Текст книги "Трудный переход"
Автор книги: Иван Машуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
Трухин замолчал.
– Что же тебе? Какое же наказание? – спросила Полина Фёдоровна.
– Строгий выговор… Снять с работы в райкоме. Но не в этом дело. Ты знаешь, о чём я думал, пока сидел на заседании, и потом, когда шёл сюда? Я вспомнил драку в мальчишестве. Мы в бабки играли, что ли, и разодрались с одним парнишкой. Он больше меня, у меня уж всё лицо в крови, а я всё с ним хлестался, пока нас не разняли. Боюсь, что и на этот раз придётся мне хлестаться с Марченко до крови. И тут уж кто кого побьёт!
Трухин опять замолчал.
– Ты, воитель, – насмешливо сказала Полина Фёдоровна, – где работать-то будешь? У нас ведь нет с тобой больших капиталов…
– Работать? – поднял голову Трухин. – Вероятно, на старом месте. Предлагают оформиться начальником лесоучастка в Иманском леспромхозе.
– Вот хорошо! – всплеснула руками Полина Фёдоровна и обняла мужа. – Опять в тайгу поедем. Воздух там какой!.. Ребятам-то сколько удовольствий! А тебе? Соскучился ведь по охоте!
– Умница ты моя, – улыбнулся Трухин и от всей души расцеловал свою верную подругу.
ХLIV
Сойдя с поезда на станции Иман, сибиряки и Лопатин двинулись вдоль станционной платформы, а потом перешли линию и отправились в город.
Влас хромал, сильно припадая на левую ногу. Никита пытался шутить, но Тереха мрачно проговорил:
– Это в детском состоянии легко с полатей падать, а при его весе – такой дуб – сучки обломать можно!
– Брось-ка ты зубы-то мыть!
Никита замолчал, поблек. Также молча шёл Егор Веретенников.
– Эх, паря, теперь бы чайку! – вдруг мечтательно сказал идущий впереди Демьян.
Он был доволен, что довёз вербованных всех вместе, ни одного не потерял. А бывало, что кто-нибудь заупрямится, дальше не пожелает ехать, приходится тогда уговаривать, а не то и грозить. С этими же всё обошлось хорошо, только большой бородатый мужик Тереха вначале чуть не сбил всю компанию. Демьян приостановился.
– А знаете что? – продолжал он. – Есть тут одно кафе. Пойдёмте. А там поглядим, может ещё и попутчики найдутся в леспромхоз. Чтобы вот этого гражданина успокоить, – повернулся он к Терехе.
– Кофием меня не купишь, – сказал Тереха. – Ты лучше казённые обутки выдай; сам знаешь, дорога дальняя, нет расчёта свои-то обутки рвать!
Демьян всё подозрительней поглядывал на Тереху. Это не "несознательный элемент", – подумал он, – а шибко дошлый. Получит обувку – и враз сбежит!
Никита, услыхав разговор о кафе, снова оживился.
– Вот это да! Пошли, ребята! – крикнул он. – Кофей – это, брат, не чай! Маркой выше!
– Что ж, пошли, – сказал Тереха. – Только, слышь-ка, добрый человек, – тронул он за рукав Демьяна, – деньжонок-то у нас тово… нету… Поистратились в дороге. На какие шиши мы чаи-кофии-то распивать будем?
– Ладно уж, паря, я заплачу, – махнул рукой Демьян, а сам подумал: "И жадный кулачина, похоже?"
Сибиряки враз прибавили шагу, не упуская, однако, случая с интересом рассматривать незнакомый им городок.
Линия железной дороги делила Иман надвое. По обе стороны высокой насыпи раскидывались просторно на ровной местности бревенчатые одноэтажные домики с обширными участками огородов. Домики составлялись в улицы – сонные, полупустынные. Изредка появится прохожий, выскочат с гиканьем и криком ребятишки, пройдёт, переваливаясь, к забору ленивая свинья, коротко взлает собака… Однообразие деревянных домиков нарушалось украинскими хатками; они выделялись кое-где белыми пятнами и веселили глаз. Несколько каменных и деревянных двухэтажных домов виднелось по другую от станции сторону насыпи; постройки там шли гуще и улицы казались прямее. Туда и повёл сибиряков Демьян.
