Текст книги "Трудный переход"

Автор книги: Иван Машуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

Книга вторая

I

Трухин ехал в тайгу. Была ранняя весна, лес стоял голый, чёрный, дорога же – ни зимняя, ни летняя. До Кедровки Трухин тащился на санях. Вёз его иманский сплавщик Филарет Демченков.

– И чего тебя, начальник, в этакое время в дорогу погнало? – гулким басом говорил Филарет, дружелюбно поглядывая на Трухина. – Теперь самая пора в избе пережидать распутицу.

– А ты чего поехал? – спросил Трухин.

– Ну, я-то беспременно должен на месте быть, – серьёзно ответил Демченков. – Скоро сплав.

– И мне нужно. Да ты уж меня один раз возил. Помнишь? Так что, сделай милость, вези и сейчас.

– А ведь и правда! – удивился Филарет. – Я и забыл.

– Ну то-то! – сказал Трухин.

Три года тому назад Степан Игнатьевич впервые ехал в Иманский леспромхоз. И вот этот же Филарет Демченков был его спутником. Только плыли они тогда по реке… У Трухина имелось на руках назначение на должность начальника лесоучастка. А сейчас нет никакого назначения, он просто возвращается на прежнюю работу…

В Кедровке ночевали у Толстоногова. Денис советовал дальше ехать не в санях, а на телеге.

– Да где ж её взять? – бросил Филарет.

– Это мы найдём, – пообещал Толстоногов.

Прослышав, что приехал Трухин, к Толстоногову вечером зашёл Илья Максимович Деревцов и увёл Степана Игнатьевича к себе ночевать.

– Давай уж ко мне, я тебя ждал, – уговаривал он его. – Посидим, поговорим. Скажи, пожалуйста, отчего это вдруг отменили гигант? – спрашивал Деревцов, когда Трухин уже сидел за столом в его избе. – А мужики-то многие повыходили из Колхозов. Эх, люди! – с огорчением произнёс Деревцов. – А тебя, значит, сняли? Обратно в леспромхоз едешь? Выходит дело – ты же оказался виноватым?

– Это бывает, Илья Максимович, когда на правильную дорогу выбежишь раньше других, – ответил Трухин. – Тут тебя и осадят. И обидятся. Даже твои товарищи. Что же это, ты умнее всех? А ты даже не виноват, просто обстоятельства так сложились. Ты увидел, что такой-то человек неправильно делает и даже во вред. Но это ведь ты видишь, а для всех других он ещё всё такой же хороший, порядочный, каким они его всегда привыкли видеть. Но даже если кто-нибудь что и заметит, что ведёт-то он не туда, – подумает: мало ли может ошибиться человек! Пусть свыше поправят. Да и люди тоже разные: один даже серьёзный вопрос постарается смягчить – для собственного спокойствия, а другой так повернёт, что пока сумеешь доказать свою правоту, пока большинство убедится, что ты был прав, что этот человек действительно негоден или во вред делает, для этого должно пройти время. Или в крайнем случае должно случиться что-нибудь такое, когда все увидят: да, этот человек действительно негоден или даже вреден…

– Ну, уж если ты про Стукалова, – сказал внимательно слушавший его Деревцов, – то у него прямо на роже написано, какой это человек.

– Не о Стукалове тут речь, – нахмурившись, проговорил Трухин. – А ты, Илья Максимович, отчего так интересуешься моей судьбой? Моя судьба теперь ясная: заготовляй лес – и больше ничего. Поработал в райкоме – хватит. Можно обратно на хозяйственную работу перейти. Тут мне спокойнее. Деревья руби – и вся недолга…

– Извиняй, Степан, если что не так сказал, – поправился Деревцов. – Я ведь от чистого сердца.

– Верю, – промолвил Трухин. – Ты лучше скажи – как твоя охота?

– На чушек нынче ходил, – сказал Деревцов. И начал рассказывать про кабанью охоту.

