Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
– Район интересный, – говорил он. – Таёжный. Граница рядом…
– А почему Иман? Откуда такое название? – спросил Сергей.
– Есть об этом любопытная история. Говорят, первым русским, пришедшим в эти места, был наш забайкальский казак. Пришёл, а кругом на сотни вёрст одна тайга. Никакого у казака обзаведенья, только баба, а у неё коза. Недаром же говорится: вольный казак! Пришёл, облюбовал место, решил поселиться – и вся недолга. «Лес хорош, земля вольная, зверья и рыбы много – почему не жить? Людей нет – так заведём!» Срубил избу, стал промышлять зверя. Вот уж и детишки у него пошли, а коза не доится. И жена ему покоя не даёт: «Иван, а Иван!» – «Ну что?» – «Так у нас же коза…» – «А будь ты неладна и с козой! Что же с ней теперь делать-то?» – «Козла надо». – «Знаю. Да где ж его взять?»
Полез казак в затылок. Думал-думал, ничего не придумал, как поехать на ту сторону, к маньчжурам. Переплыл Уссури. Подошли маньчжуры. А с ними китайские большие начальники. «Чего надо, русь?»
Толмачи переводят: дескать, интересуемся, зачем пожаловал. Сам по себе или чей посол… А ему всего-то и нужен – козёл!
«Яман ю?» – спрашивает у маньчжуров казак.
Не понимают. Не верится им, хотя говорит по-китайски.
Он опять им тот же вопрос. И всё с таким же результатом. Тогда, делать нечего, крякнул с досады казак, схватил себя за бороду, присел да по-козлиному: «Ме-е!.»
Посмотрели на его представления маньчжурские начальники и важно говорят: «Очень хорошо вы представили. Но дело это не простое. Вначале должен ваш император к нам послов прислать. Торговый договор заключить. После этого наш император отпишет про козла вашему, потом ваш нашему, и когда выйдет разрешение, – вот тогда-то и будет вам яман-ю!»
Так и уехал казак ни с чем, а потом ему маньчжуры сами козла привезли, контрабандой. И стали звать место, где он поселился, Яманом, а уж потом Иманом.
Трухин, улыбаясь, смотрел, как Сергей, достав свой блокнот, торопливо чёркал в нём карандашом.
– Записывай, записывай, глядишь, когда-нибудь и пригодится.
Сергей задумался. С детства его манили многие места на Дальнем Востоке. Где-то есть река Зея, на зейских приисках работал его отец. На Албазине царскую службу служил дедушка. Для кого другого, может быть, эти места чужие, а для него свои, близкие. Он ведь мог поехать из Забайкалья на запад, а поехал на восток. Нашлись у него здесь близкие люди. Вот и Трухин тут оказался, который знавал его отца…
После некоторого молчания Сергей спросил:
– Степан Игнатьевич, а вы давно на Дальнем Востоке?
– С гражданской войны. До девятьсот двадцать первого года я жил в Забайкалье. Когда ты читал о Лопатине, я почему-то сразу подумал, что это наш забайкалец – Дёмша, ординарец у Шароглазова. Никифор сам был лихой партизан и ординарца себе подобрал удалого. Один раз Лопатин меня от смерти спас. Помню, ехали мы по степи где-то около Цурухайтуя…
Трухин понемногу разговорился.
