Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
– Это-то, положим, правда, – соглашался Григорий. – Я вот всё думаю: как нам, мужикам, к рабочему классу приблизиться? Собственность отменить. Ведь у рабочего нет никакой собственности. А в деревне эта собственность всех людей разделяет. Дали бы мне власть, я бы её всю как есть начисто уничтожил!
– Совсем? – коварно спросил Гаранин и прищурился.
– Совсем, – рубнул рукою воздух Григорий.
– Да ты, брат, анархист! – засмеялся Гаранин. – А я и не знал!
Григорий опешил.
– Ну нет, – начиная закипать, проговорил он. – В этой партии мне состоять не доводилось!
– Брось! – положил ему руку на плечо Гаранин. – Мы с тобой тут уж всё обобществили. И даже куриц!
Напоминание о курицах было неприятным. Мало того, что они все подохли от угара, к тому же, оказывается, их совсем не нужно было обобществлять. В "Правде" появился фельетон, в котором осмеивалось обобществление домашней птицы и мелкого скота.
– Да кто ж про это знал! – горячился Григорий.
– Вот видишь, – охлаждал его пыл Гаранин, – подождём отменять собственность, лучше будем думать о посевной. Как засыпать нам с тобой весь семфонд, плуги, бороны отремонтировать. Вот и порядочек!
"Всё у тебя порядочек", – косился на Гаранина Григорий. Но досада быстро проходила, и они снова были друзьями.
XXXIX
Сергей Широков получил из своей редакции задание – написать о колхозе-гиганте. Он загорелся: колхоз-гигант – это нечто новое, в других районах ещё не было! Широков отправился к Стукалову, чтобы подробно расспросить о проекте. На квартире у Стукалова Сергея встретила в маленькой каморке толстая крикливая женщина. Она сказала, что «его где-то с утра черти носят». Сергей этим приёмом был несколько обескуражен и постарался на следующий день застать Стукалова в райкоме.
Оказалось, что Стукалов сам был не чужд журналистики и даже имел к ней тайное пристрастие.
– Я иногда пописываю в свою районную газету небольшие статейки, – говорил он Сергею. Они сидели друг против друга – широкоплечий, приземистый Стукалов с лохматой головой, и длинный, с тонкими руками Сергей. – Но что наша местная газета, – продолжал Стукалов, – маленькая. Где уж ей против областной… В большой газете вам есть где размахнуться! Завидую вашему брату писателям…
Эта лесть подкупала Широкова. И он поглядывал на Стукалова всё дружелюбней, внимательно слушая его прожекты о гиганте.
– В центре пяти деревень будет построена большая усадьба… Будут общие дворы, хозяйственные постройки… Правление… Клуб… Электричество…
В плане всё было грандиозно. Стукалов говорил с увлечением обо всём, кроме самого сельского хозяйства. Но Сергей попросту этого не заметил. Он был покорен, увлечён общей идеей Стукалова.
"Как это прекрасно! – думал он. – Русские, украинцы, корейцы объединились. В клубе танцует молодёжь… И по-русски, и по-украински, и по-корейски звучат песни… Какая демонстрация дружбы народов! Пусть приезжают и посмотрят иностранцы – вот где настоящий интернационализм!" Широков ещё не знал, что даже самые высокие идеи могут быть извращены.
– Чудесно! – повторял он, слушая Стукалова. – Как чудесно! Это – кратчайший путь к коммунизму! – Ему захотелось самому жить в гиганте.
– Да, – ответил Стукалов. – У Чернышевского, кажется, в пятом томе сочинений написано: мы должны приближать будущее и работать для него… – Стукалов с важностью взглянул на молодого журналиста: что-что, а подходящую цитату он всегда подыщет!
"Будущее! – думал Сергей. – Вот как оно близко!"
– Конечно, есть маловеры, которые открыто боятся выступить, а ведут против гиганта замаскированную борьбу, – осторожно сказал Стукалов.
Речь шла о Трухине. Сергей уже давно разобрался во взаимоотношениях людей в районе. Трухин – в конфликте с Марченко и Стукаловым. Сейчас Трухин, по словам Стукалова, не только возражает против гиганта, а вообще ведёт себя возмутительно.