"Почему же отложили в Кедровке гигант?" – думал Трухин, сидя на телеге. Впереди Филарет Демченков помахивал вожжами, покрикивал на лошадей, Трухину видна была его спина. Степан Игнатьевич вспомнил свои вчерашние слова, сказанные Деревцову. Да, он был абсолютно уверен в своей правоте. Его противникам удалось взять верх над ним, но это временно. Правда в конце концов восторжествует. Люди в райкоме ещё не всё и не до конца поняли, что происходило между ним и Марченко на протяжении нескольких месяцев и как всё это завершилось. Да и завершилось ли? Клюшникова и Кушнарёв его поддерживали. Но они не были убеждены, что Марченко и Стукалов действуют во вред партии. Кушнарёв говорил, что Марченко способен ошибаться, но он вовсе не говорил, что Марченко ведёт вредную линию. А Трухин теперь был в этом убеждён.

Что делать? В крайком написать заявление? Это не так просто. Нужны неопровержимые доказательства, Трухин ими пока не располагал, но думал, что они существуют. А сейчас он пока ехал в леспромхоз не сдавшимся, но обезоруженным. И это тяготило его. "А всё же почему отменили гигант? – вновь спрашивал он себя. – Толстоногов говорит, что приезжал уполномоченный, но не Стукалов. Неужели повлияла эта история в Смирновке?" Трухин так задумался, что чуть не вылетел из телеги. Лошади внезапно шарахнулись в сторону. В чёрном, голом лесу, подходившем к самой дороге, вдруг затрещало, словно мгновенный вихрь там пронёсся. Затем шум и грохот стали удаляться вверх, в гору. Всё стихло.

Филарет Демченков крепко держал в руках вожжи. Лошади задирали морды, прядали ушами, готовые рвануться и понести.

– Тпру, тпру, полегче, милые, полегче, – мягким, рокочущим басом успокаивал Филарет лошадей. – Вон как медведя-то мы спугнули! – повернулся он к Трухину. – Смотри, в сопку он от нас ударился. Вылез уж, значит, из берлоги, весну почуял. Небось какие-нибудь корешки тут выкапывал, трудился, а мы ему помешали. Эх, сучьев-то, поди, уж наломал! – Филарет засмеялся. – Туда вот, повыше, в пади, я нынче зимой берлогу видел, да некогда было сходить, всё работа, – в голосе Филарета послышалось сожаление.

Трухин огляделся. Дорога огибала высокую лесистую гору. Внизу лежала падь, вероятно мокрая летом, потому что из-за высокой жёлтой травы на ней видны были кочки. Кое-где на кочках пятнами виднелся снег. Дорога петляла среди пней, телегу иногда подбрасывало. "Знакомые места, – подумал Трухин. – Домой еду!"

Давненько он не был здесь. В пограничных деревнях на Уссури и в сёлах по Имано-Вакской долине работники райкома находились почти постоянно, а в леспромхоз заглядывали лишь в исключительных случаях. Главное совершалось в эти годы в деревне, здесь кипели страсти и разгоралась борьба за новое. А леспромхоз – государственное предприятие, там есть директор, с него можно спросить и потребовать. Вот если он не выполнит плана или проштрафится, тогда должен поехать туда работник райкома, чтобы разобраться во всём на месте. Иногда, впрочем, посылался инструктор – для проверки партийной работы…

Леспромхоз был сплавной. Сплав шёл по реке Иману, впадающей в Уссури как раз у самого городка. Начинаясь в высоких ледниковых гольцах хребта Сихотэ-Алинь, Иман падает с гор и как лезвие ножа прорезает тайгу. Но к Уссури он выходит широким плавным течением. Со второй половины апреля, когда Иман вскрывается, и до той поры, пока он встанет, на его берегах и по самой реке идёт движение, жизнь. Прежде лишь редкий охотник, пробираясь сквозь тайгу или преследуя зверя, выходил к "бегущей воде" Имана. Сейчас от шума и движения новой, вторгшейся сюда жизни и зверь удалился ещё глубже в тайгу, а за ним ушёл и смелый охотник.

Да и таёжные дебри теперь не такие пугающе-таинственные, как в конце прошлого и начале нашего века, когда нога исследователя впервые ступала здесь. Дебри явно отступили перед человеком. Десятилетия освоения таёжного края не прошли даром. Живут теперь на Имане и мирно занимаются своим трудом крестьяне-земледельцы, лесорубы, сплавщики, охотники. Иманские тигроловы далеко славятся своим опасным промыслом. А совсем недавно в самой глухой тайге появились новые посёлки лесорубов.

