Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)
Несколько дней он тянул, затем не явился на постройку. Встревоженные плотники пошли к нему на квартиру, она оказалась закрытой. Хозяйка сказала, что жилец её вчера уехал.
– Куда? – спросили плотники.
– А кто его знает, – ответила хозяйка. – Они вдвоём с женой у меня жили. Оба и уехали.
Плотники шумной толпой пошли в горсовет. Там с их слов всё записали, но помочь ничем не могли. Отправились в милицию.
– А вы у кого нанимались? – спросили их в милиции. – У Федосова? Тоже сбежал!
Пошли в госбанк, где работал зять Федосова.
– Зять Федосова? А как его фамилия? Ах, этот… Вычистили его по первой категории! – заявили в госбанке.
Плотникам осталось разводить руками да затылки чесать.
– Вот гады! Храпоидолы! Паразиты! – кричал Никита Шестов, чуть не плача.
А Егор и Тереха помалкивали. Стыдно было им, самостоятельным мужикам, чувствовать себя обманутыми простаками. Всегда только на себя работали… Первый раз нанялись в батраки – и вот какая штука… Потрудились даже не за спасибо. Хуже дураков!
И опять неловко себя почувствовали, когда пришли из горкомхоза какие-то озабоченные их судьбой товарищи и сказали:
– Не тужите, граждане, советская власть трудящихся в беде не оставляет. Работайте, всё сполна получите. Горкомхоз на заседании постановил взять стройку на свой счёт. Дома городу нужны.
Значит, про них даже на заседании говорилось!. Так и до деревни дойдёт, как их ловко буржуи околпачили, а власть вроде пожалела…
Может, ей и не нужен дом этот?
Стало немного легче на душе, когда начали захаживать какие-то учительницы, облюбовывать постройку под детский дом. Значит, интерес был обоюдный: их труд – государственные денежки. Это мужиков успокоило.
XXXIV
А между тем в Крутихе событие накатывалось на событие, как волны в половодье. Не успела создаться лжеартель из богатеньких, как этот «кулхоз», по меткому выражению местных остроумцев, тут же ликвидировали.
Затем на собрании актива было решено раскулачить Луку Карманова. Вслед за ним – братьев Алексеевых. И вот дошла очередь до Платона Волкова.
С новостью насчёт Платона рано утром пришла к Аннушке, жене Егора Веретенникова, жена Терехи Парфёнова. С тех пор, как Парфёнов ушёл в Каменск и стал работать вместе с Егором, она стала частенько бывать у Веретенниковых.
– Как выселяют? – спросила Аннушка и непонимающе уставилась на соседку.
– А так, идём смотреть!
Аннушка быстро оделась и поспешила на улицу. Несмотря на ранний час, народу было много. Из двора во двор переходили мужики, бабы, взапуски носились ребятишки. По улице, пересекая дорогу, прошёл Григории Сапожков, Аннушка увидела его и отвернулась. Её сердце забилось тревожнее, когда она стала подходить к дому Платона Волкова. Что-то необычайное и странное ещё издали привлекло её внимание. Все ворота и двери дома были открыты, как при выносе покойника… Особенно поразили её ворота, которые, сколько помнила Аннушка, никогда не открывались; на поле или по другим делам выезжали всегда с заднего двора. А ворота эти – высокие и широкие, двустворчатые, с узорами, деревянными солнцами – стояли перед улицей, подавляя своей высотой соседние приземистые избы. Они венчали глухой тесовый забор, которым богачи Волковы отгородились от всей деревни.