– Пожалуй, я был самым молодым в партизанском отряде. Там были вояки с германского фронта, даже пожилые казаки. А Лопатин и меж ними отличался, хотя был такой же молодой, как я. У него была какая-то вызывающая храбрость. Вот и в этот раз. Мы выехали из Цурухайтуя небольшим разъездом – сопровождать комиссара Ивана Иваныча Полетаева. Я при Полетаеве был как бы для поручений. А Лопатина послал Шароглазов. С нами человек пять пар тизан из разведки. Едем. Место открытое. Степь. Вдруг – откуда их вынесло? – казаки! Там, если знаешь, небольшие курганчики в степи. Наверно, казаки нас подследили. Гонят нам наперерез. Мы могли и назад повернуть – недалеко от деревни отъехали, – да куда там! Дёмша кричит: «Быстрее, товарищ, комиссар! Проскочим!» Чёрта с два! Не успели глазом моргнуть, казаки уж тут. Стрельба, крики, ругань, шашки сверкают! – Трухин усмехнулся. – Ругани-то, конечно, больше всего. Ругани, да ещё паники. Однако, что греха таить, я в эту минуту струхнул. Не за себя, а больше за комиссара. Помню, летит на нас старик-бородач, аргунский казак; богатырь, зверь! Я стараюсь загородить от этого бородача комиссара, а сам не вижу, как другой казак очутился рядом со мной и уж шашку занёс. Сейчас махнёт шашкой – и готов. Пополам развалит… Только успел я это сообразить, смотрю – валится казак с седла. Потом и выстрел услыхал. Это Лопатин из карабина его свалил. А потом его и самого ранило. Его бы не ранило, если бы он комиссара послушался. Но он немного спартизанил. Когда казаки бросились на уход, он увязался за ними. Полетаев ему кричал, чтобы возвращался, да разве Дёмшу остановишь! Завёл с казаками перестрелку. Тут его и хватило в ногу… После того я с Лопатиным не виделся. Его в лазарет увезли, а я ещё недолго в Забайкалье побыл – и сюда, на Дальний Восток. Здесь пришлось в Иманском районе воевать. Так тут и остался… И забыл бы я совсем о Лопатине, да вот ты напомнил…
Трухин взглянул на Сергея, думая, что тот сейчас ещё что-нибудь скажет ему о Демьяне, о Забайкалье. Но Широков, казалось, уже давно не слушал его. Он смотрел рассеянно в окно вагона. «Счастливые они – Демьян, Трухин, – думал Сергей. – Им есть о чём вспомнить, поговорить. Тогда война была. Сражения… Вот мне бы там быть! Я совершаю героический поступок… Или нет… Мы с Верой в одном отряде. Нападают белые. Я Веру спасаю…»
– Степан Игнатьевич, – оторвавшись от окна, спросил Сергей, – а может так быть, чтобы парень в девушку сразу влюбился? Как увидал, так и втюрился? А? – вставил нарочито грубое слово Сергей, чтобы замаскировать им неловкость своего вопроса.
Трухин сначала ничего не понял. То говорили об Имане, о гражданской войне, а то вдруг любовь! Откуда? Почему? В чём дело? Но в тот же миг Трухину всё стало ясно. Он вспомнил, как читал Сергей у Сафьянниковых, как смотрел он на Веру – дочку Ивана Морозова.
– Можно влюбиться с первого взгляда! – сказал он решительно. – Да ещё какая бывает любовь…
Мечтательно посмотрел в окно и вдруг добавил доверительно и каким-то особым голосом:
– Вот познакомитесь с моей женой и увидите, что лучшей нет в мире. А ведь я в неё влюбился с первого взгляда, как увидел её на коне, в кожаной куртке, с саблей в руках – в партизанском отряде… В другом месте, в иных обстоятельствах, так, может быть, в неё же и не влюбился бы. Если бы, допустим, она у белых была.
– Да, да, – кивал головой Сергей. – Так оно и есть. Понимаю… – При сильно развитом воображении Широкову ничего не стоило моментально создать в своей голове образ молодой партизанки – лихой, отважной… Интересно, какова жена Трухина сейчас? Небось боевая! Не ходит ли она и теперь в кожанке, в сапогах?. Сергей посмотрел на Трухина. Спросить бы его, да неловко…
Иман оказался таким же маленьким, как и тот забайкальский городок, откуда Широков недавно приехал. Трухин быстро шёл по улице. Сергей задавал ему разные вопросы, Степан Игнатьевич коротко отвечал. Видно, он торопился скорее домой. Наконец пришли. Трухин в подъезде нового дома провёл Сергея через широкий коридор, открыл дверь. Сергей ступил за ним и в удивлении остановился на пороге. Целая толпа, как ему показалось, девочек и мальчиков разного возраста окружила Трухина, что-то крича, взмахивая руками, приплясывая. Словно они попали в детский сад… Дети так бурно выражали радость при виде Степана Игнатьевича, что он только повёртывал то в одну, то в другую сторону своё улыбающееся лицо. А за детьми, смотря на них и на Трухина ласковыми, спокойными глазами и открывая в широкой белозубой улыбке свежий рот, стояла сильная, крепкая женщина в обычном домашнем платье и отнюдь не в кожанке. Заметив Сергея, она и его пригласила взглядом полюбоваться на Трухина и на детей. А ребятишки уже завладели им безраздельно. Степан Игнатьевич, сняв с себя пальто, сел на диван у стены. Тотчас же к нему со всех сторон потянулись детские руки. Самый маленький оказался у него на коленях, другой, постарше, влез на диван и со спины Степана Игнатьевича старался заглянуть ему в лицо. Дети постарше вились тут же.
