Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

– Но ведь у вас и частная практика, Герман Петрович. Надеюсь, это кое-что дает?

– Кое-что давало. Я потерял вкус к жизни, я старик. – Неручев усмехнулся едко. – Ада объявила мне об этом прямее и грубее.

– После того телефонного звонка? Когда вы поссорились?

– Да. Тогда она была несправедлива. Я любил ее… как юноша, как в первый день. Теперь – да, теперь мне все безразлично.

– Она вам нагадала пустоту.

– Работа спасает.

– Герман Петрович, вы излечиваете психические болезни?

– Психоз? Нет.

– Никогда? Ни одного случая?

– Ну, помогаем более или менее адаптироваться, снять напряжение, смягчить страх. Психозы, в отличие от невротических состояний, захватывают самые глубинные слои психики.

– А у нашей циркачки что?

– Ничего страшного. Тривиальное переутомление, муж отнюдь не подарок, работа нервная. Там идет борьба за поездку в Швецию. Понимаете, что это значит для советского гражданина? Клоун совсем извелся.

– А вы можете загипнотизировать человека, чтоб он оказался в полной вашей власти?

– Я ж все-таки не в цирке выступаю, молодой человек. Я вообще не занимаюсь гипнозом, а провожу обычный психоанализ. Проще говоря, путем наводящих вопросов помогаю выловить, восстановить забытый факт, подавленный инстинкт, которые мешают жить.

– Вы когда-нибудь проделывали такое с Адой?

– Никогда.

– Вы бы выловили Орел.

– Тут другой случай, тут не болезнь, вытесненная в подсознание, а сознательная ложь. Могу сказать только: если за девятнадцать лет она не проговорилась про Орел, значит, это ее действительно мучило. – Психиатр помолчал. – Расскажите, как найти склеп.

– Зачем вам?

– Хочу разобраться наконец, с кем я прожил лучшую свою жизнь.

– От вокзала надо проехать на Троицкое кладбище троллейбусом номер три. Я же шел от «дворянского гнезда», по ее маршруту. Калитка, звонница, церковь. Метрах в тридцати от могилы Ермолова ржавый навес на витых столбах, три ступеньки, плиты над усыпальницей, мраморный столбик с летящим ангелом.

– Он не смеется?

– Нет, троицкий ангел не смеется. Кругом вековые липы, тишина и прохлада… и очень странно, что именно это место выбрала Ада для прогулок.

– Как раз ничего странного, – возразил Неручев. Кладбище соответствовало ее настроению: она мечтала о смерти своего ребенка.

– Что-то есть ненормальное в нашем мире, где женщин одолевают такие мечты, – сказал Егор.

В уголке кожаной кушетки зашевелился дюк Фердинанд – черный комок на черном фоне, – потянулся, сверкнув изумрудным взором, поднапрягся и, описав изящную дугу, опустился на колени к хозяину.

– Герман Петрович, в жестокости к животным есть что-то патологическое?

– Безусловно, если пациент получает от этого наслаждение. Это показательный фактор.

В прихожей раздался серебряный перезвон колокольцев, хозяин и гость поднялись с кресел, дюк Фердинанд шипанул, Егор спросил:

В вашей клинике режим тюремный или можно время от времени сбегать?

– Исключено.

Японский замок солидно щелкнул; в кабинет Неручева, отразившись в створках трельяжа, проскользнула циркачка, не взглянув на Егора: он шагнул на площадку, начал спускаться по лестнице, затылком чувствуя упорный взгляд. Не поддамся! Резко обернулся: психиатр стоял на пороге, отбрасывая гигантскую, до самого тамбура, гротескную тень.

* * *

Он шел в сиреневом сумраке от сгущающихся туч – охотник с охотничьим ножом в каменном фантастическом лесу, где знакомы каждая тропка, проулок, тупичок и перекресток, каждый фонарь и подземный лабиринт, – напрасная тревога прожгла на Тверском, и чей-то смех заставил вздрогнуть возле «Художественного», прохожие тени обгоняли, отставали в шуме и шелесте шин, истертые ступени, проходная, каморка, прохладный диван, оконная стальная решетка. Он лег, закинув руки за голову, и принялся ждать.

