Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

– Что надо?

– Анатоль, ну что вы заладили? Я хочу вам помочь.

– Не нуждаемся. Покедова, студент. По-русски не понимай?.. Гуд бай. Ар-ривидерчи. Адью.

Вместе со словами вылетал изо рта и растекался по сараю самогонный дух. Бесноватый с лопатой, блистающей сталью в дрожащем чадящем пламени средь предметов самых неожиданных: разбросанных поленьев… которые в ту пятницу были аккуратно сложены в штабеля, я перебирал. И опять сложил. Ага. освобожден дальний угол. Саня быстро прошел: утрамбованная земля казалась разрыхленной, словно здесь…

– Вы здесь что-то закопали? – воскликнул Саня.

Анатоль хрипло, хитровато рассмеялся.

– Что? Анатоль! Что?

– Кое-что. Понимаешь? – он подмигнул и опять рассмеялся. – То самое. Искомое, – протянул лопату. – На, покопайся, может, чего и найдешь.

Точно загипнотизированный, Саня взял лопату, а Анатоль разлегся на кресле-качалке и закурил, наблюдая.

– Поосторожнее, – предостерег через некоторое время. – Повредишь – голову оторву.

Лопата ударилась обо что-то твердое, взвизгнула жалобно; Саня принялся разрывать землю руками; блеснуло бутылочное горлышко. Драма перешла в фарс.

– Ну что, выпьем на брудершафт?

Саня плюнул и пошел к выходу, Анатоль за ним, на пороге шепнул таинственно:

– Опять являлась, понимаете? Ее душу надо освободить.

– Пить надо меньше, черт бы вас взял!

– Взял, взял!.. Не веришь? Гляди!

Между яблоней в густой тьме приближалась к ним фигура. Ближе, ближе… Саня почувствовал некий трепет, а философ завопил истошно, как давеча:

– Ее душу надо освободить! Демоны погребения! Окружают! Роятся во тьме!

Фигура остановилась, Настин голос произнес боязливо:

– Что это с ним?

– Кто его разберет!

– Тебя к телефону, Сань.

Анатоль юркнул в сарай, а сад вдруг ожил голосами и тенями. Почудилось – множество людей, нет, всполошенные, растревоженные жильцы… и хозяйка. Да, тетя Май тоже вышла из дому. В сопровождении действующих лиц Саня ввалился в коридор, взял трубку. Никто не уходил, окружили кольцом: Настя, Юля, Владимир, Любовь, тетка.

– Алло!

– Александр Федорович? Я не поздно?

Профессор, научный руководитель, нашел тоже время.

– Нет, я еще не сплю.

– Вот что мне пришло в голову. Если мы рассмотрим аспект отношения Леонтьева к проблеме Третьего Рима…

Интеллигентный голос журчал неторопливо, Саня не мог сосредоточиться, никто не уходил.

– …вы меня понимаете, Александр Федорович? – донеслись последние слова.

– Это надо обдумать.

– Обдумайте. Завтра после ученого совета я свободен.

– Очень благодарен. После пяти буду на кафедре, профессор.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

После некоторого молчания тетка произнесла на истерической ноте:

– Мой дом превратился в сумасшедший дом! Позволь узнать: здесь проводятся спиритические сеансы?

– Майя Васильевна, – сказала Настя серьезно, – у Анатоля. возможно, белая горячка. Мы таких видели.

– Похоже, – подтвердила Юля. – Надо бы «скорую».

– А, вызывайте кого хотите! – тетка круто развернулась и ушла в свою комнату.

– Может, проспится? – пробормотал Владимир неуверенно. – В «психушку» засадят, жалко мужика.

– Белая горячка это когда человек спился? – уточнила Любовь.

Настя отбарабанила как на экзамене:

– Психическое заболевание у алкоголиков. Помрачение сознания, зрительные и слуховые галлюцинации, жуткое возбуждение, бред.

