Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)
– Это она говорит: "Узнаю пахаря. Видать, по сохе скучаешь?" – сказал Клим Попов.
Егору это понравилось, и он помог хозяйке растопить печку, сложенную здесь же во дворе, глиняную, с высокой трубой.
Его только удивило, что кореянка закурила от уголька маленькую, длинную трубочку.
"Хозяйство не хуже наших, – думал Егор. – Только почто же у них печки на улице, а бабы трубки курят?"
Заинтересовало его и жильё корейцев, в которое нужно было входить, сняв обувь. Это вызвало немало смеха. Сибиряки стеснялись разуваться. А ночевать во дворе было ещё холодно. Так и пришлось, как мальчишкам, входить в корейскую избу босиком, поджимая ноги…
Хотя на дворе было ещё светло, в фанзе стоял уже полумрак. Решётчатые окна, оклеенные промасленной бумагой, не давали много света. Низкий потолок, тёмные стены, казавшиеся закопчёнными. Через весь потолок, подпирая его, шла широкая деревянная балка – матица. Там виднелись заткнутые между нею и досками потолка пучки каких-то трав. В правом, дальнем углу болтался пересовец – гладкая палка, подвешенная к потолку за верёвочки. На пересовце висела одежда. Веретенников подумал, что и у него в избе у кровати есть такой же пересовец, и это, как и соха во дворе, за которую он только что держался, словно примиряло его с тем, что он находится здесь. Когда же он увидел жилистые, узловатые руки корейца – грубые руки пахаря, он мысленно обобщил, что "мужики, наверно, везде одинаковы". Затем внимание его привлекла печка. Она занимала немного места в фанзе и была такой низкой и длинной, будто обычную русскую печь положили на пол горизонтально, да так и оставили, забыли поднять. Жестяная заслонка закрывала зев печки.
– Давайте-ка ужинать у кого что есть, – сказал Клим Попов сибирякам.
Хозяйка зажгла керосиновую лампу. Задрожал жёлтый язычок огня, темнота сгустилась в углах. Хозяин выдвинул из-за печки низенький столик, подумал, посмотрел и приставил ещё один.
Сибирякам приходилось на поле есть прямо на земле, разостлав мешковину. Там все располагались кто как мог – лёжа или полулёжа, согнув ноги или опираясь на локоть. Здесь же, в этой непривычной для них избе, требовалось соблюдать какой-то неизвестный ещё им порядок, и поэтому, прежде чем за столики усесться, они выжидательно посматривали на хозяина.
Хлеб у всех был свой, купленный в ларьке на лесобирже. Когда все тесно уселись за столиками, женщина принесла и поставила таз с квашеным белым салатом и подсунула тарелочки с какой-то бурой массой, похожей на повидло, только более жидкой.
– Ага, соя, хорошо. Поужинаем, – сказал Клим Попов, потирая руки.
– Эх, теперь бы, паря, по маленькой! – проговорил Демьян.
– Хозяин, а вилок у вас нету? – спросил Никита.
– Да, Миша, принеси-ка, – повернулся к подростку корейцу Клим Попов. – А ты чего, хозяин? Подвигайся за компанию.
– Сами-то с нами, – молвил Тереха.
Кореец подсел к столику.
– Сами кушай, – сказал он, – твоя на дороге, надо есть многи…
Подросток принёс вилки и палочки. Хозяин ловко взял пальцами две палочки, захватил ими порцию салата и положил на тарелочку. Проголодавшимся путникам этот салат, сдобренный острой приправой сои, показался на редкость вкусным. Они живо уплели всё, что было в тазу. На столиках появился чугун с кипятком. Обжигаясь и дуя, они пили чай, наливая его в кружки поварёшкой.
Влас то и дело подвигал к чугуну свою кружку. Он вспотел и расстегнул ворот рубахи. Аккуратными глотками пил чай Клим Попов и расспрашивал хозяина о новостях.
Трудно справляясь с русским языком, кореец сказал, что сегодня в деревне будет собрание. Приехала Нина Пак.
– Сестра ему, – объяснил Попов, указывая на хозяина. – В райкоме работает…
После ужина Клим Попов решил пойти на собрание. Веретенников взглянул на Тереху:
– Сходить, что ли?
– Не находился ещё, – неодобрительно заметил Тереха.
– Эх, брат ты мой, ягодка-малинка! – воскликнул Никита. – Чего не посмотреть, какие здесь собрания? Айда!