За этими воротами оставили однажды сиротку Аннушку её братья после смерти матери. Испуганным зверьком пряталась она по уголкам большого дома, пока не заставлял её выйти строгий окрик дяди Никандра или тётки – жены Платона. Никандр стучал посохом в пол, поучал её скрипучим своим голосом, жена Платона, случалось, била её. Так Аннушка росла. Труднее было зимой, когда все взрослые, почему-то всегда злые и раздражительные, сходились вместе в этом доме. Аннушка старалась не попадаться лишний раз им на глаза. Зато хорошо было летом – в поле, на лугу, в степном раздолье. Там, казалось ей, и люди становились добрее…
Теперь Аннушка, стоя в кучке столпившихся мужиков, баб, ребятишек во дворе у Волкова, смотрела со стороны, что творилось вокруг. Она не жалела Волковых, её страшила своя судьба. А что, если бы они с Егором успели стать богаче? Лучше построить дом… больше чем у других завести скота… Вот так бы пришли и к ним и распахнули все ворота и двери? Да ведь и приходили…
Она вспомнила, как сбивали комсомольцы незапирающийся замок с амбара, и почему-то усмехнулась… Аннушка повернула голову в сторону амбара Волковых. Дверь в него была распахнута… Там ходили, громко переговариваясь, мужики. Несколько человек таскали из сараев и из-под навеса хомуты, седёлки, наваливали всё это в кучу. На куче сидел Петя Мотыльков с карандашом и бумагой в руках; он что-то записывал. Из дома вышел Тимофей Селезнёв. Потом Аннушка увидела Григория Сапожкова и Лариона Веретенникова. Ларион прошёл по двору.
– Запрягай! – крикнул он и махнул кому-то рукой.
Два мужика выкатили из сарая поместительную телегу на железном ходу. Один из этих мужиков был Ефим Полозков. И Аннушка впервые позавидовала его жене… у которой муж сам раскулачивает, а не боится, что его раскулачат.
Иннокентий Плужников вывел из стайки серого рослого коня и стал запрягать его в телегу. В это время на крыльце дома появился Платон. Аннушка, прячась в толпе, видела его хорошо. Бледный, словно ослепший, он спустился по ступенькам, ощупывая их ногами, прошёл несколько шагов, остановился, сдёрнул шапку.
– Граждане! Крестьяне! – выкрикнул Платон.
– Ну, ну! – перебил его Иннокентий Плужников. Он запряг лошадь и наблюдал теперь за Волковым. – Потише ты!
– Нет, я скажу! – снова крикнул Платон. – Никому, самому злому врагу своему, не пожелаю пережить то…
– Ладно, ладно, – нетерпеливо сказал Иннокентий, – без агитации, слыхали!
Плача, вышла жена Платона, за нею двое детей.
Теперь Аннушке на миг стало жалко Волковых. Но люди вокруг неё не разжалобились.
– Конец волковскому гнезду!
– Ликвидируется как класс…
– Это что же, в тюрьму?
– Зачем в тюрьму? На выселку… Туда, где некого им эксплуатировать!
В ушах её звучали новые, пугающие слова, на которые и ответить-то нечем.
– Да-а, – раздумчиво протянул кто-то, – пожил Платон Васильевич в своё удовольствие. Было дело..
"Пожил"… – Аннушка вспомнила того самоуверенного и важного Платона, на которого и она столько лет работала, и муж её успел потрудиться. И чувство жалости от этого воспоминания у неё прошло. Она взглянула на жену Платона, на ребятишек уже равнодушными глазами. "Небось не пропадут", – подумала она. Аннушка не видела, как усаживались Волковы в телегу, как парнишка, сын вдовы Домны Алексеевой, вывозил их со двора. Аннушка повернулась, чтоб идти домой; вдруг дорогу ей перешёл Григорий Сапожков, словно предрекая какую-то беду всем своим суровым обликом… И она побежала прочь, кусая платок, чтобы не заплакать от какого-то непонятного испуга.
Давно, в дни, которые кажутся сейчас Григорию очень далёкими, он думал, что неизбежно настанет минута, когда всё, что сделали плохого братья Волковы, будет раз и навсегда отомщено. Григорий вспоминал своего отца, и тотчас в его воображении возникала фигура старшего Волкова. Вот и сейчас, казалось, выйдет из этой стайки или из-за этого амбара появится Никандр Волков в своей лисьей шапке с плисовым верхом. Что-нибудь скажет сердитое скрипучим своим голосом, застучит палкой.
Григорий усмехнулся. "Конец Волковым!" – подумал он. Никогда больше не будет их в Крутихе, только недобрая память о них, пожалуй, останется. Люди долго ещё будут при случае рассказывать о плутнях Платона или о проделках Генки Волкова. Только этим они и сохранятся в памяти односельчан…
Григорий смотрел, как во дворе Волковых суетились мужики. Выводили из конюшни лошадей, выгоняли из стаек коров, потом загоняли их обратно.
– Не все коровы-то, Григорий Романыч! – кричали Сапожкову мужики.