Все ли я сделал, что мог? Отвел удар или нет? Как я могу рассуждать хладнокровно (хладнокровия не было и в помине, каждый нерв обнажен в напряжении), как я могу рассуждать, когда в Мыльном переулке наступает ночь, в отдаленье гремит последний трамвай, между дверями в тамбуре гаснет свет, и ниши для канувших в вечность статуй и фонарей темнее самой тьмы, и старые ступени слегка скрипят под осторожными шагами… наш особнячок переполнен потусторонними силами?

Егор не выдержал, схватил телефонную трубку, набрал номер.

– Серафима Ивановна, что там у нас новенького?

– Пока все тихо, – отвечала старуха почти шепотом («Ах да, коммуналка, может услышать Алена!»). – Морги в цирке, Рома отправился в свой Дом журналистов («На поиски Гросса, что ли?»), Герман Петрович уже в халате, читает «Дворянское гнездо».

– Спасибо, Серафима Ивановна.

Неручев в кабинете на кушетке, в халате и с сигарой, читает «Дворянское гнездо» – картинка из давнопрошедших времен. В ногах дюк Фердинанд (Егор опять заволновался), черный кот, принадлежность ведьмы, свирепый сторож разгромленного очага. «Вот он, наверное, знает многое, – сказал психиатр, – наверное, видел убийцу. Да ведь не скажет»… Однако дюк Фердинанд сказал – по-своему, как сумел, заменив слова шипеньем и мурлыканьем, – помог мне вспомнить. А если я ошибаюсь? Ведь ни разу я не признался в своей догадке даже самому себе. Не уверен? Или догадка эта слишком фантастична и безумна, отдает мистикой?..

Июньская ночь – бедная, городская, искаженная электричеством и визгом моторов – прильнула к стеклам, к решетке; дохнула грозовым сквозняком в форточку, грохнула натуральным небесных грохотом, на мгновение покрывшим убогие шумы цивилизации… Хорошо! Нет, я не ошибаюсь, мгновенное озарение (золотой луч во тьме) подтверждается фактами – бесценными свидетельствами истины. Алая лента, запах лаванды (на склянке с духами только отпечатки пальцев Сони), «мы все были в шоке» – и страх… черный крест в плаще Антона (если верить ему до конца – почему же он не признался, что нашел крест в кармане собственных брюк и перепрятал в плащ?), невидимое, неслышимое присутствие – в глубине мелькнуло, пролетело что-то голубое (не оставив, заметим, абсолютно никаких следов), одежда для бедных (психиатр не верит в бедных, это очень важно, это позволяет взглянуть на убийство под другим углом), открытый для проветривания квартиры после ремонта балкон в шелестящей тополиной листве… Кажется, в руках у меня все доказательства… нет, не доказательства, не настоящие, полноценные улики, а всего лишь мои догадки – вот почему я не могу его изобличить. Моя версия состоит из отдельных клочков (ниточек в слипшемся клубке), не связанных единой сквозной идеей – мотивом преступления. Двуликость Ады, раздвоение, двойник, подмена, ангел-ведьма. Неручев: «Я до сих пор не представляю даже, из-за чего их могли убить!» Из-за черного креста. Не из-за серебра и жемчуга, имеющих определенную денежную стоимость, то есть не из-за денег. Гросс прав: кража – мотив вульгарный, в нем отсутствует тот психологический элемент, загадка, феномен, которые делают преступление произведением искусства… в своем, конечно, дьявольском роде. «Пропадет крест – быть беде», – небрежно повторяла Ада, входя в роль обольстительной гадалки; кто-то услышал и исполнил. Отомстил? За что? Орел. Тут у меня слишком мало данных, разве что фраза Морга: «Да, я постоянен в своих чувствах» – и незабываемое ощущение, что я приближаюсь к пределу, за которым – зло.