Лопатин привёл их к низкому каменному дому с истёртыми гранитными плитами у входа. Среди дня над входом горела электрическая лампочка; жидкое пламя дрожало, переливаясь, в стеклянном пузырьке. В узком переулке, где стоял дом, шмыгали какие-то серые тени, словно всё здесь покрывалось дымкой таинственности – осторожной, чуткой, неуловимой. Это тревожное ощущение было разлито, казалось, в самом воздухе. Щедро светило солнце. Меж плитами у входа пробивалась уже зелёная трава, заборы давали резкие тени, а в сводчатом, довольно просторном зале кафе с рядами столиков и дубовых грубых стульев, по четыре у каждого столика, было тесновато и сыро. Посетителей обслуживали две официантки – толстые, в белых халатах; двигались они лениво.
Усадив сибиряков, Демьян отправился к буфету, где горой возвышалась третья женщина – особа лет сорока с пышной колыхающейся грудью.
– Чего вам? – спросила она низким голосом.
Демьяну приходилось не раз бывать в этом кафе. Он хорошо познакомился с буфетчицей, и она его знала, но всегда напускала на себя важный вид. А Демьян над нею чуть подсмеивался. Но в общем у них сохранялись отличные отношения. Демьян умел и находил удовольствие разговаривать с женщинами.
– Елена Петровна, – сказал он, – мне бы кофейку на пятерых и булочек.
– Кофе нет, чай есть, – отрезала буфетчица.
– Да неужто, паря? – удивился Демьян. – А мы из самого Хабаровска ехали сюда кофей пить. Чего же, нам теперь обратно поворачивать?
– Далеко ехали, – снисходительно улыбнулась буфетчица.
– И не уедем, паря, покуда не напьёмся, ей-богу! – поклялся Демьян.
– Почему? – заинтересовалась буфетчица, оглядывая бородатых гостей, – вроде староверов, а кофеем оскоромиться хотят?
– А потому, – сказал наставительно Тереха, – что так обещано. Чаи мы и дома гоняли, а тут нам подавай кофий!
– А если какао?
– Это чего?
– Ну, то же самое, только слаще. Ну и дороже, конечно..
– Во-во, это по нас! – оживился Тереха.
Мужики хлебали какао, как щи, кроша в чашки хлеб, чавкая и причмокивая.
А Демьян, которого это сильно ударило по тощему карману, поглядывал на бороду Терехи, усеянную липкими крошками, и уже не сомневался, что это беглый кулак, удравший от раскулачиванья.
"Ведь, экая, паря, жулябия, на всём нашего брата обдует", – думал он про себя.
Насилу выманил мужиков из кафе, так им понравилось сладко поесть за чужой счёт. Всегда ему доставка вербованных обходится, как говорится, "себе дороже".
По дороге к конторке, где Демьян рассчитывал на попутную подводу, они вышли на оживлённый перекрёсток. У газетного киоска толпились люди. Стояла длинная очередь. По деревянным тротуарам шла городская публика – так же неторопливо, как и в любом другом маленьком городке. Никита даже находил, что Иман чем-то напоминает ему Каменск – небольшой городок в Сибири, откуда они только что приехали.
– Гляди-ка, – сказал Никита, – сколько народу за газетой стоит. Чего такое? – Он подошёл к очереди, потолкался и быстро вернулся обратно. – Говорят, важная газета. Сам Сталин в ней написал, – сообщил Никита.
– Может, война? – сказал Тереха, но видно было, что он и сам мало верил своим словам.
Наконец им удалось узнать, что это статья Сталина о коллективизации. Тереха заволновался.
– Купить надо газету-то, – повторял он.
Они встали в очередь, но она быстро разошлась: газеты не хватило.
– Эх ты, жалость! – сокрушался Тереха.
Он предлагал сначала рубль, потом два, потом три рубля горожанам, у которых видел в руках газету. На него удивлённо смотрели и проходили мимо.
Насилу стронул его Демьян с места, чтоб идти дальше.
"Экой народ, то кофеем их, то какао ублажай. Теперь с него ещё и газету требуют!"
– Ладно, – успокоил наконец мужиков Демьян. – Пойдём мы сейчас с вами на лесобиржу, там будем ночевать. Глядишь, найдётся и газета…
– А где у вас ещё один? – спросил он, придя на место.
– Это Влас-то? – отозвался Никита. – Там он остался, в кафе!