– Успел продать!
– Да и лошадей-то не хватает!
– Деньги надо поискать, – говорил суетившийся вместе со всеми на дворе Никула Третьяков. – У Платона золотишко должно быть в кубышке! Упущение, товарищи! За пазухой не обыскали!
Третьякова всё же приняли в артель, и он старался постоянно торчать у всех на виду. Он кричал, размахивал руками, что-то бойко говорил. Но внезапно умолкал, когда мимо него или поблизости проходил Григорий Сапожков.
Со двора Григорий снова зашёл в дом. В горнице Волковых стояли два раскрытых сундука. Иннокентий Плужников вытаскивал платья, пиджаки, сорочки. Петя Мотыльков записывал всё это в тетрадку… Тут же стояло ещё человек пять мужчин и женщин и среди них вдова Домна Алексеева.
– Господи, ну и добра! Сколища добра! – говорила она. – Зачем одному человеку столько?
– Гляди, платья-то ненадеваны…
– Кому берегли? Торговать, что ли? Квасили да гноили. Ни себе, ни людям. Ишь, в плесени сукно.
Вызвала смех мелькнувшая в руках Иннокентия Плужникова чёрная визитная пара Платона, в которой он лет двадцать тому назад ходил к молоденькой учительнице. Снова Иннокентий вытащил платье.
– Раздать потом всё это барахло народу! – сказал Григорий. – Самым бедным – что побогаче!.
– Платье чёрное из кашемира, – кивнув, продолжал называть Иннокентий предметы, – шуба-борчатка мужская…
Петя Мотыльков записывал.
Григорий вышел от Волковых и отправился вверх по улице, к дому Луки Карманова. Там с утра были Николай Парфёнов и Тимофей Селезнёв. Потом к ним подошёл Ларион.
Сын Луки Карманова, молодой мужик, получивший уже при советской власти среднее образование, любил порассуждать о политике, читал газеты, считал, что местные люди поступают во многом неправильно. Он и суд над отцом своим воспринял как некий произвол. А когда началась коллективизация, он исподволь говорил всем, что колхозы – дело временное, вроде опыта. Власть увидит, что из этой затеи ничего не выходит, и оставит её. Находились люди, что ему верили.
После того как в Крутихе всё настойчивее пошла агитация за вступление в колхоз, а в газетах стали писать "о ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллекти-видации", молодой Карманов решил организовать свою артель. Зажиточные мужики этому обрадовались. В артель сразу записалось пятнадцать семей.
– У нас не так, как у них, – самонадеянно говорил Карманов. – Мы без всякой агитации, к нам люди сами идут…
Карманов съездил в район. Обманным путём ему удалось даже зарегистрировать свою артель в райисполкоме, но дальше этого дело не пошло. Зажиточные мужики записались, но хозяйство не обобществляли. Распад его "колхоза" он приписал проискам местных коммунистов, и прежде всего Григория Сапожкова.
Постановление о раскулачивании принял как самоуправство. Ключи от амбаров у него отобрали силой. Собираться в отъезд он отказался. Сел на пол и говорит:
– Выносите на руках! Сам не пойду!
Зазорным показалось мужикам выносить кулака из дома с таким почётом.
– Пойде-ешь, – протянул Парфёнов. – Куда же ты денешься? Выселение в двадцать четыре часа…
Николай вспомнил, как в боевой жизни водили они захваченных в плен языков. Схватил Карманова сзади, крутнул за спину руки и так поддал коленом, что тот сам пошёл.
– Не балуй, дурак! Не артачься!
На помощь ему пришёл Влас Миловансв в новой шубе, только что полученной из сундуков Волковых.
Двор стал заполняться мужиками, бабами, ребятишками. Открылись двери амбара. Из стаек начали выгонять и переписывать скот. Влас под смех толпы козырем прохаживался в новой шубе.
Когда Григорий пришёл, здесь почти всё уже было готово.
– Ну что, Влас, пойдёшь к нам в артель? – спросил Григорий. – Кулаков теперь нет, работать тебе не на кого.
– А зачем работать? В такой шубе я теперь барствовать буду! – опять отшутился Влас.
И в тот же вечер он как-то незаметно исчез из Крутихи.
