– Вот теперь можешь ехать, – сказала она сыну.
Васька сел на коня не с левой, как должно, а с правой стороны. Аннушка ему об этом сказала.
– Ладно уж, – недовольно проговорил он. – Учат бабы мужиков!
И эта мальчишеская грубость ей понравилась.
Васька нетерпеливо ёрзал в седле: ему хотелось как можно скорее проехать верхом по улице. Пускай все видят, как он ездит! Пускай Пашка посмотрит. "Дразнится ещё, что наш тятька убежал"…
– Скорее же, мамка! – крикнул Васька и потянул повод. Холзаный резво пошёл к раскрытым воротам. Лохматый Шарик побежал вслед.
Когда уже были за деревней и Васька всё ещё переживал, как важно он проехал на коне по Крутихинской улице на виду у всех, Аннушка вспомнила, что перед выездом они не посидели пять минут, как следовало по обычаю. "Ладно уж, – со смирением сказала она про себя. – Бог даст, всё хорошо будет".
Но в первые же дни полевой страды ей пришлось очень трудно. По-мужски шагая, она шла за плугом. Тройка лошадей едва тянула его. Васька, сидя верхом на Гнедке, помахивал плёткой, надетой на руку; Гнедко натягивал постромки. В корню шёл Холзаный, а в пристяжке Чалая. Аннушка взмахивала сошным бичом. Пыль клубилась из-под плуга; земля уже начала пересыхать. Плуг прыгал в руках на каменистой полосе. В первый день Аннушка так измучилась, что едва нашла в себе силы устроить Ваське постель и сварить чай.
– Ох, рученьки мои, – жалобно проговорила она, ложась в балагане рядом с Васькой на разостланную старую шубёнку и смотря на свои вспухшие, в пузырях мозолей ладони. А ведь всё только ещё начинается. За пахотой идёт сенокос, а там страда…
Ей так ясно представился длинный ряд дней без мужа, на тяжёлой мужской работе в поле, что она заплакала. С мокрым от слёз лицом она и уснула.
На второй день первая небольшая полоска была вспахана; именно на ней Егор, уезжая, советовал Аннушке посеять пшеницу. Но кто же ей засеет? Аннушка даже за голову схватилась. Кажется, простое дело: надевай на плечо лукошко, полное зерном, и иди-шагай по мягкой, вздыбленной чёрными пластами пашне, разбрасывай из пригоршни зерно и любуйся, как оно летит и, прыгая, падает на чёрную мягкую землю. Благословен труд сеятеля! Но в нём – тысячелетний опыт. Как посеять? Не загустить бы или, наоборот, не сделать посев редким… "Надо кого-нибудь из мужиков попросить… Эх, беда, беда!"
Она запрягала уже лошадей, чтобы ехать в деревню просить Никодима или ещё кого-нибудь из единоличников, а Васька, обрадованный этим, играл с Шариком, когда на полевой дороге, проходившей неподалёку в стороне, показалась длинная вереница подвод. "Кто же это?" – остановилась и стала вглядываться Аннушка. Потом поняла: это ехали с дальних пашен за столбами колхозники. Как видно, они уже отсеялись там и теперь переезжали на ближние пашни. Подвод пятнадцать, не меньше насчитала Аннушка. Лошади бойко бежали по дороге, мужики, сидевшие на телегах, о чём-то громко меж собою переговаривались; по степи разносились их радостные голоса. Аннушке опять подумалось: почему нет среди этих мужиков её Егора? Она бы тогда не мучилась так… "Вон как они едут… весело, все вместе…" Но в тот же миг она рассердилась на себя. "Пошла кукситься! Пускай едут себе! Мне-то какое до этого дело?" Однако она всё продолжала вглядываться в проезжавших мимо колхозников. Вот они уж совсем близко. Пылит дорога под тележными колёсами… На одной из телег Аннушка заметила Ефима Полозкова. Она не могла ошибиться: слишком знакома ей была высокая и широкая в кости фигура соседа. "Вышла бы я тогда за него замуж… – усмехнулась она про себя и сразу же испугалась этой своей мысли. – Ой, что это я!" Ефим проехал, а потом оглянулся. Словно её печальная мысль долетела до него. И, узнав, повернул коня.
