Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

– Ничего, – прервал Викентий Павлович молчание затянувшееся. – Белая горячка излечивается. Вылечат – и к стеночке.

– Да. Если он виновен, – вырвалось у Сани невольно.

Компаньоны уставились на него в некотором остолбенении.

– Если… – начал «младший» вкрадчиво. – То есть вы допускаете мысль о невиновности убийцы?

– Он виновен.

– Ничего не понимаю!

– Вот вам мое ощущение, – сказал Саня медленно, тщательно подбирая слова. – Он виновен – как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках. Он виновен – потому что человек, образ и подобие Божие, не смеет так опускаться. И он должен ответить – на том свете или на этом. И ответит. Но – за себя, а не за другого.

– Все это крайне странно…

– Господа, прошу прощения. Я на пределе, мне… плохо. Давайте на сегодня расстанемся.

* * *

Ему хотелось забраться под одеяло с головой и завыть от отчаяния; выражаясь высоким слогом, «предаться скорби». Раствориться в чувстве сильном и просветленном, чтоб найти хоть какое-то утоление. Не получалось, все растворялось в ужасе, и, защищаясь от него, подавленный разум бесконечно прокручивал полученную информацию. Зачем? Оставь все как есть… оставить в «сильных и жестоких руках», как он только что красиво высказался? Руки-крылья (мысленно он все цеплялся за первое убийство, боясь прикоснуться ко второму). Итак, руки-крылья, почти невидимые, но угадываемые в полумраке за креслом. Широкий черный взмах. Рукава светло-кремовой рубашки Анатоля. Какая правдоподобная версия, с крепким душком «декаданса», и как, несмотря на все правдоподобие, он в нее не вписывается. (Рукава-реглан голландского плаща стального цвета… может быть, не знаю, не рассмотрел). Отпечатки пальцев. В теткиной комнате: ее и мои – аккуратная хозяйка и слишком много времени прошло с той пятницы. В чулане «отметились» мы с нею, Генрих и Анатоль. На веночке: тети Май, мои, убитой и служащего «Харона», продавшего венок. На пистолете: мои и Анатоля («черный предмет», приснившийся Любе… нет, не могу… сейчас не могу: этот сон – последнее, что мне от нее осталось). Итак, пистолет лежал рядом с сумкой на столике, Печерской достаточно было протянуть руку… значит, она не защищалась. Еще одно свидетельство в пользу, так сказать, «совместного ухода». Человек, готовивший убийство, вряд ли выпустил бы пистолет из рук. Или его принесла она? Почему пистолет тогда не выстрелил? Анатоль испугался крови… однако поросенка к свадьбе заколол, надо думать, хладнокровно. Испугался оставить следы… стало быть, о собственном «уходе» не помышлял. И пистолет с глушителем! Что-то тут, в «декадентской» версии, не стыкуется. Чтобы понять такоеотвращение к жизни, надо самому его пережить (и я, кажется, близок к этому). Чтобы понять… подсудимый в невменяемом состоянии… надо собрать побольше сведений о загадочной балерине, «женщине в черном». Вот характерный штрих – подчеркнуто глубокий, аффектированный траур: она пришла не только в черном плаще, но и в черном платье, колготках, туфлях. На ней оказались черные перчатки и черный шарф. Просто поразительно. И подозрительно. Философ, в припадке «черного юмора», спрятал в кабинете туфельку, чтобы припугнуть меня. Объяснение явно притянутое. Неужели трудно сообразить, что находка меня только подстегнет и некий призрак в саду обретет непререкаемую человеческую, женскую, реальность? Наш общий со следователем вывод: Анатоль подложил туфельку в тот воскресный вечер, когда мы с Настей сидели на веранде. Ну-ка вспомни: я услышал скрип двери – вскочил – легкий шум – бросился в кабинет – опять скрип двери. За прошедшие две-три секунды, не больше, туфельку не успели бы спрятать в полной тьме за книгами – это факт. Кто-то приходил ее забрать, а я помешал.