– Ну, дети, довольно терзать отца, – сказала женщина, и только тут Сергей понял, что это и есть бывшая партизанка – жена Трухина, а все малыши – их дети.
Ребятишки постарше отошли от отца и занялись своими делами, а младших он ласкал, гладя по головам широкой, большой ладонью. При ближайшем знакомстве их оказалось всего пятеро. Три девочки и два мальчика.
– Тут тебя ждут, – говорила мужу Полина Фёдоровна. – Марченко уж спрашивал несколько раз. Они вчера ждали тебя, заседание назначили. А из-за того, что ты не приехал, перенесли на сегодня. Марченко говорит: пусть, как приедет, сразу идёт в райком…
– Эх, жизнь районная! – засмеялся Трухин. – Ну ладно. Давай тогда нам поскорее чего-нибудь поесть с дороги, да я пойду.
Когда после обеда Трухни ушёл в райком, ребятишки всё внимание сосредоточили на Сергее. Каждый из них из своего уголка наблюдал за ним. Сергей любил детей. Собственное его детство было не лёгким, он рос сиротой. Потому, может быть, каждый маленький казался ему беззащитным, которого легко обидеть, и, стало быть, его надо оберегать. Говорят, что дети чувствуют тех, кто к ним хорошо относится. Видимо, и сейчас младшие члены семьи Трухиных проникались симпатией к этому неожиданно явившемуся перед ними длинному, нескладному парию с улыбающейся физиономией. Мальчик лет четырёх подошёл к Сергею и, остановившись перед ним с заложенными назад руками, важно спросил:
– А ты лесничий?
– Я приезжий, – так же важно, надув губы и выпучив глаза, сказал Сергей.
Вся компания покатилась со смеху. Из кухни вышла Полина Фёдоровна.
– Вы только с ними займитесь, они вам тогда покою не дадут, – сказала она.
– Ничего, – ответил Сергей.
Он вызвался делать петушков. Вмиг была притащена бумага. Дети окружили его. Он уже стал различать их по именам. Самую старшую дочь Трухина звали Мареюшкой, ей шёл десятый год. А самый младший, Ваня, только весной начал ходить. Сергей занимался с детьми, а Полина Фёдоровна, непрерывно что-то делая в квартире, говорила:
– Марченко у нас секретарь райкома, славный человек. Только почему-то без семьи. Кажется, в Ленинграде у него семья. Может, он из-за семьи беспокоится, а может, ещё по какой причине, но только бессонницей часто страдает. Это хорошо, что сегодня заседание днём назначили, а то ночью больше. Ночь-то просидят, а утром к нам – чай пить. Он крепкий любит, как дёготь. Чай пьют, а тут дети проснутся – и сразу к дяде Марченко. Очень он их любит…
Так оно всюду в маленьких городках – здесь все знают друг о друге, вся жизнь на виду! Сергей улыбался, слушая Полину Фёдоровну. Не успел он приехать, как ему уже известны не только фамилия секретаря райкома, но и его привычки и даже его недуги. Поживи неделю-другую, и у тебя явится такое впечатление, будто бы бесконечно давно знаешь здесь всех и вся. Но, как и всюду в жизни, тут тоже есть своя глубина и обманчивым часто бывает то, что лежит на поверхности. Сергей ещё делал бумажных петушков и разговаривал с Полиной Фёдоровной, когда вернулся Трухин, и не один, а в сопровождении высокого человека с уверенными движениями и с очень усталым, бледным лицом. Сергей покраснел и встал. Но ребятишки закричали:
– Здравствуйте, дядя Марченко! – и начали подходить к нему.
Он серьёзно здоровался с ними и разговаривал. «Секретарь райкома, – пронеслось в голове у Сергея, – а я встал, как школьник». Он рассердился на Трухина. «Что же мне ничего не сказал? Надо было сразу сходить в райком и представиться». Но Марченко просто протянул Сергею руку.
