Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)
– Я чего-то не пойму, – спросил молодой мужик, – из-за чего хозяева-то осерчали?
– Эх ты! – хлопнул его по плечу сосед. – Разве ж не понятно? Они же смотрины хотели устроить. Дескать, вот у нас какая девка. А он на неё ноль внимания.
– А-а, – протянул молодой мужик. – Вон оно что!
За столом засмеялись.
– Не знаю, чего вы зубы-то скалите, – сердито сказал бородатый. – У человека одна дочь, ему желательно её замуж выдать или, к примеру, зятя в дом принять. А жених пришёл, водку выпил – и до свиданья…
– А девка-то хоть красивая? – спросил молодой мужик.
– Как тебе сказать, – прищурился Демьян. – Со спины посмотреть – ничего.
Генка прыснул. Засмеялись и остальные.
– Дураки вы, молодые! – вдруг плюнул бородатый мужик, поднялся и вышел из избы.
– Смотри-ка, чего это он?
– Не поглянулось ему что-то.
– Может, тоже дочка есть? – спросил молодой мужик. – И сам богатенький? Беда нынче богатым-то. Девок-то у них не берут. А раньше небось отбоя от женихов не было…
– Да не в девке суть, ты слушай, – продолжал Лопатин. – Только я у Данилы Токмакова был, гляжу, меня другой мужик к себе зовёт. И тоже богатенький. И тоже, паря, с девкой! Ну, я, конечно, пришёл, погостился. Так в недальнем времени заделался я форменным женихом. Хожу по деревне, девок смотрю да водку пью. Поят – отчего не пить? Так я долго ходил по невестам. А потом как обрезало. Никто не зовёт… Что, думаю, такое? Вот один раз иду по улице, а навстречу мне Данила с братом своим двоюродным. Братан у Токмакова здоровущий мужик. Тоже богач, почище Данилы. Остановили меня: «Куда идёшь?» – «Что за спрос? Иду своей дорогой». Я был немного выпивши. Слово за слово. Данила и начал мне петь: «Напрасно, говорит, ты мою девку тогда не взял. Мы ить, паря, хотели тебя женить. Жалеючи. Видим, человек хороший, а без бабы. Да теперь, говорит, уж ладно, всё прошло». Данила как раз батрака к себе в дом взял – зятем. Другие невесты, которых я смотрел, тоже поразобрались… Сказал я про это, а Данила мне опять: «Это, говорит, Демьян Иваныч, всё прошло. Забудь. И мы забудем. А вот, говорит, дело есть одно. Надумали мы с братаном паровик ставить. Мельница паровая на всю волость может быть, ежели с умом взяться, да только есть одна заковычка. Пойдём с нами. Выпьем, поговорим».
Конечно, трезвый я бы, может, и не пошёл, а тут мне уж попало. Ну хорошо, заявился. Та же картина, только без невесты. Опять меня женят! Им, видишь, чтобы мельницу ставить, нужно разрешенье. Им-то самим не дадут, а через меня очень свободно. Я – партизан заслуженный. Приеду в город, поговорю тут кое с кем, – Лопатин со значением огляделся, – в крайнем случае к Ивану Иванычу схожу – и готово дело, дадут разрешенье. Пьяный я был, а это сообразил сразу. Говорю: «Ладно, согласен!» Эх, вот они взялись угощать меня! Гульба, паря, шла дня три! Еле я очухался.
«Ну, думаю, Дёмша, теперь держись! Ежели Данила с братом дознаются, что ты смехом всё затеял, то оторвут уж тебе башку, как пуговку».
Демьян замолчал, Генка Волков во все глаза смотрел на него. «Вот бы мне так-то с Платоном сделать!» – думал он. Лопатин показался ему в эту минуту героем.
