Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

– Еще бы! Последний. Всех охватило возбуждение, ее вызывали, в общем, успех, триумф. Тут я впервые увидел Петю: он преподнес ей на сцене букет белых цветов…

– Да? Мне он сказал, что в апреле после каникул чуть ли не впервые с ней заговорил.

– А вы ему больше верьте, – заметил Дмитрий Алексеевич. – Он преподнес ей нарциссы. Видимо, тогда у них все и началось.

– Началась тогда, на спектакле, я уверен, но не с ним.

– Не знаю. Я запомнил его. Она взяла цветы и поцеловала Вертера. А дня через три примерно я заехал к Черкасским и задумал портрет. Там были Анюта с Борисом, сцены, женская половина в волнении: девочка решила посвятить себя науке. Я возражал и раздражался, Павел посмеивался. Он никогда ни на кого не давил, он любил их безумно…

– Всего три дня, Дмитрий Алексеевич! И так подчиниться, так полюбить какого-то монстра… – я все больше и больше волновался, я чувствовал, что мы подходим к главному – к завязке, к истоку, к мотивам преступления.

– Мне кажется, Иван Арсеньевич, у вас несколько неверное представление об этой истории. По-моему, она не полюбила – вот в чем дело.

– Но Петя утверждает…

– На вашем месте я бы не слишком доверял Пете. Пусть он не убийца, но с ним все не так-то просто. Я много думал над этим, анализировал. И мне кажется, любила она все-таки его, а не монстра – потому и погибла.

– Вы хотите сказать, что она не ответила на чувства, и он…

– Ну да. А какая еще могла быть причина? Вот представьте. Она, так сказать, не отвечает на чувства – и в то же самое время маячит в саду, заглядывает в окно юный поклонник.

– А дальше?

Понятия не имею. Но совпадение нехорошее, правда?

– Но из-за этого задушить…

– Согласен. Вряд ли только из-за этого. Поклонников у нее была тьма. Потому и говорю: должно быть, Вертер сыграл более значительную роль, чем нам представляется.

– Голова кругом идет, – признался я. – Роли, игры, игры, роли – где же истина? Хотелось бы мне хоть на мгновенье заглянуть в душу убийцы.

– Вы думаете, там истина? Там ослепление, ужас и тьма.

– Но ведь была же минута, может быть, секунда, граница между светом и тьмою, которую он посмел переступить.

– Как теперь выражаются, пограничная ситуация. Посмел переступить и наказать.

– Вот оно – своеволие! То есть свобода только для себя, самоутверждение за счет других. Если не мне, так и никому – лучше смерть!

Зазвонил телефон. Художник поднялся, подошел, взял трубку.

– Алло!.. Алло!.. Не слышно, перезвоните! – Вернулся, сел, как прежде, в кресло, пробормотал: – Напрасно отказались от ловушки, сейчас бы не гадали, а знали.

– И частенько вам вот так звонят и молчат?

Он вопросительно взглянул на меня.

– Вы думаете… Да нет, наверняка что-то на линии не сработало. Нашим общим друзьям известно, что я живу сейчас на даче. Может, чайку или кофе? Что хотите?

– Если можно, чаю.

– Я сюда принесу. А вы пока входите в атмосферу, осваивайтесь.

Дмитрий Алексеевич вышел. Я задумался, пытаясь определить причины неутихающей тревоги: нервы никуда, телефонный звонок чуть не вывел из равновесия. А тогда за окном, может быть, шел снег, они сидели в том углу, где сейчас пустой мольберт: Любовь Андреевна и две дочки. Чувствовала ли она, что ее девочек, ее красавиц, окружает опасность? Уверен, что да. Наверное, она знала, что недолго ей уже заботиться и любоваться на них. «Память будет дочкам» – «Любовь вечерняя». Белые одежды, золотая сеть. Анюта в голубом (зеленое в предгрозовой зелени! Боже мой! Что она скрывает? Что связывает ее с убийцей? Жалость?.. Ладно, это потом). Маруся в той самой пунцовой шали, в которой она играла Наташу Ростову и которая истлевает теперь где-нибудь в сырой земле. Трое мужчин – художник за мольбертом, актер и математик. Сидели, должно быть, в креслах, курили, наблюдали. Среди них кто-то… неправдоподобно живой паучок в белых бутонах. Юный Вертер подарил Наташе Ростовой белый букет, она поцеловала его. Все это он от меня скрыл. А позже, осенью, вдруг увидел портрет. «Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… неприятно». Спортивного Петю, взлетающего по ржавой лестнице, представить…

– А вот и чай!