Было сказано слово о прощении врагам своим, но мы живем по куда более древнему инстинкту: «Око за око, зуб за зуб». Разве сам я не почувствовал мстительное торжество, правда сразу перешедшее в тоску и ужас – и все-таки торжество: «несчастный вурдалак», убивший топором мою Соню, наш запутавшийся, загнанный игрок, старый друг – расстрелян! И разве не я прихватил с собой охотничий нож – на всякий случай?.. Невыносимо смертный древний грозовой мир бушевал за решеткой, окружая сторожевую каморку (сторож – на страже закона!) молниеносными просверками, грохотом и погружением в ночь: молния – удар – ночь. Я соврал им, что все знаю, направил на себя потусторонние силы, текут ночные минуты, возможно, кто-то (условная кличка «Другой») тут, неподалеку от дворца правосудия, и стоит ему постучаться в окно, как я рвану навстречу – но он не решится. Меня охраняет мой ангел, я охраняю ангела, мы охраняем друг друга – вот почему, несмотря на то страшное (нечаянный удар), что меня ждет впереди, я ощутил вдруг блеск жизни.

Итак, продолжим продвижение к истине. Герман Петрович набросал психологический портрет своей, как он удачно пошутил, пациентки: верящая в чудеса и проклятия. Морг, в свою очередь, тоже пошутил:‘женский почерк, женский антураж – духи, лента… Однако мне был подброшен еще один, как говорят в судебной практике, вещдок, что я постоянно упускаю из виду, не представляя, куда, в какой разряд элементов его поместить: дамская лаковая сумочка – отечественный ширпотреб, которую никто в особнячке не признал за свою. А между тем эта сумка висела на крюке в нише, где в момент убийства (или сразу после него) кто-то прятался.

Сумка пустая. В такой обычно держат зеркальце, духи (нет, лавандой не пахло!), косметику, документы. Документы. Надо сосредоточиться, сделать усилие… без толку! Я не знаю даже имени того ребенка. Если сумка была украдена с места преступления… неправдоподобно, совершенно неправдоподобно. Какое ж хладнокровие надо иметь, чтоб в такую минуту, возле мертвых, остывающих тел рассчитывать на какие-то документы. Однако сумочка демонстративно пустая! Не обольщайся надеждами. Зачем красть, зачем сбегать и прятаться, допустить казнь Антона, обвинить в убийстве меня – зачем! Есть единственное объяснение – видение безнадежно-желтых стен и женщины в белом, медленно бредущей по двору.

И все-таки мне была подброшена пустая дамская сумочка, – упорствовал Егор, цепляясь за материальную реальность – вещдок. – Как же мне дожить до письма Петра Васильевича? Или рвануть в Орел? Нет, Другой живет в Мыльном переулке и, вероятно, готовится к новому убийству.

Кстати, о вещественных доказательствах. Они были украдены. Еще один непонятный ход. А почему, собственно, непонятный? Я обвинил циркачку, но куда логичнее проделать это Другому – убрать чудом доставшиеся мне улики. Хотя для настоящего следствия (если б начался пересмотр дела) эти «знаки» мало что значат – для меня, только для меня…

Да разве я веду следствие? Какое же это следствие (майор Пронин надо мной посмеялся бы)? Ожидание, движение жизни, история любви. Год назад там, в прихожей, я умер вместе с тобой – ну, я ходил на службу, лежал на диванах, казенном и домашнем, пробовал запить (не берет!) и так далее… душа умерла. Оказалось – нет: на кладбище (вот ведь парадокс!) жизнь вернулась, подарила мне вещественные доказательства, я ожил.

Известная истина: основа любви – духовное единение… да, да, любовь не кончается со смертью, с биологическим распадом плоти. И все же это не вся истина. Убеждая себя, что любовь моя чиста и духовна, я корчился от одной мысли, я носился с этой мыслью, покуда не посмел высказать ее вслух: с кем из вас моя невеста провела свою последнюю ночь? Вот она – главная тайна, в которой, однако, я боюсь признаться даже себе.

Три часа ночи. Гроза отбушевала и успокоилась в ровном гуле, прозрачном падении струй за окном. Скоро рассвет, молюсь и надеюсь, что в Мыльном переулке все по-прежнему, граждане спят… нет, одному, конечно, не до сна. И пора повернуться лицом к проклятой реальности и прямо ответить на прямо поставленный вопрос: что мне с ним делать?

«Я найду его, – похвастался я однажды. – И не буду связываться с так называемым правосудием. Своими собственными руками…» Я не сумел тогда окончить, не умею и теперь. Ответить на удар – да! Поддаться инстинкту «око за око, зуб за зуб» – нет. И все же: не честнее ли, не мужественнее совершить мгновенный суд самому, чем отдавать несчастного оборотня в руки правосудия на куда более медленную казнь? Господи, что за смертный мир, в котором кроткий зов Серафимы Ивановны: «Убийством на убийство отвечать нельзя. Не вы дали – не вам и отнимать» – заглушается криками из зала: «Смерть! Смерть убийце!»