В эти годы в стране началось большое строительство. Но, кроме внутреннего потребления, дальневосточный лес шёл также на экспорт – в Японию, и в порты Южного Китая. Поэтому лесопромышленные хозяйства возникали на Дальнем Востоке всюду – в бывшем Уссурийском крае, в близком отсюда Приморье, на Амуре, на северном побережье Тихого океана…

Иманский леспромхоз основывал Трухин. Вместе с Филаретом Демченковым плыл он вверх по реке. Стояло лето. Дюжие батовщики гнали узкий и длинный, как корыто, бат – долблёную лодку – рядом с берегом вверх по течению, отталкиваясь от нависших над водой кустов и попадавшихся на пути коряг, упираясь шестами в каменистое дно.

На второй день батовщики пристали к отлогому берегу.

– Доехали, начальник, – сказал Филарет Демченков, отирая пот подолом рубахи. – На косушку с тебя.

Трухин рассчитался с батовщиками и пошёл от берега по лесной дороге…

Сейчас всё это вспомнилось ему в подробностях…

Трухин подошёл к палаткам изыскательской партии на поляне. Его встретил Викентий Алексеевич Соколов, старый лесник, как он себя называл. К старым специалистам, верой и правдой служившим своим хозяевам, в пароде оставалось настороженное отношение. А Соколов когда-то служил тех-ником на лесоразработках купца Парунова, известного хищника, впоследствии японского агента.

Может быть, поэтому, а может, ещё почему, но Соколов в самом начале Трухину не понравился. Бодрым голосом Викентий Алексеевич отдавал распоряжения, но его плохо слушались. В первый же день Соколов пожаловался Трухину.

– Я всего только лесник, старый холостяк, любитель леса и всего, что с ним связано. Деревья лучше людей знаю. Так давайте и договоримся. Вы людьми управляйте, а я техникой лесного дела.

Трухин принял на себя тяготившую Соколова ответственность. Викентий Алексеевич оживился.

– Если вы полюбите лесное дело, я чувствую, что мы сработаемся, – говорил он.

– С чего начинать будем? – доверчиво спросил начальник ещё не существующего лесоучастка своего технического помощника.

Трухин, признаться, плохо представлял себе тогда, с чего он будет начинать. Как в годы партизанства, перед ним лежала карта района – лесные массивы были заштрихованы зелёным карандашом, кружок потемнее обозначал будущий лесоучасток. С Викентием Алексеевичем Трухин выехал к безымённому ручью. В зелёной, по-летнему пряной, разморённой солнцем тайге они долго кружили. Соколов вертелся в седле, размахивал руками.

– Нет, вы посмотрите, какой здесь великолепный лес! – восклицал он.

Кони потянули повод; они раньше, чем люди, услыхали и почувствовали воду. По лесным зарослям в каменистом ложе звенел и сверкал ручей. Трухин и Соколов спешились, разнуздали лошадей. Козырьком фуражки, как в детстве на сенокосе, Трухин черпнул серебряную струю. Ледяная вода обожгла губы. "Да это же родниковый ключ", – подумал тогда Трухин. Позже они с Соколовым назвали этот ключ Партизанским.

Всю обратную дорогу Соколов рассказывал, как варварски уничтожал лес купец Парунов, работавший на японцев. Наехали разные Мадзаки, Судзуки. Рубили и лес и головы! Пришлось уйти к партизанам.

– Так вы тоже, выходит, партизанили?

– Было, – просто ответил Соколов, – ходил, знаете, за проводника.

Трухин по-новому взглянул на старого лесника.

С ним вдвоём они и решили основать лесоучасток на Партизанском ключе. В глухой тайге наскоро рубили бараки, потом они обживались. Глиняные печки дымили, из голых бревенчатых стен лез сухой зелёный мох, которым проконопачивали пазы. Но так хорошо было чувствовать себя созидателем жизни в местах, куда раньше и ворон редко залетал, что Трухин ничего лучшего и не желал. Он без большой охоты поехал в Иман, на работу в райком. Соколов не на шутку опечалился, когда узнал об этом.