Дмитрий Алексеевич возник с чайником и фарфоровым чайничком, взял с полки чашки, сахар и мед. Душистый парок поплыл по комнате, и вновь зазвонил телефон. Художник поднял трубку, повторилось давешнее.

– Однако действует на нервы, Дмитрий Алексеевич! Проверю-ка я, что там поделывают наши клиенты.

Бориса и Пети дома не было. Актер откликнулся:

– Иван Арсеньевич! Вы опять в Москве?

– Мы с Дмитрием Алексеевичем у него в мастерской.

– Это очень кстати. Я хочу забрать своего «Паучка». Боюсь, он следующая жертва.

Я передал трубку художнику со словами «Пусть приедет», он послушал и сказал сухо:

– Приезжай и забирай. Мне твой «Паучок» надоел… Да и Ника надоел, – проворчал он, усаживаясь. – Сумели вы, Иван Арсеньевич, заразить меня подозрениями.

Час спустя актер появился; тихая, доверчивая атмосфера сразу изменилась: шум, блеск, «ужимки и прыжки». Я был настроен недоброжелательно.

– Иван Арсеньевич, – сказал Ника, принимаясь за чай, – вам ни о чем не говорит такое название – «царские кудри»?

– Цветок?

– Совершенно верно. Наши отечественные полевые лилии. Испокон веков, оказывается, процветали в средней полосе. Возможно, в каком-нибудь потаенном месте еще остались. Цветы крупные, на длинных стеблях, метра полтора высотой.

– А окраска?

– Довольно зловещая: грязно-пурпурными темными пятнами. Мить, не помнишь, росли такие на даче Черкасских?

– По-моему, нет… Пурпурные, полтора метра… Нет, я б запомнил.

– Нет, – с удовлетворением повторил Ника. – Так я и думал. Доктор говорит не о цветочках. Иван Арсеньевич, надо копать с погреба. Доктор в погребе – концовка и тайна этой истории.

– Это концовка, – подтвердил я, внимательно наблюдая за актером. – А начало: Наташа Ростова на школьной сцене.

– Не вижу связи.

– Убийца, наверное, видит.

– Но я же не убийца, – Ника засмеялся. – Он охотится за нашим художником. Напрасно. Я бы на его месте занялся юношей на крылечке. Он ведь свидетель, а? Ну, будьте откровенны, сыщик, здесь все свои.

– И как бы вы занялись этим юношей?

– Будь я убийцей, – вкрадчиво и сладострастно начал актер, – я бы прежде всего узнал его телефон, позвонил и, изменив голос, поинтересовался, что тот видел и слышал в день убийства на даче Черкасских.

– А если б тот отказался ответить?

Ника пожал плечами:

– Тогда остается один выход – убрать свидетеля. Так ведь следует по законам жанра? – Помолчал и добавил мечтательно. – Неплохое название для детективного романа – «Смерть свидетеля».

– Банально. И вообще, Николай Ильич, вы бы этого не сделали. Кто б там ни был этот свидетель – его сведения имеются у сыщика.

– Прекрасная идея. Убирается сыщик с блокнотом. Свидетель – и так, судя по всему, великий молчальник – умолкнет навсегда. Иван Арсеньевич, берегитесь! Серьезно предупреждаю.

– Спасибо. А связь между сценой и погребом вот какая. Кто-то увлекся Наташей Ростовой, а поплатилась за это не только она, но и ее мать и отец.

– Так вы полагаете, на спектакле…

– Полагаю. Объясните, от кого вы узнали, что Маруся будет позировать Дмитрию Алексеевичу?

– От него, от кого же. Мить, я ведь от тебя узнал?

– Не от меня.

– Разве?.. От тебя, от тебя. Ты забыл.

– Я ничего не забыл.

– Давайте вспоминать вместе. Николай Ильич, вы прибыли на первый же сеанс?

– Ну да. Сидел в этом кресле, в котором сейчас сижу, а женщины располагались вон в том углу, где мольберт. Митя между нами. То есть я видел сразу и картину и натуру. Вот появились первые мазки, пятна, какие-то неясные еще контуры, потом проступили лица…

– Вы присутствовали и на втором сеансе?