– Вообще-то сходится, – подтвердил Саня. – К нему якобы является та женщина. За нее он принял Любовь, Настю…

– Люба, в сад больше не выходи! – потребовал Владимир. – И вам, девочки, не советую. Человек в состоянии невменяемом…

– Саня, какая женщина? – перебила Настя.

– Нина Печерская. Знаете такую?

– Нет… А, в кабинете жила? Балерина?

– В прошлую пятницу она была убита здесь, в доме. Задушена. – Саня поежился, вспомнив теткин поясок. – Почти на моих глазах. Труп исчез.

Настя охнула. Юля спросила быстро:

– Во сколько это было?

– Где-нибудь без четверти четыре.

– А кто убийца?

«Кто из вас прокрался в мой кабинет? – подумал Саня, вглядываясь в испуганные лица. – И зачем?»

– Не знаю.

– Тогда не «скорую» надо, а милицию!

– Мне им нечего предъявить.

Саня двинулся по коридору в кабинет, за ним остальные – маленькая растерянная группка.

– Сань, ты думаешь, Анатоль… – начала Настя и замолчала.

– Не уверен. Но что-то он знает. В сущности, мне нужен один день. Как вы думаете, девочки, можно подождать до завтра?

Медички переглянулись неуверенно. Юля протянула:

– Ну, мы ж не психиатры. Вообще-то регресс налицо.

– Но у него случаются просветы, когда он вполне здравый. Возбужденный, правда. Что будем делать?

Все молчали в недоумении.

– Утро вечера мудренее, – решил Владимир. – Дамам в сад не выходить. Подождем. А то у меня завтра тоже тот еще денек. Встреча с заказчиками в свете, так сказать, сильнейшей конкуренции.

– Выживает сильнейший? – пробормотал Саня.

– Так получается. – Владимир пожал плечами и обратился к жене: – Ты еще не…

– Я «еще не», – перебила она с усмешкой. – Иди спать.

Группа распалась. Они остались вдвоем, как он и воображал, как рассчитывал. Она забралась с ногами в диванный уголок. Большая черная красивая птица. Вдруг заговорила:

– Мы с Володей впервые увидели друг друга в студенческой столовке. Сразу увлеклись. Помню, осень, хризантемы – пышные, последние…

– Хризантемы в тумане, – пробормотал он ни к селу, ни к городу; она взглянула вопросительно.

– Когда я шел сюда в пятницу, везде продавали хризантемы. Почти неуловимый, какой-то «печальный» запах. Так запомнилось. Я не хотел сюда идти.

– Вы предчувствовали катастрофу?

– Ну, это слишком громко сказано. Просто… не хотел. Люба, – спросил после паузы, – почему у вас нет детей?

– А, мы ж провинциалы. Все обычно: негде жить, надо становиться на ноги. И так далее. Теперь это уже не имеет значения.

– Почему?

– Потому что я встретила вас.

Она так стремительно шла навстречу, что у него голова закружилась.

– Вы понимаете, – спросил, тем не менее, сдержанно, что ни с каким мужем я вас делить не буду?

– Понимаю. Все или ничего.

– Стало быть, «все»?

– Все.

Какой странный любовный разговор, необычный.

– А вы понимаете, Саня, что никакой радости это «все» мне сейчас не доставляет?

– Вам жалко Владимира.

– Пусть. Но ведь есть нечто выше жалости?

– Разве?

– Любовь.

– Нет, только страсть безжалостна. Но не любовь.

Она вглядывалась в него сине-зелеными своими сверкающими глазами… Что я делаю! Что я плету! – подумалось в смятении. – Ведь я ее сейчас потеряю!

– Люба, ты уедешь со мной?

– Когда?

– Да хоть завтра. Хоть сейчас.

– Уеду.

– Ты не спрашиваешь, куда?

– Я тебя люблю.

Она улыбнулась; страшное какое-то напряжение вдруг смягчилось – первый проблеск радости.

– Всего лишь в общежитие, – сказал он, нахмурившись. – Пока что ничего лучшего предложить не могу.

– Это неважно. Так завтра?

– Послезавтра, – уточнил он, не вдумываясь в то, что говорит. – Любимая моя.