Покинутый всеми, Влас спал в укромном уголке кафе. Он привалился к самой стенке, подложив под себя мешок, и, задремав, не заметил, как все ушли. А буфетчица обнаружила его только тогда, когда он так захрапел, что, казалось, плиты дрожали.
– Слышь-ка, ваши-то давно ушли! – принялась она трясти Милованова. – Вставай, догоняй!
С минуту Влас сидел озираясь, словно соображая, где он и что с ним происходит, затем улёгся поудобней.
– Где уж догнать, – сказал он, – у меня нога хромая… Да и незнамо, куда пошли…
– Так и будешь здесь спать?!
– А чего же зря время-то терять? Вот вернутся за мной, тогда и разбуди!
– Когда же они вернутся?!
– А когда встрянутся… Чай-ко человек не иголка!
И снова всхрапнул, лишь только закрыл глаза.
Прибежал за ним сам Демьян, выручив буфетчицу от необыкновенного постояльца.
На лесобирже Иманского леспромхоза стояли длинные деревянные бараки, где жили семейные рабочие, но было там две комнаты также и для приезжающих. Сибиряки пришли туда с котомками, а Егор и со своим зелёным сундучком. В одной из комнат с узкой железной кровати навстречу им поднялся старик, которого Демьян вежливо назвал Авдеем Пахомовичем. Старик оглядел сибиряков, не здороваясь, и ворчливо проговорил:
– Из деревни небось удули? Ну, ну… Тайга по вас соскучилась… Раздевайтесь, однако, жители, будьте как дома, – и он указал рукой на свободные койки.
Сибиряки побросали мешки и стали раздеваться. А Демьян, устроив их, ушёл. Вернулся он лишь к вечеру. С ним был Сергей Широков.
Сергей только что съездил в Хабаровск по срочному вызову редакции. Корреспондентов ориентировали в свете новых указаний. Но Широков и без того знал, что ему надо делать. "Раскатаю я теперь Стукалова с его гигантом, – думал он. – Да и Марченко заодно". Сергею было известно, что Трухина убрали из райкома неправильно. "Надо копнуть это дело поглубже". Сергей оглядывал комнату для приезжих, куда его привёл Демьян.
– Вы газету просили, – говорил между тем сибирякам Лопатин, – а я вам привёл человека, который сам газеты пишет, – Демьян кивнул на Широкова. – Он вам прочитает и как есть всё пояснит. Вы слушайте, а чего не поймёте – спрашивайте. Он всё знает.
Сибиряки с почтением разглядывали Широкова.
Сергей достал из кармана пальто газету, сел на койку. Мужики подсели поближе.
– "Головокружение от успехов", – начал Сергей.
Мужики слушали. Подошёл Авдей Пахомович, потом Демьян. Сергей читал.
По глубоким вздохам, по нечаянным охам, Сергей понял, что перед ним сибиряки, уехавшие из своих деревень неспроста… Он видел их внимательные лица, суровые глаза. Прослушав чтение один раз, они заставили его читать вторично… В комнату зашли жильцы из коридора. Потом появились ещё какие-то мужики, бабы. Лампу вынесли в коридор. Туда же повалили и все слушатели. Сергей снова читал – в который раз! – словно читал всем этим людям про их судьбу.
"Как-то у нас в Крутихе теперь это читают? – думал Егор. – Каково-то это будет Гришке? Ведь это он допускал перегиб!"
"Зря я не дождался этой газеты дома, – скрёб бороду Тереха… – Дойдёт ли она до Крутихи-то? А может, это только в городах? Не должно этого быть, до всех дойдёт!"
ХLV
«Дальний Восток! Матушки, где же это? Наверно, шибко уж далеко, потому так и прозывается, – думала Аннушка, получив первое известие от Егора. – И чего они туда заехали? Что за причина была мужику туда тащиться?»
