Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)
V
Егор из тех мужиков, которых власти считают близкими. Он из бедняков. В двадцатом году был в Красной Армии. Добивал Колчака. Вернулся домой в солдатской шинели, получил землю, получил коня от комитета крестьянской взаимопомощи. Женился на батрачке.
Правда, батрачка эта доводилась племянницей Волковым, жила и работала у них как родня. И прежде чем на ней жениться, Егору пришлось два года трудиться на Волковых, чтобы получить в приданое второго коня, необходимого для плужной упряжки, и корову. Такой был уговор при сватовстве.
– Хитрый Волков, нашёл себе дарового работника, – говорили в Крутихе. – У него любовь и та в упряжке!
А когда Егор, выполнив обязательства и заведя своё хозяйство, отошёл от семейства Волковых, все приняли это как должное. Бедный богатому не родня.
Аннушка испытала столько горького и обидного на правах сироты в доме богатой родии, что, как только удалось поставить новую избу, завести хозяйство, не ходить на поклон, совсем отдалилась от Волковых.
Осталось у неё доброе чувство к одному только младшему Волкову – Генке. Она сочувствовала ему, как сироте, которого тоже здесь обижают.
А больше того с некоторой нежностью относилась к нему и потому, что он был связующим звеном в её любви с Егором… Немало помог он их любви, когда передавал её записки ладному, грамотному, красивому красноармейцу… и от него – к ней. С тех пор в её сердце был для Генки уголок.
В эту хорошо знакомую ему семью, в надежде на жалость и сострадание, и явился Генка Волков, сбежавший из-под ареста в Кочкине.
Когда Генка в сопровождении открывшей ему дверь Аннушки вошёл в избу Веретенниковых, Егор сидел на лавке, починяя порвавшуюся шлею. Хомут лежал на полу. В избе пахло кожей и конским потом. Вдоль стен стояли две широкие деревянные лавки, у третьей стены находилась деревянная кровать с высокими спинками; на кровати спали ребятишки. Большая русская печь отдавала сухое тепло. В переднем углу темнели иконы. Изба была просторная, чистая, и Генка, очутившись в ней, остановился в смущении.
– Ну, здорбво! – сказал Егор, вставая и бросая на пол шлею. – Проходи, садись.
Генка шумно перевёл дыхание.
Один раз – и то по какому-то поручению Платона – он был в этой избе всего несколько минут. Сейчас его привела сюда крайняя необходимость.
– Ты откуда это? – спросил Егор, всматриваясь в Генку. Младшего Волкова он не видел давно.
– Из Кочкина, – прохрипел Генка. Парень снял свою заячью шапку и вертел её в руках.
– Клади шапку-то, – сказал Егор и повернулся к жене. – Давай чего на стол..
Егор хотя и недолюбливал Генку за озорство, но ему и жаль было его. Платон обманет Генку, отделит его, а сам останется на старой усадьбе полным хозяином, – так думал про себя Веретенников. А в ту минуту даже и не эти соображения имели для него значение. Егор встречал Генку, как встретил бы любого человека, даже не родственника. Он ещё не знал, что Генка был арестован и убежал из-под ареста.
– Чего в Кочкино-то ходил? – спрашивал Егор.
– По делам, – неохотно отвечал Генка. Он нащупывал верный тон в предстоящем разговоре.
– А ты слыхал, что у нас тут сделалось? – спросил Егор.
– А чего? – настороженно повернул голову Генка.
– Митрия убили. Мотылькова.
– Да ну-у? – медленно, казалось с полным равнодушием, протянул Генка, но можно было заметить, как что-то дрогнуло в его лице.
– Убили… – подтвердил Егор и начал рассказывать обо всём, что было в Крутихе в продолжение истёкшего дня и вечером.
– Неужели ты ничего не слыхал? – снова спросил он с сомнением.
Генка отрицательно помотал головой.