Как там в сказке? Действие чудесной силы окончилось, произошло превращение, Золушка растеряла свои вещицы: венок и туфельку. Пистолет упал с лежанки – «лежбище» бешеного зверя. («Бешеный зверь!» – это я орал, помню, расталкивая его). Сумку из могилы опознал служащий «Харона»: женщина в трауре купила венок и положила его в сумку, которую я видел тогда в окне на кружевной скатерти. Внутри – ничего существенного для следствия (записной книжки, к примеру, документов или ключей от дома на Жасминовой), обычные дамские мелочи: духи, носовой платок, кошелек с деньгами. На этих предметах, как и на самой сумке, отпечатки пальцев Анатоля. Опять не стыкуется! Зачем стирать отпечатки Печерской и оставить свои?

Надо признать честно и откровенно: все эти «мотивы и доказательства» гроша ломаного не стоили бы, кабы не второе убийство. Этот неотразимый факт застит глаза следователю. И мне. И я должен найти в себе силы, чтоб доказать свои собственные слова: «Он виновен – как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках».

* * *

В результате нудных переговоров (и уговоров) по телефону Валентин Алексеевич пошел на сближение. В скверике напротив Большого театра, туманном сейчас в холодной влажной мгле, Саня сидел на лавке, глядел поверх газеты (раскрытая газета – «оригинальный» условный знак, «пароль», который предложил балерон, выросший, очевидно, на Штирлице), однако бывшего мужа Нины Печерской не признал в подошедшем юноше. Поначалу даже почудилось – мальчике, изящном, каштановолосом. Настоящий принц, подумалось смятенно. Принц в свободном длинном плаще цвета цемента. Однако!

– Меня уже вызывали и допрашивали, – с этими словами, неоднократно повторяемыми по телефону, балерон уселся рядом с Саней. – И кто вы такой, чтобы…

– Свидетель, как я вам уже говорил.

– И вам больше всех надо?

– И мне больше всех надо. Она погибла почти на моих глазах. – Саня помолчал. – Обе. Почти. Я видел агонию. И я пришел сразу после выстрелов в саду.

На миг Валентин обрел свой естественный возраст (лет тридцать), сгорбившись и как-то опустившись, потом плавно, на редкость своеобразно повел руками в перчатках, словно отгоняя «весь этот кошмар» (его собственное выражение в телефонных переговорах). Тут как будто сработала внутри профессиональная пружинка – и на Саню опять глядел голубыми глазами стройный прекрасный юноша.

– Ну хорошо, – протянул он. – 13 октября без четверти четыре я был в театре.

– На сцене?

– Ну какая сцена в четвертом часу!

– Где?

– О, черт! Везде. В гримерной, в буфете, в «курилке»… ну где еще? Меня видели.

– У вас есть машина?

– Послушайте, я даже не знаю толком, где находится ваша Жасминовая улица!

– У вас есть машина?

– Жуткое дело, – произнес балерон задумчиво. – Меня черт знает в чем подозревают, а я, как дурак, отвечаю. Есть машина. Теперь ваша очередь. Почему маньяк убивал разными способами?

– Именно это я и хотел бы понять, – признался Саня. – Для одержимого характерна сосредоточенность на одном, его цели и методы абсолютно тождественны. У нас другой случай.

– А чего вы, собственно, добиваетесь?

– Меня не вполне удовлетворяют результаты следствия. Вы вообще не знали, где жила Печерская после разрыва с вами?

– Ну как же. Мы разводились, значит, общались. Знал адрес и телефон, но в доме не бывал.

– Валентин Алексеевич, вы можете сказать, почему вы развелись?

– Я должен жить для искусства, – произнес балерон патетически, – а не для воспроизведения потомства.

– Проще говоря, вы не хотели обременять себя детьми. А ваша жена?

– Она только этого и хотела. Она не была артисткой.

– Да, я слышал о повреждении мениска.

– Ничего подобного. Ущемленное самолюбие – отсюда выдумки. Ну, не было отпущено дара, можете это понять?

– Я очень хочу понять, что за человек была ваша жена.

– Вы не встречали неудачников?

– Откуда такая враждебность, Валентин Алексеевич? Она погибла страшной смертью.

– Оттуда! – отрезал балерон, вторично «постарев». – Я не виноват в ее гибели.

Вот оно что – комплекс вины. Но в чем он винит себя? В том, что бросил неудачницу? Или дело гораздо серьезнее?.. Мне уже везде мерещатся криминальные ужасы, предостерег себя. Этот грациозный и нервный взмах рук-крыльев…

– У вас голландский плащ? – спросил машинально.