Аннушка очень хорошо помнила раннее утро на рассвете, когда уезжал Егор, и то острое чувство тревоги и страха, что овладело ею тогда. Постояв на улице, пока не затих и последний звук дребезжавшей по дороге телеги, с которой ушёл Егор, она с сиротливой тоской подумала о себе и своих детях. С этим чувством Аннушка вернулась тогда с улицы, села на лавку и просидела неизвестно сколько неподвижно. Вот она и осталась одна в своей избе – теперь уж подлинно полной хозяйкой! Все эти годы в замужестве Аннушка ничего другого не знала, кроме своих чисто женских забот. Мужские дела её не касались. А теперь ей придётся самой во всё вникать и за всё отвечать. И пашню вспахать, и хлебы испечь, и починить ребятишкам обутки – всё самой, всё одной. Было отчего пасть духом. Но она и это преодолела. В конце концов, ведь она была крестьянкой крепкой сибирской породы. Умела при необходимости быть и пахарем и могла с лошадьми управляться. Во всяком случае учиться ей тому, как навить воз сена или поле заборонить, не требовалось; она всё это знала ещё с девичества. Да, наконец, не она первая и не она последняя осталась в таком положении! Сидя на лавке, она уже прикидывала мысленно, что будет делать завтра и в ближайшую неделю. Потом бросила взгляд на спящего Ваську – вихрастого, с упрямым лбом.
– Помощник мой, – прошептала Аннушка, и слёзы навернулись на глаза.
С первым лучом солнца Васька проснулся. Об отце он даже не спросил: как и всегда, он всё понял, но как-то по-особому был ласков с матерью и в этот и в последующие дни. Хмурился по-взрослому, когда уговаривал маленькую свою сестрёнку и требовал, чтобы она слушалась матери.
– Мы теперь одни – поняла? У, непонятливая! – сердился Васька.
Зойка таращила на него голубые свои глазёнки.
Через неделю после отъезда мужа Аннушка зашла к Парфёновым. Жена Терехи Агафья, пожилая женщина в широкой чёрной юбке и в повойнике, под которым не видно было её седых волос, сучила пряжу. Мишка починял хомуты. В избе у порога, между стеной и спинкой кровати, копошился на брошенной тут соломе недавно родившийся ягнёнок. Иногда он нежно блеял или, мотнув головой, становился на нетвёрдые ещё ноги и, уставив на Агафью выпуклые глаза, шёл на стук веретена.
– Бря! Куда ты, кшш! – махала на него рукой Агафья.
Мишка смеялся. Парень был весь в отца – такой же большой, широкоплечий, чуть сутулый, с мощными кистями рук, только шея у него была по-юношески гибкая, но смуглое лицо начало уже приобретать черты мужественности. Мишке шёл девятнадцатый год.
Аннушке хотелось расспросить его, как доехали мужики до города.
– Ничего, – ответил парень односложно, как отец.
На Аннушку повеяло тишиной и покоем. С таким молодцом хорошо матери… "Скорей бы уже мой вырастал".
– А ты видал, как они на паровоз-то садились? – спросила она, чтобы завязать разговор.
– Не на паровоз, а на поезд, – поправил Мишка и, взглянув на Аннушку, усмехнулся. "Чудачка! Не знает, что люди ездят не на паровозе, а на поезде, в вагонах".
Аннушка воскликнула:
– Ой, Миша, ты пошто меня переговариваешь? Я и верно не знаю, какие поезда бывают. Сроду не видала.
– Постыдился бы! – с упрёком сказала сыну Агафья.
Мишка смутился.
– Они, тётка Анна, без меня уехали. Я их только привёз в Каменск, на подворье, а сам скорее домой. Тятька не велел мне в городе-то проживаться…
Взглянув на ходики, он вдруг поднялся.
– Ты куда? – перестала прясть Агафья.
Парень ничего не ответил, взял шапку с гвоздя, надел тужурку и вышел.
– Беда с ним! – сказала Агафья. – Не будет он меня слушаться, – в лице её мелькнуло что-то похожее на отчаяние и страх. – Вот, гляди, богу уже не молится. Налопался ныне, из-за стола вышел, а перекреститься – ровно у него рука отсохнет. Небось при отце-то молился. Тот как взглянет на него строго, он сейчас же всё делает. А тут неделя прошла, как отец уехал, а он уж из воли стал выбиваться… В клуб теперь пошёл!
– Ну что ты, тётка Агафья, – сказала Аннушка. – Миша у вас смирный. А в клуб – так ведь молодой!
– То-то вот, надо бы его женить, а не успели, – сказала Агафья. – Старой уж я делаюсь, надоело одной-то крутиться в доме. Думала невестушку взять, да старика теперь вот унесло бог знает куда! А одна-то я с ним совладаю ли? Вон он опять с Перфильевой Глашкой зачал ходить. Сам-то гневался, дак он крадче… А теперь уж не боятся. Сказывают, на вечерках-то всё с ней крутится.