– Он оппортунист! – сказал Стукалов Сергею, и в глазах его появились злые огоньки. – Он вообще выступает против взятых темпов коллективизации. Жалко, что мы не разобрались в нём во-время! Таким людям не место в райкоме партии!
"Вот как, оказывается, можно ошибиться в человеке", – думал Сергей, вспоминая своё первое наивное очарование Трухиным.
Между тем в деревнях Кедровского куста слух о колхозе-гиганте вызвал большое возбуждение. В самой Кедровке крестьяне – русские и корейцы – подавали заявления о выходе из колхозов. Сразу, как только об этом стало известно Трухину, он пришёл к Марченко. Но секретарь райкома не стал его слушать. А Стукалов теперь уже во всеуслышание начал заявлять, что неудивителен низкий процент коллективизации в районе, если среди членов райкома находятся… не оппортунисты, нет, этого он ещё не может сказать, – но явные примиренцы.
Трухин мог всего ожидать от своих противников. Однажды на квартиру к нему пришёл Яськов. Он оглядел небогатую обстановку, задержался взглядом на хлопотливой Полине Фёдоровне, вечно окружённой детьми.
– И не жалко тебе, Степан Игнатьич, ребятишек? – сказал он Трухину, когда тот вышел его проводить. – Ну что ты, неужели не понимаешь? Ты ввязался в распрю с Марченко и Стукаловым, это люди опасные. Я, уважая тебя, говорю, предупреждаю. Если уж ты не хочешь себя жалеть, то пожалей хоть детей…
Как видно, Яськов и в самом деле желал ему добра.
Трухин задумался. Он вернулся домой, рассказал жене, что услышал от Яськова.
– Мы же с тобой не из пугливых, – сказала Полина Фёдоровна. – По чести, по совести поступай, а не по трусости!
Трухин думал: "Вот именно из-за детей, из-за их будущего я всегда и буду поступать так, как считаю правильным". Он не отступил, когда перед ним выдвинули и самые страшные обвинения. На заседании райкома, где обсуждались причины выходов из колхозов в Кедровском кусте, Марченко сказал:
– Трухин не унимается. Он считает, что мы приняли неправильное решение о колхозе-гиганте. Колебания Трухина в вопросах коллективизации давно известны членам бюро. – Марченко жёстко усмехнулся. – Пора им заняться всерьёз. Пусть он изложит свою точку зрения.
Слова были произнесены убийственные: "колебания в вопросах коллективизации"!
Трухин огляделся. Осуждающе, сурово сжав губы, смотрела на него Клюшникова. Кушнарёв отвернулся в сторону. Яськов поглядывал тревожно, с сожалением.
– Да, я считаю, что мы приняли неправильное решение насчёт сселения и его надо отменить, – бесповоротно сказал Трухин. – Я убеждён, что не переселением целых деревень в один гигант надо нам сейчас заниматься, а быстрее готовить колхозы к севу. Моё мнение, прошу точно записать его в протоколе. Добавлю, что выходы из колхозов в Кедровском кусте – прямой результат нашего неправильного решения.
Марченко молча оглядел всех собравшихся злыми глазами. Словно вызванный его взглядом, с места поднялся Стукалов.
– Теперь всё ясно, – сказал он, и торжествующая улыбка осветила его лицо. – Ясно, что Трухин с самого начала был против принятых в районе темпов коллективизации. Поэтому он так неактивно работал в Кедровском кусте. Ему не нравилось, как другие работали. "Администрирование"! "Зажим активности бедноты и середняков"!. Конечно, я понимаю Трухина. По-человечески понимаю. – В голосе Стукалова послышались нотки снисхождения. – Трухину обидно, что он на ответственном деле оказался не на высоте. Но что же поделаешь? – Стукалов развёл руками. – У каждого из нас есть свои недостатки. Всякий другой человек на месте Трухина извлёк бы из случившегося уроки и постарался исправиться на практике. С Трухиным этого не случилось. Он упорно стоял на своём. Это привело к тому, что у Трухина в настоящее время определилась явная линия на подрыв колхозного строительства. Такова логика ошибок. Начинают с малого, а кончают большим. Так и с Трухиным. В Кедровке и в соседних с нею деревнях у него есть друзья-приятели, которых он поддерживает, и они знают это. Так вот, чтобы подорвать гигант в самом зародыше, нанести вред колхозному строительству, Трухин использует свои партизанские связи. Вы посмотрите – кто подаёт заявления о выходе из колхоза в Кедровке? Друзья Трухина..