– Паря, карусель закрутилась с мельницей настоящая. Данила с братом паровик купили, а разрешенья нету. Сговаривают меня в город ехать, а я всё тяну да тяну. Вот один раз приходит ко мне мой товарищ, председатель сельсовета и говорит: «Чего ты, говорит, Дёмша, баклуши бьёшь?» А я верно не большой любитель до хозяйства. Молоденький был, думал: заведу хозяйство, как все прочие мужики. А с войны пришёл – ничего не надо! «Ты, – говорит мне председатель, – чем зря у окошка в избе сидеть, взялся бы общественный амбар строить – для хранения зерна». Это чтобы я был вроде начальника. На первый раз я отказался. Меня на собранье позвали. Мужики кричат: «Давай, Дёмша, берись!» «Что же, – думаю, – я-то возьмусь, да как бы которым плакать не пришлось». Говорю мужикам: «Чего я буду приказывать, вы все исполняйте». – «Ладно, кричат, Дёмша! Валяй!» Зачал я амбар строить. Как богатенький мужик, я его в наряд. Вот они видят это дело, загалдели: «Неправильно! Не по справедливости!» А я своё гну. Данилу с братаном тоже потягиваю в наряды. Они на меня только поглядывают, но молчат. О мельнице ни словечка. Чего, думаю, такое? – Лопатин с хитрой улыбкой посмотрел на слушателей. – Паря, поди, обиделись, а не жалуются. Стесняются! Как раз амбар строить закончили. Какой-то праздник был. Опять зовут меня Данила с братаном. Мне бы не идти, а я пошёл. И, конечно, нарвался! Поначалу-то разговор правильный был: как здоровье, какая нонче погода. А потом пошло. Садят мне стакан за стаканом. Наливают один: «Пей!» Пью. Наливают другой: «Пей!» Пью. Наливают третий… Паря, я только руку протянул за третьим, а меня бац по руке! Да в ухо! Ну, тут я вскочил. А они на меня. Однако ничего, – Демьян повёл плечами, – выдюжил. Данила кричит: «Мы сколько водки ему споили! Хотели добром с ним, невесту ему искали, а он свинья свиньёй. Бейте его, гада, до смерти!» Ладно кол мне попался, а то бы, паря… Одним словом, весёлый разговор вышел. Мне потом мой товарищок высказывал, что я напрасно всю волынку с Данилой и с его братом затеял. «Это, говорит, Демка, голое партизанство. С кулаками, говорит, надо по-другому обращаться». – «Ну, говорю, ты как хошь с ними обращайся, а я по-своему. Дали бы мне власть, я бы их… заплясали бы они, паря, у меня камаринского!» Они вон товарища Шароглазова убили, а с ними нянькаться?! – вдруг с силой выкрикнул Дёмша. – Эх! Но погодите и до них доберёмся! Я вот хотел с Иваном Иванычем потолковать. Совет один подсказать, может он будет годный для высшей власти. Ходил нынче, неудачно, может ещё зайду…
Но зайти в облисполком вторично Лопатин уже не собрался. В тот вечер ещё долго разговаривали между собою постояльцы. А наутро, придя на биржу труда, Лопатин и Генка узнали, что набор объявлен. Они стояли в очереди на запись. Генка думал, что ему не стоит отдаляться от Лопатина. Вдвоём с таким надёжнее.
Прошло ещё два дня. Юноша из редакции, Сергей Широков, приходил на постоялый двор, разговаривал с Демьяном, что-то записывал с его слов в свою книжечку.
– Паря, про меня будет в газету писать. – сказал Демьян Генке. – В Хабаровск он едет учиться. Парень лобастый..
Генка не ответил. Ему этот парень не понравился.
В следующий раз, когда Широков ещё наведался на постоялый двор, ни Демьяна, ни Генки он уже не застал. Они ушли на железную дорогу.
XIII
Заимка кочкинского барышника Федосова, где решил скрыться на время Селиверст Карманов, находилась километров за тридцать от Крутихи. Ночью, придя в овраг с намерением убить Григория Сапожкова, но не найдя в себе достаточно силы, Селиверст долго ещё проблуждал в степи, пока вышел на тракт. Это была широкая дорога, пыльная летом и укатанная санями зимой, по одной стороне которой уходили вдаль телеграфные столбы.
Селиверст шагал по тракту, стремясь поскорее достичь знакомого ему поворота на просёлок. В канавах по обеим сторонам дороги снег уже оседал, а на дороге кое-где хрустел ледок. После ночного ветра была тишина и тепло.
Позднее утро переходило уже в день, когда Селиверст, отойдя километров на десять от тракта, приближался к заимке Федосова. Ещё издали завиделась покатая крыша зимовья. В открытой, почти плоской степи вела на заимку от тракта, а затем и от просёлка на близлежащую деревню петлястая тропа. Неподалёку проходила железная дорога.