Отец-то не хотел, чтобы он ходил с ней, – да разве послушает? Ох, господи ты боже мой! – протяжно вздохнула Агафья. – Жена бы его к месту приторочила… А то ходит и ходит. С Николаем Парфёновым связался, – продолжала жаловаться Агафья на сына. – Ровня ли он ему? Того гляди, собьёт куда-нибудь…
"Куда же он может его сбить?" – хотела сказать Аннушка и во-время остановилась. "В артель! Вон куда! Батюшки! Ну конечно, Агафья думает, что Николай Парфёнов может сбить её сына в артель! Вот, значит, почему она так тревожится!" И Аннушке стало смешно. "Наделали суматохи с этой артелью, – думала она. – Да и Глашка-то и Перфил в артели… Ну, не удержит Агафья сына! Не успел отъехать Тереха – беда в доме! Ну, мой-то может быть спокоен… Меня-то никто не собьёт!"
При этой мысли она тут же вспомнила почему-то Ефима Полозкова.
Попрощавшись с Агафьей, она вышла. На улице уже стемнело. Было тихо, безветренно, огней ещё не зажигали.
Но почему-то повсюду стучали щеколды, скрипели калитки. Мимо неё торопливо проскальзывали тени.
Вначале Аннушка не обратила на это особого внимания. Её занимали свои мысли.
А не зайти ли к Полозковым? Такие хорошие соседи. А не виделись, наверно, с осени. Как поссорились тогда с Федосьей, так до сих пор и не помирились. То ли некогда было, то ли случая не было. Конечно, жена Ефима не очень-то её любит. Таит ревность. Чует, что муж-то её носит в сердце занозу… И виной старая любовь к Аннушке. При этой мысли у неё загорелись щёки, и ей непременно захотелось зайти к Полозковым.
Уж очень ей хотелось посудачить хоть с кем-нибудь о своевольстве Мишки и обсудить возможные беды, которые грозят семье Терехи…
Будет уж совсем нехорошо с её стороны, если она всё подмеченное ею у Парфёновых выложит кому-нибудь другому, а не близкой соседке.
Она направилась к избе Полозковых, и с каждым шагом какая-то тревога всё больше овладевала ею. Пробегающие куда-то люди не обращали на неё внимания. Отрывистые вопросы, встревоженные голоса. Что случилось? Что переполошило деревню?
Надо узнать у Полозковых. Ефим, он теперь всё первый знает!
Она вбежала на крыльцо и, торопливо постучав щеколдой сеней, распахнула дверь в избу.
Войдя в избу Ефима, Аннушка удивилась. Никого из взрослых не оказалось. Дочки Ефима сидели рядком на лавке и пели тонкими голосками.
– Тётя Нюра пришла, тётя Нюра! – бросилась к Аннушке меньшая девочка, Уленька, и обхватила её ручонками.
Аннушка нагнулась и поцеловала её. Старшая, Настенька, сидела смирно на лавке и светилась всем своим лицом навстречу Аннушке; дети Ефима любили ласковую соседку.
– Где мама? – спросила Аннушка старшую девочку.
– На собранье побежала, – ответила Настенька. – И мама, и тятя.
"На собранье? – ещё больше встревожилась Аннушка. – Ну, мужики, те нынче по собраньям то и дело шляются. А бабы чего туда попёрлись? Им-то там чего надо?" Аннушка сама никогда не ходила ни на какие собрания. "Это дело мужское", – думала она. Что же теперь-то случилось? И вдруг сильнейшая тревога охватила её и сжала ей сердце. "Господи! Уж не война ли? А я тут стою!" И ей вмиг представилось самое страшное: муж её, Егор, попадает на войну, а она остаётся тут с малыми ребятами. "Васька, какой он ещё работник! Ребёнок совсем…" Аннушка помнила, как провожали на германскую войну её отца, как убивалась мать. Отца убили на войне, а мать умерла от тоски и горя, не доживя веку… Аннушка приложила руку к сильно забившемуся сердцу и побежала домой. Ребятишки спокойно спали на кровати. "Как их оставить? Проснутся да ещё испугаются!" Но мысли о том страшном, что ей представилось, победили и это опасение.
– Ничего, я скоро, – шепнула Аннушка в темноту.