– Широков? Мне Степан Игнатьевич говорил. Очень хорошо, давно у нас не было корреспондента…
Вблизи бледное лицо секретаря райкома казалось ещё более утомлённым, с синими тенями у глаз. Повернувшись от Сергея, он сказал несколько ласковых слов Полине Фёдоровне. Потом Трухин и Марченко заговорили о только что закончившемся заседании райкома.
– Хорошо, что ты досрочно вернулся из отпуска, – говорил Марченко. – Между нами, у меня только на тебя и надежда. Поезжай в Кедровку, сдвинь с мёртвой точки хлебозаготовки. Ты больше чем кто-либо другой знаешь людей. И тебя знают. Разберись, кстати, что там натворил Стукалов. Ты видел, как он сегодня налетел на меня? – Марченко усмехнулся, лицо его стало холодным. – Демагог! – закончил он с презрением.
– Да, Стукалов у нас отличается, – сказала Полина Фёдоровна, слушавшая разговор мужа с секретарём райкома. – Стукалова весь район знает.
Трухин засмеялся.
– Зарплату-то он хоть теперь получает? Или всё ещё показывает высокую сознательность – отдаёт деньги в пользу МОПРа?
– Кажется, получает, – сказал Марченко.
«Вот и новый человек, какой-то Стукалов, – думал Сергей. – Я ещё не видел его, а главное о нём уже знаю. Все тут, видно, живут, как в одном доме…»
Марченко засиделся до позднего вечера. Прощаясь, он снова протянул Сергею руку.
– Степан Игнатьевич в Кедровский куст едет. Там, по-моему, для вас будет интересно. Может, и вы с ним для начала?
– Да, да, конечно, можно и в Кедровский куст поехать, – сказал Сергей.
XXVI
Давно не виданный, может со времён первых новосёлов, урожай, полученный артелью, сразу привлёк в неё новых членов.
Вступил бывший кармановский батрак Филат Макаров. Приняли и Анисима Сверху. А вот Никуле Третьякову отказали. Григорий Сапожков прямо в лицо ему сказал:
– Ты – подкулачник. Проветри вначале в себе этот дух, потом приходи.
Зато Григорий сам уговаривал Никиту Шестова – ещё одного батрака, хорошего плотника:
– Вступай ты к нам, мы работой тебя завалим. Конюшню будем рубить. Избы новые.
Но Никита отшучивался:
– Я же на хозяйских харчах привык, да на кое-каком жалованьишке.
А батрак Луки Карманова, толстый, покладистый Влас Милованов, на его агитацию твердил одно:
– Я ж из другой деревни.
Попросту у них не было ни кола ни двора, и потому идти в артель они «стеснялись».
Для привлечения батраков правление решило поставить им новые избы, и первую – Филату.
Ставили её дружно. Работали все: и Григорий, и Тимофей Селезнёв, и сам председатель – Ларион – золотые руки.
Изба выросла как в сказке, и такая ладная, аккуратная, на загляденье.
А потом в эту избу привезли воз пшеницы. Решили и вновь вступившим выдать, как и всем, по едокам.
Домна Алексеева, когда к ней привезли тугие, под завязку, мешки с хлебом, даже прослезилась от неожиданной радости. У неё было много едоков.
– Не возьму я, не возьму! Куда мне столько! – махала она руками. – Стыдно брать. Я столько не заработала.
– Бери! – говорил ей Григорий. – Нынче всем поровну! Вон и новеньким – они совсем не работали – и то даём!
Однако распределение урожая по едокам вызвало у некоторых членов артели глухое, скрытое недовольство. Федосья, жена Ефима Полозкова, прибежав однажды по своему обыкновению к Аннушке, сказала:
– Не по правде сделали. Домна одна работала, а вдвое больше нашего получила, а мы с моим-то дураком всё леточко рук не опускали, а получили меньше…
Федосья уже забыла, как помогала ей артель во время болезни Ефима.
Аннушка молча выслушивала эти сетования соседки. Но вскоре Федосья перестала ходить к Веретенниковым. С Аннушкой у неё произошла размолвка. Как-то Егор вывел из стайки и стал запрягать в телегу большого рыжего коня, которого он задёшево взял у Платона; Егор возил с поля хлеб. Федосья посмотрела в окно, туда, где Егор запрягал, и сказала:
– Доброго коня вам Платон отдал.
