Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

– И уехали в Ленинград?

– Вот именно.

– Не захватив с собой даже пары трусов?

– Да я на три дня поехал, к тетке.

– Через три дня вернулись?

– Через неделю. Не хотелось уезжать.

– Но июль – самый разгар отпусков и каникул. Как же вы заранее не подумали о билете?

– Буду я о такой ерунде беспокоиться. Ведь уехал?

– Во сколько вы купили билет?

– Часов в шесть.

– А поезд отправлялся?

– В одиннадцать с чем-то.

– Почему же за пять часов вы не съездили домой?

– Зачем? У меня была встреча с приятелем. С Аликом. Все проверено. И проводница подтвердила, что я в ее вагоне ехал.

– Очевидно, разыскать ее было нетрудно. Вагон-то международный?

– «Москва – Хельсинки». Я хорошо выспался. И в четверг утром подъезжал к Ленинграду. Все проверено. Ко мне нет никаких претензий.

Не могло быть никаких претензий к нему и у меня – никаких, только смутное ощущение, что мальчишка врет, потому что смертельно боится. Впрочем, ощущение это могло объясняться антипатией, которую Петенька во мне вызывал. На прощанье я сказал сурово:

– До свидания. Если понадобитесь – сообщу. И он нас покинул.

Дурак! – словарный запас нашего Игорька был несколько однообразен. – Его кретином обозвали, а он тут же мириться прибежал.

– Любовь, – сказал Василий Васильевич, усмехнувшись.

– Ага, до гроба.

– Женатый Вертер, – я вздохнул. – И поймать не на чем. Чист, как слеза.

– Что ж это он так позеленел, аж в Ленинград махнул! Заметил, Ваня?

– Заметил, а толку-то? Сестры были на речке, либо Анюта с Петей оба врут. Но зачем?.. Ладно, остается последний свидетель, последняя надежда – или придется закрыть нашу лавочку. – И я пошел звонить Борису Николаевичу Токареву – математику.

12 июля, суббота.

– Была полная тьма, – сказал старик и улыбнулся доверчиво. – Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Математик сделал шаг назад к двери, огляделся затравленно и спросил, ни к кому не обращаясь:

– Зачем меня сюда заманили?

– Вас пригласил я. А это Павел Матвеевич, узнаете?

– Зачем вы меня сюда заманили?

– Не узнаете? Таким он стал после похорон жены, точнее, после вашего разговора с ним в прихожей, помните?

Он тяжело взглянул на меня, взялся за ручку двери и отрезал:

– Для шантажа это слишком глупо.

– Да Бог с вами, Борис Николаевич! Неужели не жалко старика?

Он поколебался – и все-таки дрогнул.

– Старика жалко. Он был умен. Но что вы хотите от меня?

– Вчера вечером у нас с ним состоялся следующий диалог по телефону.

– С вами говорят из отрадненской больницы. Здесь лежит ваш бывший тесть, Павел Матвеевич Черкасский. Вы не могли бы срочно приехать?

– Зачем?

– Это не телефонный разговор.

– Почему Павел Матвеевич не может позвонить сам?

– Он в тяжелом состоянии, не встает.

– А вы кто?

– Его сосед по палате. Травматологическое отделение, палата номер семь.

– Хорошо. Я приеду в течение дня.

Я совершенно не надеялся на успех, но он приехал, к счастью, после Анюты. Он приехал и остался, несмотря на жутковатую встряску, которой встретил его больной, несмотря на все эти годы, что разделили их, казалось, навсегда. Что привело его – любопытство, страх или сострадание?

– Вам жалко Павла Матвеевича, потому что он был умен? Вы принимаете в расчет только умных?

– Естественно. Разум – единственно надежный критерий.

– А дураков куда девать? Или того же старика? Ведь он лишился вашей последней надежды – разума.

– Послушайте, вы чем занимаетесь?

– Иван Арсеньевич Глебов. Прозаик.

– Ясно. Слова, слова, слова.