Веретенников продолжал рассказывать о страшной гибели Мотылькова, которого он уважал, как «правильного мужика». Егор охотно шёл бывало к Дмитрию Петровичу, толковал с ним о жизни. И тот любил молодого, пытливого мужика. Только один раз что-то новое проглянуло в Мотылькове по отношению к Веретенникову. Дмитрий Петрович спросил Егора, правда ли, что он дал взаймы муки Никите Шестову под отработку. Такой случай действительно был: Егор дал Никите муки, а тот пообещал или сам поработать в страду на Егоровом поле, или послать свою жену. Дмитрий Петрович сказал тогда, что это «кулацкая тенденция». Что такое тенденция, Егор не понял, но почувствовал себя почему-то неловко. «Наверно, это Гришка постарался наклепать на меня Мотылькозу», – решил Веретенников. Ему не нравилось, что Сапожков был, как ему казалось, горяч и нетерпелив. В те дни, когда Веретенников жил у Платона Волкова, Григорий смеялся: «Ну как? Надолго ты к Платону закабалился?» – «На сколько уж придётся», – отвечал Егор. «Эх, ты-ы! Честь свою бедняцкую теряешь!»
Но главное было не в словах, а в тоне, каким произносились эти слова, – презрительном, насмешливом. Веретенников был готов возненавидеть за это Григория, хотя он доводился ему зятем – был женат на единственной, старшей сестре Егора Лене, которую он любил, как няньку. Мотыльков был ему ближе. И теперь он по-человечески жалел его.
Генка сидел за столом, сосредоточенно пил чай. Аннушка стояла у печи, подперев подбородок ладонью.
– Опять поссорились мы. Выгнал меня брат совсем, – говорил Генка.
Аннушка жалостливо качала головой.
– Брат брата гонит! Человек человека убивает… Чего на свете делается!
– Ну что ж, ночуй у нас, – сказал Егор. – Анна, постели ему. Переночует… А там видно будет.
Генка хотел сказать, что в постели он не нуждается, было бы только тепло, что раздеваться он тоже не будет… Но он этого не сказал, чтобы не возбуждать излишних расспросов.
А в это время в Крутихе не утихала тревога. Приехавшие вечером два конных милиционера увезли с собой в волость арестованного Селивёрста Карманова. Ночью в Крутиху опять нагрянули милиционеры, но уже другие – искать сбежавшего Генку. Один из милиционеров был невысокий, юркий, с быстрыми зоркими глазами: в руках у него блестел электрический фонарик.
– Пошли, пошли, – торопили милиционеры Тимофея Селезнёва.
Тут же были двое понятых и Григорий Сапожков, недовольный тем, что кочкинские милиционеры упустили младшего Волкова.
– Куда идти? – ворчливо проговорил Тимофей Селезнёв. – Вы хоть в лицо-то знаете этого Генку?
– Я-то знаю, – усмехнулся милиционер. – Я и брал его.
– А может, он уж давно в Каменском? – спросил один из понятых. – На поезд сядет – и поминай, как звали.
– Нет, он сюда бросился, его видели, – сказал второй милиционер.
– Ну ладно, не будем спорить! – вмешался в разговор Григорий. – Пошли!
– А куда? – повернулся к нему Селезнёв.
– К Платону!
Двое милиционеров, Григорий, Тимофей Селезнёв и двое понятых пошли к дому Волковых… Они долго стучались, пока Платон им открыл.
– Где Генка? – прямо спросил Платона Селезнёв.
Перепуганный появлением милиционеров, Платон постарался справиться с собой.
– Что вы меня спрашиваете, где Генка? Откуда я знаю! – проговорил он. – Я не сторож брату моему.
– Смотрите, гражданин Волков, – предупреждающе сказал Григорий, выдвигаясь вперёд.
– Чего смотреть! Ты мне постоянно угрожаешь, Григорий Романович, а я ни в чём не виноват!
– Спокойно! – поднимая руку, сказал маленький милиционер.
Григорий и Тимофей Селезнёв вышли в сени, за ними двинулись остальные. Все пошли через двор к мельнице, где, как показалось одному из понятых, мелькнуло что-то похожее на огонёк. «У них же были собаки, цепник старый», – придержал шаг Григорий, но не успел об этом хорошенько подумать: шедший впереди милиционер запнулся обо что-то и выругался; щёлкнул электрический фонарик, бледное пятно света легло на землю.
– Гляди-ка, жердиной! – сказал, нагибаясь к вытянувшемуся цепнику, милиционер. – Кто же это его хватил?
– Тот, на кого натравили!
– Не похоже, чтоб Генка… Чего ему убивать свою-то собаку.
– Ну, это неизвестно… какая тут междоусобица.