– Как же я один-то останусь? – сокрушался он.

На прощание они обнялись и расцеловались..

"Что теперь с Соколовым? Как они работают с Черкасовым – нынешним директором? Как примут моё возвращение? Соколов, несомненно, обрадуется. А Черкасов?" Ему захотелось увидеть поскорее и Соколова, и даже Черкасова, с которым у него были за всё время совместной работы лишь официальные отношения. И опять он подумал, что в лесу будет работать так же спокойно, как работал год тому назад. Сейчас вот надвигается весенний сплав. Трухин уже не был новичком в этом деле – он знал, что предстоит делать в связи с наступающим сплавом. Там настанет лето – сезонное затишье, но леспромхоз должен именно в это время хорошо подготовиться к осенне-зимним лесозаготовкам. "Я перевезу семью, летом детям здесь будет здоровее. Начну опять охотиться, я ведь совсем забросил охоту", – думал Трухин. И когда показался лесорубческий посёлок на Партизанском ключе, он слез с телеги с таким чувством, словно действительно после долгого отсутствия вернулся к себе домой.

«Всё-таки хорошо, что я снова здесь. Партийная работа берёт всего человека. А я к тому же задрался, конфликтовать начал. И сколько же душевных сил я на это потратил!» Трухин переживал захватившее его целиком чувство облегчения. Он ходил по посёлку, радовался знакомым сплавщикам и лесорубам, отыскивал новые приметы – дома, срубленные без него, даже новые заборы.

– А я ведь знал, что вы приедете, – говорил ему Соколов.

– Откуда же вам было знать? – удивился Трухин.

– Сердце, батенька, чувствовало, – ответил, улыбаясь, старый лесник.

Викентий Алексеевич был в фуражке, в ватнике, из-под которого виден чистый воротничок рубашки. Седые усы аккуратно подстрижены.

– Есть у меня, Степан Игнатьевич, проект узкоколейки. Как вы знаете, узким местом в лесозаготовках часто бывает доставка древесины к железной дороге. В нашем леспромхозе за последнее время это стало очень остро чувствоваться. Река не забирает всю заготовленную древесину. Вот я и предложил тресту построить у нас узкоколейку, чтобы доставлять лес к железной дороге не только сплавом, но и по рельсам, в вагонетках. Произвёл необходимые подсчёты. Дело себя оправдает, об этом и говорить нечего. Но вот директор, – Викентий Алексеевич развёл руками. – Директор против.

– А почему?

– Пустая, говорит, затея. Я прямо обрадовался, что вы приехали, – продолжал Викентий Алексеевич с увлечением. – Вы мне поможете убедить директора. А может, я в чём не прав, тогда поправите. Вопрос важный, из-за него и поругаться не грех.

"Значит, опять борьба", – усмехнулся про себя Трухин.

С Черкасовым он увиделся в тот же день. Директор леспромхоза был уже извещён по телефону, что Трухин едет к нему. "Не сработался в райкоме, беспокойный человек", – думал Черкасов, поглядывая на Трухина и поглаживая рукою острый лысый череп. Беспокойных людей директор не любил.

– Квартирку мы тебе дадим ту же самую, старую. Перевози семью, – говорил он. – Между прочим, ты хорошо сделал, что во-время ушёл из райкома. – Черкасов сочувственно посмотрел на Трухина. – Там сейчас времечко горячее наступило, я чувствую.

– А что такое?

– А ты разве не знаешь? Мне Яськов говорил по телефону, что в коллективизации целый переворот… – и Черкасов стал передавать подробности.

"Так вон почему отменили гигант в Кедровке!" Трухин взволновался.

– Впору мне обратно ехать, – сказал он, вопросительно взглянув на директора леспромхоза.