– Австрийский, – отвечал балерон с удивлением.

– Новый.

– Что?

– Плащ новый?

– Третий сезон ношу. А что, собственно…

– Очень понравился.

Балерон выразительно пожал плечами.

Да что это я зациклился на Голландии? И Генрих, и она запомнили мужчину в плаще неопределенно белесого цвета.

– Я ищу мужчину, к которому Печерская ушла год назад. Кто он? Почему скрывается? Почему уход тайный?

– А вы уверены, что он вообще существует?

– Их свидание видел студент. В прошлом году 13 октября в саду на Жасминовой.

– Я уже женился! – вскрикнул балерон. – Год назад в октябре! И счастлив.

Может, он женат, например… вспомнились слова следователя… а вот ее облик весьма и весьма противоречивый…

– Какого числа была свадьба?

– 7 октября.

– Печерская знала об этом?

– Знала.

– Откуда?

– Да мало ли у нас в театре сплетников. Знала и поздравила.

– Поздравила? В общем, вы расстались по-хорошему?

Юный принц опять превратился в мужчину, то есть помрачнел и посуровел.

– По-хорошему. А недели через полторы после свадьбы в театр является маньяк с православной бородой: где моя бывшая жена. Я к нему отнесся милосердно, даже познакомил с Лялечкой.

– Это ваша нынешняя жена? Тоже балерина?

– Никаких балерин! – воскликнул балерон нервно, чуть не со страхом. – Она географ, просто заехала за мной в театр. И я его поил кофе, а? С коньяком. Убийцу! Но тогда он производил впечатление, скорее, жалкое, чем зловещее.

– Как вы считаете, Печерская была способна на самоубийство.

– Об этом меня спрашивал следователь.

– Ну и?

– Она была способна на все, – твердо заявил Валентин.

– В каком смысле?

– В психологическом.

– Что же она вытворяла?

– Ничего. Грубо говоря: бодливой корове Бог рог не дает.

– Ее нет в живых.

– Молчите уж! Я сам и кремировал… то, что осталось. – Валентин передернулся.

Сане все противнее становился и сам балерон, и их разговор о «несчастной», о которой с восторженной жалостью вспоминал философ. И которую задушил? Невероятно! И все же Саня продолжал настойчиво:

– Поясните свое умозаключение.

– А, вечно воображала себя героиней… Жизелью, Одеттой. Знаете, я вам что скажу? Эти восторженные натуры обычно неплохо устраиваются.

– В могиле.

– Ну да… ну, – балерон сбился. – Эта вечная скорбь и трепет. Она должна была влипнуть в какую-нибудь историю, я всегда чувствовал.

– И вовремя избавились. Вы сказали, что Печерская была способна на все. Могла ли она иметь дело с оружием?

– Вы намекаете… – изумился Валентин. – Да ну, ерунда! Пистолет же принадлежал убийце, так?

– Наверно, так. Конечно, так… Просто застряло в памяти: ее сумка на столике, рядом пистолет.

– Да где б она его раздобыла? Ерунда! Вот веночек восковой – в ее духе. Тут эстетика, экстаз.

– То есть версия следователя о замысле «совместного ухода» Анатоля и Печерской вас устраивает?

– Устраивает. – Валентин поднялся. – Я хочу жить, а не копаться в останках. Прощайте, – и он пошел по аллейке, изящный, стройный, легконогий, как счастливый принц.

Что же в действительности она сказала ему в связи со свадьбой? Поздравила? Может быть. И бесследно исчезла. «Она была способна на все» – многозначительная фраза. И страх. Я ощущаю в нем… да разве в себе самом я не ощущаю страха? Чем дальше углубляюсь я в эту историю («копаюсь в останках», по мерзкому выражению балерона), в эту современную историю, фантастическую и мрачную, тем сильнее жажду… ну пусть по-книжному, я книжный червь: жажду света, воздуха, глотка живой воды. Мне противен Валентин с его комплексом вины – оборотись на себя, исцелись сам! Разве не одно-единственное по-настоящему волнует меня: почему моя любовь обернулась смертью?