– Да. Увлекательное занятие: из хаоса создается мир.

– И было в этом мире что-то такое, что могло встревожить убийцу, как по-вашему?

– По-моему… – начал Ника, его голос внезапно осип. – Я не знаю.

– Вы ведь придумали название? «Любовь вечерняя». Какую любовь вы имели в виду?

– М-материнскую… – он отвел глаза и вдруг поднялся, подхватил свою черную сумку с пола. – В общем, закат, вечер, мать… понятно. А мне уже пора. Ждут на телевидении…

– Николай Ильич, – сказал я вдогонку, – так для кого же все-таки портрет представлял опасность?

– Митька прав, я ничего не помню.

– «Паучка» своего забыли!

– В другой раз, не к спеху! – ответил Ника с порога и исчез.

Мы с художником в жгучем недоумении уставились друг на друга.

26 июля, суббота.

– А за что Отелло задушил Дездемону? – спросил Игорек.

Вопрос повис в больничной тишине, за окном жаркий день незаметно переходил в душный вечер, и звонко копошились воробьи в кустах сирени.

– Недоразумение вышло, – отрывисто отозвался Василий Васильевич. – Один гад ее оговорил. Средневековье – нравы жестокие. Да оно и теперь как-то не легчает. Сидит в человеке зверь.

– А с виду не подумаешь, да, дядя Вась? Шикарный мужик. Но когда он насчет болезни заюлил, я сразу про него догадался.

– Как же, догадался ты. Но похоже, правда, что он.

– Отелло, гад. Или Борис. Кто-то из них. Анюта отпала, признаю…

«Отпала»! Знали бы они. Вчера она с усмешкой отвечала на мои мимоходом заданные, незначительные вопросы. Да, в больницу она всегда ездит на автобусе, садится у магазина, где покупает продукты. «Нет, через рощу я не хожу, папа любит свежее молоко». Во вторник она приезжала к отцу утром, так что на закате возле беседки делать ей было абсолютно нечего. И все же она была там. Наваждение! Все безнадежно запуталось и перепуталось в бедной моей голове. Анюта в кустах, Борис с браслетом, Вертер с букетом, Ника и «Любовь вечерняя». Беспорядочные, безобразные пятна и мазки проступали во тьме – цельной картины не складывалось. Но в этом хаосе, путанице и абсурде я смутно ощущал целенаправленное движение чужой воли, отчаянной и непреклонной. Казалось, вот-вот появится кто-то – и хаос превратится…

Дверь тихо отворилась, и в палату вошел Петя (ах да, он же сегодня сдал последний экзамен). Поздоровался, сел на табурет против моей койки и сказал озабоченно:

– Иван Арсеньевич, надо посоветоваться.

– С исторической грамматикой справился?

– На четыре. Иван Арсеньевич, я хочу спросить…

– И я хочу. Петя, как ты все-таки относился к Марусе? Может, раскроешь тайну?

– А что?

– А то. По твоим словам, первого апреля, когда она подошла к тебе с просьбой насчет занятий, ты чуть не впервые с ней разговаривал, так?

– Может, когда и разговаривал, все-таки в одном классе учились. Но это был первый… как сказать?.. личный разговор.

– Первый? А до этого никаких личных отношений у вас не было?

– Никаких.

– Слушай, может, ты, выражаясь по-школьному, бегал за ней? Тайно вздыхал?

– Да ничего подобного!

– Странно. Проклятая история – никому из вас нельзя верить. Ну ладно, это потом, я тебе устрою очную ставку. О чем ты хотел со мной посоветоваться? (Петя выразительно огляделся.) Выкладывай, тут все свои.

– О лилиях.

– Ты уже успел что-нибудь узнать?

– Ничего интересного. То есть для нас, по-моему, ничего. Я после того разговора – в университете, помните? – в Историчку смотался. До закрытия проторчал – ничего такого не нашел.

– А что все-таки нашел?

– Сначала в «Брокгаузе и Ефроне» поискал, там только про цветы: луковичные, черт-те сколько видов… Ну вы же сказали на цветы акцент не делать. Пошарил в «Гранате» – там тоже про цветы и еще про деньги. Оказывается, при Людовике XIV была такая монета – «лилия». Это, видимо, намек на эмблему дома Франции, деталь геральдики, знаете: белые лилии по голубому полю. Стал я копать про этот герб – безнадежно. Известно только, что появился в XII веке, наверное, при Филиппе II Августе: проводил централизацию, Нормандию отвоевал. Вообще флёр де лис…

– Что?! – закричал я и вскочил с койки. – Как ты сказал?