Вечная тоска человека: вернуться назад (детство, отрочество, юность), туда, в бессрочные каникулы, где серебряные стрелы в небесной лазури… и где убитый голубь – падаль с оторванной головой.

Сегодня я прощаюсь с детством навсегда, поздновато, конечно, но лучше поздно, чем… Никогда не пройти мне по парадной лестнице и по черной, по зеленому дворику и милейшему Мыльному переулку, с легким сердцем вспоминая шпионов и сыщиков, голубиный гон, купанье в Серебряном бору… Особнячок, очень кстати, идет на слом вместе с потусторонними силами, ну, Серебряный бор, возможно, пока и не вырубят (оно и надо бы для грядущих пятилеток – да куда девать иностранцев? – там по дачам они плотно сгруппированы и легко поддаются наблюдению: взрослая игра в шпионов и сыщиков).

Однако! – Егор задумался. – Какое-то подсознательное ощущение возникло у меня, когда я вспомнил… да, украденные из стола лента и сумочка… я обвинил циркачку… они с Аленой ездили в Серебряный бор в день убийства. Я хожу вокруг да около, боюсь – да, боюсь! – назвать вещи, события и лица своими именами.

Итак, я пройду вокруг да около. Вокруг прудов с утиными стайками и разноцветными лодками, заблужусь в трех соснах, выйду на безлюдную тропку, найду поляну. Я бы нашел поляну меж соснами, поросшую кустарником (дурацкий Гросс с его дурацкими аналогиями!). И все же: что бы я сделал, живя в центре столицы, в каменном лесу, где из-за многолюдья нельзя приткнуться для совершения дела необычного (кровь, все в крови!) и где по пятам, возможно, идет охота? Я бы нашел настоящий лес.

* * *

Утро встало прохладное и пасмурное, вверху столпотворение разодранных в клочья туч, на земле – невыспавшихся чиновников и секретарш. Егор шел по площади, где борцы с царизмом взмывали мощные кулаки к взметенным небесам, вошел в стеклянный вестибюль, потолкался, оттягивая неизбежное, по коридорам. Евгений Гросс, как в прошлый раз, стоял задумчиво с дымящимся окурком.

– Доброе утро, Евгений Ильич. Вы меня узнаете?

– Георгий Николаевич Елизаров. Сторож-диссидент. Ну как, нашли убийцу?

– Нашел.

Гросс заволновался и прикурил от окурка новую сигарету.

– Сдали в органы?

– Нет. У меня улик нет, только подозрения.

– Детский лепет, – отрезал специальный корреспондент. – Дело закрыто, понятно? И заводить новую волынку возьмутся только в случае чистосердечнейшего признания преступника. И то если чистосердечие будет подкреплено железными уликами и вещественными доказательствами. Кто убил-то?

– Тот, кто приходил к вам за сведениями. Так тянет материал на роман, Евгений Ильич?

– Ну-у… – разочарованно протянул Гросс. – А я было вправду поверил, что вы Георгий победоносный, так сказать, «рыцарь бедный», мстящий за свою невесту.

– Она была не моей невестой.

Гросс отличался сообразительностью и с готовностью подхватил:

– Понимаю. Понимаю: показания экспертизы. Но я думал, она с вами…

– Не со мной.

– Ага, вы полагаете: с тем, кто приходил ко мне… Стало быть, по-вашему, мотив убийства – любовь?

– Наверное. Адская любовь.

– Сильно сказано. – Журналист помолчал. – Почему же вы не называете имя того, кто приходил за сведениями? Или хотите взять меня на понт?

– У меня есть сомнение, – признался Егор. – Ну, сотые, тысячные какие-то доли… а все-таки есть. Мне кажется, я назову, произнесу вслух – и эти доли улетучатся.

– Произносите хоть сто раз – ничего не изменится. Потому что вы ошибаетесь. Элементарно, так сказать, арифметически… психоз на почве ревности. Ну. валяйте! Я подтвержу. Ведь вы за этим пришли?

– За этим. Вы уже подтвердили.