* * *

Тетя Май теперь почти не разговаривала, ответит на вопрос кратко и нетерпеливо с выражением лица «отвяжись, мол». Какое-то страдание исходило от нее, и Саня не мог собраться с духом и заговорить о переезде в свою такую спокойную, представлялось сейчас, уютную – и отдельную – комнату в общежитии. Она сама вызвала его сюда – и надо же было ему явиться в тот день: 13 октября 1989 года, пятница!.. Не желала разговаривать, а как нужна была ему – нужнее всех: именно тетка, с ее опытом, энергией и проницательностью, помогла б ему раскрыть тайну Анатоля. Маньяк, алкаш, философ, извращенец, безнадежно влюбленный. С ее слов следователь выстроил свою версию о «совместном уходе», а я никак не могу ее «разговорить». «И каждый вечер в час. назначенный» – ровно в половине пятого – тетя Май уходила из дому, возвращаясь после восьми. Настигала мыслишка «проследить», но, вспоминая свою слежку за Владимиром, Саня брезгливо отмахивался: совестно, противно.

Оставшиеся в живых жильцы пока никуда не съехали – наверняка из соображений житейских: попробуй найди в Москве квартиру и ведь по октябрь заплачено. Так-то со студентками – но Владимир? Неужели не в силах покинуть место, где так нелепо и трагически погибла его жена? Затрепанный оборот «одна тень от него осталась» обретал какую-то сюрреалистическую выразительность, когда вечером входил он к Сане в кабинет (предупредив негромким стуком в дверь), садился в ее уголок дивана и молчал. Потом, перебросившись с Саней немногими словами, сухо кивал на прощанье и исчезал. В нем не чувствовалось потребности «излить душу», «вышибить слезу» и т. д. Он просто ждал, догадывался Саня, ждал, когда я отвечу на его вопрос: почему погибла моя жена?

Они помолчали как обычно, как будто налаживая внутренний контакт, и Саня заявил:

– Сегодня виделся с балероном. Внешне он подходит под категорию «мужчина в тумане».

– Прекрасный принц? – уточнил Владимир со сдержанной усмешкой.

– Вы угадали. Женственен, красив не по-мужски. Особенно руки, выразительные, нервные. И он их бережет, носит перчатки.

– Вы намекаете, что он… с «голубым» оттенком?

– Жены имелись и имеются. Детей не хотел и не хочет, сберегая себя для творчества.

– Для какого творчества?

– Танцевального. А она хотела. «Только этого она и хотела», он сказал.

– Потому они и расстались?

– Ну, по одной, даже важной, причине не расстаются. Жить с ней, по-видимому, было нелегко. Да и он, как говорится, «не презент».

– Они друг друга не любили, – констатировал Владимир угрюмо.

– Я бы ручаться не стал… но мотива для убийства балерины действительно не вижу.

– И я не вижу, – бросил Владимир, поднялся, кивнул и вышел.

И Саня следом – к соседкам. Таков и сложился ежевечерний распорядок: молчание-диалог с Владимиром, чай у девочек. По необходимости: дневная суета (имитация следствия) кое-как отвлекала; тем круче наваливалась тоска вечерняя. От ночной спасало снотворное, которым снабдили его студентки.

Оказывается, он вышел в коридор одновременно с теткой: та – с улицы, расстегивает пальто. Саня подошел, поздоровался, помог раздеться, повесил пальто и потертую шляпу из каракуля на оленьи рога. Тетя Май ушла к себе, он стоял, принюхиваясь (натуральная ищейка): знакомый, очень специфический запах от теткиной одежды. С чем для меня ассоциируется этот запах?.. Вдруг вспомнилось: черный предмет (ее сон!) – со смертью. А этот аромат… тоже, пожалуй, со смертью? Не помню. Но с каким-то переживанием – очень сильным и, кажется, чудесным.

Девочки, по обыкновению, лежали каждая на своей кровати с книжками. События той страшной ночи (когда он стоял на коленях в снегу, а потом расталкивал Анатоля с криком «бешеный зверь!» – и далее: прибытие и работа следственной группы, фотовспышки, снятие отпечатков, эксгумация трупа Печерской, обыск, незабываемое лицо тети Май, когда у нее изъяли халат со шнуром, приезд «скорой», буйствующий Анатоль, привязанный к носилкам, и так далее, и так далее, и так далее) – та ночь словно стерла случайные легкомысленные следы игривых измен и проказ; словно сразу они стали взрослыми – и ему было с ними хорошо; словно юные души подавали помощь и неясную какую-то надежду на будущее исцеление.