– Пошли обратно к Платону. Его, чёрта, спросить как следует надо, – сказал Тимофей Селезнёв.
– Погоди, – перебил Григорий. – А может, Генка и не заходил вовсе в дом?
– Всё может быть, – согласился Селезнёв.
Обход мельницы не дал никаких результатов. Кучка людей остановилась в переулке, вполголоса переговариваясь. Григорий сердито ворчал.
– Упустили, а теперь хотите сразу найти, – выговаривал он милиционерам.
Неожиданно от забора в переулке отделилась тёмная тень. Подошёл Ефим Полозков. Фонарик осветил его узкое большеносое лицо. Ефим жил через дом от Егора.
– Кто-то к Веретенниковым стучался, я слыхал, – сказал он.
– К Егору?
– К нему.
– Айда к гражданину Веретенникову! – бодро сказал милиционер.
Свет из окошка Егоровой избы приманчиво маячил невдалеке.
Все осторожно перелезли через ограду, постучались. Генка, успевший уже попить чаю, быстро встал, надел свою заячью шапку. Аннушка, взглянув на его побледневшее лицо, ничего не успела сказать, не успела даже удивиться: Егор уже открывал защёлку, и с улицы в сени входили люди. Но кто же дверь-то в избу оставил открытой? Ведь не Егор же? Только спустя много времени после всего, что произошло дальше, Аннушка поняла: не закрыл дверь за собой он, Генка… Генка встал за дверью в сенях и переждал, пока все с улицы войдут в избу, а затем тихо выскользнул из сеней и побежал.
Всё случилось в какое-то мгновение. Аннушка, ошеломлённая, ещё стояла неподвижно, когда Григорий с суровым, решительным лицом вошёл в избу, за ним показались понятые, милиционеры, Тимофей Селезнёв и Ефим Полозков. В ту же секунду на дворе, за окнами, послышался топот. Милиционеры, едва не сбив с ног Егора, кинулись из избы.
– Стой! Стой! – кричали они в темноте. Загрохотали выстрелы.
Григорий ещё постоял, обводя избу, Аннушку, Егора горящим взглядом, затем, не сказав ни слова, резко повернулся и вышел.
Егор непонимающе уставился на жену. А ребятишки – Васька и Зойка – все продолжали мирно посапывать на широкой деревянной кровати, они так и не проснулись…
VI
От Егора Генка выскочил, как заяц, с дрожащим сердцем. Слыша за собой выстрелы и крики милиционеров, он летел сломя голову и буквально скатился с высокого берега Крутихи, перемахнул речку и, пробежав ещё десятка два метров, затаился под карчой ветлы на другом берегу. Потом, переждав, Генка начал потихоньку выбираться.
Его, несомненно, поймали бы, кинься он в сторону Конкина и дальше, в сторону; уездного городка Каменска и железной дороги; его перехватили бы там на любой станции. Вместо этого он побежал в противоположную сторону – туда, где была всего одна, совсем уж маленькая, меньше Крутихи, деревушка Тарасовка. Потом он и сам не мог вспомнить, почему бросился именно сюда. В этом степном районе, в глубине его, подальше от тракта и от железной дороги, сохранились заповедные леса. Такой заповедный лес – Скворцовский заказник – находился к юго-востоку от Крутихи. Протянулся он километров на шестьдесят. У западного края заказника и прилепилась деревня Тарасовка. Из Крутихи вела сюда малоезженная дорога. Но Генка, хотя и в темноте, сравнительно быстро нашёл её.