Она перекрестила ребятишек, закрыла избу и пошла по тёмной улице к кармановскому дому, где, как она знала, постоянно бывали теперь всякие собрания.
«Сталин колхозы отменил! В газете написано!» Пущенный кем-то, слух этот с быстротой молнии облетел всю Крутиху. Говорили, что организованная ещё год тому назад партизанами в Кочкине сельскохозяйственная коммуна уже разошлась: вступившие в неё будто бы уже забрали всяк своё имущество. Всё это, может быть, и так, но надо удостовериться во всём своими глазами! Где газета, в которой написано про отмену колхозов? Говорят, её не достанешь сейчас ни за какие деньги; в Кочкине её видели только те мужики, которые сами «сбегали», как говорят здесь, в Каменск. Вот и горе, что далеко Крутиха от тракта и от железной дороги! Говорят, в городах радио есть. За тысячу вёрст слыхать! Сидит человек где-нибудь, а всё слышно, что он скажет. Хоть и трудно в это поверить, да нынче всяких чудес навыдумывали люди. До всего дошли!
Но где же всё-таки достать газету?
Несколько крутихинских мужиков, остановившись посредине улицы, переговаривались между собою.
– Может, в Кочкино послать? – сказал Савватей Сапожков.
"Неужели правда, что артели у нас больше не будет?! – думает он, и в груди у него становится холодно. Ему всё вспоминается, как пахал он прошедшей весной артельную пашню за столбами. А осенью с этой земли какой взяли хороший урожай! Никогда во всю жизнь не было ещё столько хлеба у Савватея. "Какая пшеница родилась! Неужели всё это прахом пойдёт? Что же, опять всяк по себе?" Савватею кажется, что он привык к артели, и в слух, что колхозов не будет, он не верит. Но его всё же разбирает сомнение.
– Толкуют же тебе, что кочкинские сами бегали за газетой в Каменск, а ровно не понимаешь! – раздражённо бросает Кузьма Пряхин.
"Ходили ко мне, уговаривали! – думает он со злобой на себя. – Учителки эти молоденькие! Петька Мотыльков! Уговорили, дурака! Кто тебе велел в артель записываться? Жил бы да жил! Так нет, полез". И Кузьма злится ещё пуще.
– Попросим, пускай поделятся с нами кочкинские, – продолжает своё Савватей. – Пускай дадут газету-то.
– Дадут, да, глядишь, не ту. – Это вставил своё словечко подошедший к мужикам Никула Третьяков. Он робко моргает глазами.
– Как это не ту? Чего ты мелешь! – сердито говорит Савватей.
– Дадут, да, может, фальшивую? – вступает в раз-говор Никодим Алексеев. Он из зажиточных, позже других вступил в артель. Когда-то Никодим бывал на сборищах у Селивёрста Карманова.
– Как это фальшивую? – повёртывается к нему Савватей.
– Так говорится… Может, фальшивая газетка-то, – мямлит Никодим и отводит глаза.
– А верно, мужики, надо что ни на есть правильную газету достать, чтобы всё до точки в ней было! Чего в самом-то деле! – кричит Кузьма Пряхин.
– Не ори, – говорит ему Савватей. – Что ты орёшь? Про фальшивую газету завели… Это не старый режим, чтоб народ обманывать!..
Савватея перебили голоса:
– А зачем в Кочкино-то ездить!
– У нас газеты и свои получают!
– Небось Ларька Веретенников выписывает. Мужик грамотный…
– Парфёнов Николай! Григорий…
– Гришка! – усмехнулся Никодим. – Ждите, этот пояснит!
– Айда в сельсовет! Узнаем…
– Ловко, ежели колхозы-то отменят! – снова раздался насмешливый голос Никодима. – Вот наши-то комячееш-ники тогда поковыряют в зубах!
"Чего он радуется?" – думал Савватей.
– Уговаривали дурака: "вступай" да "вступай"! "Записывайся"! А которых чуть не силком! Эх! – Кузьма Пряхин сдёрнул с головы шапчонку в сильнейшем волнении. – Чёрт её бей, эту жизнь!
Савватей, теперь уже молча, угрюмо шёл впереди всех, словно вёл мужиков за собой.
У сельсовета собиралась толпа. Снова – и в который уже раз на протяжении одного только минувшего года – забурлила Крутиха. Воевали крутихинцы не только сами с собою и между собою, но приходилось некоторым из них выдерживать настоящие баталии и с собственными жёнами.