– Почему ты откладываешь?

Откладываю?.. А! Надо же раскрыть здешнюю тайну.

– Неужели для тебя важнее…

Ну что ты! Но что значит один день. Или ты боишься передумать?

– С тобой не боюсь. Но легче сразу – как прыжок в воду.

– Нет, нет, – он бросился к дивану, встал на колени, принялся целовать горячие руки. – Не надо так говорить! – («Вышла в сад – и будто в воду канула», – вспомнилось суеверно). – Ты – любовь. Ведь так?

– Я – Любовь, – повторила она покорно.

* * *

«Я – Любовь», – сказала она печально… Да, безрадостно. Или плюнуть на все и прямо сейчас забрать ее и уехать? – думал он на другой день, одеваясь. Но мне не будет покоя. Покой… Застегнул плащ, подошел к дверным решеткам – и вдруг захотелось увидеть ее немедленно, хоть на секунду.

Услышав тихое «да», переступил через порог, осознав, что впервые в их комнате – и остановился, ослепленный разноцветным сверкающим хаосом женских нарядов, разбросанных там и сям. Неужели она собирает вещи, чтобы… Люба смутилась и пробормотала:

– Вот… готовлю к зиме, – машинально схватилась за бледно-зеленое платье из бархата.

– Итак, до вечера, Люба, да?

– Да.

– Как назло, профессор… но после шести я обязательно. Ты будешь ждать?

– Да. Мне приснился сон, – сказала Люба как-то значительно, и его отпустила лихорадка следствия, и она успокоилась. Они стояли друг против друга на пороге, и Любовь рассказывала сон:-Я будто бы в раю в саду. Летают райские птицы, и мне так хорошо, будто у самой крылья выросли. Вдруг появляется существо с черным предметом – это уж обрывки из твоих сведений. Раздается голос: райская птица – это красиво. Я куда-то падаю, падаю и просыпаюсь. Ну как?

– Сильно. Прямо находка для психоанализа. Целый набор, который сейчас нас волнует… Как бы разобраться во всем этом наяву.

– Ты литературовед, ты разберешься.

– Не выходи в сад, а?

– Анатоля я не боюсь. До вечера.

До вечера надо успеть не только на свою кафедру, но и повидаться с одним юным свидетелем…

– Генрих, почему «кошмар»?

– А вы больше слушайте этих дур!

– Почему «кошмар»?

Молчание.

– Я верю, что вы виноваты только в предательстве (правда, довольно мерзком). Но не в убийстве. Так почему?

Молчание.

– Вы видели в чулане труп, – сказал Саня почти шепотом; Генрих отшатнулся; и какую-то секунду они с ужасом глядели друг на друга.

– Вы… знаете? – спросил Генрих еще тише.

– Знаю.

– От него? – не дождавшись ответа, юноша воскликнул с силой: – Вы думаете, я покрываю этого бесноватого?

– Не думаю, – откликнулся Саня уже с холодком (рубеж перейден!). – Вам не хотелось быть замешанным в преступлении. Ведь вы провели в чулане не меньше шести часов. Естественно, оставили отпечатки. И так далее. Ну? Как же вы не подали голоса?

– Я не видел – в том-то и дело! Сначала.

– Давайте-ка яснее и подробнее.

– А он вам рассказал?

– Нет.

– Так какого ж вы… черт! Попался как дурак.

– Попались. Уж больно подозрительно вы себя вели. Оба. Все упиралось в этот чулан, все и вся словно сходились в нем… Понимаете, – заговорил Саня рассудительно, давая время свидетелю опомниться и освоиться, – больше тело спрятать было негде. За те пять минут, что я отсутствовал. И он был открыт – вот что сразу задело мое внимание. Тогда как кабинет и комната Донцовых заперты, а в любом другом месте убитая сразу обнаружилась бы.

– Тогда почему он не перетащил ее к себе в комнату? Оптимальный вариант.

– Вы попали в самую точку. Выходит, он ее не перетаскивал.

– Кто ж тогда? Ведь Анатоль убийца.