Селиверст прибавил шагу. Скоро стала хорошо видна вся крыша зимовья. Она была из дранья. Снега на ней уже не было, солнце темнило её; по краям крыши с солнечной стороны таяло и дымилось. Зимовье было из толстых брёвен, невысокое, вытянутое в длину. Одной стеной оно примыкало к обширному двору, забранному жердями. Во дворе стояли приземистые, тоже из жердей, с набросанной сверху почерневшей соломой, стайки, или повети. Когда-то и во двор этот и в стайки загоняли овец, рогатый скот. Сейчас там было пусто. Залаяла собака. Из зимовья вышел старик.
«Аким? Неужели ещё живой?» – подумал Селиверст, высчитывая, сколько же времени он не бывал здесь. Выходило не так уж и мало…
В метельную зиму девятьсот двадцатого года Селиверст сгонял сюда, на заимку Федосова, захваченных им на тракту лошадей, которых бросали тогда отступавшие в панике колчаковцы. Селиверст рыскал по степи на быстром коне с длинным арканом в руках. Впрочем, арканом пользоваться приходилось редко. Чаще всего Селиверст заставал такую картину: стоит на снежной равнине лошадь, понурив голову. Приходи и бери её. Были и такие клячи, что, упав, уже не поднимались. Этих Селиверст пристреливал. Потом нанятые Федосовым татары свежевали убитых лошадей. В зимовье пили спирт и самогон.
Ух, и погулял же Селиверст в ту зиму на этой заимке!. Он пригонял из степи лошадей. Аким стерёг их и давал им корм. Федосов бывал тут же. Наезжали татары, привозили с собой плоские жестянки со спиртом. Они угодливо подносили спирт Федосову и Селивёрсту, сами же пили самогон. Кричали что-то со смехом по-своему, показывали красивую, статную девку, жившую в зимовье:
– Свадьба, бачка, свадьба! Ого-ой!
Так и вышло. Селиверст взял её себе в жёны за красоту. В первую же ночь он узнал, что она совращена Федосовым. Селиверст пришёл в ярость. Как! Выдать не тот товар! Даже в торговле лошадьми барышник должен соблюдать некоторые правила честности! Селиверст грозился пристукнуть барышника, тот его уговаривал:
– Брось, не думай о пустом… Хороша баба, благодарить будешь… Лучше скажи – не взяться ли нам вместе за какое-нибудь дело, а? Помогу! Выручу! Друг, свояк!
Федосов быстро хмелел, но, может, просто притворялся. На лошадях и скоте он приобрёл всё своё достояние. Федосов скупал скот в окрестных сёлах и с выгодой его перепродавал. Гурты скота перегонялись по тракту. На заимках же, разбросанных вдоль дорог, скот откармливался и отдыхал после долгих перегонов. И то, что сегодня под стайками у Федосова было пусто, без слов говорило о застое в торговле скотом. Однако Селиверст знал, что барышник занимался и другим, более прибыльным, как думал Карманов, делом: он спекулировал хлебом. Но перепродавал хлеб скрытно, с большой осторожностью. В последнее время он и эти свои торговые операции прекратил. Во всяком случае, когда прошлой осенью Селиверст предложил Федосову купить у него по сходкой цене хлеб, барышник сделал испуганные глаза и сказал, что хотя Кармаков ему и свояк, он из-за него в тюрьму идти не желает.
«Хитрый, подлец», – думал Селиверст о Федосове, рассчитывая в то же время, что тот даст ему возможность укрыться на несколько дней в его заимке, пока уляжется поднятый в Крутихе шум. А тогда видно будет, что делать дальше…
Селиверст вглядывался в вышедшего ему навстречу старика. Ну конечно, это был всё тот же Аким! Федосов давно ещё говорил Карманову, что Аким – человек безродный, безвредный; барышник ему доверял безраздельно. Бывали прежде среди вечных батраков такие люди: сами ничего не имея, они строго блюли интерес хозяина, как свой собственный. Аким принадлежал к их числу. Селиверст с удивлением отмечал, что старик как будто и не изменился даже за все эти годы. Длинная пегая борода, нависшие брови, из-под которых смотрели строгие глаза. Лицо сухое, длинное, с впалыми щеками. Аким был в шубе, пола шубы откидывалась, открывала надетые на старике кожаные залоснившиеся штаны из выделанной сыромятины.