Они поглядели друг другу в глаза сквозь голубой летучий дымок, сомнения улетучивались.

– Нет! – воскликнул Гросс.

– Да, – сказал Егор угрюмо и пошел прочь по коридору между дверями, за которыми в словах, словах, словах формировался сегодняшний газетный миф.

Надо было спешить – куда? Он сошел с трамвая – наискосок через мостовую дворовый тоннель с мусоркой, – перешел на противоположный тротуар, миновал два квартала. Приторный парфюмерный аромат проник в ноздри (даже свежий душок крови не смог заглушить то предсмертное благоухание). Подошел к прилавку, сказал рассеянно:

– А французская лаванда продается?

– Ты что, пьяный? – зашипела Алена пышная фея в розовом, бесчисленные Алены отражались в зеркалах. – Напугал до смерти, черт бы тебя взял!

– Прости.

– Что надо?

– Расскажи, чем вы с циркачкой занимались в день убийства?

– Тише ты!

За соседним прилавком оживились, переглянулись еще две феи.

– Чем мы занимались… ничем!

– А Серебряный бор?

– Откуда тебе… Ромка, что ль, донес?

– Рома.

– Вот трепло!

– Чего ты злишься?

– А то, что из него веревки можно вить. Как ребенок, честное слово!

– Тебе это должно нравиться.

– Это почему?

– Прибрала молодца к рукам – и еще спрашиваешь?

Алена слегка улыбнулась, смягчаясь.

– Все равно он не должен был рассказывать про Серебряный бор. И вообще: чего ты ко мне пристал, если тебе все известно?

– Может, выйдем покурим?

– Зой, постоишь за меня? Я сейчас.

Одна из фей кивнула, подмигнув шаловливо. Они вышли через подсобку во дворик с нагромождением коробок и ящиков, закурили, Алена заявила вполголоса, но вызывающе:

– Любовью занимались – вот чем. Подробности интересуют?

– А Марина?

– Не знаю, она сбежала.

– Как вы вообще туда попали?

– На троллейбусе.

– Почему вы поехали в Серебряный бор? – спросил Егор раздельно.

– Неужели это так срочно, что ты прибежал как угорелый?..

– Срочно. Вспомни крик в парадном.

Она умерила агрессивность и принялась рассказывать:

– Мертвых увезли. Дома было страшно одной…

– Я всегда считал тебя смелой девочкой.

– Сама удивляюсь. Я покойников ведь не боюсь, но… страшно. В общем, я сидела на лавке во дворе. Тут Марина появляется… – Она помолчала многозначительно. – В голубых джинсах и рубашке, между прочим.

– Откуда появляется?

– С черного хода. Только что из цирка вернулась, говорит: Морг невыносим, орет, трясется над каким-то узелком…

– Должно быть, с окровавленной одеждой, – вставил Егор.

– Ну, я ее просветила, она перепугалась – нервы. И мы решили смыться. Сходили переоделись… я еще, кстати. Германа Петровича встретила, сумку с вещами волок – ну, думаю, вдовец занимает свою жилплощадь, торопится. А как кот выл, слышал?

– Нет, я по улицам ходил.

– Этот ведьмин кот все понимает! Под кровать Ады Алексеевны забился – еле достали. Ладно. Почему-то мы двинулись в Серебряный бор, – Алена пожала плечами. – С утра как-то в голове застрял. Знаешь, Соня любила, мы с ней…

– Любила? – переспросил Егор.

– Там одна полянка есть, поросшая кустами, и сосны на глиняном бугорке. Если по тропинке к лодочной станции идти, стоит избушка на курьих ножках, детская… свернуть на тропинку – вот там. Но мы туда не пошли, конечно. Да! Выходим из троллейбуса – Рома впереди идет, я окликнула – не слышит. Ну, мы у лодочной станции расположились. Тоска, неуютно, солнце палит, а Сони уже нет. Я говорю: пойти, что ль, Ромку поискать?

– Я еще на помолвке заметил твои маневры.

– Не твое дело. Почти сразу нашла, прям неподалеку от нашей избушки сидит, бедный, и решает проблему. Как ты думаешь – какую? Убийца Антоша или нет, то есть правильно он у него дверь в ванной вышиб и к Неручевым притащил. Из-за каждой ерунды готов на стенку лезть! Что тут думать? – Алена осеклась и все же добавила упрямо: Я ни в какого Другого не верю.