– А я, паря, никогда от компании не отставал, – сказал Демьян.
Тереха укладывался на широком кане[1]1
Кан – род лежанки в корейской фанзе.
[Закрыть], где уже мирно расположился Влас.
Корейцы и русские сидели вперемежку на скамьях и вдоль стен. На столе горела десятилинейная яркая лампа. За столом было трое: Илья Максимович Деревцов, рыжеволосый, с крупным бритым лицом, – он председательствовал; рядом с ним сидел усатый, сухощавый Денис Толстоногое; по другую сторону от Деревцова был молодой кореец. Чуть поодаль от стола смотрел на собравшихся и чему-то иногда улыбался Семён Тишков – кудлатый парень в короткой кожаной куртке. В ту минуту, когда Егор, Никита, Клим и Лопатин с хозяином корейцем пришли на собрание и, стараясь не шуметь, кое-как расселись по углам, все, кто здесь был, слушали Нину Пак. Она очень горячо говорила, почти не делая пауз, на своём языке. Иногда среди потока гортанных слов она произносила отдельно две-три фразы звонко, резко, и это выдавало страстную напряжённость её речи. Невысокая тонкая фигурка, маленькие руки, делающие скупой жест, красивая голова с гладко причёсанными чёрными, как смоль, волосами и лицо – удлинённое, нежное, матовобледное, с мягкими линиями подбородка и шеи… "Культурная, наверно учительница", – думал Егор, слушая женщину.
Нина Пак с радостью взялась выполнить поручение Клюшниковой – провести это собрание в Кедровке. С самого начала, когда возникла нелепая, на её взгляд, затея организации здесь колхоза-гиганта, она не могла равнодушно думать о том, как это можно соединить несоединимое. Уж она-то хорошо знала особенности корейского земледелия. Её брат всю жизнь крестьянствовал – и у себя на родине, и здесь, на русском Дальнем Востоке. Они были детьми крестьянина. Нина жестоко раскаивалась, что она поддалась нажиму Марченко и, вопреки убеждению, проголосовала за неправильное решение. Клюшникова мудро поступила, отправив Нину Пак в Кедровку. "Именно я должна здесь быть, чтобы сказать о своей ошибке и исправить её". И она сказала сейчас своим соотечественникам также и о себе. Сказала, что, как член райкома, она отвечает и за гигант и за нелепую идею объединения русских и корейских колхозов… Надо укреплять русский и корейский колхозы в Кедровке, но пусть они работают отдельно. Надо вовлечь в колхоз всю корейскую бедноту и середняков.
Нина Пак кончила говорить. Голос её умолк, словно сорвался. Люди на полу и на скамьях задвигались, закашляли. Поднялся молодой кореец и кратко перевёл её речь.
"Ишь-ты, – подумал с какой-то теплотой Егор Веретенников, – ошибалась, значит, а теперь у народа прощения просит! Обычай, что ли, у них такой? Вот бы послушал наш Гришка! Глядишь, помягчел бы Сапожков…"
– Дозвольте! – крикнул от порога плешивый крестьянин в дублёном полушубке, когда переводчик сел. Это был Иван Спиридонович – кедровский бедняк и красный партизан.
– А-а, это ты! – сказал ведущий собрание Тишков. – Ну, давай.
– Не признал? – усмехнулся Иван Спиридонович. – А я хочу правду сказать, может она тебе и не поглянется. Ты в райкоме сидел, товарищ Тишков, и вон она тоже сидела, товарищ Пак. Я ведь вас обоих давно знаю. Её-то помню совсем молоденькой девчонкой. Ты уж меня извиняй, товарищ Пак…
– Пожалуйста, – улыбаясь, сказала кореянка.
– А товарища Тишкова, конечно, знаю помене… – Иван Спиридонович сделал паузу.
– Небось ты и родню ещё начнёшь разбирать! – насмешливо крикнул ему из-за стола Деревцов. – Говори по существу.
– Что ж, родня, она тоже дело хорошее. А я покуда про знакомых, – невозмутимо ответил Иван Спиридонович. – Вот про товарища Тишкова…
Семён Тишков сидел напряжённый: он не знал, куда повернёт этот задиристый и беспокойный старик, и на всякий случай приготовился ему отвечать.