На столе стояли чайник на подставке, заварной чайничек, покрытый салфеткой, сахарница и три стакана. Его ждали. А за чайником, наполовину на подоконнике, лежал раскрытый фолиант с фотографическими фрагментами Божьего мира… «крылья узнаю твои, этот священный узор». Саня поморщился. На кожаном переплете остались отпечатки пальцев (вспомнил): его самого, Насти и Юли. А ведь кто-то еще должен был его коснуться – тот, кто сдвигал книгу, чтоб спрятать туфельку. На соседних «трудах» не обнаружилось ничего интересного (кроме пыли) – их, очевидно, не трогали с летней генеральной уборки тети Май. Объяснение Юли: Настя принесла книгу, вышла на минутку, я ее взяла посмотреть. Вполне правдоподобно. Что значит «правдоподобно»? Звучит двусмысленно. Уж не подозреваю ли я, что Юля засунула… дребедень! И все же не забудь: они с Генрихом, как и Анатоль, были в доме в момент убийства.

– Юля, – заговорил Саня свободно, – ну-ка вспомни поподробнее, что ты слышала в доме во время свидания с Генрихом, – с той ночи всякие «табу» на эту тему были отброшены, и сама хозяйка узнала наконец, отчего в девичьей комнате в пятницу пахло табаком.

– Ну вот, значит. – Юля слегка покраснела, взглянув на Настю (тот же прекрасный «дар смущения», до конца не атрофированный), та с интересом слушала. – У нас гудел магнитофон, но негромко. Я услышала, как Любаша бедная хлопнула своей дверью и заперла ее на ключ. Этот стук меня как будто отрезвил… ну, как это говорится, вернул на землю. Я хочу сказать, – сказала Юля решительно, – мы с Генрихом знали, что идем на подлость.

– Понятно. Восприятие было обострено, и подсознательно вы беспокоились.

– Наверное. Во всяком случае, вскоре сквозь музыку мне послышались шаги, какой-то шум. Выглянула в коридор: убийца с бутылками прется к себе в комнату, и чулан слегка приоткрыт. Возвращаюсь…

– На кровать, – подсказала Настя.

– Он мне не нужен! – отрезала Юля.

– И мне!

– Ну так не мешай следствию. Вскоре после этого что-то мелькнуло в окне (это была ты, но я не поняла). Вот тогда я взглянула на часы: без семнадцати четыре.

– Все правильно. За секунды до этого Настя услышала голос из форточки. Нина Печерская уже была в комнате тети Май с убийцей. Ты видела и слышала, как Анатоль вошел в свою комнату с бутылками. Но ты не слышала, как он оттуда вышел, чтоб впустить Печерскую. А его комната напротив вашей.

– Не слышала.

– Нет, должно быть, это не он.

– Что «не он»?

– Не он убийца.

– Ну, ты даешь! Расстрелять целую обойму…

– Я говорю про балерину.

– А я про Любашу!

– У него уже была белая горячка. Когда ж она только кончится!

– Уже должна была бы кончиться, – заявила Настя авторитетно. – Я читала кое-что, вообще интересуюсь психиатрией. У него типичные симптомы.

– Горячка возникает от длительного пьянства?

– Да. Но что-то должно способствовать: травма головы, инфекция, бессонница… Вот характерная причина, в нашем случае главная: тяжелые психические переживания. Ну еще бы – убийство!

– То есть он заболел после того, как похоронил Печерскую?

– Ну, такая идея (в саду закопать) уже свидетельствует… Наверное, он еще в августе слегка сдвинулся на этом пункте… призрак, явления. Он же продолжал пить. А убийство – окончательный толчок. Расстройство сознания, которое сопровождается очень яркими галлюцинациями. Везде враги (они у него идентифицировались с демонами), опасность, отчаяние, страх. Пристрелил, не задумываясь, – по нормальным меркам за это и судить нельзя. Колют снотворное, по рецепту Попова, например, или аминазин. После сна (долгого, часов пятнадцать) психозы обычно проходят.