– Здравствуй, Аким! – подошёл к старику Селиверст. – Не узнаёшь?
– Пошто не узнать-то? – глухо ответил Аким, недоверчиво вглядываясь в пришельца. – Не иначе Карманов?
– Он, – подтвердил Селиверст. – А ты всё сторожишь тут?
– Куда ж денешься? – развёл руками старик. – Вот, – повернулся он, – полюбуйся…
Оглядев следы запустения на заимке, Селиверст сочувственно кивнул головой. Он заметил, что старик стал глуховатым. На Акима, да, пожалуй, и на всё здесь словно легла пыль времени. Как раз наступал наиболее оживлённый сезон, когда прежде пригонялись сюда гурты скота. Но уж давно, видно, не бывало тут оживления. Стайки, хотя и были исправны, показались Селивёрсту не такими, как прежде, – хуже, беднее, заброшеннее. Снег во дворе был не примят. Подошла серая большая собака – волкодав, сторожко обнюхала незнакомого. Аким позвал Селивёрста в зимовье. Всё те же нары, железная печка у самой двери, низкий закопчённый потолок, два небольших оконца в стене, обращённой на внутренний двор. Здесь и решил отсидеться Селиверст Карманов.
– Бывает тут Федосов? – немного погодя спросил он.
– Должен скоро быть, – отозвался старик.
– Вот я его и подожду, – сказал Селиверст.
Карп до смерти перепугался в тот день, когда Селиверст заставил его вытащить из подполья старой избы ружьё и спросил о Григории. Он заметил, как передёрнулся брат при упоминании имени Сапожкова. «Убьёт он его, истинный бог, убьёт», – решил Карп и проклял себя за то, что сказал Селивёрсту о поездке Григория в Ксчкино. Когда же Селиверст ушёл в ночь с берданой, Карп решил, что настала пора действовать. С братом ему не по пути. Как точно знал Карп, Селиверст в день убийства Мотылькова куда-то выезжал из дому – и не один, а два раза. Во второй раз он уже не вернулся, его арестовали. На допросах Карп отрицал участие брата в убийстве, чтобы отвести свою собственную вину, так как в противном случае неизбежно встал бы вопрос о соучастии Карпа: как можно, живя с братом в одном доме, не знать, что тот делал и куда ездил? Карп тогда это сразу сообразил. А теперь он должен, чтобы выгородить себя в глазах властей, донести, куда пошёл Селиверст. «Опять он взял бердану, – думал Карп. – Для какой надобности?» Ему представилось, как Селиверст подкарауливает Григория и стреляет в него… И тут его ловят!
Прошёл час или два после того, как Селиверст покинул дом. Наступила глухая ночь. Карп беспокойно ворочался на постели, обуреваемый тревожными думами. Потом он поднялся с кровати, надел полушубок, валенки.
– Ты куда? – громким злым шёпотом спросила Карпа жена и приподнялась от подушки.
Карп не ответил. Он постоял, послушал, спит ли жена Селивёрста. Та не пошевельнулась. Карп тихо вышел на улицу. Он решил непременно сейчас же узнать, вернулся ли Григорий из Кочкина, всё ли с ним благополучно. Он прошёл по сонной улице, приблизился к избе Сапожкова. Крадучись, осторожно заглянул в чуть освещённое окошко. Горела лампа с прикрученным фитилём. Григорий ужинал. Елена качала зыбку. Вдруг она что-то сказала и взглянула – Карп увидел её широко открытые глаза, устремлённые, казалось, прямо на него. Он отпрянул. Домой, однако. Карп вернулся не тотчас. В нерешительности он постоял около избы Сапожкова, в тени сарайчика. «Зайти или не зайти к Григорию?» – вот какой вопрос решал Карп, стоя на студёном ветру. Противоречивые мысли крутились в голове. Что будет, если он не зайдёт? Карпу мерещились неисчислимые тягостные последствия этого отступления.
Вот и жена о том же говорит, а бабы в таких случаях далеко чуют беду. Не заявишь – отвечать будешь. Ведь ещё неизвестно, что станет с Селивёрстом. Хорошо, если его вновь не арестуют. А если поймают с оружием? Будут тогда у Карпа спрашивать: куда уходил брат, что делал, о чём говорил? Нет, простым незнанием тут не отделаешься. А если зайти сейчас к Григорию и сказать, куда ушёл брат, Сапожков сразу увидит, что Карп – не Селиверст, что он, Карп, совсем другой человек…
Несколько раз Карп собирался с духом и всё никак не мог решиться. Наконец он набрался храбрости. Подойдя с теневой стороны к двери сеней, Карп тихо, но настойчиво постучался. Григорий открыл ему сразу, будто ждал этого стука.