Стукалов зачитал несколько фамилий.
Трухин весь подобрался. Так вот какое обвинение против него выдвигается! Он – противник колхозного строительства! Чудовищное обвинение!.. Неужели никто не даст отпора этому демагогу?
Встал Марченко и сказал, что "персональным делом Трухина придётся заняться специально, а сейчас надо практически решать дело с гигантом".
Давал ли Марченко этой отсрочкой Трухину возможность для отступления? Для покаяния в ошибках и полного подчинения воле секретаря райкома? Или, пользуясь подавленностью его друзей, спешил провести решения о гиганте?
Последнее ему удалось. На этот раз даже Клюшникова и Кушнарёв голосовали за сселение.
В Кедровке Широков не заметил ликования крестьян по поводу сселения в гигант. Скорее было наоборот. Председатель Кедровского колхоза Денис Толстоногое двигался вяло, всё делал неохотно. Илья Деревцов на чём свет стоит ругал Стукалова. Широков узнал, что Стукалов арестовал Ивана Спиридоновича.
– За что? – спросил он.
Старик неправду не любит, а Стукалов хотел, чтобы Иван Спиридонович сказал, что будто бы Трухин велел ему говорить против колхозов.
Сергей содрогнулся, услышав это. Впервые в своей ещё очень молодой жизни он узнал о провокации. В ту же секунду Стукалов стал ему ненавистен. "Я увижу Трухина в Имане и скажу ему", – думал Сергей, совершенно не заботясь о последствиях, которые могли от этого быть. Но странно, думая о Стукалове как о самом низком и подлом человеке, он агитировал в Кедровке за стукаловскую идею колхоза-гиганта. Теперь уж он всё знал о гиганте. Центр его в Кедровке представлялся ему выбранным удачно. Вокруг – поля четырёх или даже пяти соседних деревень. А самые эти деревни стоят на расстоянии всего пяти – семи километров друг от друга и от Кедровки. Собственно, собранного им материала было уже достаточно, чтобы написать в газету обычную корреспонденцию, но Сергей решил побеседовать с крестьянами. Многие отвечали на его вопросы уклончиво, другие же говорили:
– Видно, начальству нужен этот гигант, а нам он ни к чему.
Один старик прямо сказал:
– Из-за этого гиганта может большая смута выйти.
"Что же мне делать? – думал Сергей. – Если я напишу правду, что говорят о гиганте крестьяне, тогда задания редакции я не выполню. Корреспонденцию мою не поместят". Подумав, Сергей решил писать о гиганте в перспективе близкого будущего. Это была спасительная мысль. Он тут же стал развивать её. Сначала он напишет о самой идее объединения, покажет, насколько она революционна. Затем расскажет читателю о деревнях Иманского района с их обычной земельной чересполосицей. А далее – апофеоз: крестьяне пяти деревень, русские, украинцы, корейцы, вышли на поля, межи уничтожены…
С этой мыслью он поехал по другим деревням, затем оказался на берегу Уссури, в пограничной деревне Смирновке, предназначенной к слиянию с Кедровкой.
Смирновка стояла на самой "стрелке" – у впадения реки Имана в Уссури. Сергей уже однажды бывал в ней. Он смотрел на бревенчатые избы, разбросанные по голому берегу пограничной реки. Ветер с маньчжурской стороны метал дым из высоких труб на крышах. С крутого берега грязная, уже подтаивающая дорога вела на Уссури. Лёд покрылся жёлтыми и тёмными пятнами. Высокие остряки торосов, поднятые могучей силой реки во время осеннего ледостава, сейчас, перед близкой весной, словно ко дну ушли – осели, сделались ниже. На противоположном берегу маячила маньчжурская деревушка с полутора десятками глинобитных фанз.
В Смирновке Сергей услыхал те же разговоры, что и всюду: о гиганте как о бедствии. У крыльца сельсовета, куда он подъехал на подводе, стояли мужики.