– Да где же отдал? – горячо возразила Аннушка. – Купили!
– Конечно, «купили»! – многозначительно протянула Федосья.
Аннушка не стерпела. Слова Федосьи показались ей обидными.
– Нам никто ничего не подаёт, мы за молоком в артельный амбар не бегаем, мяса и сала нигде не получаем!
– Ну, ты не шибко-то задавайся! – рассердилась Федосья.
Женщины поругались.
Ефим только много времени спустя заметил, что жена его больше не бегает к Веретенниковым, но по обыкновению своему он промолчал. У Ефима давно прошло то умилительное отношение к артели, Лариону и Григорию, которое он испытал, когда лежал в постели. Сейчас он думал, что в артели не всё ладно. Ефим был недоволен распределением урожая по едокам. Но за артель держался крепко. Прислушиваясь к толкам, Ефим знал, что даже и зажиточные мужики серьёзно рассуждают об артели. Они рассчитывали через артель избавиться от хлебозаготовок, от налогов. Видят в ней большую выгоду.
Ефим чувствовал себя, что он находится на правильном пути. Не только сам в этом уверен – другим может посоветовать.
Бывало его мнением никто особенно не интересовался, а теперь его зовут на каждое собрание.
И прежде собирался сельский мир – да разве таким, как он, там слово давали? Всем верховодили «самостоятельные хозяева» – нахрапистые сибирские кулаки-стодесятинники.
В Крутихе, да и в других сибирских деревнях кулаков-то было побольше, чем бедняков. Здесь бедных было шесть дворов; остальные давно в батраки скатились, и голоса их совсем не считались. А богатеев было дворов десять. Да у них родня. Да подкулачники. Главной-то силой по количеству был, конечно, середняк – вот такой, как Тереха Парфёнов. Что и говорить, могуч мужик, плечом двинет – весь сход повернёт. Да не лезли они в мирские дела, мирились с тем, что всем кулаки заправляли.
А теперь всё вдруг сменилось. Слышней всех на сходах голос бедняков. Потому что на них опирается партия, а это особая сила…
И Ефиму приятно сознавать, что он теперь в числе тех, кто решает судьбу богачей, – и с этой позицией он не думал больше расставаться.
А что там в артели не всё по нему, так это можно и потерпеть, а глядишь, и переменить.
Вот и сейчас он незамедлительно пошёл на собрание в сельсовет, лишь только оповещающий мальчишка стукнул в его окошко клюшкой.
Маловато явилось на это собрание середняков. По-видимому, знали, что дело не ихнего брата касалось. А вот подкулачник Никула Третьяков пришёл и робко жался у двери.
Наверно, послали его богатенькие наушничать.
– Выгнать его, что ли? – сказал Григорий.
– Чёрт с ним, – поморщился Иннокентий Плужников, – пускай торчит. Вот увидишь, со всеми вместе проголосует, не посмеет против.
Григорий усмехнулся.
– У нас один вопрос, – сказал он, открыв собрание, – как поступить с твердозаданцами, которые не везут хлеб на элеватор? В рот мы будет им смотреть или скажем, чтобы выгребали из сусеков, запрягали коней и – баста! – предъявляли в сельсовет квитанции? Вот о чём мы, коммунисты, с вами хотим посоветоваться, товарищи сельские активисты.
Никто не вступился за твердозаданцев. Все стояли за то, чтобы потачки им не давать.
Под конец собрания более многословно, чем другие, выразил своё мнение Савватей Сапожков. Он сказал о твердозаданцах:
– Их надо последний раз упредить: везите, дескать. А если не повезут, ну, тогда всё как положено, – и Савватей энергично взмахнул рукой.
– Тогда назначим комиссию, будем искать хлеб у кулаков. Что найдём – конфискуем! – предложил в заключение Григорий.
На том и порешили.
Опять, как и весной, когда предлагал купить коня, неожиданно явился к Егору Веретенникову Платон Волков. В это лето Платон никаких огородов, конечно, не садил, зато и посев сократил сильно.
– Мне много не надо с женой-то, – говорил он, – только бы прокормиться.
Так он объяснял своё нежелание обрабатывать лишнюю десятину, если видел, что среди слушателей находятся те, на кого он рассчитывал. Другим же заявлял более определённо:
– А зачем сеять хлеб? Сколько ни сей, всё равно отберут.