XXXV
На общий двор в кармановской усадьбе сгоняли скот. Ларион Веретенников стоял у ворот с карандашом и блокнотиком в руках. Этот блокнотик у него теперь постоянно виднелся из раскрытого кармана гимнастёрки, поверх которой была надета солдатская стёганка; когда она распахивалась, на гимнастёрке виднелся широкий солдатский ремень с блестящей пряжкой. Глаза у Лариона беспокойно перебегали со двора на улицу и обратно, белёсые брови сдвигались. «Скот-то весь, пожалуй, не войдёт в кармановский двор, – думал Ларион. – Придётся перегнать часть на волковскую усадьбу».
По улице всё гнали коров вступившие в колхоз крестьяне. Всё шло спокойно. Вдруг на улице раздался крик.
– Пропасти ка вас нету! – кричала баба. – Задурили голову мужику! Ну куда ты погнал, корову-то? Куда гонишь? Ох, горе моё горькое!
Баба заплакала. Ларион взгляделся. Это была жена Перфила Шестакова, а сам Перфил, как будто его этот крик не касался, шёл спокойно и легонько хворостиной подгонял скотину.
– Поворачивай сейчас же домой, ирод! – тонким голосом взвизгнула женщина, но Перфил с тем же каменным лицом продолжал идти вперёд.
Ларион отвернулся. Скот загоняли в стайки женщины. К ним подходили другие. И тут же поднялся крик.
– Погубят скотину!
– Видано, что ли, в одно место всех коров сгонять!
– С ума сошли!
– Хозя-яева!.
Ларион повернулся, чтобы пойти и успокоить женщин, когда Перфил, прогоняя корову, уже проходил в ворота. Жена его, остановившись напротив Лариона и вытаращив на него совершенно белые от бешенства глаза, закричала:
– Без коровы нас оставляете! Ефимку подослали, чтоб моего дурака с толку сбить! Радуйся теперь, гляди на моё горе! У-у, так бы и выцарапала глаза тебе, проклятый!
Ларион посторонился от шумливой бабы.
Перфил прогнал свою корову в раскрытые настежь ворота скотного двора. За ним бросилась, плача, и его жена. Крику во дворе прибавилось. Женщины сгрудились, возбуждённо переговариваясь.
– Домой надо скотину-то! Пусть хоть там переночует!
– Подохнут коровы!
– А ну, пошли, бабы! Забирай своих! Чего глядеть!
– Пошли-и!
Вмиг женщины рассыпались по двору. Распахнулись ещё шире ворота. Из стаек погнали коров. Жена Перфила перестала кричать и ругаться, а Перфил стоял не шевелясь и и полном недоумении смотрел на то, что происходит вокруг него.
Ларион кинулся в гущу женщин.
– Что вы делаете? Куда вы скотину-то погнали? – расставил он руки, стараясь загородить собою выход и задержать стадо.
Но было уже поздно. Женщины с криком и руганью погнали мимо Лариона бегущих под хворостинами коров.
– Куда же вы? Стоите! – ещё пытался оказать сопротивление Ларион.
Его чуть не смяли.
– Ну бабы! Вот же проклятые! Скажи, какая настойчивая нация! – мотая головой, усмехался Ларион.
Он не знал, что и на конном дворе, на усадьбе Волковых, царило в этот час возбуждение. Там было больше мужиков. Лошадей тоже загоняли в станки. Хозяева осматривали стойла, просторные, из ядрёных слёг загородки. Переговаривались:
– Конюшню надо…
– Без конюшни нельзя…
– Да у тебя конь-то весь век без конюшни стоит, на открытом дворе, – говорил Тимофей Селезнёв мужику в белой заячьей шапке.
– Мало что дома! – отвечал мужик. – А тут артель! Должно быть лучше!
– Дай срок, построим конюшню, – успокаивал мужиков Тимофей. Но мужики напирали.
Вдруг по улице с гиком кто-то пронёсся на лошади.
– Он, да ведь это Кузьма! – узнал кто-то. – Гляди, как дует на своём Пегашке!
Скакал и верно Кузьма Пряхин.