– Выходит, нет.

– Он, – заявил Генрих уверенно.

– Хорошо. Рассказывайте.

– Я стоял в темноте у двери. Щелкнул замок. Положение глупейшее. Жду. Жду. Ощущение, будто я в черной бездне, выражаясь красиво. Решил осмотреться и достал зажигалку: обыкновенный чулан. Ну, задремал за ширмой.

– Почему вы ничего не предприняли? Вы не производите впечатление слабака.

– Что я мог предпринять, по-вашему?

– Да хоть в дверь колотить!

– Не мог.

– А! Предательство жжет. Тоже мне… Печорин. Ладно, дальше.

– Очнулся от света, заглянул в дырку: Анатоль стоял на коленях, в руке куколка. Он глядел на нее и говорил: «Теперь ты успокоишься, наконец».

– На куколку?

– На мертвую!

– Господи, помилуй, – не выдержал Саня, хотя ведь представлялось, предчувствовалось… – Где она была?

– На полу, почти под нижней полкой.

– Вы ее узнали?

– Кто б ее смог узнать! Жуткое лицо.

– Анатоль узнал.

– Ну, он-то… Еще бы! Я потом, уже после ваших вопросов сообразил.

– Как же вы не заметили раньше, при свете зажигалки?

– Вы думаете, она уже была там?

– Тут и думать нечего. Из комнаты тети Май она исчезла около четырех. И Анатоль не мог разгуливать по дому с трупом. Слишком много народу.

– Не заметил. Помню что-то, покрытое пестрой материей, на полу.

– Тетя Май говорила о пропаже занавески. Очень интересно.

– Очевидно, он откинул материю с лица. Он-то знал, что делает.

– Вы так уверены?

– А вы бы поглядели на его реакцию: он был умиротворен вот точное слово. «Успокоил», по его словам. «Упокоил», то есть.

– И вы убежали?

– Я не трус, – сказал Генрих медленно, лицо, тонкое выразительное, потемнело. – Но и не сверхчеловек. А сцена эта была… нечеловеческая.

В возникшей паузе Саня так явственно увидел то лицо, вновь ощутил тот ужас.

– Являетесь вы, – продолжал юноша, – и усиливаете это впечатление. Заявив, что женщина исчезла год назад. Веселенькое рандеву с трупом в чулане.

– Но вы, Генрих!

– А почему я должен был вам исповедоваться?.. Нет, это мое собственное переживание, потрясающее. Я никому его не отдам.

– Вы были обязаны отдать. Все свои переживания, все впечатления, связанные с убийством… Чтоб мы не опоздали, черт возьми!

– Так возьмите его в оборот!

– Возьму. Хотя я-то не уверен.

– Что Анатоль убийца?

– Не уверен. Мое впечатление (подсознательное, ничем не подкрепленное) – заранее подготовленное убийство. Как я сказал одному человеку: заговор зла.

– Ну, философ и подготовил.

– Кажется, это не соответствует его личности, его чувству к ней. Нежнейшей жалости. Впрочем, не знаю… Но узнаю – сегодня же.

* * *

Сказать было легко, выполнить – невозможно. Анатоль спал в сарае. В засаленной своей фуфайке, в немыслимых ватных шароварах под ватным же одеялом. Если можно так выразиться – мертвецки спал. Ни уговоры, ни вспышки фонарика в лицо пробудить его не смогли. Совсем переселился в сарай – и это понятно; из окна его комнаты не видно то пространство, где кончается сад и начинается огород, то пространство, где в пьяном его бреду происходят «явления».

И тетя Май. по-видимому, перестала следить за своим самогоном, пустила на самотек – в буквальном смысле слова. Ее опять нет дома. Элегантный лиловый халат висит на дверце гардероба. Саня взял в руки поясок. Похоже… нет. я уверен, что эта удавка была затянута на длинной белой шее. Что действительно противоречит моему убеждению – моей версии о преднамеренном убийстве. Да разве у меня есть версия? Ну, какая-никакая, а за эти дни составилась…

Саня прошел к себе (предварительно в десятый раз, наверное, постучав к Донцовым – ее нет, дом по-вчерашнему пуст, впрочем, девочки дома… неужели она передумала?.. этот второй – первый! – страстный план ни на секунду не упускался им из виду, своеобразно сплетаясь, переплетаясь с другим, криминальным).