– Обратно? – воскликнул Черкасов. – Ну нет, так дело не пойдёт. Ты теперь у нас работаешь. – Он засмеялся. – Принимай лесоучасток у Соколова, а потом, может, и поедешь. Кстати, проверишь в Имане запань…

Но не успел Трухин приняться за дело, как его срочно вызвали в Иман. В райком. Без объяснения причин. Он ехал той же дорогой. В пути его застигла пурга. Сначала снег падал большими водянистыми хлопьями – последний зимний снег. Потом он пошёл гуще. Пронёсся пронзительнохолодный, завывающий ветер. Перед самым Иманом, под вечер, разгулялась настоящая метель. Трухин мечтал скорее добраться домой, в семью, отогреться, напиться горячего чая, потом уже в райком. Однако облепленные снегом, усталые леспромхозовские лошади остановились у бараков на лесобирже. Трухин вывалился из саней, стараясь размяться, обрывая с усов ледяные сосульки. Тут дверь барака распахнулась, и на мороз выскочил без шапки Демьян Лопатин.

– Степан Игнатьич! – закричал он. – Здравствуй! Хорошо, паря, что ты приехал. Зайди-ка, погляди, чего делается! Мужики бунтуют! Пойдём скорее… – Вид у Лопатина был взъерошенный.

"Кажется, не видать мне спокойной жизни и в лесу", – подумал Трухин, заходя вслед за Демьяном в барак.

II

Ещё днём, когда сибиряки и Лопатин приехали в Иман, светило солнце, а к вечеру небо затянуло снеговыми тучами. Ветер взвихривал и наметал на крыши домов сыпучие сугробы. Но ничего этого, казалось, не замечали люди, сбежавшиеся в барак, куда Демьян Лопатин явился сначала с сибиряками, а потом привёл и Сергея Широкова.

Широков читал газету. Он, наверно, уже в четвёртый раз принимался читать всё одно и то же. И чем больше читал, тем жарче разгорались страсти. Статья Сталина затронула не только сибиряков. На лесобиржу – к близкому весеннему сплаву – завербовалось много крестьян, приезжих и из окрестных деревень. Они-то и начали шум. Вытирая мокрым платком потное лицо, Сергей читал и объяснял, потеряв всякое представление о времени. Между тем его требовательная аудитория делалась всё возбужденнее. Громко вслух выражала она своё одобрение или несогласие. Потом послышались раздражённые выкрики.

– Народ побежал из деревень. Это что такое? – задавали Широкову ехидный вопрос. – Вы чего наделали?

– Власть виновата! – крикнул какой-то мужик.

К нему тотчас подскочил Демьян Лопатин. Мужественное его лицо перечеркнула гримаса гнева и презрения.

– Ты, кикимора болотная, за власть не хватайся, ты её не завоёвывал! Ишь-ты, власть ему не глянется! Контра недобитая!

– Мужики, мужики, надо по домам ехать! Пускай тут леший этот лес ворочает! А мы на пашню! – нарастали крики.

Демьян Лопатин никак не ожидал, что так обернётся читка статьи. Вот попал в положение! Словно шёл, шёл себе спокойно, а потом нечаянно что-то задел – и вдруг, как в сказке, вырвались и начали бушевать силы, о которых он и не подозревал. Он спорил с мужиками, горячился, доказывал. Впервые в жизни Лопатину приходилось выступать в роли оратора.

– Ну чего вы галдите? – обращался он к мужикам. – Эх, паря! Весь трудящий класс нынче социализм строит. А вы что? Стыд и позор! Эх, паря!

В молодости бесшабашный Дёмка Лопатин и сам небось кричал и шумел на партизанских митингах. А сейчас он почувствовал, что вдруг на него одного свалилась ответственность за поведение всех собравшихся здесь людей. Он много хотел бы сказать им, да слов не хватало! Лишь разнообразные переживания – боль, гнев, досада, желание убедить в своей правоте – отражались на его лице. "Стыд и позор!" – произносил он с отвращением. А своё "эх, паря" сопровождал такими жестами и выражениями огорчения и укоризны, что даже самые злые крикуны должны были, казалось, остановиться. "Как же вы не понимаете, – хотелось Демьяну сказать этим мужикам, – что строится теперь наиглавнейшее, за что мы кровь проливали! А вы галдите?! Да ведь вы против себя идёте! Слепые, что ли? Эх, люди!" Но Демьян не мог выразить словами то, что чувствовал, и только ещё пуще растравлял своё сердце.