– Товарищ Тишков – человек тоже нам давно известный, – продолжал Иван Спиридонович. – Вот я теперь и интересуюсь спросить: чего же они оба в райкоме сидели и куда они глядели? И товарищ Пак и товарищ Тишков? Имею я такое полное право спросить или не имею?
– Имеешь, Иван Спиридонович, – серьёзно сказала Нина Пак.
Тишков промолчал.
– То-то! Значит, имею, – удовлетворённо проговорил Иван Спиридонович. – Ведь подумать только, – покачал он головой, – какую штуку выдумали, этот самый гигант. Как мозгов-то на это хватило? Да разве ж не видно, как мы тут все живём? Вот, к примеру, украинцы. Они всё больше на быках робят. Едет на быке по степи, дремлет. Со стороны смотреть – одна скука. А ему ничего! А уж нашим уссурийским казакам на быках ездить нет возможности. У казака – чтоб всё быстро! Запряг кобылёнку, плётку в руки – и пошёл! Знай нахлёстывай! Может, кобылёнке-то на неделе сто лет, а уж летит, паря, зараза – не хуже томского рысака! Земля трясётся…
На скамьях и у порога вспыхнул смех. Егор Веретенников смотрел на Ивана Спиридоновича и сравнивал его со своим односельчанином Кузьмой Пряхиным. "Может, и он вот так же теперь начальству врезает?!"
– И что же теперь получается? – продолжал Иван Спиридонович. – Наш казак на коне, украинец на быке, а кореец на корове – все они будут одно поле засевать? Да чем засевать-то? Чумизой или пшеницей? Как тут нам Стукалов сморозил один раз на собрании про этот самый гигант, я сразу Дениса Толстоногова за бок, Илью Деревцова. "Поезжайте, говорю, ребята, в райком, к Трухину. Трухин – мужик с понятием. Узнайте у него, чего эта балаболка Стукалов мелет". Было это, Денис?
– Ну, было, – отозвался Толстоногов. – Да мы сами хотели ехать, без тебя.
– Ладно, – взмахнул рукой Иван Спиридонович. – Как ни поехали, а приезжают обратно и говорят, что видели Трухина, он ничего не знает. Неизвестно, что потом было, а только и Стукалова в Иман попросили. Вот возвернулся Стукалов из Имана и сейчас меня, грешного, вызывают в сельсовет. Там они оба сидели, – показал Иван Спиридонович на Деревцова и Толстоногова. – Стукалов их попросил оттуда выйти, а меня оставил. Сейчас дверь на крючок, свою пушку на стол – и ко мне: "Ты что народ мутишь? Ты знаешь, что за это бывает? Тебя кто научил? Трухин? Говори!" Хотел я эту пушку схватить и его на месте пристукнуть, да себя жалко стало. Неужели самому погибать из-за такой… – Иван Спиридонович поперхнулся. – Эх, чуть одно словечко не вырвалось! – проговорил он виновато. – Короче сказать, я ему говорю: "Ты мне не грози, меня господин поручик Шитов ещё в восемнадцатом году расстрелять хотел, как совдепщика. А прошлой осенью мы Шитова споймали как диверсанта, он у Силки Сметанина по крыше ползал!"
– Стукалов уже не работает в райкоме! – поднялся со своего места Тишков. – А ты, Иван Спиридонович, напрасно это дело вспоминаешь, – сказал он. – Надо сейчас говорить о том, что дальше делать будем.
– А что же тут говорить? – словно бы удивился старик. – Как начались у нас в Кедровке колхозы, я первый был. А потом вышел! С этим самым гигантом – не хотел! А сейчас обратно приняли. Вот и весь мой сказ.
Слушая старого партизана, Веретенников думал, что и его вот так же обижали в Крутихе. И это большое зло. У людей подрывается вера в советскую власть… А ведь она тут ни при чём. Такие вот Стукаловы виноваты. "Тут хотели русских и корейцев соединить, гигант сделать, а у нас Гришка Сапожков людям житья не давал, загонял в колхозы, а это дело добровольное. Ишь как тут этих загибщиков честят! Небось и Гришке нашему дадут теперь укорот".
– Партия никому не позволит нарушать добровольность вступления в колхозы, чинить обиды и несправедливости трудовым крестьянам, – говорил Тишков.