Итак, версия. Единственный раз в году —13 октября – хозяйки, совершенно точно и заранее известно, не будет дома (теперь ее отлучки приобрели характер регулярный… ладно, не отвлекайся). Никого не будет дома. Поскольку ребята не слышали ни одного звонка в дверь до поднятого мною шума, Нину в дом кто-то впустил (если только она не украла ключи из куртки Владимира, что уж совсем невероятно). Ее кто-то поджидал в условленное время и открыл дверь, пока она не успела позвонить. Причем из всех жилых комнат – только из хозяйкиной видны калитка и подход к дому. То есть можно было видеть появление женщины в черном – вот почему преступление совершилось там, где оно совершилось (и именно теткина комната максимально удалена от «девичьей», где резвилась молодая парочка).

Вместе с убийцей Нина проходит и садится в кресло. Она не боится его, иначе не рискнула бы остаться наедине, вообще не пришла бы. Достает из сумки восковой венок и роняет (или бросает) на пол. Да, на столике я веночка не видел… а вот пресловутый черный предмет… (возможно, вынимая именно этот предмет. она выронила веночек).

В разговоре между жертвой и преступником упоминаются «белая рубашечка, красный чепчик в каком-то покое» (нота бене: Анатоль украл игрушку – вообще «сказочная», «детская» тема, кажется, вписывается в мой сюжет; вспомним впечатление Викентия Павловича).

Убийца заходит за спинку кресла (Нина опять-таки его не боится, то есть не следит за его действиями, иначе она вскочила бы!), берет с дверцы гардероба крученый шнур, набрасывает на ее шею, и я вижу руки-крылья… Да, вот слабое место моей версии: как он, заманивая Нину в дом, не побеспокоился заранее об орудии… стало быть, он вполне рассчитывал на свою силу (задушить!). а тут кстати подвернулся и шнур. Или он ни на что не рассчитывал, а идея убийства возникла в процессе объяснения, в состоянии аффекта? Но почему встреча именно в этом доме, пустом в этот день, в этот час? Подготовить ее гораздо сложнее, чем в каком-либо другом месте, например, в безлюдном осеннем парке… в том же Ботаническом саду неподалеку. Нет, все нацелено на дом в Останкино.

Агония. И вдруг в окне он видит меня: как я трясу оконную решетку, звоню, колочу в дверь. И исчезаю, предоставляя ему уникальную возможность ускользнуть. Он понимает, что нельзя терять ни минуты, и все-таки прячет тело в чулан. Что из этого следует? Во-первых, что чулан, всегда запертый, сейчас открыт (обстоятельство, прямо указывающее на Анатоля – «царство Анатоля»). Во-вторых… «во-вторых» не понимаю. Если не философ (как я чувствую, несмотря ни на что), способный в потусторонних своих фантазиях отнести мертвую хоть сразу на кладбище… если не философ, а человек трезвый, все заранее обдумавший? Тогда мне его действия непонятны, ведь рано или поздно чулан отопрут, хотя бы он и унес ключ. А он его даже не унес, даже не запер дверь. Судя по всему, мне придется согласиться с неопровержимой виновностью Анатоля.

Но как же так: убить, спрятать – и украсть куколку и самогонку? И забыть про открытый чулан (куда, как «в черную бездну», срывается Генрих)? Пожалеть старуху перед иконой, решив вернуть принцессу? Сидеть с нами за столом, иронизировать, зная, что рядом за стенкой задушенная им любимая женщина? На все эти вопросы можно дать один вполне разумный ответ: Анатоль, как многие стопроцентные алкоголики, страдает провалами памяти.