– Напрасно. А Марина на лодочной станции осталась?

– Представляешь, домой уехала. Я когда назад пришла – лежат мои вещички, полотенце с сумкой, никто не польстился. Я ей потом высказала, она говорит: ко второму отделению в цирк надо было ехать. – Алена вдруг замолчала, потом спросила жарким шепотом: – Ты думаешь, это она в парадном кричала?

– А ты как думаешь?

– Не знаю. Крик донесся сверху, не от входа. Я как раз по телефону в коридоре разговаривала, Серафима Ивановна может подтвердить. Прям мурашки по коже, забыть не могу.

– Ты сразу выскочила в парадное?

– Ну нет. Серафиму Ивановну дождалась, пока та халат надела. Мои уже спали. Мы с ней вышли: все тихо, только…

– Ну, ну?

– Словно бы лязг… или стук, тихий-тихий. И еще как будто свет мелькнул.

– Свет?

– Не свет, а… – Алена задумалась в поисках слова. – Луч. Лунный луч… нет, не могу назвать. Тут соседи зашуршали, на лестницу повалили, Серафима Ивановна включила электричество.

– Ты узнала голос? – спросил Егор напряженно.

– Какой голос! Жуткий вопль, так человек не кричит. Егор, что-то должно случиться.

– Не каркай!

– Я побежала.

– Пока.

Он пошел по улице куда глаза глядят. Лунный луч. Красиво. Лунный луч. Лязг или стук. Что-то мягкое, летучее касается ноги… так человек не кричит. Она права. Господи боже мой, за что? Почему я был так слеп? Раньше, гораздо раньше, когда две школьницы сидели на лавке под сиренью, а я в упор не видел, проходя с кем-то… с кем? Неважно. Не было, Соня, у меня никаких женщин, никого не было, кроме тебя, потому что я никого не помню, кроме тебя. И никогда не смогу тебе об этом сказать. Никогда. Разве так может быть: никогда?..

Он опомнился уже в троллейбусе, далеко от Мыльного переулка. Куда меня несет? Безрадостный, бессолнечный день летел в окне, вяло висели листы лип, круглая клумба кровавых настурций влачила борьбу за существование в бензиновом чаду на маленькой площади, на которой троллейбусы делают круг. Однако и у меня застрял в памяти Серебряный бор, где я не бывал с детства… точнее, с отрочества, далекого, короткого (как бы не так!) отрочества. Все не то, все переменилось, асфальт, только сосны хороши по-прежнему, но меньше их стало, и весь-то бор, необозримый, казалось, таинственный, можно обойти за… Нет, таинственный – по-другому… – Егор углубился в переплетенье тропок, клочья тумана висели меж кустами. – Здесь избушка на курьих ножках (в их детстве ее не было), Сонина полянка, здесь где-то и «камень, под которым окровавленная одежда лежит». Конечно, камень Раскольникова неповторим, таких совпадений не бывает, но кровь есть кровь, ее нужно спрятать. Вместе с одеждой, чтобы из вещдока она в конце концов превратилась в землю, влагу, траву.

Он сел в траву, влажную от ночной грозы, пахнувшую сырой землей. Достал из-за ремня джинсов охотничий нож (чужеродный предмет, который вот уже почти сутки ощущал физически и, если можно так выразиться, метафизически, который мешал жить). Зачем жить, если впереди нет ничего, кроме нечаянного – отчаянного! – удара и тоски? Как пишет Петр Васильевич: грустью и тленом веет от этой истории, но пока ничего криминального я в ней не вижу (а я вижу!), однако что-то нехорошее чувствую, недосказанность, странную поспешность, горячечность и ложь. Чудовищная ложь, в существование которой невозможно поверить, как не верим мы в вурдалаков-оборотней. Хватит дожидаться улик и доказательств, сейчас я приду к нему и подарю охотничий нож.

* * *

Однако Серафима Ивановна, на своем посту во дворе, сообщила, что действующие лица в этот вечер (неужели уже вечер?) перестали блюсти единство места, времени и действия. Старая дева на своем старом «Ундервуде» составила трогательную петицию в защиту старого особняка (коронная фраза: «Можете «сослать» нас на далекие окраины, мы согласны, но пощадите красоту, ведь ее так мало осталось!»), но выяснилось, что подписать челобитную некому: особняк был пуст, словно вымер.