– А следователь мне сказал: разговаривать с ним по-прежнему невозможно, ничего не помнит, бредит…

– Постепенно отойдет. У него наверняка «корсаковский психоз» с нарушением памяти плюс бредовое состояние. Все точно, отойдет, признается. Куда ему деваться?

– Девочки, а вы помните, о чем говорила Люба с мужем по телефону? Перед смертью.

– Я услышала звонки, – сказала Настя, – выглянула в коридор, смотрю – Люба разговаривает… что-то «да, я». Ну я и закрыла дверь.

– А я была на кухне, – продолжила Юля, – чайник ждала. Буквально я не помню, конечно, но по смыслу… Он же ее в ресторан звал, так? А она вроде отказывалась: не пойду, не хочу. Или, наоборот, пойду?.. Про какой-то голос. В общем, обычный разговор, я не прислушивалась. Если б я знала…

– Они долго разговаривали?

– Нет. Не больше минуты.

– А вы не слышали, как она вышла в сад?

– Ничего не слышали, правда, Насть? Чайник вскипел, я в комнату ушла. Мы уже следователю говорили. Какая-то привычка – магнитофон.

– Как же вы теперь без этой привычки обходитесь?

(Магнитофон с той ночи умолк).

– Так как-то.

Девочки одновременно пожали плечами, переглянулись с удивлением, словно до них только сейчас дошло, что фон их жизни переменился.

– Уже привыкли к тишине, – пояснила Настя. – Но и без магнитофона мы бы ничего не услышали, ведь пистолет с глушителем.

– Ну мало ли… крик, например.

– Да она, наверное, и осознать ничего не успела. Семь пуль.

– Этот глушитель мне покоя не дает, – признался Саня. – Как будто подтверждается первоначальное мое ощущение: подготовленное преступление, заговор зла. Идти на совместное самоубийство с глушителем – фантастика!

– Ну почему? – возразила Настя. – Вдруг после первого выстрела народ сбежится и помешает…

– Да зачем стреляться в комнате хозяйки? Вообще в этом доме? Другого места на земле нет? Нет записки, пистолет не использован. Анатоль, в конце концов, живой… Как хотите, а «декадентская» версия не выдерживает критики.

– Если он будет отрицать, что убил, ему все равно не поверят, – заметила Юля рассудительно. – Кто мог застрелить, тот мог…

– Поверят, – перебил Саня. – Если настоящий убийца будет найден.

– Сань, неужели ты найдешь?

Девочки глядели на него во все глаза, с интересом огромным, незаслуженным. Саня усмехнулся, перевел взгляд с милых лиц на окно, на раскрытый фолиант.

Эти бабочки… где они вспомнились мне так живо, так ярко?.. Да не раз в эти дни вспомнились.

– Какое у нас сегодня число?

– Среда, 25.

Неужели похороны были только вчера? Саня забылся на секунду, потом встряхнулся и принял радедорм, запив таблетку чаем.

* * *

– К сожалению, ничем не могу помочь, – говорила дама-директор, слегка подобострастно улыбаясь. – Ужасная трагедия. Ужасно. Но я ее почти не знала, – дама перешла на деловой тон. – И сразу указала следователю на возможного информатора. Наш музыкальный руководитель – Зоя Викторовна. Она аккомпанировала Печерской на занятиях. Если желаете…

– Желаю.

Директриса переговорила по селектору с секретаршей.

– Какого числа Печерская уволилась? – спросил Саня.

– С 12 октября 88 года, я сверяла по документам.

В кабинет вошла другая дама, тоже с улыбкой участия. Может быть, традиционный трепет перед «органами» (директриса не уточняла его роли – и Саня ее не разочаровывал), а может быть, и «натуральный» – перед загадкой смерти.

– Я вас оставляю.

Одна удалилась, другая села на ее место и сразу приступила к делу:

– Мы с Ниночкой не дружили (она тут ни с кем не дружила), но отношения у нас были превосходные, потому что она была удивительным человеком, тонким, прекрасным!

– Да? – Саня даже удивился.

– Говорят, мужчина проверяется по отношению к женщине. Это так. А женщина? По отношению к детям, уверяю вас. Они ее любили так же, как и она их, и долго привыкали к новому человеку. А по-настоящему, как к Ниночке, и не привыкли, и не привязались. Все это я высказала вашему начальнику. Но, кажется, он мне не поверил.