– Флёр де лис, – Петя тоже поднялся, глядя на меня с недоумением. – Переводится «цветок лилия» – этот самый символ французской короны. Карл V в честь Троицы утвердил три лилии…

Я прямо-таки дрожал в предчувствии разгадки… неужели вот она, та самая деталь, которая рассеет хаос, просветлит полную тьму… Однако взял себя в руки, снова сел, усадил Петю рядом, спросил:

– Что ты узнал про тот символ?

– Почти ничего. Там одна старушка библиотекарша… надоело ей, наверное, кирпичи эти таскать… в общем, спрашивает, что я ищу в словарях. Я говорю: «Мне все про лилии надо знать». Она посоветовала «Жизнь растений», но в Историчке ее нет. Я говорю: «Мне не про цветы, а в символическом плане что означают лилии». Ну, произвело впечатление, тут она заинтересовалась (образованная старушка), стала вспоминать, что лилии еще в Древнем Египте были известны, вообще на Востоке использовались во всевозможных орнаментах, а потом вот на королевском гербе. И говорит: «Вам надо «Лярусс» почитать, там наверняка есть про лилии как символ».

А я-то, как назло, во французском – валенок… ну, английский, немецкий, теперь вот португальский… Ну, мы с ней нашли в «Ляруссе» эти самые флёр де лис, кое-что она мне перевела. Вот я и хотел спросить: переводить мне всю статью в «Ляруссе» или нет? Она огромная, шрифт убойный, без лупы не рассмотришь… Одним словом, провожусь я с ней… Нет, вы не подумайте, я готов, чтоб только кончилось все поскорее. Но главное – для нас ведь ничего интересного… Не про французскую же корону Павел Матвеевич три года твердит.

– Что тебе еще перевела библиотекарь?

– Да только то, что происхождение лилий на королевском гербе неизвестно: до сих пор спорят историки и археологи. Возникли в XII веке, вроде даже впервые в 1180 году. Есть работа какого-то Бомона «Исследование о происхождении лилий». Он считал, что название «флёр де лис» образовано от кельтского «ли» – король. Но это недостоверно, в общем, выдумка.

– И все?

– И все. Тут ее позвали, и она ушла. Я посидел-посидел, увидел там стишок в тексте, хотел перевести – ерунда какая-то получается. А под стишком, правда, одну фразу одолел, что-то вроде того: «Короли французские открыли герб: небесные три цветка лилии из золота, это девиз: лилии не трудятся, не прядут – связанный с притчей из Евангелия по Матфею».

– Что еще?

– В общем, все что успел до закрытия. Я, дурак, с королями, конечно, долго провозился, как-то увлекся: Меровинги, Каролинги, Капетинги – что вытворяли! Если б я сразу за «Лярусс» взялся… Да, вот еще, я перерисовал несколько орнаментов, – Петя вынул из кармана рубашки смятый листок, я с жадностью схватил: четыре геральдических цветка с тремя крошечными лепестками различных форм и пропорций.

– Они изображались на знаменах, на украшениях разных, на эфесах шпаг, – продолжал Петя, – эти самые французские лилии – флёр де лис. Я вот думаю, Иван Арсеньевич, не заняться ли мне историей?

– Какой еще историей?

– Может, средних веков? Знаете, я начал читать – не оторвешься, правда, вот для нас ничего интересного.

– Ошибаешься, – ответил я задумчиво. – Все это крайне интересно. И история средневековья крайне интересна. Попробуй займись.

– Значит, переводить статью?

– Пожалуй, не стоит. Пожалуй, мы и так обойдемся… Давай-ка помолчим десять минут, требуется подумать.

Я закрыл глаза, сосредоточился. Чудовищная идея – не может быть!.. Может, не может, а надо проверить…

– Так. Сейчас мы навестим Анюту… да и в погреб я давно собираюсь. Ты пойдешь со мной.

– Ага.

– Иди, я догоню.

Я подошел к койке Василия Васильевича, шепнул ему несколько слов – бухгалтер взглянул на меня с диким любопытством, но ответить не успел: я бросился за Петей.