– Неужели правда, братцы? – говорил низкорослый, широкоплечий крестьянин с рыжей бородой. У него была высокая шапка, и он её то и дело поправлял на голове. – Этак-то, старики сказывают, при Муравьёве-Амурском нашего брата населяли: приказано – и живи, где начальство велит! А не где душа хочет…
– Ты ска-ажешь, – протянул высокий мужик с умным лицом и строгими глазами. – То при Муравьёве…
– Да ведь, говорят, что в этот гигант будут всех силком загонять!
– Кто говорит?
– А поди узнай! – выдвинулся мужик в рысьей шапке. – Вон в Кедровке уже сселяют, а потом за нас возьмутся!
Увидев приезжих, на крыльцо вышел председатель сельсовета Дьячков. Он был в короткой дохе из козули, в охотничьих сапогах.
– Микита! – сказал один из мужиков. – Чего же это будет-то?
– Ничего не знаю, – нахмурившись, недовольно сказал Дьячков. – Что мне говорят из району, то я и делаю! Власть вся там!
Дьячков снова ушёл в сельсовет. За ним поднялся на крыльцо Сергей. Мужики столпились у забора.
– Целый день сегодня тут, – сказал Дьячков. – Говорят, в Кедровке избы ломают!
– Я только что из Кедровки, никто там ничего не ломает, – возразил Сергей, – Кедровка будет центром.
– Ну вот, а народ говорит в один общий дом всех…
– Народу надо объяснить всё правильно!
– Попробуй объясни. Тут хоть кому хошь голову заморочат.
Дьячков снова вышел на крыльцо и вернулся с мужиком в рысьей шапке.
– Возьми к себе человека на постой, – сказал он ему, указывая на Сергея.
По дороге мужик говорил Сергею:
– Беда! Чего и делать? У нас некоторые думают на ту сторону кочевать.
– Как на ту сторону? – изумился Сергей. – Куда?
– Да вон, – мужик махнул рукой за Уссури, – туда, к китайцам.
Сергей ужаснулся. "Как это так, – думал он, – жить в своей родной стране и вдруг в одно прекрасное время очень свободно переехать в другую, в чужую?!" Нет, это он для красного словца…
– Ты, парень, подумай, – объяснял ему мужик. – Колхозы – это правильно, мы понимаем. Господи! Да я сам! – мужик схватился за свою рысью шапку. – А гигант – что такое? Вон в Кедровке-то уж избы ломают.
"Да не ломают!" – хотел сказать мужику Сергей, как сказал он давеча Дьячкову, но не успел, потому что мужик с жаром продолжал, обращаясь к нему:
– Ты поясни – зачем гигант? Нет, ты скажи! К примеру, деревни. Стоят они и стоят. Зачем их зорить-то? Эх, парень! Разорить-то легко, а ты попробуй выстрой. Да не в том ещё суть. Всё равно уж зорить, когда время пришло, – мужик махнул рукой. – Польза-то будет ли, вот в чём штука! Вот которые люди и говорят: "Уедем на ту сторону, пускай тут как хотят…
– Кто же говорит?
– Э, парень, говорков всяких много, – уклонился от ответа мужик.
Они пришли в обычную избу уссурийских крестьян – бревенчатую, с широкими лавками вдоль стен, скобленным до желтизны полом. В избе было небогато, ко чисто, опрятно. Сергей размышлял о тем, что трудно ему будет писать корреспонденцию о колхозе-гиганте. Следовало хорошенько с утра обдумать то, что узнал за эти дни. Однако наступившая ночь переменила и эти его мысли.
ХL
В эту ночь на маньчжурском берегу стоял по-крестьянски одетый бородатый человек – в полушубке, шапке и в валенках. Полная и яркая с вечера луна садилась за горизонт. Становилось темно. Человек, повернувшись в сторону Смирновки, смотрел, как блестит лёд на Уссури, как всё неяснее, уходя в темноту, делается противоположный берег. Зло улыбаясь, словно оскаливаясь, он прислушивался к тому, что происходило на том берегу, возбуждаясь, словно волк от блеяния ягнят. А в русской деревне и в самом деле было неспокойно. Через реку отчётливо доносились возбуждённый шум и крики. Показалось даже, что женский плач послышался. Всюду там в избах стали зажигаться огни…
Человек быстро сбежал с берега на лёд и, широко шагая, пошёл через Уссури – в Смирновку, на шум деревенской смуты.