"Партия", – думал Веретенников. Значит, есть сила, которая могла бы его защитить. А он-то оказался здесь, вдали от дома! Весна наступает, надо пахать и сеять, а он тащится неизвестно куда! И та самая тоска, которая мучила его всю дорогу, как только они вышли из Имана, сильнейшая, злая тоска с необыкновенной, коварной мощью захватила Веретенникова. Если верно выражение о тоске смертной, когда "хоть караул кричи", то Егор испытал за короткие минуты именно такое состояние. С трудом он досидел до конца собрания.
Вышел на улицу, увидел над собой звёзды, такие же яркие в синем весеннем небе, как над Крутихой. И так захотелось ему очутиться сейчас в балагане у долгого оврага, и смотреть на эти звёзды сквозь его худую крышу, и слушать, как хрупают кони овёс, как дышит рядом крепко умаявшийся его помощник – сынишка Васька…
"И зачем я здесь? И чего на свете делается? И что с нами, такими, как я, будет?"
И вдруг новая мысль словно несколько отрезвила его. Она пришла ему впервые уже на собрании. Это о партии, которая в обиду не даст… Она за народ… Мысль была ещё неясная, как ранний рассвет, который сейчас наступал. Он ещё даже не потеснил темноту. Ночь ещё властвовала над землёй, звёзды ещё были ярки. Но уже узкая, чуть заметная полоска прорезалась по-над самой тайгой… Вот так и эта мысль давала надежду на лучшее…
VIII
В эту ночь в корейской фанзе Егору Веретенникову снилось, будто пропахивает он в степи маленький загончик. Пашет и глазам своим не верит: пашня делается всё шире да шире. «Вот так оказия», – думает Егор. Глядь, а перед ним уже не его узкая полоска, а широкое поле распаханное. «Эка, – думает Егор, – сколько я нынче сробил, просто удивительно. Как в сказке».
Тут откуда ни возьмись сосед – Ефим Полозков. Идёт прямо на Егорово распаханное поле с лукошком, по всему видать, что собирается сеять. "Куда ж ты идёшь? – говорит ему во сне Егор. – Не видишь, что ли, моя это пашня, я вспахал". – "Ну, ты вспахал, а я посею". – "Да как же так?" – "А так. Не знаешь разве, что теперь мы все вместе?" Обида взяла Егора. "Ну и непутёвый же ты человек, Ефимка, – заругался он. – Пошто ты на чужую пашню лезешь! Своей, что ли, нету? Да сколь наша Кру-тиха на свете стоит, ещё не бывало такого, чтобы без спросу на чужое лезти". – "Брось, – говорит Ефим, – послушай сперва, что Гришка поясняет". – "Не хочу я никого слушать, прочь с моей пашни!" А Ефим только ухмыляется.
Не вытерпел Егор, вытянул Ефима сошным бичом. Бросил тот лукошко и накинулся. Мужик здоровый. Веретенникову с ним совладать трудно. Сжав зубы, бьёт Егор, норовит Ефима по лицу ударить, но что-то всё мимо да мимо! И чем больше промахивается, тем пуще ярится. Кричит: "Да я из тебя, подлый ты человек, блин сделаю!" – "Не сделаешь, – пыхтит Ефим. – Посмотри сперва, как люди над тобой смеются".
Выпустил Егор из рук Ефимову бороду и видит, будто на всём его поле мужики с лукошками. Сеют. Сеют, что ты будешь делать! Чуть не заплакал с досады Егор, но тут окружили его односельчане. Смотрят, как на диво какое, и смеются. А Никита Шестов ("Почему Никита-то здесь, ведь мы же с ним в Имане, на Дальнем Востоке", – думает во сне Егор), тот прямо надрывается хохочет. "Эх ты, неблагодарный! – кричит ему Егор. – Как это ты добро-то позабываешь? Забыл, как я тебя весной мучкой-то выручил!"
А Никита знай закатывается.
Совсем рассвирепел Егор. Начал молотить кулаками направо и налево. Но тут уж поднялся такой крик и визг, что мигом всё исчезло.
Веретенников проснулся, держа за бороду Никиту, испуганного и всклокоченного.
– Никуда я дальше не пойду, – говорит Егор, стоя посреди двора.
Вчерашнее собрание, захватившая его свирепая тоска по дому, да тут ещё вдобавок сон – всё сразу вспомнилось Веретенникову, как только он поднялся с кана и вышел на свежий воздух. "Пока тут хожу да езжу, а там, может, моей пашни не будет – колхоз заберёт", – тревожно думал Веретенников. Клим Попов уговаривал Егора:
– Не думай ни о чём. Пошли. Увидишь всё сам на месте. Понравится в леспромхозе – останешься, а не понравится – уволишься.