Долго он крепился, всё не мог решиться. А кажется, что и проще-то ничего нет, стоит только один шаг ступить. Уже вчера, когда раскулачивали Волкова, Карманова, Алексеевых и других, Кузьма ходил по улице, заглядывал во дворы, прислушивался к тому, о чём толкуют люди. И странно ему показалось, что народ крутихинский будто весь какой-то взъерошенный. "Вон ведь как, – подумал Пряхин. – Ишь ты!" – неопределённо сказал он себе. Он оглядывался вокруг. Всюду в степи ещё лежал снег, чёрные кусты на той стороне речки Крутихи виднелись очень отчётливо. А в деревне с крыш протягивались уже ледяные сосульки, на улице и на завалинах появились проталинки. "Вот ведь и весна скоро. Что же делать-то? – спрашивал себя Кузьма. – Сеять-то как буду? Один или в артели?"
Он хотел вызвать в себе тревогу, а её не было. "Э, чёрт её бей! Спать лягу, а завтра что будет!" Но, положившись на авось, Пряхин и ночь не спал.
– Чего тебя черти носят! – ругала его жена.
Кузьма раза три за ночь выходил на улицу, смотрел на звёзды, думал. "Э, чёрт её бей!" – повторял он про себя.
Уже перед рассветом Кузьма уснул. А проснулся оттого, что жена толкала его в бок.
– Вставай, погляди, что на улице-то делается!
Кузьма встал, быстро оделся и выскочил за ворота.
Бабы и мужики гнали коров. Кузьма перебросился несколькими словами с одним-другим мужиком. Раздумья вчерашнего дня с новой силой навалились на него. Кузьма пошёл в стайку. Там у него стоял конь пегой масти, не особо резвый, но бодрый рабочий конь, и молоденький объезженный жеребчик по второму году. Кузьма вывел коня и сел на него. И как только он оказался на коне, он почувствовал, что выехать на нём за ворота не может. Кузьма страшно за это рассердился сам на себя. Но злость надо было на ком-то сорвать, и он сорвал её на добром своём коньке. Кузьма выхватил из тына хворостину и ударил ею коня.
Пегашка взвился на дыбы от обиды и понёсся вскачь по улице. Кузьма, сам работая до седьмого пота, всегда очень бережно относился к домашним животным и в особенности к лошадям. А тут он себя не узнавал. Он нахлёстывал коня, и тот мчался что есть духу. Пуще всего боялся в эти мгновения Кузьма, что конь вдруг остановится или что-нибудь произойдёт такое, отчего ему придётся возвратиться домой. Тогда во второй раз поехать на общий двор, куда вновь вступившие в артель мужики сводили лошадей, у него уже не достанет сил.
Так доскакал он до усадьбы Платона Волкова.
– Кузьма, да ты что, сдурел? – кричали ему мужики. – Изувечишь коня-то!
– А я напоследок его налуплю! Ах ты, скотина богова! Тпру, чёрт!
Кузьма браво спрыгнул с поводившего боками и косившегося на мужиков Пегашки.
– Куда вести-то? – спросил он, оглядываясь.
Тимофей Селезнёв, смеясь, указал ему на стайку.
– Ах ты, скотинка! – снова сказал Пряхин и поддал Пегашке коленом в живот.
Заведя потом коня в стайку, он быстро вышел оттуда один, без лошади. Но тут на улице поднялся переполох. Бабы начали разгонять коров. Мужики нахмурились. А Кузьма выбежал на улицу и закричал на баб:
– Куда вы погнали? Зачем?
– Тебя не спросили! – сердито отозвались бабы.
– Ну-ка, заворачивайте сейчас же обратно! – не отступал Кузьма. – В бабки, что ли, играть будем? То артель, то не артель. Надо к одному прибиваться! Вот я вас за косы, озорницы!
И натерпевшийся от своей жены Кузьма стал с такой яростью усмирять чужих баб, что в конце концов раздался визг и смех. Все знали, что он перед своей робок, и теперь потешались над его храбростью.
Бабы отвлеклись, побросали коров, отбиваясь хворостинами от Кузьмы. А тут подошли ещё мужики, стали уговаривать женщин, чтобы они вернули коров на общий двор.
Подоспел запыхавшийся Ларион. На улице показался Григорий Сапожков. Часть скота вернули, по многих коров недосчитались, а мелкий скот был почти весь разобран по дворам.