Карп переступил порог избы, снял шапку. Бедновато жил секретарь партячейки, – Карп одним взглядом обвёл внутренность избы… Елена, бросив качать зыбку, вопросительно уставилась на вошедшего.
Карп поздоровался. Григорий словно и не удивился даже его столь позднему визиту. Елена посмотрела на мужа, он кивнул ей; Елена, набросив на плечи полушубок, вышла.
Григорий стоял перед Карпом высокий, на голову выше Карпа.
– Селиверст дома? – спросил Григорий; голос его был настойчив.
– Нет.
– Куда ушёл?
– На заимку к Федосову.
Григорий помолчал.
– С оружием?
Карп не ожидал этого вопроса. Он стушевался.
– Нет… тоись не знаю… – промямлил он.
– Было у вас ещё оружие, кроме того револьвера, который мы отобрали у Селивёрста?
Карпу потребовалось время, чтобы справиться с замешательством.
– Нет, какое же оружие! – натужно засмеялся он. – Так… дробовичишко…
Карп вспотел, пока шёл этот разговор. Потом он успокоился. Ведь ничего особенного и не случилось. Опасаясь за жизнь человека, он пришёл его проведать. Его спросили, он ответил. Надев шапку, Карп повернулся к двери. Григорий, прищурившись, посмотрел ему в спину.
В ту ночь младший Карманов больше не спал. Не сомкнул глаз и Григорий. Ему хотелось немедля поднять Селезнёва и отправиться с ним на федосовскую заимку. Но следовало ждать, когда решится дело в волости. «Эх, если бы я мог!» – думал Григорий. Однако он волновался напрасно: разговор его в волости возымел своё действие. Утром снова приехали милиционеры. Григории их торопил.
На федосовскую заимку выехали вчетвером – Селезнёв, Григорий и двое милиционеров. За трактом, почти на виду зимовья, всадники разделились. Милиционеры стали объезжать зимовье с тыла, а Григорий и Тимофей Селезнёв поехали прямо.
– Как бы не встретил он нас, – сказал Селезнёв.
– Карп говорил, что оружия у него нет.
– Верь ты Карпу!
– Ну ладно. Там видно будет, – с этими словами Григорий ударил плетью своего коня. Но Селезнёв выскакал вперёд.
Вышел Аким. На лошадей бросилась собака.
– Эй, старик! – крикнул Акиму Тимофей. – Есть у тебя кто?
Сухое лицо Акима с пегой бородкой оставалось бесстрастным. Повернувшись, он оглянулся. За его спиной из зимовья выходил Селиверст. Сбоку, из-за ограды, выезжали милиционеры. Селиверст был не такой человек, чтобы прятаться, залезать под нары, ползать на брюхе; увидав, что всё равно ему не уйти, он встал и вышел – во весь рост. Но всё же к Григорию он подходил медленно. Два верхних крючка на полушубке у него не были застёгнуты. Подойдя, Селиверст поднял кверху обросшее пучковатым волосом скуластое лицо и встретился глазами с Григорием. В выражении глаз Григория стояло: «А вот и поймали тебя, хотя ты и хитёр; теперь ты не уйдёшь!» «Жалко, что я не прикончил тебя тогда ночью!» – говорили глаза Селивёрста. Он ещё успел подумать о том, кто же сказал Григорию, Тимофею и милиционерам, что он спрятался здесь. Затем холодная волна ненависти залила ему сердце, и он проговорил хрипло, едва разжимая губы: – Ну что ж, Григорий Романыч, твои верх оказался. Пошли…
XIV
Через неделю в Кочкине, в помещении школы состоялся суд. Был воскресный день, светило яркое весеннее солнце. Стаями летали воробьи, звенела, падая с крыш, капель. Все звуки – говор людей, ржание лошадей, крик петуха с забора – разносились особенно ясно и отчётливо.