Из этого невыносимого положения его выручил Трухин. Лопатин без шапки выскочил из барака, когда ему сказали, что приехал начальник лесоучастка.

– Степан Игнатьич! – торопливо говорил он. – Это же целая беда! Привёз я сибирских мужиков завербованных, а они газету требуют. "А то, говорят, в обрат завернёмся!" Я туда, я сюда. Серёжку Широкова повстречал. К нему: "Давай газету!" А он начал меня опрашивать, что за мужики, какие да откуда. Я ему обсказал. Он говорит: "Пойдём, я их агитну!" Вот тебе, агитнул! – воскликнул сердито Демьян. – Вся лесобиржа на эту агитацию сбежалась… Смотри, чего деется! Ты помнишь, Степан Игнатьич, у нас в отряде один раз вот так же буза началась? Воевать надо, а которые кричат: "По домам!" Помнишь? Так вот тут форменно такая же картина. Сперва-то все как люди были – сидели, слушали. А потом – и давай, и давай! Откуда чего взялось? Кричат, выражаются. А бабы, проклятые, ещё хуже мужиков. Да ты послушай, вон ведь как галдят!

Но Трухин и так слышал знакомый ему возбуждённый гул многих голосов. Когда он с Лопатиным пробирался сквозь плотно сбившиеся тела в комнату для приезжающих – не в ту, в которую поместили сибиряков, а в другую, где останавливались служащие леспромхоза, – несколько человек повернулись к нему, другие же продолжали что-то выкрикивать. Трухин снял с себя тулуп, пожалел, что всё ещё не дома, что вряд ли найдётся тут в такую пору стакан горячего чая. В леспромхозе Черкасов в общих чертах рассказал ему содержание статьи. Трухину захотелось её самому вот сейчас же, сию минуту прочитать. Он одёрнул рубаху, пригладил волосы и стал вместе с Демьяном продвигаться в толпе к сидящему у лампы Сергею. Тот даже не удивился, когда увидел Трухина рядом с собой.

При появлении нового человека шум начал понемногу стихать.

– Я, Степан Игнатьич, вот до сих пор дочитал, – сказал Сергей, вставая.

– Хорошо, – кивнул Трухин. – А не начать ли нам, товарищи, всё заново? – обратился он к мужикам. – Я ведь сам-то буду в первый раз читать. Вот и попробовали бы все вместе кое в чём разобраться…

– Ну, читан!

– Всё равно уж, ещё раз валяй! – раздались голоса.

Трухин взял у Широкова газету.

"Ну, всё в порядке", – облегчённо вздохнул Демьян. И он не ошибся. Порядок как-то установился сам собой, когда Трухин, отбросив всякую попытку агитации, просто стал разбираться в смысле статьи.

Как равный равным, как сам пострадавший от перегибов в деле коллективизации, он стал рассказывать этим незнакомым людям о пережитом им на посту партийного работника райкома.

"Да правильно ли я делаю? Беспартийным – о партийных делах?"

Но такие внимательные глаза смотрели на него… И столько во взглядах людей было понимания и сочувствия, что он отбросил эту мысль.

И как-то так получилось, что стали обсуждать уже не то, что выходить или не выходить из колхозов, – а прав или не прав был Трухин, борясь против гиганта, против слияния русских и корейских колхозов, против сселения деревень и против обид середняка.

Народ решал, что прав!

Когда усмирённая крестьянская стихия наконец завалилась по койкам и в бараки пришёл сон, Трухин отправился в блистающий огнями райком без всякого страха, что он стушуется перед Марченко.

В кармане его лежала пропитанная потом, скомканная многими руками газета со статьёй, снимавшей с него выговор. И на душе у него было легко, как после ливня с грозой.

…Вот и райком. Так же среди ночи пылают его окна ярким светом, бросая лучи на пустынную площадь уездного городка.

Так же спит при ярком свете недовольный этими порядками старый сторож.

А там – либо ночное заседание, либо бодрствует один Марченко…

Признаться, переступая порог райкома, Трухин всё-таки волновался. Это только с виду он переносил всё спокойно.