…В эту ночь, как по сигналу, в стайках, во дворах, в сараях, в закутках мужики с обагрёнными кровью руками резали скот. Назавтра туши мяса уже висели по амбарам. Требушину растаскивали по кустам собаки. Волки из Скворцовского заказника близко подходили к деревне и выли по ночам. Даже днём ездившие по сено мужики видали стаи зверей.
Спустя два дня на общий двор снова погнали уцелевшим скот, но теперь уже не было никакого шума и криков, словно все чувствовали себя виноватыми. Опять в воротах кармановского двора стоял Ларион с блокнотиком и карандашом в руках – записывал.
На усадьбу Волковых бабы со всей деревни сносили кур, гусей, уток.
XXXVI
К Трухину в Иманский райком приехали из Кедровки Илья Максимович Деревцов и Денис Толстоногов. Гости сидели в маленькой комнате Трухина, посматривая то на Степана Игнатьевича, то друг на друга.
– Давай обсказывай, – махнул рукой Деревцов Толстоногову, – а то будем киснуть тут, как на поминках.
Лица у обоих и в самом деле были хмурые.
Деревцова ещё осенью, во время хлебозаготовок, выбрали в сельсовет. В Кедровке после этого произошло много разных событий. Ещё когда Трухин был там уполномоченным райкома, несколько кедровских крестьян, в том числе Толстоногое и Деревцов, образовали инициативную группу по организации колхоза. Собственно, Трухин и был виновником создания этой группы. В минувшую осень и зимой уполномоченным приходилось заниматься не столько хлебозаготовками, сколько начавшейся в районе массовой коллективизацией. Инициативные группы возникали повсеместно. Каждая из них заканчивала своё существование, становясь ядром будущего колхоза. В Кедровке были даже две инициативные группы – русская и корейская. В этом сказывались национальные особенности района. Русские и украинцы в земледелии имели дело с пропашными культурами, а корейцы – с грядковыми. Русские и украинцы сеяли рожь, пшеницу, овёс на площадях, на пашнях, корейцы же выращивали рис, чумизу, пайзу на полях, напоминающих плантации. У корейцев – поливное земледелие, чего нет у русских. Да, наконец, подход к земле, её обработке, орудия труда – всё было разное. Поэтому в районе одновременно с русскими, но отдельно, независимо от них, начали создаваться корейские колхозы. В Кедровском русском колхозе председателем стал Денис Толстоногое, а его место в сельсовете занял Деревцов.
Сейчас Денис рассказывал:
– Беда, Степан Игнатьич, чего Стукалов делает. Ты старика Сметанина помнишь, который хлеб везти отказывался? Богатый у нас мужик был. Его тогда же раскулачили. А дочка его за комсомольца замуж вышла. Девка из себя здоровая, красивая. А парень бедняк, маленького роста, совсем невидный. Но ничего не поделаешь, не захотелось, видно, девке с отцом в дальние края ехать. Поженились они, а парня на другой день исключили из комсомола: зачем, дескать, взял кулацкую дочь? Ну, это дело ихнее, молодёжи. – Денис сделал отстраняющий жест. – Но разве артели оно касается? Парень-то этот подал заявление в артель, мы его приняли. А Стукалов сразу на меня: "Ты, говорит, чего кулацкий питомник в колхозе разводишь?" С этого у нас и пошло…
Денис жаловался на Стукалова – но что мог сделать Трухин? Сам он уже давно не был в Кедровке. После памятного случая, когда Марченко на заседании райкома, обвинив Трухина в мягкотелости и едва ли не в примиренчестве, предложил для Кедровки явно завышенный план хлебозаготовок, Трухин был поставлен перед вопросом – ехать или не ехать в Кедровку? Вначале он решил не ехать. Ему казалось, что, согласившись поехать, он тем самым признает завышенный намеренно план хлебозаготовок по Кедровско-му кусту и должен будет его выполнять. Но когда он сказал Марченко, что поедет, тот вдруг круто изменил решение и послал в Кедровку Стукалова. Почему? Доказать, что Трухни саботировал выполнение хлебозаготовок, если Стукалову удастся выбить из мужиков эти завышенные тысячи пудов? Оставить Кедровку без семян? Подорвать дело колхозов, но свалить своего политического врага? Теперь Трухин уже твёрдо знал, что между ним и Марченко началась скрытая, глухая, но оттого не менее упорная воина. Марченко – противник опасный… Политикан! И сейчас использует против Трухина Стукалова, как пытался в другое время использовать Трухина против Стукалова. Это ясно!