На широкую улицу волостного села, к школе уже с утра начал прибывать народ. Степенно шли пожилые люди, которые знали времена, когда тут было другое право: по тракту проводили кандальников, а в волостном правлении писарь вычитывал по списку недоимщиков; вызываемым из деревень неплательщикам налогов, случалось, давали розог здесь же, во дворе волостного правления. По кочкинской улице с базара и на базар ехали брички и пролётки. В них сидели богатые мужики, имевшие дело с барышниками и перекупщиками. Сейчас уж ничего этого нет – прошлая жизнь ушла безвозвратно, словно гнилой туман рассеялся…
У кочкинских жителей, из тех, что помоложе, ярче всего в памяти – революция, гражданская война. А уж совсем молодые парни и девушки не знали иных порядков, кроме тех, при которых они начали сознавать себя взрослыми. Что же касается ребятишек, снующих в толпе и галдящих, как воробьи, то этим сорванцам только того и надо, чтобы поближе протиснуться и получше всё рассмотреть.
Среди собравшихся у школы кочкинцев есть люди разные. Вот стоит, прижимаясь к спине какого-то высокого мужика и вытянув шею, Федосов. Старый барышник пришёл сюда не из одного любопытства. Ведь это на его заимке был схвачен Селиверст Карманов. Хорошо, что Федосова «черти не догадали» в эти дни на свою заимку поехать – стал бы и он теперь свидетелем. Карманову – свояку, родственнику по жене – Федосов отнюдь не сочувствовал: знал, на что шёл, попался – пеняй на себя. Барышник думает лишь о собственных делах. «Надо в город перебираться, тут житья теперь не будет, – размышляет он. – А заимку раскатать по брёвнышку на дрова. А то и просто сжечь. С ней ещё беды наживёшь…»
Федосов опасается, как бы на суде Карманов не сболтнул чего-нибудь лишнего также и о нём. «Было время, делали мы с Силкой разные дела…» Федосов вздыхает и подозрительно оглядывается по сторонам, словно боясь, что кто-то подслушивает его тайные мысли.
В толпе неподалёку от Федосова стоит в окружении молодёжи Нефедов – известный кочкинский партизан. Молодёжь сосредоточенно слушает его.
– Милиция плохо работает, – сурово говорит Нефедов. – Один из этих, которые убили Мотылькова, в руках у милиционеров был, а они его упустили.
– Кто? Где? Когда упустили? – волнуется молодёжь.
Настроение толпы выражается в этих гневных восклицаниях, с которыми люди обращаются друг к другу.
Но вдруг становится тихо, так тихо, что слышно, как сорвалась с крыши ледяная сосулька и разбилась внизу с хрустальным звоном. Тишина нависает над толпой.
Ведут преступников.
Плотной стеной с обеих сторон отделяют их от толпы милиционеры, которые идут с обнажённым оружием, зорко следя за арестованными. При виде этого шествия толпа расступается сама собою.
– Эй, не напирать! Тише! – раздаются предостерегающие голоса.
Впереди идёт Селиверст Карманов. Селиверст дерзко смотрит на толпу и даже как будто усмехается. Понуро опустив голову, идёт брат его Карп. За ним плетётся старый Лука.
Их вводят в помещение не с улицы, а со двора.
В школе парты убраны, втащены длинные скамейки. Из досок устроен барьер, отделяющий судебное присутствие от публики. У дверей стоят милиционеры.
Наконец кто-то подал знак, и люди стали заполнять помещение. В течение нескольких минут были заняты не только скамьи, но и проходы между ними оказались забитыми народом. Люди стояли вдоль стен и снаружи – у окон.
Все взоры устремлены на барьер. Там в окружении конвоя рассаживаются подсудимые. Затем один за другим появляются члены суда. Звучат грозные слова:
– Встать! Суд идёт!
То обстоятельство, что между подсудимыми не было младшего Волкова, обсуждалось не только в публике. На нём сразу же остановилось и внимание суда. И обвиняемые и свидетели выставляли Генку Волкова убийцей Мотылькова, хотя мотивы у них и были различны. Григорий Сапожков называл Волкова исполнителем преступных замыслов Селивёрста Карманова и тех, кто бывал у него на сборищах. И многие свидетели показывали, что действительно Генка Волков в последнее время особенно часто встречался с Селивёрстом Кармановым, а рано утром, в день убийства, куда-то ушёл из деревни. Потом его видели в Кочкине.