Два дня тому назад в старой бане на задах деревни он убеждал смирновских крестьян переходить границу. Этот бородатый, широлицый мужик говорил: "Уходите, всё равно вам тут житья не будет". С ним был местный уроженец – уссурийский казак. Сейчас он должен находиться в деревне..
Чем ближе к берегу, тем быстрее шёл широколицый мужик в полушубке..
Наконец он не выдержал и побежал.
За рекой хлопнули один за другим два выстрела. И это его подстегнуло.
Сергей проснулся от страшной суеты в избе. Открыв глаза, он увидал, что хозяйка плачет. Хозяина в избе не было.
– Что случилось? – спросил Сергей.
Женщина не ответила.
Широков живо вскочил с постели, оделся и выбежал на улицу. Хозяйка даже не взглянула на него. Всюду по деревне метались какие-то тени. Широков побежал в сельсовет, надеясь найти там объяснение происходящему. А у сельсовета, как и вчера днём, уже толпились мужики. Сергей слышал вокруг себя восклицания, сердитые выкрики:
– На ту сторону переходят… Не в своём уме мужики!
– А там что – лучше?
– Чего с народом делается!
– Да и люди тоже дурные. За границу, слышь, уйдём! Ну куда их погнало? Помирать, так дома!
– Про гигант говорят… И кто его придумал? Взять бы того умника за шиворот…
– Мужик-то говорил, что нынче везде будут гиганты..
– Сибирский мужик… Откуда взялся?
– Товарищи, это провокация!.. – убеждающе начал в темноте один.
– Молчи! Провока-ация!. – со злобой перебил его другой.
Вдруг разом всё оборвалось. Одни за другим два выстрела хлопнули, казалось, совсем близко. И сразу же у сельсовета никого не осталось. Какой-то мужик, торопливо шагая мимо Сергея, сурово сказал ему:
– Уходи отсюда, парень. Убить могут.
Но Сергей не обратил на эти слова никакого внимания. Он пошёл на берег реки, где всё больше слышалось шума и замечалось движения. Между тем становилось светлее. Запели петухи. Потом сумеречная завеса мартовской уссурийской ночи словно спала. Отчётливо стала видна река с её торосами и ледяными глыбами. Две подводы с наваленным на них скарбом подходили к противоположному берегу. Там стояли какие-то мужики, бабы. На нашем берегу показались пограничники. До десятка молодых краснолицых бойцов бежали через реку Иман. В этот момент Сергей увидел Трухина.
То, что именно Трухин оказался здесь сейчас, среди волнующихся мужиков, показалось Сергею самым естественным. Ни злобный Стукалов, ни высокомерный, по-барски презрительный Марченко не были бы тут на месте; характерно, что эти отличительные черты Марченко и Стукалова с особенной силой Сергей почувствовал только сейчас, до этого он о них словно лишь догадывался. В то же время как-то ближе, понятнее стала Сергею суровая простота Трухина, и ему стало стыдно, что он мог думать о нём плохо. Трухин стоял на берегу, хмуро слушая Дьячкова. Председатель сельсовета громко что-то говорил Трухину, размахивая руками. Вокруг них теснились мужики. "Вчера ещё нужно было сказать ему, что услышал я от своего хозяина", – подумал Сергей и начал пробираться к Трухину. А Трухин лишь бегло взглянул на Сергея. Ему было не до него.
Он только что прискакал верхом из Имана. Начальник пограничной заставы сообщил ему о чрезвычайном происшествии в Смирновке и дал коня. Трухин сначала не поверил тому, что сказал начальник погранзаставы. "Смирновские мужики переходят границу – что за чепуха! До сих пор ничего подобного не было. Были переходы, связанные с контрабандой. Или одиночки из раскулаченных бросались за Уссури. А сейчас, если верить начальнику заставы, мужики со всем скарбом переходят! Ещё, чего доброго, повезут на ту сторону избы! Но отчего, почему?"
От начальника заставы Трухин поскакал к Клюшниковой, разбудил её.
– Поезжай скорее, на месте всё увидишь, – говорила Варвара Николаевна. – Я сейчас иду в райком.