– Совсем не стало мне житья, – продолжал Толстоногое. Бравый вид словно покинул его. Невысокий, худощавый уссуриец со своими лихо закрученными усами говорил вяло, без обычного оживления. Рассказал, что столкновения у него со Стукаловым происходят чуть ли не каждый день…
– И что, Денис, какую ерунду ты говоришь! – вдруг возмутился Деревцов. – Ты прямо крой! – Илья Максимович повернул к Трухину гневное лицо. – Стукалову не глянется, что Денис в артели председателем, а я в сельсовете. Видишь ли, нас будто бы ты поставил, а не мужики выбрали. Да чёрт с ним! – Деревцов выругался. – Собака лает – ветер носит. А вот вчера – не был бы он уполномоченным, мы бы его вытряхнули!
– Как вытряхнули? – спросил Трухин, не понимая ещё горячности Деревцова.
– Да, уж нашли бы как! – жёстко усмехнулся Деревцов. – Вчера у нас собранье было. Стукалов и давай там разоряться. "Что вы, говорит, такие-сякие, в колхоз не вступаете? Вы есть враги советской власти!" Пушку свою вытащил… Поверишь, я уж примериваться начал по уху его съездить, да бабу с ребятишками жалко стало: засудят меня, худо им будет… Ты, Степан Игнатьич, человек партийный, объясни: откуда взялись такие Стукаловы? Где они были, когда мы тут по тайге с винтовками бегали, советскую власть завоёвывали? Чего он носится со своим наганом? Кто дал ему право обзывать нас врагами советской власти? Может, он сам враг?
Илья Максимович долго бы ещё бушевал. Трухин спросил его, по какому поводу было собрание. И в этом, оказалось, самое главное.
– Стукалов говорил, что надо оба колхоза соединить. Заставить вместе работать русских с корейцами.
– Зачем? Для какой цели? – спросил Трухин.
– Ну, а ты не знаешь? – недоверчиво усмехнулся Деревцов. – А Стукалов говорит, что вы уж тут в райкоме всё решили. Он говорил, что гигант будет. Сколько-то деревень вместе собрать и один большой колхоз сделать. Наши мужики, как про это услыхали, шибко затревожились. Говорят мне: "Поезжай, сам узнай – правда ли? Мы Стука-лову не верим". Правда? – Илья Максимович в ожидании смотрел на Трухина.
– Не знаю, – ответил Трухин. – Я об этом ещё не слыхал.
– А ты узнай! – сурово заговорил Деревцов. – Узнай, Степан Игнатьич! Ежели такую штуку начнёте устраивать, мужики из колхоза сразу посыплются. Вы что, смеётесь? Вот чего надо было тебе говорить, Денис, – повернулся Деревцов к Толстсногову. – А то Стукалов, Стукалов… Девку сметанинскую зачем-то сюда приплёл… Пошли! – и он направился к выходу.
Встал за ним и Денис.
Трухин зашёл к Клюшниковой.
– Слушай, Варвара Николаевна, тебе что-нибудь известно о Кедровском колхозе-гиганте?
Клюшникова взглянула на Трухина испытующе. Она знала, что между ним и секретарём райкома, как она говорила, "пробежала чёрная кошка", но считала, что виноват во всём Трухин. В районе объявлена сплошная коллективизация. Всякие раздоры в такой ответственный момент пагубны. Клюшникова признавала за секретарём райкома некоторые недостатки характера, не больше, а на Трухина готова была смотреть как на нарушителя партийной дисциплины. На партийной работе Клюшникова прежде всего требовала дисциплинированности. "Ты что же, голубчик, – распекала она иного молодого товарища, не выполнившего поручения райкома, – думаешь небось, что партийная дисциплина тебя не касается? А не ошибся ли ты, голубчик, вступив в партию?" Требовательность её доходила до жестокости. Она хмуро выслушала, что рассказал ей Трухин.