А недавно его задержали с хлебом на трёх подводах; он вёз мешки с зерном в Кочкино. Значит, хлебец у него всё-таки был. Поздоровавшись и погладив лысую голову, Платон умильно посмотрел на Аннушку.
– Давно тебя не видал, племянница, – начал он. – Ну, как жива-здорова?
– Спасибо, дядя, – сказала Аннушка. – Живём помаленечку. – Аннушка спросила о здоровье жены Плагина.
– Чего ей сделается? Скрипит, – ответил Волков.
Аннушка поставила самовар.
Безвозвратно ушло то время, когда она, робкой девчонкой, жила на усадьбе Волковых. Тогда Аннушка во всём зависела от Платона и от его жены. Теперь жизнь в своём доме развила в ней самостоятельность, гордость. Она могла своего бывшего хозяина и чайком попоить и медком угостить. Знай, мол, наших, небедно живём.
– Хлеб я бы прямо задарма отдал, – говорил Егору Платон. – Лучше уж своим продать, чем сдавать на ссыпку.
Егор подтвердил, что это действительно так: продать на сторону хлеб было бы, конечно, повыгоднее.
– Может, купишь? – спросил Платон, придвигаясь к Егору.
Егор принуждённо засмеялся.
– Ну откуда у меня столько денег? Я и коня-то еле окупил.
– Вот беда! Заберут хлеб-то! Своё добро – и не знаешь, куда девать! – с горячностью заговорил Платон.
– Д-да… уж конечно, – неохотно подтверждал Егор.
– А что, если так сделать – перевезти хлеб к тебе? – говорил Платон, обращаясь к Егору. – Пускай будет у тебя. Мешков двадцать пятериками. Пускай стоят покуда. Не всё же будет такая беда, разрешат же когда-нибудь мужику хлебом торговать. Потом поделимся. Ладно?
Егор слушал Платона с недоумением. Что он ему предлагает? Прятать его хлеб? Зачем? Егору тоже дали твёрдое задание, но он, считая это решение местной власти неправильным, обжаловал его и добился отмены. Правда, пришлось ходить, хлопотать, но зато справедливость была восстановлена. Так может ведь поступить и Платон. Егор иногда досадовал, что купил у Волкова коня и этим как бы дал повод Платону стать с ним в близкие отношения. Может быть, тот думает, что Егор ему чем-нибудь обязан? Правда, уступленный ему конь хорош. Пожалуй, ещё никогда в жизни Веретенникову не приходилось делать такой удачной покупки. Нет, в глазах Волкова имело значение и то обстоятельство, что Егор уже получал твёрдое задание и оно было с него снято. «Теперь-то уж его не тронут – ни Гришка., ни кто другой», – думал Платон, приступая к уговорам. Но всё разрушила Аннушка. Она сказала:
– Амбар-то у нас, вы поглядите, какой! Разве войдёт в него столько хлеба? Сусеки мелкие, да и свой хлеб там лежит.
Егор сразу же ухватился за эту спасительную отговорку.
– Д-да, амбар-то действительно тово…
Платон бросил на племянницу свирепый взгляд. Вот уж верно, что там, где толкуют мужчины, женщине соваться не следует! Но он был слишком хитёр, чтобы показать свою досаду. Конечно, он понимает, у Егора и свой хлеб есть… И тогда, не замечая, что противоречит словам жены, Егор сказал:
– Откуда у нас хлеб? Так… на прокорм семьи. Ну, посеять немного.
Поди разберись, что в действительности думают эти люди! Ясно одно: они не хотят помочь ему. Платон поднялся.
– Заходите когда, – пригласила его Аннушка.
– Спасибо, – пробурчал Платон.
Вернувшись домой, он поднял с постели стареющую свою жену, и они пошли на огород разгребать картофельную ботву. Фонарь с зажжённой свечой Платон поставил на землю. Свет падал лишь в одну сторону – к яме; с трёх других сторон фонарь был закрыт тряпицей. Волков снял сверху дёрн, землю, доски, покрывавшие старую картофельную яму. Она была устроена добротно: стены забраны дранью – от дерева исходил чуть уловимый запах плесени, – даже маленькая лестничка валялась на дне. Мгновение Платон постоял над раскрытой ямой. Вот жизнь! Свой хлеб приходится прятать! У Платона защемило сердце. Со стонами, руганью, проклятьями сквозь зубы он таскал на себе в яму из подполья тяжёлые пятерики – мешки с хлебом по пяти пудов весом с большими, густо намалёванными на боках буквами «П. В.» – Платон Волков. Надо было тащить мешки через весь двор на огород и там бросать в яму, а затем ещё и укладывать. Мешки наваливала жена, ей было это трудно. Уж лучше бы попуститься всем, бросить всё и сказать: «Ладно, забирайте хлеб. Не надо мне ничего».