Он шёл по степи. Освещённая бледным светом узкой луны, ночная степь была таинственна и пустынна. Но Генка ничего вокруг себя не замечал. Почувствовав, что погоня отстала, он совершенно отдался радости освобождения. От души у него отлегло. Он даже засмеяться был готов: так удачно снова провёл милиционеров, второй раз избежал опасности! Вероятно, они теперь тычутся носом в кусты и ищут его. Потеха! Им и в голову не придёт искать его здесь…
Генка бодро подвигался вперёд, иногда оглядываясь по сторонам и стараясь определить, скоро ли может показаться Скворцовский заказник. В заказнике окрестные крестьяне по нарядам лесничества брали строевой лес. Когда Егор Веретенников, работая у Волковых, строил себе новую избу, он часто ездил по этой дороге, завёртывая в Тарасовку. Бывал с ним раза два и Генка. Там жила некая Мариша, к которой они с Егором заезжали и которая приводится ему, Генке, какой-то дальней родственницей – не то двоюродной, не то троюродной сестрой. Вот её-то и надеялся Генка разыскать. Он шёл долго, а заказника всё не было видно, не было даже и отдалённого намёка на него. Начал уставать. Вместе с усталостью пришло раздражение. На тех, кто гнал и преследовал его. Кто был виноват в его несчастной судьбе. Перед Генкой встало широкое лицо Селивёрста Карманова с его татарской, росшей кустиками бородой. Потом снова явился Платон… Генка сжал кулаки. Ведь именно вражда к брату Платону и отдалила его от дома. Сперва Генка только озорничал, затем проделки его стали более серьёзными. Крутихинские парни не только ходили на вечерки, ухаживали за девушками, но и книжки читали, мечтали учиться в городах, вступали в комсомол. В Крутихе, как и в других деревнях, была комсомольская ячейка. Геика Волков на вечерках тоже бывал, но книжек не читал, об учёбе в городах не мечтал. Комсомол… Туда бы его не приняли: кулацкий сын. Старшие братья – кулаки. Один из крутихинских Алексеевых, молодой парень, отошёл от своих богатых братьев, уехал в город учиться, и там его приняли в институт, как «крестьянина от сохи». Учёным будет. Хорошо заживёт. О таком Генка не мечтал, в голове его было другое. Он хотел жениться и в своём доме жить в достатке – больше ничего. Нравилась ему одна девка – дочь барышника Федосова из Кочкина. Генка её увидал на кочкинском базаре. Она стояла в романовской шубе-борчатке, в белом пуховом платке. Румяное круглое лицо, белые зубы. Смеялась, щёлкала орешки; скорлупки так и летели… Словно этими ореховыми скорлупками она выстрелила Генке в самое сердце! Но теперь уж ничего этого не будет. Нет дома, нет и невесты… Платон небось радуется сейчас, что легко отделался от неспокойного брата. А Генка тут страдает..
Многие люди в Крутихе говорили ему, что Платон рассчитывает остаться в старом доме, думает забрать себе всё. Наверно, так оно и было. Если бы Платон хотел всё по-доброму сделать, он бы мог уже начать постройку нового дома для себя и для своей семьи. Так ведь всегда бывало: когда старший брат решал уходить из отцовского дома, оставляя его младшему, он начинал строиться. А Платон всё медлил. Значит, задумал против своего младшего брата плохое! Стоило Генке об этом подумать, как он делался ещё злее.
…Как-то на вечерке один парень обозвал его кулацким выкормышем. Генка полез драться, выбил парню зуб. Его сводили в милицию. После этого он бросил ходить на вечерки, зато часто стал бывать на «майдане» – так крутихинцы прозвали место сборища игроков в карты. В избушку старой одинокой вдовы набивалось пропасть народу. Дым стоял коромыслом, игра шла ночи напролёт. Ругались до хрипоты, жадными руками загребали выигрыш. Генке в карты не везло.
Однажды он проиграл очень большие по крутихинским понятиям деньги – пятьдесят рублей – и не знал, как уплатить долг. Но тут подвернулся Кузьма Пряхин – крутихинский старательный мужик, про которого говорили, что он работой и себя и жену свою скоро в гроб заколотит. Бедный мужик Кузьма был одержим мечтой сделаться «настоящим хозяином», а из-за этого недосыпал ночей и тащил в свой двор любую верёвочку. И надо же было, чтобы на майдане Генка попросил у него закурить. Пряхин подозрительно оглядел Волкова и протянул кисет. При всей осторожности и расчётливости, Пряхин не мог победить в себе одной слабости – он иногда захаживал в майдан. Глазел на игроков, следя за игрой, но поставить рубль-другой на кон и самому начать игру не решался. Тем не менее деньги он таскал с собой в кисете; привычка хранить в кисетах не только медяки, но и бумажные деньги была в Крутихе распространённой. Генка, взяв у Кузьмы кисет, живо нащупал в нём две-три смятые бумажки. Он опустил руку за табаком и, вытащив одну из бумажек, незаметно сунул её себе в карман. Кузьма взял кисет. Но не успел Генка докурить папироску, как Кузьма заорал:
– Деньги украли! Десятку!