С того времени, когда произошёл этот злосчастный случай в Смирновке, когда его, обвинив в непартийных связях, отстранили от работы в райкоме и дали наказание, – Трухин словно большого внимания на всё это не обратил, но в глубине души он переживал всё очень остро. Только людям не видны были его чувства. Они имели дело с всегда ровным и спокойным Трухиным. Сталкиваясь с ним ежедневно, они бы очень удивились, если бы он вдруг явился перед ними каким-нибудь другим. За сдержанностью его чувствовалась сила. Он был немногословен, и это тоже привлекало к нему людей. Словом, Трухин был сама уравновешенность. А между тем в Смирновке он – как думал сейчас – дал волю своим чувствам в отношении Стукалова, и это ему было особенно неприятно. Вообще весь этот эпизод в Смирновке представлялся ему теперь глупым, отвратительным, ни на что не похожим. Но он, этот эпизод, как понимал Трухин, явился внешним выражением глухой, скрытой, но оттого не менее упорной борьбы, которая шла всё это время в райкоме. Трухин мог бы и не ввязываться в борьбу, но для этого ему надо было отказаться от самого себя по крайней мере. Он ввязался потому, что иначе поступить не мог.

Трухина всегда отличало упорство в отстаивании того, что он считал нужным, справедливым. А справедливым и нужным он считал то, что, как он думал, необходимо народу. Под народом же он понимал простых трудящихся людей.

Трухину с самых малых лет была знакома нужда, и он её ненавидел. Сын сельского учителя, одного из тех русских интеллигентов, которые и по внешнему облику часто не отличались от крестьян, он близко и хорошо знал именно крестьянскую жизнь. Тут нужды было сколько угодно. Покосившиеся избы; пустой чай на завтрак, на обед и на ужин с куском чёрствого яричного хлеба; голопузые ребятишки; баба, загнанная, забитая, со страдальческим выражением испитого лица; мужик, который бьётся-бьётся в одиночку над своей бедой, а потом и начнёт пить, бить жену и всячески куролесить, – всё это была многоликая деревенская нужда, бедность, безысходность. В городе нужда пряталась, рядилась в мало-мальски благопристойные одежды, завешивалась тряпочками, занавесочками, а здесь она лезла наружу открыто, нахально, как будто на показ всему свету. А потом – крестные ходы под горячим, нестерпимо палящим солнцем и молебствия о ниспослании дождя; суеверия; шепоты знахарок; престольные праздники с поножовщиной и кулачными боями… "Идиотизм деревенской жизни…" Когда Трухин впервые прочитал эти слова у Ленина, он подумал, что Ленин тоже, вероятно, люто, смертельно, а главное, действенно, активно ненавидел народную нужду. С началом коллективизации Трухин думал: "Вот пришло наконец то, что поможет деревне распроститься с её вековечным наследием". И это составляло его глубочайшее убеждение. А Марченко, вероятно, думал, что у него в душе нет никаких убеждений. Или он мерил на свой аршин? Или его обманула не бросающаяся в глаза, обычная и даже заурядная внешность Трухина? Между тем в Трухине жило то, что можно назвать скрытым героизмом. Есть герои, как фейерверк; их блестящие, полные пафоса жизни описываются в книгах. Эти, вероятно, сразу родились с необыкновенными задатками или, сознавая свою исключительность, рано развили их в себе и тем выделились среди людей. А есть герои, которые шли и идут к народному признанию долгим и трудным путём. И оттого они не менее герои. В Трухине было больше склонности к этой вот героике повседневности. Это не значило однако, что при известных обстоятельствах и его жизнь не осветилась бы вдруг ярким светом. Но для этого нужны именно обстоятельства. Ведь при известных обстоятельствах из глубины народа, из самой толщи его на первый взгляд совершенно неожиданно являются и начинают действовать на исторической сцене великолепные герои. Но эта неожиданность закономерна, глубоко обусловлена тем героизмом повседневного, которым живёт и который таит в себе народ. А то, что относится к народу, может быть отнесено и к отдельному человеку, если он несёт в себе его черты. В борьбе против Марченко и Стукалова Трухин находился в невыгодном положении. Он был открыт для ударов со всех сторон, а его противники были защищены всем арсеналом средств – от демагогии до непосредственной власти. И всё же они не только не решились эти средства до конца использовать, а перешли к самообороне. "Да, именно к самообороне", – думал Трухин, вспоминая, как обсуждалось его персональное дело. Тогда он спрашивал себя: почему Марченко не предъявил ему обвинения в активном противодействии коллективизации, что его остановило? Теперь он знает: Марченко получил известия или даже документы о том, что было в последующие дни широко обнародовано. В свете этих документов старое обвинение против Трухина уже не действовало, не могло действовать. Трухин отстаивал и защищал то, что отстаивалось и защищалось этими документами, и, напротив, категорически отвергал, как негодное, ненужное народу и прежде всего трудовому крестьянству то, что этими документами осуждалось. Сейчас могут найтись люди, которые, пожалуй, скажут: "Как это Трухин "догадался" о том, о чём никто не догадывался? У него что, особый дар предвидения?" Никакого особого дара у Трухина, конечно, не было. А просто, если постановление или решение действительно отражает требования жизни, тогда в массе народа непременно окажутся люди, которые ещё до опубликования боролись за него. И не их ли борьба и живая деятельность нашли в нём отражение? С этой точки зрения "прозорливость", "догадливость" Трухина вполне объяснимы.