Да. но о каком провале может идти речь в такой ситуации: он вносит убитую в чулан, кладет на пол, покрывает занавеской и берет с полки игрушку, чтобы подарить невесте! Тогда Анатоль не просто алкоголик с сильным психическим сдвигом, а стопроцентный сумасшедший.

На этом можно пока поставить точку (многоточие) и обратиться к собственным проблемам. Скоро девять. Где Люба? (вышел в коридор, опять постучался к Донцовым – опять безнадежно… а дверь-то не заперта: темно… свет… никого… нет ее шубки на вешалке, а вещи прибраны… странно… в «девичьей» рычит магнитофон, и тетя Май пришла – пальто и шляпка на оленьих рогах). Он никого не хотел видеть, пораженный мыслью: неужели она, как в ту ужасную пятницу, пошла с мужем отмечать выгодный контракт? Быть не может!

Заставил себя пройти в сарай. Та же картина. Когда все это кончится? Какой бесконечный день, бесконечный вечер… Зачем он не сказал: «Сейчас!» Она этого ждала, этого хотела. И я хотел. А разыгрываю дурацкую роль сыщика, ведущего следствие, которое яйца выеденного не стоит: убийство на пьяной почве… Кстати (вспомнил, вошедши с веранды в кабинет), зачем в воскресенье Анатоль пытался проникнуть ко мне? Взять венок на память? Но он вроде бы не знал, что венок у меня… Зачем я требую какой-то логики в поступках человека безумного? – пытался Саня отвязаться от избранной роли, но воображение вновь и вновь возвращалось к сцене «нечеловеческой»: Анатоль на коленях перед трупом. «Теперь ты успокоишься наконец» (словно продолжая предсмертный разговор: в покое – успокоишься). Кто-то проносится мимо – во тьме, как показалось Анатолю. Что подумал бы он – кабы был невиновен? Что сбежал убийца – несомненно. А ему это в голову не пришло: какое-то существо, «собственный демон»… Что дальше? Куда он дел мертвую? Я похвастался раскрыть тайну сегодня же и покончить с кошмаром. Ну, еще усилие, ведь я знаю – подсознательно.

В дверь постучали, возникла Настя.

– Сань, чай пить будешь?

– Спасибо, Настюш, неохота.

– У тебя почитать ничего нету?

– У меня нечто философское, а тут… Божий мир. Ежели тебя интересуют бабочки, например…

– Мне в жизни, знаешь, какие «бабочки» встречались? Не приведи Господи! С одной вон никак не расстанусь, переехать некуда. Здесь – жуть!

– Да? Ты так считаешь?

– Сань, найди скорей убитую, а то мы спать боимся, даже как-то объединились.

– Искал. Помнишь, ты ночью кого-то в саду видела? Я и был, с фонариком.

– Фонарика не было… не помню. А что-то двигалось, тень…

– Во сколько, помнишь?

– Не слишком поздно, мы еще не легли, объяснялись… «бабочки». Бабочки с картинками?

– С великолепными, и живопись, и фотография.

– Давай.

Он подошел к полке над диваном, вспомнив вслух: «Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, крылья узнаю твои, этот священный узор» – взял огромный фолиант, поднес Насте (она ушла), задержался у двери – в этом определенном ракурсе показалось: в образовавшейся щели блестит что-то, какой-то черный предмет… Подошел, пошарил, с пружинным всхлипом свалились на диван два «труда»: на полке за книгами стояла лаковая туфелька. Трясущимися руками он освободил всю полку: ничего. Опустился на стул, глаз не сводя с удивительной находки.

Туфелька казалось миниатюрной, почти детской. Опасаясь почему-то до нее дотронуться (никак, подсознательно сработала сакраментальная заповедь про отпечатки пальцев!), он кинулся к чемодану, достал свою собственную туфлю (из единственных «парадных»), поставил рядом. «Дистанция огромного размера» (а размер у меня обыкновенный – сорок второй). По-моему, таких крошечных ножек судьба не подарила ни одной из женщин в нашем доме… что я буровлю! Какая женщина будет прятать обувь в библиотеке!