Он бросился с кулаками на Генку.
– Ты украл! Отдавай, гад!
Майдан зашумел.
– Не брал я, – стал отпираться Генка. – Хоть обыщите…
– Отдавай, а то я тебе всю душу вытрясу! – не отступал Кузьма.
– Может, у тебя никакой десятки и не было? – усомнился кто-то из игроков.
– Что, я дурак, что ли, – обиделся Кузьма. – Был рубль, тройка, а потом ещё десятка! Четырнадцать рублей было!
– Не брал я, – повторял Генка. – Напрасно на меня говорят!
– Что ты к парню привязался? – неожиданно пришёл на помощь молодому Волкову Селиверст Карманов. – Говорит же он, что не брал!
– Верьте вы ему! Ну, берегись, Генка! – погрозил Кузьма кулаком в последний раз. – Не попадайся мне в узком переулке!
С этими словами мужик вышел, сердито хлопнув дверью.
Игроки переговаривались:
– Последнее дело – из кисета деньги тащить…
– Удавится теперь Кузьма из-за десятки!
Генка понял, что его оправданиям не поверили. Но именно с этого случая на него обратил внимание Селиверст Карманов. Чтобы уплатить проигрыш, Генка взял у брата из амбара пять мешков пшеницы. Он продал этот хлеб Селивёрсту. Карманов стал ссужать младшего Волкова деньгами. Постепенно Генка попал в зависимость от Селивёрста. Карманов приводился кочкинскому барышнику свояком: «Могу девку Федосова за тебя высватать», – обещал парню Селиверст. Генка млел от восторга. Карманов начал приглашать Генку к себе, чем ещё сильнее привязал его. Незаметно Генка оказался на сборищах у Сели-верста.
Приходил, как будто «на огонёк», – посидеть, потолковать о том, о сём Лука Иванович Карманов, Селивёрстов родственник. Лука Иванович принадлежал к той же старой породе крутихинских «уважаемых людей», что и Платон Волков. Поглаживая длинную белую бороду, он говорил раздумчиво, неторопливо. Вообще во всех движениях его виден был человек, знающий себе цену.
– Хлебозаготовки эти… они… конечно… озлобляют мужика. Да. Справному-то хозяину от хлебозаготовок этих хоть в петлю… – осторожно выбирая слова, говорил Лука Иванович.
– В петлю! Лучше скажите вы – как хлеб не везти? – перебивал его Селиверст.
– Как же не повезёшь? Заставят.
– А не везти – и всё! – резко взмахивал рукою Селиверст. Но идти на такие крайности немного находилось желающих в Крутихе. Лука отлично понимал это и осаживал Селивёрста. Генка прислушивался к тому, что говорил умный и, как ему казалось, добрый старик Лука Иванович.
– Читал я в газете, – начинал Лука. – Они, видишь, заводы будут строить, воздвигать. Вот и нужен им хлеб-то наш. Заводы-то небось не прокормят. Железо – оно железо и есть. Его не угрызешь. А хлебец-то мяконький… Пойдут на уступочки!
– Петля нам, петля! Доведут нас! Не уступочек ждать, а подыматься надо! – горячился Селиверст.
– Если, конечно, власть не спохватится и по-другому не повернёт… – многозначительно поглаживал бородку; Лука.
Генка вместе со всеми слушал эти откровения. Но у него было своё. Ему казалось, что при помощи этих взрослых, серьёзных людей он добьётся заветной цели. Только бы ему сделаться полным хозяином на старой усадьбе Волковых! Он бы женился на кочкинской девке. Не стал бы больше занимать деньги у Селивёрста, а, пожалуй, сам бы дал ему… Да что! Уж тогда бы он развернулся!
Но всё вышло иначе. Оказалось, что Селиверст его только поманил. Давая ему деньги, Карманов на него рассчитывал..
Однажды на сборище у Селивёрста было упомянуто имя Дмитрия Мотылькова.
– Мотыльков – самый вредный человек у нас в Крутихе, – говорил сквозь зубы Селиверст. – Сапожков и все другие делают то, что он велит… Убрать его надо!