Анюта, в своем ядовито-зеленом сарафане, слегка покачиваясь, полулежала с раскрытой книгой на коленях в гамаке, подвешенном за сучья старых корявых яблонь. Дмитрий Алексеевич сидел и курил в шезлонге рядом. Мы с Петей пристроились на лавочке возле стола; напротив продолговатая клумба без единого цветка действительно напоминала свежую могилу. Я вздрогнул, то самое ощущение, нет, воспоминание, что мучило меня с моего посещения погреба, вдруг вспыхнуло в душе ярко и пронзительно: я вспомнил.

Художник спросил:

– Есть новости, Иван Арсеньевич?

– Всего лишь одна, зато не просто новость, а прямо-таки драгоценность. – Меня не интересовал сейчас художник – я не спускал глаз с Анюты: она глядела исподлобья, хмуро и недоброжелательно. – Наш юный друг, – я кивнул на Петю, – занимался в эти дни французской историей. Интересные дела творились в этом королевстве при Филиппе II Августе.

– При ком? – недоверчиво переспросил Дмитрий Алексеевич, словно не веря ушам своим.

– XII век: мрачное средневековье, феодальная раздробленность, слабые еще правители по крохам собирали прекрасную Францию, – я выдержал паузу. – И представьте себе, именно тогда, восемьсот лет назад, случилось событие, имеющее связь с безумием Павла Матвеевича.

Среди моих слушателей произошло движение: у Вертера, как мы говорили в детстве, отвисла челюсть; Дмитрий Алексеевич всем телом подался вперед, выражая нетерпеливое ожидание; Анюта мгновенно выпрямилась, голубые глаза сверкнули тревогой.

– Иван Арсеньевич! – воскликнул художник. – Все это непонятно, конечно, но… Если вы догадались о тайне Павла, то, может быть, догадываетесь и кто убийца?

– Не догадываюсь, а знаю.

– Так кто же?

– Потерпите немного. В сущности, меня по-настоящему волнует только один момент, я должен его выяснить… Собственно, я пришел посидеть в погребе, с вашего позволения, – я вопросительно взглянул на Анюту, она кивнула нехотя. – Ну и просто поговорить, уточнить…

– Но послушайте! Неужели какой-то французский Филипп Август… чем он вообще знаменит-то? Все, что до «Трех мушкетеров», для меня в тумане… Нет, серьезно, в истории Франции вы нашли ключ к разгадке преступления?

– Да. Разумеется, помогли еще кое-какие обстоятельства. Например, история создания одного портрета…

– Моего? Вы знаете, где он?

– Он, по-видимому, увезен… далеко, за две тыщи километров… ну, что еще?

– А вот что еще, – Анюта тяжело глядела на меня. – Вот этот вот мальчик, который букеты кому-то дарил, а?

– Да, Петр, объяснись, наконец. Давай до конца выясним твои отношения с убитой.

– Да не было у нас никаких отношений! – заорал он в панике.

– Не было? – заговорила Анюта низким вздрагивающим голосом. – Букеты… билеты! Ты взял в ту среду у Маруси билеты? Признавайся!

– Какие еще билеты? – удивился художник.

– Да это уже неважно, Дмитрий Алексеевич, – начал я, но Анюта перебила:

– А для меня важно!

– Ладно, ладно… – сказал я рассеянно. – Помните, Дмитрий Алексеевич, сияющую, как вы выразились, весну Боттичелли? В то воскресенье Петя привез Марусе билеты по русскому языку, которые он выпросил у одного первокурсника, ну, по ним вроде бы на экзаменах спрашивают. Так вот, именно к среде она обещала их переписать, и Петя явился за ними. После этого билеты с дачи исчезли. Но сначала объяснимся с букетами. Ты дарил Наташе Ростовой нарциссы?

– Ну и что? Мне Елена Ивановна поручила, наша литераторша, от имени класса преподнести. Можете у нее спросить, если не верите!

– Возникнет надобность – спросим, – разговор все больше начинал занимать меня. – Не волнуйся так. Маруся тебя поцеловала. Почему ты мне об этом ничего не сказал?

– Не придал значения.

– Мальчик, не морочь мне голову!

Петя покраснел и отвел взгляд.

– Ну придал, придал. Слишком большое значение. Ну дурак! И не я один: все ребята решили, что она за мной бегает, когда ей вдруг вздумалось в университет со мной готовиться.

– Так она бегала или не бегала?

– Вы же знаете, – прошептал он.