– Что я говорила тебе, паразит! Говорила! Ага-а! – торжествующе кричала Перфилу Шестакову его жена на всю улицу. – А ты меня не послушал! У-у, идол, навязался на мою голову! Чтоб ты сдох, окаянный!
– Погоди… чего ты кричишь, ей-богу! – морщился от пронзительного голоса Перфил. – Надо всё толком узнать.
– Иди забирай корову сейчас же!
– Далась тебе корова. Чуть чего – корова! Тут большая политика, а у неё одно на уме! Да ведь не газеты же она читает, корова, а сено жуёт! Ну и пущай жуёт – тебе жалко? – артельное…
Шестачиха принялась плакать.
– Жизнь мне заел! – выкрикивала она сквозь слёзы. – Другие, мужики как мужики, а мой как болван какой-то! Вон Тереха Парфёнов небось не полез ни в какую артель. И Егор тоже! Поумнее тебя мужики! На заработки поехали! Тереха-то коней каких купил, погляди! А ты… Вот артель-то ваша разлетится, что ты тогда делать станешь?
– Не может того быть, – сказал Перфил.
– Вот увидишь! Небось Гришка, Ларион и другие прочие в сторонку отбегут, а вы, дураки, будете отдуваться!
– Не может того быть! – не сдавался Перфил.
Ефим ещё меньше, чем Перфил, поверил слуху, что артели больше не будет. Только на короткое время Ефиму подумалось привычно, что ему отчаянно не везёт в жизни. Хотел жениться в молодости на любимой девушке, а её перехватил другой. В хозяйстве всё время не ладилось. А теперь вот в артель вступил, думал, что лучше будет, а тут вон оно что оказывается. Неужели это правда?
Вместе с женой в толпе крутихинцев стояли они, испуганные и смятенные, во дворе бывшего кармановского дома. Глухой ропот, как прибой, накатывался и рос. Раздавались выкрики:
– Кончать надо всё к чёртовой матери!
– Замутили народ зря!
– Теперь вот расхлёбывай!
– Айда, ребята, пошли! Скот надо забирать!.
Но толпа не двигалась. И выкрики эти неслись словно поверх её, а в самой толпе люди шумели, размахивали руками и всё больше разбивались на отдельные кучки.
На крыльцо из дома вышел Гаранин. Уже начинало темнеть, но можно было хорошо видеть его. Он стоял в своей барашковой шапке и в городском пальто, застёгнутом на все пуговицы. На лице у него было сосредоточенное выражение.
– Граждане! Товарищи! – сказал он негромко.
Толпа колыхнулась.
– Тише! – раздались голоса.
– Рабочий это!
– Рабочий говорит!
Гаранин продолжал:
–.. Пущен слух, что будто колхозов не будет. Не верьте этому! Это кулацкие побасёнки. Колхозы у нас есть и будут!
Гаранин приостановился и сказал обычным, будничным тоном:
– За газетой поехали, сейчас должны привезти. Спокойно, товарищи! Порядочек!
Гаранин спустился с крыльца вниз, и его тотчас поглотила толпа…
ХLVI
За газетами в Кочкино Григорий решил съездить сам. Конечно, можно было бы послать Иннокентия Плужникова, но Григорию хотелось непременно самому побывать в райкоме и заехать к Нефедову – председателю Кочкинской партизанской коммуны.
За несколько часов до того, как возбуждённые слухами крутихинцы стали собираться у правления колхоза, Сапожков, Гаранин и Тимофей Селезнёв сидели здесь и советовались, что им делать: ограничиться ли только читкой газеты или провести собрание?
– Там будет видно, – сказал Григорий. – Назначайте пока собрание.
Вошёл Ларион. Вид у него был растерянный.
– Слушай, Григорий Романыч, – заговорил он, – я прямо не знаю, что и подумать! В деревне-то чего болтают… Будто артелям конец?
– Не беспокойся, – сказал Гаранин, – партия наши интересы не нарушит.
Он вытащил из кармана круглые металлические часы с блестящим циферблатом и посмотрел время.
– До вечера ты должен вернуться, – сказал он Григорию. – Да быстрее! А мы тут будем готовиться к собранию.
Григорий уехал, а Гаранин, Тимофей Селезнёв и Ларион остались в сельсовете.