Но сказать так Платон не мог. Отдать хлеб почти задаром? Заготовительная цена никак не устраивала Волкова. «Попробовали бы они сами хлебушек-то вырастить». Нет, уж лучше пусть гниёт! Да, кроме того, хлеб нужен тем, которые его и без того прижали, не дают дыхнуть.
Нет, хлеб он не отдаст!
Платон таскал мешки, обливаясь липким потом. Растопыривая руки, бегала за ним испуганная жена. Фонарь бросал бледный, рассеянный свет. Однако он был достаточен, чтобы его заметил через забор из переулка Никула Третьяков, возвращавшийся в эту ночь с собрания бедноты. Никула перелез через забор и, подойдя ближе, громко сказал:
– Платон Васильевич, здорово!
– Ой, господи! – испугался Платон и едва не упал под мешком. – Кто тут?
– Это я, – и Никула вышел на свет.
– Леший тебя принёс! – озлился Платон.
– А я иду, смотрю: огонь. Уж не пожар ли, думаю… – издалека начал Никула.
– А-а, это ты, – справился с волнением Платон. – Ну вот, видишь. Хорошо. А я, брат, картофель в яму таскаю. Беда сколько нынче этой картошки уродилось – прямо девать некуда.
Никула ухмылялся. По его востренькому лицу с бородкой было видно: он же понимает, что в мешках не картошка, а хлеб, его не проведёшь. И, поняв, что Никула об этом сразу догадался, Платон посмотрел на него в упор, ожидая, что будет делать этот человек. Чувство досады и даже унижения испытывал Волков в эту минуту. Он зависит – подумать только! – от Никулы Третьякова, который раньше ползал бы перед ним на коленях. А теперь…
– Сомневаешься? Пощупай – картофель!
– Что ты, Платон Васильич! Нешто я не мужик, не отличу зерна от овоща!
– Нет, ты пощупай, пощупай.
– О, хороша картошка! Одолжи на семена.
– Что ж, – вздохнул Платон. – Сколько тебе?
– Да мешочка два… Я сейчас за мешками сбегаю.
Но Платон боялся отпускать мерзавца.
– Бери с мешками, потом занесёшь!
– И то, я в них тебе своей картошки насыплю, обыкновенной.
И всё это даже без улыбки, подлец. И этому подлецу ещё пришлось взвалить мешки на его сутулую, узкую спину. Ничего, не сломался…
Лишь перед рассветом Платон закрыл яму.
С этой ночи Никула потерял покой. Было ещё одно собрание бедноты. Никула трепетал, слыша, какие кары готовятся на укрывателей хлеба. А через несколько дней после собрания Никулу позвали в сельсовет. Встретил его Иннокентий Плужников.
– Где Платон хлеб прячет? – спросил Иннокентий Никулу.
– Не знаю, – похолодел Никула.
– Знаешь!
– Истинный бог, не знаю! – забожился Никула.
– Ты же в соседях с ним! Должен примечать!
– Не приметил.
– Ну, ну! Говори!
– Чего ты на меня, Иннокентий Митрич, – плаксивым голосом заговорил Никула. – Я Платону не родственник, никто. Вон Егор, может быть… знает!
– Егор? – насторожился Плужников.
– Я ничего не говорю, – испугался Никула.
Заметив, что Иннокентий больше не смотрит на него, Никула поспешил уйти из сельсовета.
А Иннокентий Плужников задумался серьёзно. Когда в сельсовет пришёл Григорий, он сказал ему:
– Никулу вызывал. Отпирается. Говорит: может, Егор?
– Егор?