– "Уволишься"! – проговорил Демьян Лопатин иронически. Он запрягал лошадь. – Уволишься, – повторил он. – А договор? Он же, паря, подписал договор.
Тереха Парфёнов в раздумье держался за бороду. Возвращаться? На лесобирже они заработали порядочно… Никита Шестов по своей привычке улыбался, поглядывая то на Егора, то на Демьяна Лопатина. А Влас был просто изумлён. Пройти такую дорогу и повёртывать обратно? Да в своём ли уме Егор? Что касается Власа, то он и шагу не сделает назад. Ему бы только добраться до места – поесть плотно и вволю поспать после такой дороги…
Непримиримо держался в отношении Егора Демьян Лопатин. Хотя сибиряки, которых он принял от Притулы в Хабаровске и доставил в Иман, после заключения договора и почти целого месяца работы на лесобирже считались уже кадровыми рабочими леспромхоза и власть Лопатина на них больше не распространялась, тем не менее Демьян был возмущён. Он всегда с недоверием относился к большому бородатому мужику Терехе Парфёнову, а оказывается, главный-то зачинщик всей смуты Веретенников! Недаром он на лесобирже больше всех ломался, покамест подписал договор, И когда же это наконец выявилось? На последнем переходе до леспромхоза! Сейчас, сразу за Кедровкой, уже понемногу начнёт показываться тайга, а Веретенников не хочет идти!
– На тебя же государство потратилось, – говорил Демьян. – Да ты же, паря, слово дал! Вербовали тебя, как доброго, а ты вон чего. Сейчас вот корейцам обскажу, и те над тобой посмеются. Неужели, скажут, среди русских такая бессовестность есть?
Никто не поддержал Егора, и он подчинился артели.
Хозяева заметили его состояние. Поговорили между собой, и кореянка вдруг вложила в ладонь Егора пару оладий и ласково погладила его по руке.
– Жалеет тебя, – засмеялся Клим Попов. – Этот, говорит, наверно, первый раз на чужой стороне, а кто первый раз на чужбине, тот подобен ребёнку, выпавшему из люльки, – такая у них пословица.
Веретенникову стало так горько и стыдно, что его пожалела даже чужая кореянка, что, ни на кого не глядя, он вышел со двора на дорогу.
Утро выдалось пасмурное. Низкое, всё в клубящихся тучах, холодное небо висело над головой, давило на плечи. Демьян Лопатин уехал далеко вперёд, телега то тарахтела за кустами, то показывалась на взгорье. Влас шагал рядом с Егором.
– Скажи, чего со мною было, – говорил Влас. – Сон я видел. Будто лежу дома на печке, а баба блины печёт…
И Влас стал рассказывать, как во сне он ел блины.
Егор только взглянул на Власа. "Экие заботы! Вот младенец-то!" И он поделил с ним подарок кореянки.
Тереха и Никита шли вслед за Климом Поповым. А тот подвигался спорым армейским шагом. Тереха широко ставил длинные ноги, как две ровные подпорки. Никита, низкорослый, подвижной, стараясь сделать шаг побольше, высоко заносил ногу. Темнела впереди высокая, подбористая фигура Клима Попова, белел полушубок Терехи, под стёганой тужуркой двигались лопатки Никиты. Влас пыхтел, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, и беспечальными глазами нет-нет да и поглядывал на сердитого Егора.
Дорога вилась, словно бесконечная лента, то широкая, то узкая, местами грязная, местами сухая. Тереха старательно обходил грязь. "Эх, бродни пропадают!" – жалел он. Надвинулись горы. Вдруг дорога нырнула куда-то вниз, в теснину. С обеих сторон её встали крутые холмы с каменистыми осыпями. Острые красноватые камни валялись на дороге, загромождали её. Всё глуше и глуше становилось вокруг. По шатким мосткам сибиряки перешли какой-то ручей.
– Теперь уж скоро дома. Пять вёрст осталось, – проговорил Клим Попов.
"Тебе-то тут, верно, дом. А нам-то?" – думал Егор мрачно. Забрызгали редкие капли дождя. Потом дождь стал расходиться. Дорога, только что бывшая кое-где на пригорках чуть пыльной, сначала стала пёстрой от дождевых капель, потом, когда дождь припустил, вмиг покрылась поблёскивающими лужами.