Марченко болел. "Он заболел как раз на те дни, когда нужно быть здоровым", – думал Трухин, мчась из Имана в Смирновку. Занимался рассвет, когда он остановил тяжело поводившего боками коня у дома председателя сельсовета. Но Дьячкова не застал и, привязав коня во дворе, пошёл по деревне.
Трухин недаром несколько лет провёл в этом районе – он знал тут всё и всех. Не успел он пройти по улице и десятка шагов, как его узнали.
– Что у вас тут такое? – спрашивал Трухин.
Отвечали по-разному.
– Народ из-за гиганта волнуется! Слух идёт, что в Кедровке избы ломают! – говорил один.
– Не в этом суть, – возражал другой. – А кто-то ловко всё подстроил…
– Кто же? – повернулся Трухин к говорившему, но тот замолчал.
В сопровождении мужиков Трухин пришёл на берег Уссури. Он видел то же, что и все: широкую реку в торосах, подводы у противоположного берега. Ему сообщили, что на ту сторону успело уйти четыре семьи. Тут появился Дьячков и стал многословно объяснять Трухину, как он был застигнут случившимся врасплох. Трухин искоса взглянул на Дьячкова. Суетливость председателя сельсовета ему не понравилась.
– Мне говорили, что на Уссури стреляли. Кто стрелял? – спросил Трухин.
– Пограничники…
– Человек шёл оттуда, они по нему… – послышались голоса.
– Какой человек?
– Сибирский мужик… какой-то.
– А сейчас у вас в деревне есть посторонние люди? – спросил Трухин.
Он стоял перед Дьячковым. Плотная толпа сжимала их. Во многих глазах Трухин видел отчуждение или настороженность. Все словно ждали, что он скажет или сделает.
– Так как же, есть в вашей деревне посторонние люди? – нетерпеливо повторил Трухин свои вопрос.
– Есть! – крикнули сзади, и перед Трухиным оказался вытолкнутый из толпы широколицый мужик в шапке и полушубке.
Дьячков в это время отошёл от Трухина и, пробившись через людей, стал в стороне.
– Ты откуда? – спросил Трухин широколицего мужика.
– А ты откуда? – дерзко прищурился тот. – Все мы из одного места!
В толпе захохотали.
– Отвечай! – резко сказал Трухин.
Хохот смолк.
– Из Сибири я. А что? – поднял голову мужик. – Может, ещё и фамилию спросишь?
– И спрошу. – Трухин вглядывался в широкое, бородатое лицо.
– Ну, Карманов я. Что ещё скажешь? – В голосе мужика была издёвка.
– А ещё я скажу, что далеко ты заехал, Карманов, пожалуй обратно-то и не воротишься! – с язвительной насмешкой сказал Трухин.
– Это как понимать? – выкрикнул мужик, но его оттеснили.
Вокруг зашумели:
– Не трожьте! Тоже от гигантов сбежал…
– Айда, мужики, отсюда! Нечего без толку время проводить!
– За границу всем надо податься! Одно спасенье!
– Стойте! – поднял руку Трухин. – Кого слушаете? Пришлых людей? Вы знаете, что это за мужик, откуда он? Нынче и сибирские кулаки полезли через нашу границу! На той стороне они заодно с белогвардейцами! Так кого же вы слушаете? Врагов! Товарищи! Не слушайте провокаторов!
Но голос его потонул в шуме и гаме.
Как-то само собой вышло, что вокруг Трухина в эту минуту оказались крестьяне, которых он хорошо знал. Их было до десятка человек, держались они кучкой. Вблизи Трухина был и Широков, который смотрел на всё происходящее совершенно потрясённый.
Вдруг толпа колыхнулась и замерла.
– Батюшки! Обратно идут! – ахнул кто-то.
От противоположного берега отделилась подвода и стала приближаться к пограничникам, разбежавшимся цепью на середине реки. Когда подвода подошла ближе, стало видно, что в сани впряжена пара лошадей. Их вёл в поводу бородатый мужик. Он был без шапки и держал в свободной руке, высоко подняв её, белый платок. На санях сидела женщина.
Молча следила толпа за движением подводы.
Подвода миновала пограничников. Мужик бросил свой белый флаг, закричал:
– Братцы… русский я… не могу там!..