– Да? – опять повторил Саня, явно пасуя под напором целеустремленной энергии.

– Я поняла по его вопросам. Страдала ли Печерская ущербностью, тягой к самоубийству, представляете? Что за чушь?

– А почему она не танцевала на сцене? Из-за поврежденного мениска?

– Первый раз слышу. Здоровая нормальная женщина. Конечно, с виду хрупкая, но сила чувствуется в каждом движении – профессия обязывает.

– Кажется, у нее не было особого дара балерины? – уточнил Саня осторожно.

– Я в этом не очень разбираюсь. У нее был особый дар – тоже довольно редкий! – общения с детской аудиторией. Всегда жизнерадостна, весела, добра.

– Вы хотите сказать: такой она была с детьми?

– Но ведь это самое главное! Именно с детьми. Мы понимаем, – Зоя Викторовна тонко улыбнулась, – что милиция предпочитает версию о самоубийстве. Меньше хлопот.

– Я не сторонник этой версии.

– Замечательно! И передайте своему начальнику…

– Я не состою в штате.

– Дружинник? – осведомилась Зоя Викторовна.

– Свидетель. Как образно подметил майор: «дилетант, потрясенный видом жертвы».

– Бедный! – воскликнула женщина столь искренне и щедро, что подумалось: вот и меня кто-то пожалел. Да ведь никто не знает о моем действительном тайном участии – страсти, сжигающей, кажется, самую жизнь. И кажется: еще в ту жуткую пятницу я предчувствовал будущее, потому что горячился и рвался в бой.

– Ужасная трагедия! – добавила женщина; очевидно, это определение случившегося было здесь в ходу.

– Зоя Викторовна, а как она отсюда уходила? В каком настроении?

– В очень веселом. Даже когда ее вырвало…

– Что?

– На предпоследнем занятии ей вдруг стало плохо. Я выбежала за нею в туалет. Ее тошнило. «Отравилась, говорит, что-то вчера съела».

– Неужели яд? – прошептал Саня.

– Скажете тоже! На другой день явилась за документами жива-здорова.

– А вы не рассказали об этом эпизоде следователю?

– Ничего я ему не говорила! Всю голову забил своим выдуманным самоубийством. Вообще, я вам скажу… – она заколебалась. – Вы женаты?

– Нет. И не был.

– Конечно, вы молоды, опыта у вас кот наплакал.

– Может, еще наплачу, – пообещал Саня уныло.

Женщина улыбнулась снисходительно.

– Такого не наплачете. Вы никогда не сможете понять мать.

– Мать? Какую мать?

– Меня, например. Я рожала трижды, всех, слава Богу, выходила. Ну, просто поклясться могла бы, что Ниночка беременна. В начальной стадии.

Саня вдруг заволновался, что-то приоткрывалось как будто, какие-то горизонты…

– Вы хотите сказать, что она бросила работу, потому что забеременела?

– Именно этот ее поступок и свидетельствует, что я ошиблась. Видимо, отравление. Ну, какая женщина в наше время может позволить себе отказаться от оплаченного отпуска, пособий, непрерывного стажа и тому подобного?

– Женщина, имеющая весьма обеспеченного мужа.

– Да. У Ниночки его не было.

– Позвольте. При фанатичной любви к детям…

– Святая любовь! – вставила Зоя Викторовна энергично.

– Не будем бросаться такими словами.

– Но и другими не будем. В слове «фанатичная» есть негативный оттенок.

– Виноват, вы правы, – согласился Саня. – Вы говорили о глубокой внутренней связи Печерской с детьми. Как же она могла уйти от них без очень веской причины?

– Разумеется, причина была.

– Какая же?

– Мы о ней не знаем.

– Вы охарактеризовали балерину как человека веселого, открытого…

– С детьми, но не с коллегами. Может быть, из мягкости, из скромности, но… она не допускала до себя.

– А может быть, напротив – из гордости?.

– Что вы все подъезжаете… Не было в ней высокомерия. А вот изюминка была. Загадка. Я вам больше скажу: эта его Лялечка… не потянет, нет. Красотка, но…

– Откуда вы…

– Ну, в балетных кругах все известно. Он же знаменитость. Весь развод, можно сказать, на глазах.