Поскольку Трухин в конечном счёте оказался правым, его противники не рискнули выдвинуть против него старое обвинение, а быстро подыскали новое. Им надо было торопиться. Трухин понимал теперь, почему Марченко с такой поспешностью провёл разбор его персонального дела. Он боялся, что, когда известное пока только ему станет достоянием всех, ему не только придётся держать оборону, но и отступать..

"Политиканы, политиканы", – с презрением думал сейчас Трухин, поднимаясь по залитой светом пустой лестнице. Всё это – недостойные уловки, и лавирование, и провокация – называется "политикой" в том худом смысле этого слова, которое придаёт ему народ, когда говорит, что "политика – дело грязное". Но есть истинная политика, которой должен следовать коммунист, политика, вытекающая из коренных интересов народа и ради народа. Политиканы же об этом не думают. Что Марченко до народа, если соображения карьеры, достигаемой любыми средствами, для него, по-видимому, самое главное? Он в разговоре с Трухиным явно высказывал взгляды "правых". Откуда они? Весьма вероятно, что из этого же корня. Он политикан, глубоких, связанных с народом, наконец собственных, выстраданных убеждений у него нет. А Стукалов, этот "ура-революционер", по существу анархист.

У Трухина не было теперь к ним ничего, кроме презрения и ненависти. Ему казалось, что они мешают и будут мешать тому, во что он свято верил.

Ему было неприятно вспоминать, что напрасно унизил себя в Смирновке, обезоруживая Стукалова. "Об эту пакость не стоило рук марать", – думал он. "Я там тоже спартизанил", – упрекал он себя. А теперь ещё приходилось идти к Марченко… Тоже дело не из приятных!

Всё тот же кабинет, всё тот же стол. Всё тот же бледный, с синими тенями у глаз Марченко.

– Я вызвал тебя, Трухин, – с важностью сказал Марченко, – чтобы ты подал в райком заявление о снятии выговора. Это требуется сделать сейчас же. Не забудь указать в заявлении, что ты признал свои ошибки.

– Какие ошибки? Я за собой никакой вины не знаю, – сказал Трухин.

– Будто не знаешь? Или, может быть, прикидываешься, что не знаешь? Твоя главная ошибка и вина были в том, что ты выступил против районного руководства.

– А если руководство действовало и действует неправильно, как же тогда быть?

– Ну, это надо ещё доказать, – жёстко усмехнулся Марченко, – а твоя вина доказана и записана в протоколе. Политически это квалифицируется так: в разгар коллективизации в пограничном районе ты задумал устроить заговор против районного партийного руководства. Ты чувствуешь, чем это пахнет? Стукалов и я, мы правильно ставили тогда вопрос об исключении тебя из партии. Надо было исключить!