– Я час всего и провозилась-то, – оправдывалась Серафима Ивановна.

– Ничего, будем надеяться. – утешал Егор рассеянно. – Я до утра глаз не сомкну.

– Кстати, Герман Петрович до утра читал «Дворянское гнездо». Не знаю, что он там вычитал, но только утром, когда я убираться пришла, с ним творилось что-то страшное.

– Что-что? – Егор встрепенулся в предчувствии нечаянного удара.

– Я даже подумала, что он в уме тронулся. Увидел меня и говорит: «Могила вскрывается!» Вот ужас-то! Небритый, в халате, совсем, совсем старик… Правда, взял себя в руки, поздоровался, но когда я сказала, что сегодня пятница, полы буду мыть, он заявил твердо и как будто нормально: «Благодарю вас, Серафима Ивановна, я в ваших услугах не нуждаюсь».

– Он так сказал? – пробормотал Егор ошеломленно.

– Именно так, в этих самых выражениях. Я поклонилась и ушла. В качестве «следопыта» я стала самой назойливой и несносной старухой в мире. Так вот, сведения. Алена говорила, что с женихом сегодня в театр идут. У Моргов с утра пораньше скандал разразился, так что, кажется, дубовая дверь трепетала. Они ведь за границу собираются, слыхал?

– Слыхал. Значит, Герман Петрович из лечебницы так и не возвращался?

– Не возвращался. Или не хочет открывать. Это очень серьезно, Егор?

– Наверное. Да.

Проворные пальцы, сверканье спиц-рапир, бесконечное белое кружево – прощай, детство, навсегда.

– Серафима Ивановна, можно ли предположить, что я – убийца?

– Господь с тобой, Егор!

– На помолвке я так неудачно пошутил, так нелепо, по-идиотски!

– Шутка неудачная, правда. Но какому же здравому человеку придет в голову…

– Здравому, нездравому – где граница… Вон циркачка сказала, что из нас троих, отроков кротких, на эту роль больше всего гожусь я.

– Не понимаю. Егор, почему ты так волнуешься. Ведь совесть у тебя чиста?

– Серафима Ивановна! – взмолился он. – Ну, может, что-то в моем поведении, в словах или… не знаю в чем, со стороны виднее… есть что-то такое…

– Перестань! Я тебя знаю с детства. И если кто подумает такое, он просто ненормальный или тебя перед ним оговорили. Она болтает бог знает что, а ты с ума сходишь. – После паузы старуха спросила тихо. – Ты уверен, что это она тогда была в прихожей?

– Кто?

– Марина. Ангел в голубом.

– Ох, Серафима Ивановна, не спрашивайте ни о чем, ради Бога. Я просто проверил показания Антоши и убедился, что они реальны.

– Может быть, и реальны, только… Ты вот говорил, что Антону надо верить до конца либо не верить вовсе. Человеку в таком состоянии что не померещится! Вспомни: труп шевельнулся.

– Я забыл, – медленно сказал Егор. – Совсем забыл про эту деталь, настолько фантастичной она кажется. Если Ада была еще жива…

– Морг застал ее уже мертвой.

– Он плакал, представляете? Слезы на лице смешались с кровью.

– Ах, Егор, ты еще молод, ты еще не можешь судить…

– Уже не молод. И мне придется судить.

– Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким и вам отмерится.

– По-вашему, проявить великодушие и забыть?

– Величие души не в забвении. Сказано: не убий. Тяжкий грех. Только не становись судьею. Ты понял меня?

– Понял. Я знаю, что сделаю. Если у меня будет время.