Мужики с берега бросились к нему. Сергей опять увидел Трухина.
С суровым лицом стоял Трухин в толпе. "Поддались на провокацию", – думал он гневно и печально. Ему уже сказали, что в Смирновке вчера видели белогвардейца Косых, которого за изрытое оспой лицо все здесь звали Конопатым. "Сибирский мужик… Конопатый… они где-то тут прячутся? Кто-то распустил слух, что в Кедровке избы ломают… Надо сказать, чтобы вернувшегося мужика не трогали. Этот теперь уж не пойдёт на ту сторону, да и другим закажет". Трухин смотрел, как подвода подымалась на берег. Суетился Дьячков, что-то оживлённо говоря, размахивая руками. "Надо спросить его: как он допустил, чтобы по деревне свободно разгуливали пришельцы из-за границы?" – сурово думал Трухин. Дьячков ему давно не нравился… Но тут внимание Трухииа привлекли крик и шум на берегу, возле мужика с подводой.
– В чём там дело? – спросил он.
– Стукалов приехал! – ответили ему.
– Стукалов?
Трухин подошёл ближе. А Стукалов, не замечая его, кричал на мужика. Вот он выхватил револьвер…
Впоследствии Трухин так и не мог сказать, что с ним произошло в следующую минуту. Мысли неслись одна за другой. "Вот он сейчас выстрелит, и начнётся свалка. Да это же и есть настоящий провокатор!" Трухин подбежал к Стукалову, схватил его за плечи, начал трясти.
– Прочь отсюда, негодяй!.. Прочь!
– Степан Игнатьич… ты? Откуда? – испугался Стукалов.
– Давай револьвер, негодяй! – крикнул Трухин. Он схватил Стукалова за руку, сильно крутнул её. Револьвер вмиг оказался у него. – Вот… получишь в райкоме! Там я тебе его отдам, а сейчас – прочь!
– Ты погоди, я тебе это припомню! – прохрипел Стукалов в лицо Трухину.
– Хорошо, припомнишь, а сейчас уходи! – отмахнулся от него Трухин и повернулся к толпе. – Пошли к сельсовету! Будет собрание! – и сам первый шагнул вперёд.
Толпа повалила за ним.
"Так и надо тебе, так и надо", – мстительно думал Сергей Широков, смотря на посрамлённого Стукалова, оставшегося в одиночестве. Трухин в его глазах сразу вырос в героя, но теперь уже по-настоящему. Теперь Сергей знал, что правда на стороне Трухина. "Не буду я писать о гиганте, – думал он. – Не буду, пускай хоть увольняют из редакции".
ХLI
Сорвавшись из родной деревни, крутихинские мужики – Тереха Парфёнов, Никита Шестов и Егор Веретенников приехали в Каменск и встретились там на вокзале с бывшим кармановским батраком Власом Миловановым.
Первым увидел Власа Никита Шестов.
– Эге, святая душа на костылях! – воскликнул Никита, подходя к Власу. – Ты чего здесь?
Милованов был в той самой шубе, которая ему досталась при раскулачивании Карманова, важный, как богатей, собравшийся в гости.
– Отправки ждём, – сказал он. – Первым поездом. Кулаки кончились… Батраки кончаются… Ныне рабочими будем.
– Так. А жена где? А дети?
– Жену определил сторожихой в школу… Удобство. И ребята учатся, и она тут же…
– Ай да Влас!
Крутихинцы составили одну компанию и вместе двинулись в далёкий путь.
Стоило им стронуться с насиженного места, словно какая-то неведомая сила закрутила и понесла их в могучем людском потоке.
Кого-кого только не было в вагонной и вокзальной теснотище. Тут и комсомольцы, едущие по комсомольской мобилизации строить новые города; тут и сбежавшие из деревни кулаки; тут и командировочные инженеры, и вербованные колхозники.
И все едут на стройки, на стройки, на стройки.
"Магнитострой"… "ударник"… "Уралмаш".. "колхозник"… "Сталинградский тракторный… "индустриализация".. Новые, неслыханные слова носились над потоками людей, стремящихся с востока на запад и с запада на восток.
Казалось, что-то стихийное и непонятное было в этом человеческом вихре, поднятом новой революцией. Почему одни на запад, другие на восток? Почему одни из деревни в город, другие из города в деревню?