– Подсудимый Карманов! – обратился судья к Сели-версту.
Селиверст поднялся.
– Подсудимый Карманов! – повторил судья. – На каком основании вы заявляете, что убийство мог совершить Волков?
– Кому же ещё…
– А конкретней?
– Конкретней тут многих надо спросить!
– Разрешите вопрос подсудимому? – поднялся прокурор.
– Пожалуйста, – наклонил голову судья.
– Кто же мог внушить Волкову эти мысли? Об убийстве?
– Не понимаю, – мотнул головой Селиверст.
– Ну, как вы думаете, кто натолкнул Волкова на убийство?
– Кто ж его натолкнёт? – с вызовом ответил Селиверст. – Он сам такой – родного отца убьёт, не вздохнёт…
– А вы, услыхав, как он грозился, говорили кому-нибудь?
– Да кому скажешь! – иронически протянул Селиверст. – Нашему брату простому мужику веры нет…
– Вы отвечайте на вопрос, подсудимый!
– Я на людей не наговорщик… А вот кто его укрывал после убийства – у того спросите!
И от его пристального взгляда Веретенникову стало не по себе.
Идя на суд он думал, что его дело сторона, а тут его вроде на скамью подсудимых тянут!
И когда он встал, чтобы дать ответ суду, колени его задрожали и первые вопросы он не расслышал.
– Я второй раз спрашиваю, Веретенников, – строго сказал судья, обращаясь к Егору, – почему сбежавший из-под ареста Волков пришёл к вам ночевать? Знали ли вы, что он заподозрен в убийстве?
– Да разве ж я б его тогда пустил? – развёл руками Веретенников.
Несмотря на трагические обстоятельства, судья не мог удержаться от еле заметной улыбки.
В процессе суда подтвердилось, что на сборищах у Карманова велись антисоветские разговоры. Селиверст старался отрицать всё; он вообще держался на суде вызывающе, Карп же смиренно. Лука Иванович Карманов ссылался на свои старые годы и плохую память, говорил, что ничего не помнит. Однако тут же выяснилось, что в присутствии Луки Ивановича Селиверст угрожал Мотылькову расправой. Об этом проговорился Карп; Селиверст бросил на него яростный взгляд. Судья это заметил.
– Он лично самому Мотылькову высказывал свою угрозу? – спросил судья Карпа.
– Нет, так говорил.
– За что же Селиверст Карманов грозил Мотылькову?
– Он был злой на него.
– Но из-за чего, почему?
– Не знаю.
– Подсудимый Карманов Селиверст! Вы грозили расправой Мотылькову?
– Ну, да ведь мало ли бывало! Разве я один с ним ссорился. А вон Гришка Сапожков, тот с ним поболе моего спорил. Бывало у них на ячейке такой шум, чуть да не драка. Гришка, он всех зажиточных мужиков с кашей хотел съесть, а Мотыльков ему воли не давал, окорачивал!
– Вы ближе к делу!
– Вот и выходит: без Мотылькова нам хуже, а ему лучше!
Такой подлости не мог вынести Сапожков. Вскочив с места, он крикнул:
– Ты убил! Ведь сам знаешь, что ты, волчья твоя душа!
Селиверст застыл, как каменный, процедив сквозь зубы:
– А чем докажешь?
И эти слова не укрылись от судебного присутствия.
Вначале Григория осадили, а потом потребовали доказательств.
Но прямых доказательств у Сапожкова не было.
– Некому кроме него!
И тут опять приступили к опросу Веретенникова.
– На каком основании вы отрицаете вину сбежавшего Волкова?
– А на том основании, – сказал Веретенников, – что он бездельник, бесхозяйственник и никогда бы вожжей не подобрал… А все видели, как по-хозяйски к передку саней вожжи были подвязаны!
– Ну так что же? При чём тут вожжи?
– А при том, – сказал Веретенников, – что вся картина ясна – как Мотыльков был убит… Он, этот убийца, выстрелил, обождал, подошёл, чтоб убедиться, что мёртв Мотыльков и не встанет. Заглянул в лицо… А потом повернул коня, нахлестал и кнут у стога бросил… А вожжи, выпавшие из рук Мотылькова, подобрал и подвязал – всё-таки хозяин, лошадник, – чтоб лошадь не засеклась! Где это сделать Генке, мальчишке, беспутнику?