– Эх, эх, остановись, подожди! – закричали путники. – Э-эй! Демьян Иваны-ыч!
Согнувшись, все побежали догонять телегу. Только Влас невозмутимо шёл по лужам.
– Дядя Терентий, полушубок-то твой, смотри-ка, – смеялся Никита, показывая на Тереху, – совсем раскиснет. Тогда на пельмени его.
Но Терехе было не до шуток.
– Смотри, – прорычал он, – как бы из тебя пельменей-то я не понаделал. Враз на начинку хватит!
– Что ты, дядя Терентий! – испугался Никита.
– У тебя ж дождевик есть. Что же ты не Захватил его с собой из дому? – спросил Тереху Егор, когда все уселись на телеге, укрывшись кое-как от дождя.
– Да с чего ты это взял? – раздражённо заговорил Тереха. – Дождевик, дождевик! Откуда он у меня?
Егор усмехнулся. Ещё прошлой осенью, на пашне, он видел на Терехе новый дождевик. "Пожалел ведь взять-то, окаянная душа, – думал он, – а теперь казнится".
Демьян Лопатин искоса посматривал на Веретенникова, словно ожидая, не выкинет ли тот ещё какой-нибудь неожиданности. Никита Шестов донимал своей любознательностью Клима Попова. Он спрашивал, откуда Климу знаком кореец, у которого они сегодня ночевали.
– Ну, это дело давнишнее, – сказал лесоруб. – Несколько годов тому назад служил я на корейской границе. Ловили мы контрабандистов, и глаз у нас на разных перебежчиков выработался зоркий. Другой раз, смотришь, какой-нибудь этакий субъект идёт, вырядится, как в кино, – в пиджаке, соломенная шляпа, тросточкой помахивает. А растрясёшь, из него всё и посыплется. И брюха не станет. Оказывается, он весь товаром обмотался. Ну, то контрабандисты. А тут, глядим, вроде другие люди идут. Два молодых корейца да один пожилой. Задержали мы их, стали спрашивать. Толмачат: дескать, от японцев ушли, притесняют, житья нет. Пожилой кореец передаёт, что будто сестра у него здесь. Потом, когда проверили, всё правильно оказалось. Сестра эта и была Нина Пак. Она ещё в девятнадцатом году пришла из Кореи. Совсем молоденькая, а уж была там в коммунистической партии.
– Да разве в Корее тоже есть большевики? – усомнился Егор.
– Коммунисты везде есть, – сказал лесоруб поучительным тоном. – Они теперь по всей земле. Какая ни на есть самая маленькая страна, всё равно в ней коммунисты. Это от России пошло, с нас пример взяли. Также и в Корее. Поднялся там народ против японских завоевателей… Да что с голыми руками сделаешь? Словом, было большое восстание, да неудачно. После него много корейцев к нам перешло. Была тут и Нина Пак. Она к нашим партизанам не одна пришла, в корейском отряде была за начальника. Девка, а воевала с японцами. Они боевые, эти корейцы. Страна-то завоёвана, а народ не покорился, – добавил лесоруб. – Они ещё себя покажут! Дай срок…
Наступило молчание.
– Сколько драки кругом! – наконец хмуро проговорил Егор. – Послушаешь, там дерутся, в другом месте война. И когда всё кончится?
– Когда весь трудящийся народ всей земли вместе будет, – убеждённо ответил лесоруб.
– Ну, до этого далеко, – протянул Веретенников.