Теперь пришла очередь задуматься Григорию. Поиски хлеба у Платона не дали никаких результатов. На завтра была назначена ещё одна проверка. Всем известно, что Платон хлеб имеет. Но у кого и где он его прячет? Иннокентий говорит, что хлеб мог спрятать Егор. Григорий мысленно сопоставил всё: родство Егора с Платоном; то, что Егор в последнее время сблизился с Волковым, купил у него коня, брал жатку; ко всему – Платон стал захаживать к Егору, чего раньше никогда не было. Иннокентий выжидательно смотрел на Григория. Может быть, кому другому Григорий и спустил бы, но тут речь шла о родственнике.
– Проверим? – не дождавшись ответа от Григория, спросил Иннокентий.
– Валяй! – махнул рукой Григорий.
XXVII
Егор Веретенников вышел на крыльцо своей избы: он был в сенях, и ему послышался какой-то шум за глухой стеной забора. Потом распахнулись ворота, но из-за забора не было видно, кто приехал. Может, знакомец какой-нибудь из Кочкина или ещё откуда? Егор уж было приготовил на лице своём приветливую улыбку, но она мгновенно сошла, и все слова радушия и гостеприимства, которые он собрался было произнести, застряли у него в горле.
Ворота распахнули молодые ребята. И не озорники, нет! Комсомольцы. За ними стояли два человека взрослых – сосед Ефим Полозков и Савватей Сапожков. Впереди всех Егор увидел Петю Мотылькова. Паренёк был одет в отцовскую тужурку-полупальто. Она была ему несколько велика в вороте и плечах, но, видно, скоро станет совсем впору, – рослый этот паренёк вот-вот превратится в настоящего мужчину.
Сейчас ясный взгляд его с неприязнью и даже враждебностью был устремлён на Егора. Петя и на самом деле видел в Егоре врага, подкулачника, который помогает злостному кулаку Платону Волкову утаивать хлеб. А совсем недавно этот же человек помог скрыться Генке Волкову. В подробности Петя не вдавался, для него было достаточно, что Егор так или иначе имел какое-то отношение к делу об убийстве его отца. Сегодня утром, когда Петю позвал в сельсовет Иннокентий Плужников и предложил комсомольцам проверить амбар у Веретенникова, он с готовностью согласился.
Егор, сойдя с крыльца в накинутом наспех пиджаке, загородил собой дорогу. Заскрипела телега, в ворота въезжала лошадь. «За хлебом. Ко мне? По какому праву?». Это казалось невероятным. И минутное молчание тех, кто стоял против него, больше всяких слов сказало ему, что да, именно так и есть – это к нему, Егору Веретенникову, пришли за хлебом. Поэтому Егор плохо слушал, что говорил ему Петя Мотыльков.
А Петя звонким, срывающимся от волнения голосом, в сознании важности выполняемого комсомольцами поручения, вычитывал Егору словно приговор:
– Гражданин Веретенников! Согласно поступившим в сельсовет и в комсомольскую ячейку сведениям, вы спрятали хлеб злостного кулака Платона Волкова…
Слова о комсомольской ячейке Петя сказал с гордостью и торжеством.
– Гражданин Веретенников! Откройте амбар!
– Ну нет, – хрипло заговорил Егор, – амбара я не открою. Никакого хлеба чужого нету у меня.
«Чёртов подкулачник», – сказал себе Петя, и ещё раз крикнул:
– Откройте добровольно!. Иначе…
– Ну нет, амбара вы мне не строили и что у меня в амбаре лежит – не наживали! – закричал и Егор. – А попробуйте замок сбивать!
– Послушай, Егор, не горячись, – начал Ефим Полозков.
– А тебе не стыдно? Ты в соседях живёшь. Неужели не видел бы, как Платон ко мне хлеб возил?
Ефим живо отступил в сторону. «Горячий мужик Егор, – думал он, – может большой грех выйти». Веретенникова стал уговаривать Савватей Сапожков:
– Открой. Мы посмотрим, да и уйдём.
– Не открою! – стоял на своём Егор.
– Ломай, ребята, замок, чего его слушать, чёртова подкулачника! – крикнул Петя.
– Вы что! – побелел Егор и шагнул вперёд, но остановился. Он словно не поверил тому, что происходило сейчас перед его глазами.
Комсомольцы легко открыли не запертый даже замок – старинный, огромный, но давно неисправный.
Дверь амбара распахнулась. Перед понятыми открылись полупустые сусеки. В одном было пшеницы до половины, в другом – овёс, гречка… Видно, что чужого хлеба в амбаре не было.