– Так кто же это был такой хозяйственный?
На этот вопрос Веретенников не ответил.
Для него главное было доказать, что убил не Волков.
А уж кто убил – пусть суд ищет. Не в его это характере на людей доказывать…
Так от него больше ничего и не добились.
Однако Веретенников весьма поколебал версию о безусловной виновности Волкова, что и вносило сейчас путаницу. Чтобы решить на суде вопрос о том, кто же подлинный убийца Мотылькова, прокурор настойчиво и энергично принялся за допрос Карпа Карманова.
– Мотыльков убит выстрелом из берданы. В доме у вас было оружие? Отвечайте!
Голос прокурора громом отдавался в ушах Карпа. Он похолодел. «Вот оно начинается», – подумал он. Селиверст грозил Мотылькову – это правда. Но пусть за это Селиверст и отвечает, Карп тут ни при чём. Сам-то он никому не грозил. Вообще он сделал глупость, что во-время не отошёл в сторону от своего слишком горячего старшего брата. А теперь, раз уж попал сюда, надо как-то выкручиваться.
Карп понимал, что ему ни в коем случае нельзя признаваться в хранении берданы. Тогда его обвинили бы в том, что он покрывает брата и является соучастником. А это, он чувствовал, грозило ему многим. Если Селиверст не скажет про бердану, тогда обойдётся. Никто из соседей не знает. Даже бабы её не видали.
– Никакой берданы у нас не было, – ответил Карп на вопрос прокурора.
– А это не ваша бсрдана? Не узнаёте? Подойдите сюда! Вот эта вещь вам не знакома? – Прокурор наклонился над столом и затем передал подсудимому ложу от разбитой берданы. Найденные близ дороги, у телеграфного столба, обломки были представлены в суд как вещественные доказательства.
Дрогнули руки Карпа, когда он взял гладко отполированный тёмный кусок дерева. От прокурора не укрылось это его мгновенное замешательство. Но Карп быстро овладел собой.
– Нет, – тихо проговорил он.
– Подсудимый Карманов Селиверст! Это ваша бердана?
Карп затаил дыхание. В одном только слове брата мог быть для него приговор.
– Нет, – ответил и Селиверст.
Карп перевёл дыхание.
– В день убийства Мотылькова ваш брат выезжал из дому? – задал новый вопрос Карпу прокурор.
– Выезжал, – ответил Карп.
– Один или два раза?
– Один… то есть два раза.
– Первый раз с берданой?
«Ловушка!» – мелькнуло в голове у Карпа, и он почти выкрикнул:
– Нет! С револьвером! Он завсегда с револьвером ездил!
Селиверст едва приметно со злорадством усмехнулся. «Вот как завернулась вся эта история с берданкой! Ведь нашли обломки-то», – думал он. Селиверст жалел, что не использовал в самый последний момент бывшее у него оружие по назначению. Вообще, как понимал теперь Селиверст, он с самого начала поступал неразумно, опрометчиво. Надо было ему сразу же скрыться, а вместо этого он отправился зачем-то на федосовскую заимку. Зачем? Дожидаться, когда за ним приедут. Вот и дождался! Селиверст не сомневался в том, что его выдал тогда Карп. Он мог бы сейчас утопить брата одним лишь словом. Но за этим последовало бы и его собственное признание в убийстве.
А признаваться в чём-либо Селиверст не хотел.
Он снова поднялся, услышав вопрос судьи:
– Подсудимый Карманов Селиверст! Когда вас арестовали на дороге в день убийства Мотылькова, куда вы ехали?
– В падь, смотреть сено.
– А в первый раз, утром? Карп Карманов говорит, что вы два раза ездили.
Селиверст молчал. Прокурор в своей речи уже твёрдо и убеждённо сказал:
– Вдохновитель убийства, значит, подлинный убийца – вот он, Селиверст Карманов!
Тот невольно приподнялся, потом снова сел. Он подумал, что теперь уж, пожалуй, всё равно… Если спросят, он расскажет, как было дело. Но тут же приободрил себя: «Нет, мы ещё повоюем! Ещё не всё потеряно! Послушаем, какой приговор будет, можно и обжаловать».
Прокурор доказал вину Карманова как организатора травли сельского активиста, как подстрекателя к антисоветским действиям, но всё же доказать, что он сам убил Мотылькова, не смог.