– С такими, как ты, конечно, далеко, – осуждающе сказал Демьян Лопатин. – Ты, паря, своего слова и то не держишься. Куда больше! Ты думаешь, слово – это что такое? Вот я тебе случай расскажу…
Демьян говорил уже без насмешливости, как давеча, когда Егор забастовал и стал отказываться идти дальше. Лопатину теперь казалось, что следует убедить этого несознательного, тёмного, на его взгляд, мужика каким-то уж очень ярким, исключительным примером, чтобы он понял всю непривлекательность своего поступка. Конечно, если бы Лопатин не был убеждён, что перед ним именно тёмный мужик, он бы этого не стал делать. А сейчас Демьян начал:
– Один раз, паря, прижали нас японцы… Вот тут толковали про корейцев, что они на своей земле воюют с японцами. И мы тоже воевали. До Сибири японцы небось не доходили, а у нас в Забайкалье была их страшная сила. И беляки с ними. "Союзники", – выговорил Демьян с отвращением и ненавистью. – Паря, я бы тех, которые на свою землю чужие войска ведут, вниз головой вешал. Ну ладно. Зимой в девятнадцатом году, помню, мы всё время япошек поколачивали. А весной-то они за нас и взялись. Зимой японец к морозу хлипкий, – пояснил Демьян. – Закутается весь – чурбан чурбаном. Бывало на посту стоит, закоченеет. Подойдёшь, думаешь, живой, а он уж готов, замёрз. Зато, паря, летом – всё бегом, всё бегом. Да быстро! – Демьян покрутил головой. – Летом с ими воевать трудно…
А тут застигли они нас весной в лесу. Ни туда, ни сюда нам не выйти. Зовёт меня наш командир – товарищ Шароглазов Никифор Семеныч. "Ну, говорит, паря Дёмша, беда. Выручай. Окромя тебя, послать некого". – "А что такое?" – "Сквозь японцев надо прорваться, записку передать или словесно нашим сказать, чтобы помогали, а то будет нам всем здесь погибель". Назвал Никифор Семеныч деревню, где наши же партизаны стояли. Прикинул я в уме. Задача. Одно то, что большая река на пути, а другое – кругом же японцы! Ну и товарищей надо же выручать! Говорю Никифору Семенычу: "Поехать, говорю, я поеду, это не штука. А вдруг не прорвусь – убьют?" Задумался Никифор Семеныч. "А ведь и верно, говорит, Дёмша, убить могут. Значит, вдвоём надо. А больше двух нельзя". – "С кем вдвоём?" – спрашиваю. "Сам выбирай", – отвечает.
Демьян помолчал, как бы давая своим слушателям возможность оценить положение, в котором он оказался.
– Кого же, паря, второго-то выбрать? – продолжал Лопатин, прищурившись. – Выберешь такого, что, как прижмёт его, он тебя и бросит? Нет, надо человека надёжного. Чтобы дал слово вместе быть – так держись! До самого конца вместе! Убьют али что – об этом не думать! Ну, таких ребят у нас много было. А я всё же выбрал Алёшку Беспрозванных, самого хорошего своего товарища. Мы с ним такие товарищи были, что как братья. В одной деревне росли, и всё у нас вместе. У Алёхи, паря, ни кола, ни двора, и у меня тоже. Но зато уж в праздник выйдем на улицу, поплясать, попеть – наше дело. Эх, и песни пел Алексей! Да, видно, была ему тогда не судьба…
Только успели мы выбежать из лесу, нарвались на японцев. "Хлоп, хлоп, трах, трах!" Бьют, сволочи, по коням. Потом видим: гонят за нами казаки, человек пять или семь.
Положение… Я впереди бежал, свалился с лошади набок, будто меня убило. Смотрю, и Алёхи тоже в седле нету. "Хорошо, думаю, кажись, прорвались, теперь бы нам до реки доскочить, а там, за рекой, нас не возьмёшь. Да и не побегут так далеко казаки". Только, паря, я это успел передумать, а тут вот она и река. Но как посмотрел я на неё – сердце у меня оборвалось. Разлилась – страшное дело!
У нас ведь тут как – что на Дальнем Востоке, что в Забайкалье? Давеча мы речонку переезжали, ручей. Мелкий ручей, и больше ничего. Камни видно. А если бы мы с вами до завтра в Кедровке остались, то нахлебались бы воды, это уж и на бобах не ворожи. Сейчас мосточек сорвёт, надуется и пойдёт буровить. Это ручей, а там река после дождей из берегов вышла. Но всё бы это ничего, да под Алёхой коня убили. Прибежал он на берег пешком. "Что будем делать?" Двоим на одной лошади не переехать через реку, надо кому-то здесь оставаться. "Я останусь, – говорю Алексею, – а ты садись на моего коня и плыви". – "Это ещё почему? – вспылил Алексей. – Твой конь, ты и плыви". – "Алёха, – говорю ему, – у тебя, паря, жена, а у меня никого нету. Подумай". – "Чудак, – отвечает мне Алексей, – ты считаешь, на берегу опасней? Как бы не так! Река-то вон какая, тебя на ней кругом видно, а я в кустах буду, уйду. Вот увидишь, уйду!" Раздвоил он этими словами мои мысли, стал я думать, а он всё одно: "Плыви, скорее плыви, а то казаки близко. Чего ж ты молчишь?" – "Нет, говорю, Алексей, не поплыву, как хочешь. Давай вместе отбиваться, а потом и поплывём". – "Не отобьёмся мы вместе. А так они за тобой бросятся, им тебя интересно будет поймать или убить. Они же знают, что ты из отряда посланный. А я, покуда они тут канителятся, уйду". Уговорил меня Алексей, да лучше бы я его тогда не послушался!