Но во всём этом была необходимость, большой смысл.
Множество рабочих рук потребовалось на гигантские стройки социализма, и коммунистическая партия позвала из деревни крестьян, где рабочие руки освобождал новый, коллективный способ хозяйства.
У крестьян не было опыта в создании новых, индустриальных методов земледелия, и на помощь им в деревни коммунистическая партия посылала рабочих.
Конечно, как при всякой перемене уклада, да ещё в такой необъятной стране, вступала в дело и стихия. Могучее движение больших человеческих масс захватывало отдельных людей, как океанская штормовая волна прибрежные песчинки.
Сибиряки тронулись за Байкал, доехали до Иркутска, там у них была пересадка. С парома они смотрели, как стремительно неслась светлая вода в Ангаре. Егор Веретенников вспоминал, что в двадцатом году он лежал тут в госпитале…
Из Иркутска во Владивосток ежедневно отходил поезд номер девяносто восемь. Он был недавно введён дополнительно, но популярность его в народе быстро возрастала. Кто не мог пробиться на другие поезда, всё же не терял надежды уехать на девяносто восьмом. Издали это был поезд как поезд. А если поближе подойти, да ещё во время посадки… Ругань, крики, детский плач, команды вербовщиков – всё сливалось в нестройный гам. Вздымались руки, слетали шапки и картузы, в воздухе носились разные тяжёлые предметы – окованные жестью сундуки, набитые всяким скарбом мешки, корзины. Со стороны посмотреть – драка. Но, конечно, это не было дракой. Просто каждый старался занять себе место в общих вагонах.
Но вот наконец разместились. Средние и верхние полки в вагонах, соединяясь с обеих сторон, образуют подобие нар. На них-то всю дорогу, и живут люди – спят, едят, разговаривают, пьют водку, играют в карты, бранятся, смеются, а иногда и милуются… Говор, вскрики, писк детей, чья-то забористая ругань, тёмные лица в клубах табачного дыма. Если так подумать, то и ездить в этом поезде нельзя. А с другой стороны, нет, кажется, ничего лучше его. Во-первых, он самый дешёвый. Во-вторых, он останавливается едва ли не на каждом разъезде – тоже немалое преимущество для всех, не желающих обременять себя дорожными припасами. А в-третьих, каких только людей тут не увидишь, чего только тут не насмотришься и не наслушаешься!
Воистину блажен тот, кто ездил в поезде номер девяносто восемь!
Сибиряки кое-как втиснулись в вагон. При этом большой мужик Тереха Парфёнов действовал как таран. Крутихинцы лежали рядом на двух соединённых средних полках. Поезд медленно, с большими остановками, тащился на восток.
Длинна сибирская дорога – не то что где-нибудь за Пермью, на западной стороне Урала. Там сутки проехал – и считается бог весть как много. А Сибирь… Эх, Сибирь! Не про тебя ли байка сложена, что меряли тебя Сидор да Борис, а верёвочка возьми и оборвись. Сидор говорит: "Свяжем". А Борис: "Так скажем". Если бы не железная дорога, которую инженеры строили – и, надо полагать, высчитали всё до тонкости, – кто бы знал, сколько вёрст от Урала до Байкала и дальше за Байкалом, на восток?
Пока едешь, есть время подумать.
Сибиряки думали всяк о своём. Наверно, только Влас Милованов был беспечален. В пути он больше спал, чем бодрствовал, и оживлялся лишь при виде большого жестяного чайника с кипятком. Тогда Влас кряхтел и подсаживался. Доставал из мешка домашний хлеб. Отрезав от ковриги громадный ломоть, он посыпал его солью, и не успевали другие, как говорится, и "а" сказать, как ломоть уже исчезал в широкой глотке Власа.
– Ну, ты, брат, и есть здоров! – качал головой Егор.
Влас смотрел на него младенчески-ясными глазами и резал второй ломоть.
– Да ты этак-то и на себя не наработаешь, – говорил ему Тереха.
– Привычка, – отвечал Влас, уплетая новый кусок. – Меня бывало на работу брали смотря по еде: если здорово шибко с обедом управляюсь – значит и хорошо работать смогу… Такая была у кулаков примета.