Все сразу замолчали, как только Селиверст произнёс эти слова. А Генку обуял страх, потому что Селиверст пристально поглядел на него…
Теперь это же имя гонит его прочь из Крутихи. Ему ни за что нельзя встречаться с Селивёрстом Кармановым. Если же он с ним встретится, тогда… Генка боялся об этом подумать.
У него уже пропала охота ликовать по поводу своей ловкости и потешаться про себя над оставшимися в Крутихе милиционерами. Усталый и не уверенный в том, что идёт правильной дорогой, Генка угрюмо оглядывал степь. Ночь близилась к концу, перед рассветом стало как будто темнее. По низине задымился вихрь, закружились снежинки, треснуло, зазвенело что-то в ближнем овраге. Но это были обычные звуки холодной предвесенней ночи, и Генка к ним уже успел привыкнуть. О близости леса уже можно было судить по кустарникам, росшим на невысоких холмах и по краям оврагов. Вдруг совсем близко раздался протяжный и тоскливый волчий вон. Генка застыл неподвижно, вглядываясь в темноту. Он слыхал, что волков много в Скворцовском заказнике, отсюда они распространяются по всей округе. Генка неуверенно сделал шаг вперёд и сразу же увидел зверя.
Волк сидел на дороге. Один. Тощий, ледащий. Генка топнул на него. Боясь громко кричать, зашипел, замахал руками. Зверь отскочил и снова сел, ощеривая клыки. Генка снова наступал. Зверь опять отскакивал. Сколько времени это продолжалось, Генка не замечал. Пот заливал ему глаза, пар клубился вокруг его головы, дыхание вырывалось со свистом. Генке надо было часто махать руками, приседать, делать устрашающие движения. А волк всё отскакивал в сторону, чуть поодаль садился, выжидающе следил за человеком. Наконец, подняв морду кверху, он завыл. И тотчас же ему; откликнулись другие волки; Генке показалось, что они были совсем близко. Он затравленно огляделся. Уже бледнела, становясь прозрачной, узкая луна на посветлевшем небе. Угасали звёзды. Наступало утро. Рядом чернел лес – это мог быть только Скворцовский заказник. Генка ступил от дороги в сторону и побежал. Волк перестал выть и скакнул за ним…
Генка, добежав до лесной опушки, бросился к высокой сучковатой берёзе и полез на неё. Пальцы срывались, страх сковывал движения. Но ему удалось ухватиться за сук, подтянуться. Волк, подбежав к берёзе, поднял морду кверху и завыл. Генка, сидя на дереве, видел, как на его призыв начали сбегаться волки. «Они меня загрызут, или я замёрзну тут», – в тоске думал Генка. Стоило ему уходить из Крутихи, чтобы здесь, в этом лесу, попасть к волкам! Сперва, когда Генка влез на берёзу, ему было жарко. Но скоро зубы у него застучали от холода. «Пропаду, пропаду», – упал он совсем духом.
Волки, сбежавшись, сидели поодаль, потом начали кружиться. Генка ясно видел с берёзы их широкие кверху и узкие книзу морды, горящие глаза. На загривках по желтоватой шерсти шли чёрные ворсины.
Как большие поджарые собаки, непривычные человеческому глазу, волки вдруг вытянулись в цепочку и понеслись скачками друг за другом. «Да это же свадьба! Волчья свадьба!» – пришло в голову Генке. Он увидел волчицу. Она шла впереди, делая большие прыжки, менее крупная, чем другие волки, почти без загривка на толстой круглой шее, менее поджарая, с вытянутым хвостом. Позади стаи подпрыгивал тощий волк. Он был меньше других, но тянулся за всеми, бежал. Вот волчица круто повернула в сторону, сделала несколько прыжков и оказалась в хвосте стаи. Тощий неловко подбежал к ней, она огрызнулась на него, показав клыки. В тот же миг всё смешалось. Рычанье, визг, тучи поднятого снега – вся стая набросилась на одного. Волчица отбежала в сторону… А от тощего только клочья летели. Это было так страшно, что Генка закричал.
Луч красного солнца, диск которого выполз из-за холмов, позолотил вершины деревьев, скользнул по лицу; Генки и зажёг снега. Ясно осветилась просёлочная дорога, по которой Генка шёл ночью. До неё было рукой подать.
«Вот как глупо погибать приходится!» – с тоской подумал Генка. Вдруг в утреннем морозном воздухе глухо прозвучал выстрел. Волки порснули в разные стороны. Генка от неожиданности свалился с дерева.