Вскочил я на коня. "Ну, говорю, Алёха, прощай!" А сам думаю: "А ведь и верно, по кустам-то он скорее уйдёт. В крайнем случае до наших доберётся, если увидит, что меня убьют или я утону". Легче мне на душе стало. Тронул я коня. А он, паря, боится в воду ступить. Прямо трясётся весь, трусится. Озлился я. До сей поры никогда его не задевал, а тут в сердцах-то как хвачу талиной, он прыгнул, меня и понесло, и попёрло…
Страшное дело большая вода, и утонул бы я тогда, наверно. Сердце мне захватило и ноги свело. Не вода – лёд. Погиб бы я, да конишко молодцом оказался: голову задрал, хвост распустил и работает, как пароход! А я за гриву держусь, руки стынут. Боюсь, как бы мне от гривы-то не оторваться, и всё бормочу: "Ну, ну, милый. Выручай, милый". Вода кругом – поверите? – валами. На середине как хлестануло!. Ну, думаю, Дёмша, прощайся, паря, с белым светом". Когда гляжу – ничего. Гребемся. Вылез я, помню, на берег – мокрёшенек. Зубами стучу, а самому жарко. И тут, братцы, меня как пронзило: "А где же Алёха-то?" Слышу стрельбу. Это Алексей казаков отбивал, чтобы они меня не подстрелили. Потом, вижу, поднялся он на берегу. "Прощай, Дёма! – кричит. – Береги, паря, Маланью!"
Демьян сразу насупился и замолчал, словно в чём проговорился. Молчали и сибиряки. "Какая Маланья? – подумал Егор. – Откуда она взялась?" Но рассказчик на этом оборвал.
– Ну-ка, слезайте с телеги, в гору тут, не видите, тяжело кобыле, – сердито и даже с какой-то досадой сказал Лопатин.
И потом, когда уже все шли по дороге, он скупо обронил:
– Убили, сволочи, Алексея. А через японцев помог он мне прорваться. Известие нашим дали. Товарищей спасли… Вот как оно. Дал слово вместе быть – значит держись, а не то что! Он, Алексей-то, жизни не пожалел, а вы… Эх, паря! – и Лопатин сердито посмотрел на Веретенникова.
Егор, слсвно чувствуя себя виноватым, отвернулся.
Дождь не переставал. Сгорбившись, шли сибиряки по раскисшей дороге в тусклом свете неясного дня. Изредка перебрасывались словами:
– Эка непогода…
– Вот, язви её – погода!
Промокшие, усталые сибиряки пришли на Партизанский ключ. Клим Попов сразу же побежал домой. А Демьян Лопатин, сдав кладовщику лошадь и телегу, повёл мужиков в контору и сам представил их директору леспромхоза Черкасову. Демьян в мокрой папахе стоял позади сибиряков, когда они начали разговор с директором. Он слушал всё внимательно, готовый вступиться за своих спутников. А Черкасов говорил с сибиряками нехотя и даже недовольно. «Видать, капризный, – подумал о директоре Егор. – Ишь ты, как губу-то оттопыривает».
– Что же с вами делать? поглаживая белой рукой острую плешивую голову, тянул Черкасов. – Массовая вербовка у нас намечена с осени. Согласно плана. Удивляюсь, почему Притула об этом не знает…
Выходило, что сибирякам здесь вовсе и не рады.
– Паря, они уже на лесобирже работали, наши кадры! – сказал Демьян.
– Хорошо, – поморщился Черкасов и взглянул на молодого человека в галстуке, стоявшего тут: – Оформите их к Трухину.
Сибиряков временно поселили в старый барак. С осени в этом бараке жили трелёвщики, а теперь здесь было пусто, заброшенно: голые нары, разбитые окна, посредине – на крестовинах – длинный стол из целых дюймовых досок. Пахло откуда-то – то ли от земляного пола, то ли от нар или рубленых небеленных стен – давней, застоявшейся сыростью. Сверху падало колено жестяной трубы, но самой печки не было.