– Стукалова, по-моему, надо призвать к порядку. Какое право он имеет говорить, что будто есть решение райкома о колхозе-гиганте? Я о таком решении не слыхал…
– И я тоже не слыхала, – сказала Клюшникова и сердито поджала губы. – А ты, Степан, сам виноват, – продолжала она. – От тебя это пошло – высказывать особое мнение, делать что захочется! И вообще, что это вы все друг на друга наскакиваете? Ты на Стукалова, Стукалов на Марченко, Марченко на тебя, а ты ещё пуще на него! Что это такое? Я считаю, что райком, как боевой штаб, должен работать дружно и сплочённо. Особенно в такое время!
– Правильно, Варвара Николаевна! – сказал Трухин. – Но иной раз не получается.
– Не получается! – воскликнула Клюшникова. – Должно получиться! Смотрите, дойдёте вы все трое до контрольной комиссии! Там вас соберут, голубчиков, да стукнут лбами!
– Что же, может и к лучшему, – сказал Трухин.
– А ты не ершись, – проговорила Клюшникова. – Больно горячие все стали. Ну, как там Полинка твоя поживает? – переменила она разговор. – Зайду к тебе, ребятишек хочу посмотреть.
– Милости прошу, – пригласил Трухин. – А насчёт гиганта – дело нешуточное, ты подумай.
– И правда, спросим Стукалова. Вот приедет он на совещание уполномоченных… – проговорила Клюшникова.
Трухин вышел от неё со смутным чувством, что она так и не поняла, насколько серьёзно то, что рассказали ему Деревцов и Толстоногов. Сам Трухин не только практическую организацию колхоза-гиганта в районе, но даже и толки о нём считал безусловно вредными. Он с большим душевным подъёмом принял начало массовой коллективизации. Сам крестьянин по происхождению, глубоко знающий жизнь крестьян, он понимал значение того, что совершалось, как движение прежде всего самих крестьян. "Вот, – думал он, – началось то главное, ради чего все эти годы шла в деревне работа советского актива, коммунистов, комсомола.
Началось – по в каких столкновениях и противоречиях!". В сельсоветы приходили зажиточные мужики и заявляли:
– Желаем всё имущество отдать обществу!
Они думали спастись этим от раскулачивания. А беднота шла и раскулачивала их.
– Полюбуйтесь, товарищ Трухин, до чего мы дожили! – кричал озлобленный, взъерошенный мужик, в котором Степан Игнатьевич признал своего старого знакомого по партизанскому отряду. – Вконец изводят нашего брата! Завоевали советскую власть на свою голову!
У него за невыполнение твёрдого задания отчуждали имущество.
Трухин принимался выяснять, правильно ли этому человеку было дано твёрдое задание. В тех случаях, когда допускалась явная несправедливость, Трухин обычно вмешивался и добивался отмены неправильного решения. На сей раз имущество отчуждалось у кулака, хотя и бывшего партизана. Что было делать? Спросить совета у народа.
Трухин очень остро ощущал это мощное движение, поднявшееся из глубины народа. Но он также понимал, что переход к коллективным формам хозяйства был не простым и не лёгким. Он был поистине трудным переходом. Ведь старое создавалось веками, впитывалось с молоком матери. А новое только ещё рождалось. Понимая, что этому новому нужно помочь, Трухин отрицательно относился к разным непродуманным экспериментам в области коллективизации. Ему казалось, что для этого у него было слишком развито чувство реального, не позволяющее очень уж высоко залетать от грешной земли. Вот и сейчас он считал, что колхоз-гигант в Иманском районе создавать нельзя. О гигантах он слышал, их даже в газетах хвалили. "Но как это будет – соединить несколько деревень в одну? – думал он. – Перетащить в одно место избы из всех деревень? Да крестьянин даже плетень зря не будет переносить! А тут надо снимать с насиженных мест целые деревни! Зачем?" Волновало Трухина то, что в гиганте русским и корейцам, при их различном подходе к земле, придётся работать вместе. "У нас колхозы с самого начала так создаются: русские и корейские отдельно.
И это правильно. Зачем же их объединять? Для какой цели? Может быть, в будущем и потребуется соединять деревни, а сейчас это ничего не принесёт, кроме вреда. Но неспроста же Стукалов заговорил о гиганте как о деле решённом – так по крайней мере сказал Деревцов! Стукалов всегда подхватывает самые левые идеи. Но кто же сейчас-то его благословил выступать – пугать ими мужиков? Может быть, Кушнарёв знает это лучше, чем Клюшникова?"