Из леса появился мужик с ружьём. У него была черножелтая борода, зоркие глаза охотника. Богатырская осанка, широкие развёрнутые плечи, на ногах – унты; мягкая эта обувь хороша для ходьбы по снегам.
Мужик внимательно оглядел место недавнего пиршества зверей – ошмётки мяса, клочья шерсти, красные пятна на снегу. Затем подошёл к Генке, посмотрел на него, на берёзу.
– Не высоко сидел, не убился? – усмехнулся он. – Вот так штука, я волков гоняю, а волки тебя, значит? Ишь куда загнали… Ну, хорошо, что забрался. Сейчас ведь февраль, у них самые свадьбы. Вокруг волчицы – вся карусель. Куда она бросится, туда же за ней и волки. На кого огрызнётся, того и рвут… Вот была бы тебе, парень, жара, если бы они на тебя кинулись!.
Охотник говорил всё это, словно давая Генке возможность прийти в себя.
– Ишь, своего разорвали. Подранок мой был. Ослаб. А они слабого, раненого в клочки рвут. Один против всех, все на одного… Волчье братство!..
Генка молчал. Затем спросил – далеко ли до Тарасовки.
– Близко, – ответил охотник. – По этой дороге пойдёшь. А каким случаем ты в Тарасовку?
– Сестра у меня там.
– Ага, – сказал охотник. – Чья же такая?
– Мариша.
– Мариша? Это Якимовская, што ль? – спросил охотник.
Генке ничего не оставалось больше делать, как подтвердить. Якимовская – что это было, фамилия или прозвище, Генка не знал.
Охотник вывел его на дорогу…
В Тарасовке – деревушке из полутора десятков домов – Генке какая-то девчонка, выбежавшая за ограду, показала, где живёт Мариша Якимовская. Тут он и сам многое вспомнил. Подслеповатая, но разбитная баба Мариша оказалась вдовой и шинкаркой. Несмотря на ранний час, в полутёмной её избёнке сидели подвыпившие лесники. Их в заповеднике служило человек десять. Жили они в Тарасовке. Неподалёку стоял барак, где лесники помещались. Там же была и контора лесоохраны.
Мариша сразу узнала Генку: она его помнила подростком. Расспрашивала о Платоне, слезливо вздыхала, упоминала каких-то родственников. Генка сказал ей, что не поладил с братом, решил уйти – подыскать себе работу на новом месте, зажить самостоятельно.
– Давай к нам! – услышав это, заорали подвыпившие лесники. – А то вон ка станции скоро будет работа: лес возят, чего-то строить собираются!..
– Да уж строят, фундаменты закладывают!
– Элеватор…
Лесники пили, курили, громко говорили. Они пригласили в свою компанию Генку. Парень жадно ел, а пить отказался. После полудня лесники ушли, Мариша подмела пол, перекрестилась. Потом заложила Генку отдыхать на тёплую лежанку за печкой. Генка спал долго. Проснулся он оттого, что опять в избе сидели лесники. Один из них побывал на станции и слыхал, что не то в Крутихе, не то в Кочкине убили какого-то человека.
– Хорошего человека, говорят, убили. Председателя..
– Кулачьё, сволочи, – сказал один из лесников, – пропаду на них нет!
– Эй, парень! – крикнул другой. – Не слыхал там? Правда это?
Вопрос относился к Генке.
– Спит он, – сказала Мариша. – Устамши.
– А ты, хозяйка, знаешь, какой это человек? – повернулся один из лесников к Марише.
– Господи! – всплеснула руками Мариша. – Ай не знаю? – И она принялась рассказывать, что Генка – несчастный парень, которого обижает старший брат.
Генка лежал за печкой и дрожал – боялся, что хозяйка сболтнёт что-нибудь лишнее…
Утром, на заре, он ушёл. И опять он шёл не к железной дороге, а в обход леса – в другой уезд. За предложенные Генкой карманные часы Мариша дала ему немного денег. Генка собирался дойти до наиболее безопасного места, чтобы там сесть в поезд и заехать как можно дальше от Крутихи, хоть на край света.