Спокойно. Допустим, это туфелька балерины – как она сюда попала?.. Ума не приложу. С бабочками более-менее ясно (мой сон, стихи) – фолиант на полке слегка выдавался вперед (как и два, стоявших рядом), нарушая ровный книжный строй и чисто зрительно привлекая внимание.

Господи Боже мой! Золушка и Принц. Как я подумал вчера на Сретенке: жутковатая пародия… Легконогая Сандрильона в полночь в спешке потеряла… это туфелька мертвой. Я уверен. Значит, она была здесь в кабинете? Или забыла год назад? Одну? За книгами? Ерунда! Туфлю кто-то спрятал или подбросил. С какой целью? Не понимаю, в голове бешеная круговерть, не могу собраться с мыслями…

Спокойно. Если тем воскресным вечером кто-то пытался проникнуть сюда за туфелькой, значит… Что это значит – штучки Анатоля? Как он кричал: «Демоны погребения!» Какой неожиданный нетривиальный образ. Ну, вспомни, вспомни. Так: «Неприкаянная душа требует успокоения, погребения». Опять! Наконец: «Если она погибла в саду, то и успокоиться ее душа должна…» Он не докончил, а тетка – словно в унисон: «Вышла в сад – и будто в воду канула». И вот: Настя в саду видела не меня.

Я вышел в сад… Восстановим мои действия по минутам. Без десяти одиннадцать я вышел в сад. Генрих (проплутав в переулках) спустился в метро без десяти двенадцать. С фонариком я осмотрел, как писали в старину, «каждую пядь» – никаких свежих следов. И занялся сараем. Тут посмотрел на часы: четверть двенадцатого. Долго копался в хламе и перебирал штабеля дров. Долго: из сарая я выбрался в двенадцать. Стало быть, я потерял сорок пять минут. Слишком долго, как теперь выясняется.

Что, тем временем, происходило в доме? Донцовых еще не было, тетя Май была погружена в молитву и вообще недослышит. Девицы выясняли отношения под магнитофонные стоны. Да, еще «тяжелый рок»! И сад, и даже нутро сарая были заполнены «роковым» скрежетаньем. Анатоль стоял на коленях. «Теперь ты успокоишься наконец». Это так. Наверное, он ничего не рассчитывал, не до того ему было, однако «демоны погребения» предоставили ему почти час – и он им воспользовался.

А потом наступил Покров. Милосердный Покров Богоматери (потемневшая старинная икона в восточном углу). Ночь заполнилась чудесным свечением, и земля покрылась великолепными коврами. «Блестя на солнце, снег лежит»… Нет, сизая мгла, туман, туман и кружащаяся над садом ворона. Да, было так. И Анатоль точил лопату.

Словно во сне, Саня вышел в сад, зажег фонарик. Прыгающее пятно, стволы, обнаженная земля, останки снега… По мере приближения к границе сада и огорода шаги замедлялись, замедлялись… Наконец он остановился, выключил фонарик. Довольно долго стоял, привыкая к ночи, преодолевая (пытаясь преодолеть) совершенно реальное, всеохватывающее, чувство страха. В чем дело? Никогда не боялся мертвых. Однако сделать последнее усилие – найти могилу – казалось невыполнимым, невозможным.

В ночном саду начали проявляться четкие очертания деревьев, кустов, изгороди, проступила в небе и будто приблизилась крыша сарая, резко выделились снежные пятна – ровные круги под яблонями. А один круг – ближе к огороду – как-то назойливо. вызывающе нарушался, в свою очередь, пятном черным. Саня подошел, остановился невдалеке, напряженно вглядываясь. забыв про фонарик, ощущая трепет сверхъестественный.

Под яблоней навзничь лежал человек. Женщина. В черном. Он ее выкопал? Надо нагнуться и посмотреть. Саня встал на колени. протянул руку, пальцы погрузились в нежнейший шелковистый… что это, Господи? Схватил за плечи, опустил, еще не веря. Включил фонарик, еще не веря. Мертвое застывшее лицо. Моя Любовь.