– А вы математик: цифры и цифры. Значит, человеку человека не понять?

– Вы вызвали меня на философский диспут?

– Меня заинтересовала судьба Павла Матвеевича. Хотелось бы разобраться в этом.

– И книжечку издать? – математик улыбнулся. – Правильно. Профессия обязывает.

– Я бы не назвал свой интерес профессиональным. Так же, как и вам, жалко старика.

– Никакая жалость его не спасет.

– Допустим. Но я хочу знать, кто его до этого довел.

– Я – кто же еще? Вы об этом прямо сказали.

– Я упомянул о факте и жду объяснений. Хотите мне помочь?

– Не хочу ко всему этому возвращаться.

– Вы боитесь?

Математик улыбнулся снисходительно, сел на табуретку и выжидающе уставился на меня. Мой ровесник – тридцать три года. Невысокого роста, крепкий, широкоплечий, широколобый, с уже приличной лысиной. Вообще лицо с первого взгляда кажется заурядным, но выражение силы – или злобы? – одним словом, характера – вдруг впечатляет.

– Дмитрий Алексеевич мне рассказывал…

– Ну как же я сразу не догадался! – воскликнул математик. – Ну конечно, Друг дома! Я его так и зову – Друг дома – с большой буквы. Он из этой истории прямо сделал себе хобби. Сознайтесь, ведь это он вас вдохновил? Он и ко мне подбирался.

– Вы не вдохновились?

– У меня в жизни, знаете, есть дела поважнее. Я ведь не свободный любвеобильный художник на собственной машине, который может ездить куда угодно в любое время суток, делать что угодно и по каждому поводу давать волю своим чувствам.

– Каким чувствам?

– Самым благородным, разумеется.

– Звучит двусмысленно. Вы что-то имеете против Дмитрия Алексеевича?

– Лично против Щербатова – ничего. Но в целом эстетов выношу с трудом.

– Эстет? Всего лишь? По-моему, он гораздо глубже.

– Вам виднее, вы с ним наверняка одного поля ягода: поклонники, так сказать, чистой красоты.

– Благодарю. И как же он к вам подбирался?

– Что я делал, где я был. Мне и так осточертели с этим алиби. Когда все версии о сексуальных маньяках и дачных соседях (Звягинцевым все лето отравили), вообще об убийцах со стороны все версии оказались исчерпанными, принялись за нас. И представьте: самой подходящей кандидатурой оказался я. Мальчишка этот, Петя, в Ленинграде, Анюта – сирота, в горе, художник – в творчестве. Всю среду писал портрет одного кавказского друга, а ночью они с ним ездили по гостям, даже ночевали у каких-то знакомых. Одним словом, все вне подозрений. Кроме меня.

– Что делали в это время вы?

– И вы туда же? Так вот, я алиби себе не подготовил и вел нормальный образ жизни. До шести часов работал на машине, перед уходом заглянул в свой отдел. После шести поехал домой и опять-таки работал – один. В двенадцать лег спать – и опять один. Отсыпался в одиночестве.

– Что значит «отсыпался»?

– А, у Анюты патологический сон: просыпается от малейшего шороха.

– Это новость! Она принимает снотворное?

– Нет, она где-то прочитала, что от снотворного не настоящий сон, а обморок.

– Так что же произошло, по-вашему, на даче в ночь исчезновения Маруси?

– Понятия не имею. Разве что какой-нибудь гений злодейства их обеих опоил и усыпил.

– По словам Анюты, они ни с кем в среду не общались. Так что это невозможно.

– Все возможно, если очень захочется. Например, пробраться в дом, пока они были на речке, и подсыпать чего-то в чайник. Он стоял на плите в кухне.

– Но Петя утверждает, что дом был на запоре: и дверь и окна. Следы взлома обнаружились бы.

– Да конечно, все это фантастика! Кому их надо было усыплять и зачем?

– У Черкасских имелись какие-нибудь ценности?

– Они годы жили на зарплату Павла Матвеевича и едва сводили концы с концами. Темная история. Эстет сказал бы: страшная и таинственная история.