– Какую пропаганду пустили! – продолжал удивляться Ларион. – Дескать, колхозы отменяются. – Он усмехнулся и посмотрел на Тимофея.
– А всё-таки что там есть, в этой статье? – спросил Тимофей, взглянув на Гаранина.
– А уж что-нибудь такое, что укрепляет колхозы! Порядочек! – Гаранин взмахнул рукой, словно отделяя то несущественное, что до этого было сказано, от того важного и значительного, к чему они ещё минуту пришли.
Конечно, колхозы есть и будут – это совершенно ясно. Иначе зачем он, квалифицированный рабочий, коммунист, торчал бы здесь, в этой деревне! Но народу надо объяснить, чтобы не создавалось паники.
Гаранин крепко помнил, как его вызвали в Бакинский горком партии. В кабинете секретаря горкома сидело человек пятнадцать – коммунисты, отправляемые в деревню. Среди них было двое знакомых Гаранину – мастер азербайджанец Джафаров с четвёртого нефтепромысла и слесарь вспомогательных мастерских Иван Волощук. Гаранин поздоровался с ними.
"Ну что, браток, едем?" – сказал Волощук.
Гаранину приходилось работать с ним когда-то рядом, чуть ли не за одними тисками.
"Поедем, – ответил, он. – Тебя куда отправляют?" – "Не знаю. Мне бы на Украину хотелось, я там родился".
Азербайджанец Джафаров, блестя чёрными глазами, сказал, что его, вероятно, отправят в какой-нибудь здешний сельскохозяйственный район. "На хлопок! Тоже нужно". – "Правильно", – сказал Волощук.
Почему-то этот разговор тогда со знакомыми рабочими запечатлелся в памяти Гаранина. Раньше и Волощук и Джафаров встречались ему среди других людей на промысле, и он никак их не отличал. А теперь они стали ему очень близки – ведь на них, как и на него, пал выбор партийной организации. Об этом говорил тогда и секретарь горкома.
"Из производственных парторганизаций нашего города, – сказал он, – мы выбрали лучших, проверенных товарищей. Их и посылаем в деревню. Помогите крестьянам прочно и окончательно встать на путь социализма. Не уроните чести славного бакинского пролетариата. Помните, что вы – члены той партийной организации, где начинал свою революционную деятельность товарищ Сталин…"
Гаранин и Волощук в группе бакинцев приехали в Москву и явились в Центральный Комитет. Волощук, как и сам предполагал, получил назначение на Украину, а Га ранин, к полной своей неожиданности, в Сибирь, о которой он только читал и представлял её себе, подобно многим: другим людям, родившимся в европейской части страны, краем глухим, лесным, где по улицам деревень и даже городов ходят медведи. Это наивное его представление о Сибири, конечно, сразу же рассеялось, тем более что попал он в степной район.
И сейчас вот он сидит здесь, вдали от своей жены и детей, от привычных ему людей, смотрит на медлительного и умного крутихинского мужика Тимофея Селезнёва, на энергичного, дельного Лариона Веретенникова и думает, что скорей бы приезжал Сапожков. Вот уже час прошёл, как они сидят здесь. Привезёт ли он газету? Тимофей за столом у себя разбирается в каких-то бумажках. Ларион вытащил свой блокнотик и что-то записывает.
Откровенно говоря, Гаранин не думал встретить здесь таких людей, как Ларион, Тимофей и Григорий Сапожков. Он представлял себе свою задачу гораздо более сложной и приготовился работать в одиночку, создавать хотя и с помощью актива, но всё самому, чуть ли не на голом месте… К тому же Гаранину сказали, что Крутиха – деревушка глухая. "Самая дальняя у нас", – так выразился о ней: секретарь райкома. О людях же не было сказано ни слова… Он только узнал, что секретарь партячейки в Крутихе Григорий Сапожков "недостаточно выдержанный". И вот он встретился с Григорием и тут же услыхал от него, что в деревушке в этот день какие-то злоумышленники потравили обобществлённых кур. "Началось", – подумал тогда Гаранин. Сейчас-то он уже успел кое в чём разобраться. Было ему известно теперь и то, как в Крутихе создавалась артель, как Григорий Сапожков настаивал на организации коммуны. "Горяч Григорий…" Но, думая так о Сапожкове, Гаранин видел и его беззаветную преданность делу.