– Знаю, не знаю… вы тут столько понакрутили… Расскажи для Анюты. Она этим очень интересуется. Правда, Анюта?

– Да, интересуюсь!

– Ну, Петя? Что произошло, когда вы с Марусей венки в лесу плели? (Он молчал.) Не стесняйся! Здесь, как и в палате, все свои.

– Ну… я хотел ее поцеловать, а она выдала мне по шее.

– И что сказала при этом?

– Иван Арсеньевич!

– Что сказала?

Петя вздохнул:

– Что я кретин.

– А еще?

– «Кому ты нужен! Я люблю человека, до которого вам всем, как до неба», – вот что она сказала, и отстаньте от меня.

– Слышали, Анюта? Вы удовлетворены?

– Нет. Куда он дел экзаменационные билеты?

– Он их порвал.

– Значит, он виделся в ту среду с Марусей?

– Виделся. С убитой Марусей. Он видел ее труп в светелке на диване. Более того, он видел ее в вашем погребе в гнилой картошке. (Анюта в ужасе глядела на меня.) Вы начинаете кое-что понимать? – спросил я с болью.

– Иван Арсеньевич! – решительно вмешался художник. – Мне не нравится ваш тон, я предупреждал. Давайте передохнем. Анюта, пошли чай приготовим, а?

Он подал ей руку, помог встать, она двигалась машинально – кукла-марионетка, – глаза потухли, и взгляд, как прежде, как в первую нашу встречу, был устремлен в пустоту. Ну и пусть! Я должен знать!

Дмитрий Алексеевич ходил в дом и обратно, принося чайную посуду, сахар, варенье и так далее… она не появлялась. Наконец был разлит чай, крепкий и душистый. Мы ждали, она подошла с блюдечком малины. За столом царила, если можно так выразиться, нервная тишина.

– Дмитрий Алексеевич, – сказал я, наспех покончив со своей порцией, – теперь вы позволите мне поговорить с Анютой? Поверьте, для меня это очень важно.

– При чем здесь он, – отозвалась она высокомерно. – Я еще не впала в маразм и полностью отвечаю за себя.

– Тем лучше. Когда Любовь Андреевна узнала о вас с Дмитрием Алексеевичем, помните?

– Люба! – художник чуть не опрокинул чашку. – Знала? Откуда?

– Знала, знала, – перебила Анюта брезгливо. – Обязательно нужно это ворошить?

– Обязательно.

– В мае. Я зашла к нашим, мама спала. Тут ты позвонил, – она взглянула на Дмитрия Алексеевича. – Не мне, маме, но я взяла трубку. Оказывается, она уже проснулась. Ну, по некоторым деталям… «ты», «Митя»… она кое-что поняла и взяла с меня слово, что все между нами будет кончено.

– Как вы думаете, ее слова перед смертью: «Как ты могла!» – не намек на происшедшее в мае?

– Да, наверное.

Так. Павел Матвеевич, конечно, знал, что ночью вы имеете обыкновение просыпаться от малейшего шороха и не пользуетесь снотворным?

– Знал.

Теперь такой вопрос. Если не ошибаюсь, на следствии вы заявили, будто спали с Марусей при закрытых дверях, то есть вас с ней разделяли три двери: в светелку, на кухню и в вашу. Так ли это?

– Я соврала! – ответила Анюта в том духе раздражения, который точно характеризовал ее отношение ко мне: я ее безумно раздражал. – Да, соврала. Перед отъездом родители потребовали, чтоб наедине мы спали при открытых дверях. На всякий случай… они беспокоились.

– Понятно! – воскликнул я в неизъяснимом волнении. «Боже мой! Какая тайна и… как все необычно!» Но не радость открытия, подтверждения, а тоска сжигала меня. Взгляд упал на перекопанную цветочную клумбу… – Сейчас я спущусь в погреб, проверю одно свое ощущение. Прошу публику не расходиться.