– Борис Николаевич, когда вы впервые услышали об исчезновении Маруси?

– Анюта мне в четверг позвонила в институт, но я два дня подряд – среду и четверг – работал в другом здании. В три я зашел в свой отдел, и мне сказали, что звонила жена: на даче что-то случилось. Я поехал на дачу.

– Сколько времени занимает путь от вашего института до Отрады?

– Чуть больше часа.

– Однако вы приехали только в семь.

– Естественно. После окончания рабочего дня.

– Вас не отпустили раньше?

– Я и не отпрашивался.

– Завидное хладнокровие.

– А чего суетиться? Мою жену утешил бы Друг дома, – математик помолчал. – Ну, тут телеграмму от родителей принесли…

– Борис Николаевич, а вас не удивило, что Анюта как-то преждевременно восприняла все трагически?

– Меня ничего не удивило, женщины уже давно меня не удивляют. Утонченные натуры.

– Но ведь она могла предположить, как ее звонок отразится на матери?

– Да ведь звонила она все-таки отцу.

– А почему он так спешно вылетел, не дождавшись каких-то определенных известий?

– Очевидно, почувствовал что-то серьезное. Просто панике он бы не поддался. Анюта рассчитывала, что Павел Матвеевич сумеет приехать один. Но он не сумел. Он сказал жене, что у них несчастный случай в клинике, с его пациентом, нужна срочная операция. Вообще это в его духе, он был настоящий врач. Однако она не поверила.

– Откуда вы все это знаете?

– Павел Матвеевич говорил, когда мы ездили заказывать гроб. Любовь Андреевна была проницательна и слишком любила своих близких. И близкие отплатили ей за любовь полной мерой. Вот вам неразумный критерий.

– Вы полагаете, она жила и умерла бессмысленно?

– Так получается.

– Не верю. Ладно, она поехала с мужем…

– Да, она настояла. Он боялся ее брать, боялся оставить. Уже в самолете пытался подготовить: сестры вроде поссорились, Маруся вроде сбежала в Москву… А тут участковый сразу с трупом… Она, понимаете, не была к этому готова.

– А кто-нибудь был к этому готов?

– Вы меня не ловите – не поймаете. Они вернулись с опознания, Анюта их ждала, места себе не находила. Но когда она подбежала к ним. Любовь Андреевна вдруг крикнула: «Как ты могла!» – и потеряла сознание.

Любопытно! Уже с начала нашего разговора я чувствовал, как Борис упорно стремится нацелить мое внимание на художника и Анюту. Против Дмитрия Алексеевича он, видно, фактов не имел, ограничиваясь намеками: «свободный любвеобильный эстет, поклонник красоты… свободен в течение суток…» Против Анюты – имел. И факты любопытные: слишком нервный сон и последние слова матери. Восстановить справедливость он старался или хотел отвлечь мое внимание от себя?

– «Как ты могла»? Мне об этом никто не говорил.

– Мало ли что вам еще не говорили!

– Как вы ее слова объясните?

– Это очевидно. Она знала, что сестры поссорились, и обвинила старшую.

– Но на самом деле они не ссорились, так ведь?

– Мне неизвестно, что в ту ночь произошло.

– Борис Николаевич, об этих обстоятельствах… ну, о сне Анюты и о словах ее матери вы говорили следователю?

– Воздержался. Мы втроем с женой и Другом дома выступали единым фронтом.

– Почему же сейчас сказали мне?

– Догадайтесь.

– Попробую. Ведь вы не случайно проболтались?

– Нет.

– Вы считаете свою бывшую жену причастной к исчезновению Маруси?

– Не догадались.

– Ладно, на досуге подумаю. А о чем еще вы говорили с Павлом Матвеевичем, когда ездили заказывать гроб?

– Ему было не до разговоров.

– Какие-нибудь странности вы в нем заметили?

– Наверное, горе всегда производит странное впечатление. Но каких-то патологических отклонений я не заметил.