А время шло к ночи, беззакатной, безлунной, бесшумной, ни одно окно не зажглось в особняке. Красные следопыты разделились, Серафима Ивановна, закутавшись в шаль, мужественно осталась на лавке во дворе; Егор сел на ступеньку в парадном возле знаменитой ниши в твердой решимости дождаться психиатра. Ни скрипа, ни шороха, ни просвета, не чувствуется потустороннего присутствия, плотную тьму не прорезает лунный луч, нечеловеческий крик. Даже обаятельный дюк Фердинанд, с давних пор облюбовавший нишу с крюком в качестве засады, откуда так удобно бросаться и пугать двуногих, – даже дюк Фердинанд находился в бегах или за дверью с хитроумным японским замком. Егор тихо поднялся на третий этаж, подошел к двери, прислушался: безмолвие, как в могиле. Уместное сравнение. Спускаясь вниз, заскочил на минутку к себе, вдруг сердце прихватило. В темноте, чиркнув спичкой, нашел в маминой аптечке столетний валидол, положил под язык, прилег – на одну минуточку! – на любимый свой диван и мгновенно, как после сильнейшего снотворного, провалился в глубокую, не проницаемую для сознания кромешную яму.

* * *

Боже мой! Жаркие лучи за окном сквозь легкий тополиный шелест. Без двадцати одиннадцать! Да что же это такое? Да как же я мог? Мама предсказывала, что кончу Обломовым.

Егор вскочил с дивана, побежал на кухню, бросился к окну. Безмятежное субботнее утро, играют в песочнице дети Ворожейкиных и сынишка Моргов, Серафима Ивановна («красный следопыт», последний солдат в позабытом окопе – таким образом можно выразить ее преданность и чувство долга) вяжет на лавке под сиренью. Вот подняла голову.

– Никудышный я сторож, Серафима Ивановна.

– Да вроде все спокойно.

Егор посмотрел на охотничий нож в руке (ведь так и спал с ножом – как дико все это выглядит в свете дня), сунул за ремень джинсов под куртку и спустился по черной лестнице в уютный, зеленый, дышащий покоем (и выхлопными газами с улицы) двор.

Тут из подъезда показался клоун в ярко-зеленых клетчатых шароварах; наследственная лысина его сверкала, сверкали глазки; буркнув нечто нечленораздельное, он направился к голубятне. За ним, как по команде режиссера-демона, вышла Алена в розовом сарафане. Егор застыл, завороженный зрелищем. Все это уже было! Сейчас появится Рома. Нет! Сначала мы втроем подойдем к голубятне. Так, подошли; причем его партнеры явно не чувствовали горестной иронии, абсурдности происходящего. Егор оглянулся; не удивившись, увидел Романа с фирменной сумкой, подходящего к тоннелю, окликнул; тот подошел, сказал:

– Сигареты кончились. Вот жарища, а?

– Ален, что ж ты молчишь? – подал реплику Егор. – Ты должна сказать: поехали в Серебряный бор.

– Иди-ка ты со своим бором…

– Зато совершенно необычно повел себя вдруг клоун: зажмурился. подпрыгнул, как мячик, и простонал:

– Покойница! Он ее выкопал…

Стоявшие у голубятни подняли головы и увидели картину, от которой воистину кровь застыла в жилах. За двойными стеклами кухонного окна Неручевых кто-то стоял недвижно, глаза закрыты на бледном, восковой, неестественной бледности, лице, однако драгоценные пряди распущенных темно-рыжих волос горели огнем и сияло чистым голубым цветом американское платье-сафари. Сейчас она закричит: «Надо мною ангел смеется… убийца!» Закричала Алена, страшный рыдающий вопль, Серафима Ивановна медленно поднялась, сверкнули падающие оземь спицы-рапиры и белое кружево, Роман вцепился в клетку, а Морг взревел бессмысленно:

– Окружаем! Ребята, бегите через парадное! – и рванул на черный ход, за ним Серафима Ивановна, мрачно-страдальчески оглянувшись на Егора, а тот никак не мог оторвать от железных прутьев железные пальцы (голуби сбились в кучу, отчаянно воркуя), наконец оторвал последним усилием – и так, рука в руке, они пробежали затхлый тоннельчик, тротуар, пять прыжков, прохладный мрак парадной лестницы, ступени, ниша между вторым и третьим этажами. Остановились на секунду перевести дух, а сквозь все стены и запоры несся дубовый стук, звериный крик Морга: «Открывай! Вурдалак! Дверь разнесу!»

– Я хочу подарить тебе охотничий нож, – шепотом сказал Егор и протянул, вынув из футляра, старому другу старую безделушку; блеснуло лезвие в золотом луче, падающем из восьмигранного оконца. Помнишь, играли в детстве?