Я зажег свет на кухне, откинул ногой потертую дорожку, поднял люк, спустился, захлопнул его и сел на лавку. Полная тьма и дух сырой земли. Вот оно! Да, все сходится. Поминки. Уход Бориса. Воспоминание Дмитрия Алексеевича: «Вот он появился в дверях. Лицо бледное, глаза ускользающие, словно ничего не видят. Прошел по комнате, движения быстрые, энергичные, его движения. Секунд пять постоял у стола, сел. Вдруг говорит: «Пойду пройдусь». Я предложил: «Я с тобой», – начал подниматься, и тут меня остановил его взгляд… в глазах стоял ужас…» Именно эти пять секунд у поминального стола решили дело: он вспомнил. Третьего дня в пятницу он ходил тут со свечкой, а художник смотрел сверху из кухни. Дмитрий Алексеевич: «Да, да, вы правы… вы абсолютно правы… да, это точно, я вижу, как сейчас!.. Он склонился в углу над кучей картошки!» Я чиркнул спичкой – и тут пережил самое страшное мгновение в своей жизни! Никогда! Ничего подобного! Я даже не подозревал, что может существовать такой ужас. И все равно: теперь я знаю, что испытал сотую, нет, тысячную долю того, что вынес Павел Матвеевич, но даже это было невыносимо. В полной тьме я метнулся куда-то, схватился за перекладину, припал к лестнице и замер. Сердце колотилось как бешеное, его стук переполнял тесное подземелье, я чувствовал, что сейчас задохнусь, глаза как будто ослепли. Нет, не ослепли! Только что, в мгновенном озарении спички так явственно, так реально вспыхнуло красное пятно за перегородкой, в куче гнилья. Да ведь не может быть! Прошло три года. Спокойно! Что со мной? Я схожу с ума?.. Вот лестница, вот перекладины, вот… я поднял руку… шероховатые доски – люк. Сегодня суббота, двадцать шестое июля, мы пришли сюда с Петей, я разгадал тайну полевых лилий… Нет, я не сошел с ума! Значит, надо… надо всего лишь зажечь спичку и посмотреть. Дрожащими пальцами я нащупал в кармане рубашки коробок. Надо! Мгновенное озарение. Вот оно что! Спичка обожгла пальцы, погаснув; какое-то время я стоял, прижавшись к лестнице, медленно приходя в себя. Затем вылез из погреба, миновал кухню, прихожую, веранду, вышел на крыльцо и крикнул:

– Анюта! У вас есть свечка?

В шкафчике на кухне! – донеслось в ответ. – А зачем вам?

– Нужно!

В шкафчике на верхней полке я нашел оплывший огарок в ржавой консервной банке и заставил себя вновь спуститься под землю. Вот лавка, полная тьма, дрожащее неровное пламя, закатный огонь в оконце, золотая сеть, книга, роза, пышные одежды, белое с голубым и яркое пятно – пунцовая шаль. С краю перегородки, прислоненная к сырой земле, в блеске сияла стилизованная средневековая аллегория. Анна, Мария и Любовь. Я долго сидел, восстанавливая цепь событий. Круг замкнулся. Какая наглость! Нет, последнее отчаяние.

– Анюта, – спросил я, подходя к чайному столу, – когда вы в последний раз были в погребе?

– В прошлом году, летом. А что?

– Дмитрий Алексеевич, а вы?

– Три года не заглядывал и не имею ни малейшего желания.

– Придется заглянуть.

Он стремительно поднялся, Анюта метнулась следом, я схватил ее за руку.

– Ни с места!

– Да что такое?!

Дмитрий Алексеевич бросился к дому, Вертер сидел ни жив ни мертв, Анюта отчаянно пыталась вырваться.

– Да как вы смеете?

– Смею!

Свободной рукой она хотела разжать мои пальцы, тогда я исхитрился, перехватил обе ее руки и сжал как в тисках. Она вскрикнула, я ослабил хватку и прошептал жарко, близко, прямо ей в лицо:

– О чем вы разговаривали с Дмитрием Алексеевичем третьего июля в воскресенье перед гибелью Маруси… вон там! возле куста жасмина! О чем?

– Вы бредите!

– О чем? Ну?

Она явно испугалась и начала тоже шепотом:

– Мы говорили… Да отпустите же меня!

– Не отпущу!.. О чем? Дословно помните? Только не ври – у меня есть свидетель!

– Мы говорили… Митя сказал: «Все как прошлым летом, да?» Я ответила… Да не сжимайте руки, мне больно!.. Я ответила что-то вроде: «Все да не все. Я ошиблась, прости. Прошлым летом мне на минуту показалось, что только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной». Он сказал: «Люлю, нам необходимо встретиться». Я отказалась, он настаивал: «Я буду ждать тебя в среду вечером» – и отошел. Все. Вы довольны?

– Очень.