Музыкантша оказалась идеальным свидетелем, словоохотливым, но отнюдь не глупым, подхватывающим вопрос налету. И женщина из сада, «женщина в черном» (почти нереальное, неземное существо в глазах мужчин, что-то вроде сказочной нимфы деревьев – дриады) очеловечивалась в бытовых прозаических черточках, становясь простой и милой… однако стоит вспомнить ее смерть!

– А почему она ходила в черном? – спросил Саня.

– Кто?

– Печерская.

– Почему в черном? – Зоя Викторовна сосредоточилась, вспоминая. – Как шатенке ей шли все нюансы ярко-синего – их она и предпочитала. Например, пальто с капюшоном из букле цвета электрик, белый шарф, белые туфельки, косметика нежнейших пастельных тонов – вот ее стиль.

– А черный плащ?

– Ну да, немецкий. У нас в универмаге тут выбросили, мы все купили. Еще прошлой осенью. Но, по контрасту оттененная блестящим шарфом с люриксом – белым! – и белыми перчатками, одежда не производила впечатления траура.

– В ту пятницу на Жасминовой она появилась в черном. Ее нашли в черном-все детали вплоть до мелочей, до перчаток, до белья.

– Какой ужас!

– И за несколько минут до своей гибели Печерская приобрела погребальный венок.

– Ужас!

– Или ее вкус за год изменился, или…

– Или она понесла утрату! – подхватила Зоя Викторовна.

– Возможно, разрыв с мужем – как символическое выражение утраты семьи, любви?

– Ну, не знаю, – протянула музыкантша с сомнением. – Развод – это прежде всего борьба.

– А вы знаете, Зоя Викторовна, что веселая ваша коллега, наслаждаясь тут общением с детьми, в это время вела с Анатолем разговоры о самоубийстве?

– Опять двадцать пять! – женщина рассердилась. – Это утверждает убийца?

– Их разговоры слышала хозяйка дома.

– Та, которая гонит самогонку? Больше верьте!

– Это моя тетя.

– Понятно, времена тяжелые, на пенсию не проживешь. А развод… по-нынешнему нормальный образ жизни. К тому же они общались, он за ней часто заезжал после работы, вплоть до самого конца. Какой там траур! Если б она захотела… – женщина улыбнулась, – неизвестно чем дело обернулось бы… для Лялечки.

– Вы сами видели, как Жемчугов заезжал за нею?

– Понимаете, он не подкатывал прямо к нашему подъезду, обычно ждал за углом.

– К чему такие предосторожности?

– К нам не подъедешь – переулок всегда забит машинами – это правда. Когда она возвращалась домой одна, то шла со мною на метро, а с ним – сворачивала за угол.

– То есть ни его, ни его машины вы не видели?

– Не видела, но знала. Сама Ниночка сказала: муж ждет.

– Муж ждет, – повторил Саня. – Вы не помните, когда это было?

– Я всегда все помню. В тот день, когда она пришла за документами.

– 12 октября?

– Да. И провела последнее занятие – бесплатно, ей было грустно расставаться с детьми.

– А что она сказала о причинах своего ухода? Вы ведь поинтересовались?

– А как же. Она сказала: «Я хочу наконец покоя».

* * *

Проснулся он на следующий день поздно, в одиннадцатом часу, с тяжелой головой, с ощущением: сегодня пятница, две недели прошло… две недели я прожил в этом доме, а пережил… Не надо! – приказал сам себе. – Не вдавайся, еще слишком больно. «Здесь нехорошо» – вспомнились слова Анатоля. Да уж! Перевел взгляд на бывшего владельца – ученого – единственная фотография в доме; при всем своем преклонении перед покойным тетя Май не увешала стены своей комнаты его снимками. Чем дольше вглядывался Саня в прозрачные пронзительные глаза, тем большее беспокойство охватывало его. Так бывает, когда стараешься что-то вспомнить – и не можешь. Вспомнился позавчерашний вечер у девочек, раскрытый фолиант с бабочками… так, правильно, тут прямая с биологом… И о чем я тогда подумал?.. «Неужели похороны были только вчера?» Не надо вспоминать! Как вдруг в мгновенной вспышке возникла стена с замурованными урнами.