VII
Смутные дни переживал Егор Веретенников. Ночной приход милиционеров и понятых, внезапное бегство Генки ошеломили его. Жил он сам по себе, ни в какие сельские распри старался не вмешиваться. Своё хозяйство вёл да детей растил. И вот на тебе, подследственный! Как вихрем закрутило…
А что сделал он, в чём виновен? Пустил ночевать родственника? Да как же не пустить, – в деревне испокон веков родню почитают, хоть и самую дальнюю, какая бы она ни была.
Знал он, что озорник Генка – волчонок. Ну, да ведь в молодости кто не проказил. Женили бы во-время – вот бы и угомонился. А всё Платон. Нарочно парню волю даёт; глядишь, не сносит головы – и со счетов долой, ему всё хозяйство достанется..
А время такое, что пропасть можно совсем ни за что..
Вот Мотыльков. Выезжает крестьянин из села по мирному крестьянскому делу – за сеном. А его убивают. Да ведь как, с расчётом. Подходят к саням, убеждаются, что мёртв, вожжи к передку подвязывают и лошадь на обратный путь пускают… Запомнились Егору эти вожжи, подвязанные рукой убийцы, бросились они ему в глаза, когда подошёл к саням помочь поднять и внести в дом тело Мотылькова.
Нет, Генка тут ни при чём! Не по-ребячески это сделано… Тут рука опытная. Хладнокровная…
Но кто же, кто? Кому поперёк дороги стал Мотыльков? Не Генке же? Его брату Платону – это верно… Но труслив Платон, на такое дело не пойдёт…
Задумывается Егор, держа в руках починяемую шлею, и чуть не натыкается бородой на шило. Тихо в избе. Спят дети. Лежит, но не спит жена, желанная Аннушка, словно виноватая… Через её родню беда грозит дому… Никуда не выходила она эти дни, боясь толков да расспросов. Не выходил за ворота и Егор. Пусть там без него разбираются, кто убил, за что убил. Не его это ума дело. Он тут ни при чём – и вся недолга!
Разве он знал, что сбежал из-под ареста Генка? Разве сб этом объявляли? Эка беда, что к нему явился! Зашёл на огонёк, когда сидел вот так, ребятам обутки починял… И не знал, что зашла беда…
Да и как он мог знать, что Генку, простого озорника и гуляку, подозревают в убийстве? Дело-то тут не простое..
И перед Егором всплывает татарское, злое лицо Сели-верста Карманова, зачем-то в последнее время привечавшего Генку… Зачем он ему понадобился? Ничего спроста не делал этот человек, а всё с дальним умыслом. Хитёр, дьявол, оттого и обошёл всех. У него ли не хлеба – полные закрома, у него ли не богатства – полные сундуки. У него ли не кони – лучшие на селе. Такие, что любую задернованную залежь осилят, запряжённые в хорошие плуги. Куда до него Волкову! Волкову дай волю – так он и десятины лишней не поднимет; ослаб, едва с той пашней, что есть, справляется. А Селивёрсту – верни-ка опять захватное право, так он сотни десятин враз взмахнёт! Недаром на залежи, что за столбами, всё похаживает, да поглядывает, ждёт, что придёт его время, скажет власть крепкому мужику: «А ну, чего там от бедноты толку ждать! Валите, крепкие мужики, пашите земли, сколько вам угодно, – в Сибири она не меряна; в Сибири она не пахана, – захватывайте, вздирайте целину, подымайте залежи, сейте пшеницу, торгуйте ею вволю! Обогащайтесь!»
Селиверст как выедет упряжках на шести, всё поле за столбами так и опашет взахват!
А вот он, Егор Веретенников, и не сможет. Где ему на паре коней? Для залежной земли третья лошадь нужна…
Вспоминается, как за одного коня два года на Волкова батрачил… Не горько ли вспомнить: пока он воевал, Селиверст тут богатство наживал. А ведь до того немудрящим мужичонкой был. На случае, на чужой беде разжился. Когда белая армия побежала от Красной, тиф колчаковцев косил, морозы добивали; мертвецы валялись на дорогах неприбранные… А в иных местах их складывали в поленницы, как дрова… Имущество воинское – пушки, лафеты, зарядные ящики, обозные повозки, занесённые снегом, торчали всюду… С конских трупов волки шкуры драли… А больные и раненые кони вокруг бродили и с голодухи древесную кору глодали..