Я увидел художника и отпустил ее. Он медленно, с каким-то потерянным лицом шел к нам, держа в руках свою аллегорию. Подошел, устало опустился, упал на лавку и сказал с дрожащей улыбкой:

– Вот, Анюта, видишь? Нашел в погребе наш портрет.

Она вырвала доску у него, вгляделась и воскликнула:

– В погребе? Ты нашел в погребе?

– Анюта, – я из последних сил наблюдал за ней, – у Бориса остался ключ от дачи, так ведь?

– При чем тут Борис!

– Остался или нет?

– Остался, но он тут ни при чем. Я знаю, кто это сделал!.. Я помню, как три года назад он на нее смотрел на сеансах…

– Кто?

– Актер – этот подонок, кто ж еще!

– Анюта, не выдумывай! – вмешался Дмитрий Алексеевич. – Как Ника мог попасть в погреб?

– Я сама его впустила.

– Вы? Каким образом?

– Он явился сюда со своей черной сумкой. У каждого по сумке – оригинально, да? Как раз поместится «Любовь вечерняя». Любовь в сумке. Нет, я умру со смеху! Он сказал, что хочет осмотреть место, где папа… а!.. где папа тогда ночью с ума сошел. «Я хочу попытаться войти в его психологическое состояние». Психолог! По системе Станиславского! И попросил вам об этом не рассказывать: великий сыщик якобы будет недоволен, что вмешиваются в следствие.

– Когда все это происходило?

– В прошлую субботу, когда вы его в больницу на допрос вызывали.

В ту самую субботу! Понятно, понятней некуда! Вот теперь круг действительно замкнулся. Что делать? Я не мог поставить последнюю точку, я боялся. Нет, есть что-то пострашнее погреба и сырой земли. Я окинул безнадежным взглядом обращенные ко мне взволнованные лица, махнул рукой в отчаянии и побрел к дыре в заборе. К черту! Я не сыщик, пусть живут, как хотят, пускай корчатся в собственном аду! Постоял, упершись взглядом в посеревшие мирные дачные доски, услышал голос за спиной:

– Иван Арсеньевич, что с вами? Я могу вам чем-нибудь помочь?

Обернулся, вгляделся в юное открытое лицо: страх, но и надежда. А ведь есть еще и надежда!

– Что будем делать, мальчик? Разоблачать?

– Я не знаю, – Петя беспомощно пожал плечами. – Я как вы. Я вам верю, больше никому.

– Это ты зря. Но вообще правильно, надо ведь и верить;– я вдруг словно очнулся. – И чего это я панику преждевременно поднял, а? Ведь видимость может обмануть, правда?

– Правда. Со мной так и было. Но вы же мне поверили?

– Да, пошли. Я хочу выяснить и убедиться, что я не прав. Факты фактами, но должно же быть что-то и выше – что я чувствую, несмотря ни на что!

Дмитрий Алексеевич и Анюта молча стояли на лужайке, меж ними на столе лежала аллегория. Я заговорил:

– Анюта, помните, в пятницу, после того как клумбу копали, вы пришли к отцу в больницу?

– Помню.

– Помните наш разговор?

– Ну?

– А концовку? Я сказал вам: «До завтра?» Вы ответили: «Завтра я на весь день еду в Москву». Помните?

– Что вы ко мне пристали!

– Вы уехали в Москву? (Пауза.) Никуда вы не уезжали. Где вы были на самом деле?.. Не хотите говорить? Во сколько к вам явился Ника?

– Не помню. Днем.

– А до его появления? Вы были в кустах у беседки, да? Вы слышали наш разговор с Борисом?.. Анюта, я прошу вас!.. Вы украли блокнот?

Она расхохоталась дерзко.

– Ваш блокнот! Вы настоящий сыщик, расчетливый и предусмотрительный. Вы подсунули мне чистенький, новенький блокнотик. Профессиональный писатель заносит в такой блокнот курьезные случаи, психические аномалии…

Сумасшедший дом! – простонал Дмитрий Алексеевич. – Когда же все это кончится?

– Сейчас. Она нам скажет. Анюта, кому вы помогаете? (Молчание.) Вы кому-нибудь помогаете?

– А если даже так? А если жалко и страшно за кого-то? – ответила она после паузы устало; одно незабываемое мгновенье мы глядели глаза в глаза; лицо ее вдруг исказилось, и я понял, что действительно до сих пор совсем не знал ее.