– Что вы сказали Павлу Матвеевичу, когда уходили с поминок?

– Что у меня болит голова, и я уезжаю к себе.

– И все?

– И все.

– Что он вам ответил?

– Что-то вроде того, что они без меня обойдутся. Он обиделся.

– Обиделся? С чего бы это? Ведь он всего лишь потерял жену и дочь, а вы в подходящий момент всего лишь бросили его.

– Давайте без фраз. У меня болела голова, а с ними оставался самый близкий друг.

– Поражает вот что. В свете «смертельных» событий ваш уход выглядит малозначительным эпизодом. Однако именно этот эпизод вывел Павла Матвеевича из нормального состояния, может быть, привел к безумию. Так что же вы сказали ему?

– Я вам все сказал.

– Ну что ж… А тогда в прихожей что-то необычное, болезненное в нем чувствовалось?

– Нет.

– Вы развелись с женой из-за другой женщины?

– А это уж мои собственные радости, позвольте мне их самому расхлебывать.

– Вы и следователю так ответили? А может, и это скрыли?

– Мы развелись, когда следствие, наверное, уже закончилось. Во всяком случае, никто по этому поводу меня не вызывал.

– Но следователь расспрашивал о ваших отношениях с женой?

– Интересовался.

– И вы, так сказать, ввели в заблуждение?

– Не люблю вмешивать посторонних, тем более официальных лиц в мои дела, которые абсолютно не имеют отношения к исчезновению Маруси.

– А мне так показалось, что в некоторых пунктах вы весьма откровенны. Но не во всех. Скажите, как вы относились к Марусе? Или это тоже запретная тема?

– К Марусе? – он помолчал. – Обыкновенно… нормально.

– Это не ответ.

– Ну подумайте: что между нами могло быть общего?

– Я подумаю. И все же: какой вы ее помните? Вы ее помните?

– Помню. Эта девочка играла с огнем.

– То есть?

– Просто ощущение – блеска и риска. Вот и доигралась.

– Она ведь, в сущности, была ребенком.

– Не скажите. Ребенком она не была. И вообще не стоит никого идеализировать, даже умерших. Либо их забыть, если можно, либо помнить живыми, а не покрывать патокой.

– Ваши воспоминания живые?

– Да.

– Вы сказали о ней слишком много и слишком мало. Точнее, вы намекнули на многое. Объяснитесь.

– Я же говорю: просто ощущение. Фактами не располагаю.

– Вы ходили на ее спектакли?

– Повторяю, то же впечатление: блеск и риск.

– Как вы думаете, она любила Петю?

– Петю? – он усмехнулся. – Ах, Петю! Не знаю.

– А из-за чего они поссорились на речке, знаете?

– Я об этой ссоре только от следователя узнал. Я на речку не ходил.

– Почему?

– У меня болела голова.

– Слабая у вас голова. Мигрень?

Математик встал.

– Ладно, бывайте! А я пошел делом заниматься.

– Думаю, мы с вами встретимся – и скоро.

– В зале суда?

– Здесь.

– Ну нет, поиграли – и будет. Больше вы меня сюда не заманите.

Он на мгновенье задержался возле койки Павла Матвеевича (я не видел его лица) и ушел, не оглянувшись.

Кончался первый круг впечатлений, разговоров и лиц… Трое мужчин и одна женщина. Довольно яркие индивидуальности, каждый гнет свою линию, что-то скрывает или недоговаривает. И одна общая черта, меня заинтересовавшая: та давняя история ни для кого из них не стала прошлым, дымка времени (пыль и пепел) не исказила в памяти малейшей подробности, не смягчила боли, ненависти и страха. Не говоря уже об Анюте и Дмитрии Алексеевиче, которые, казалось, и жили прошлым, даже молодой карьерист Петенька, вдруг разлюбивший детективы и скоропалительно женившийся, даже он не был равнодушным при всех своих «железных» алиби. А ученый-математик, поклонник разума, три года назад сознательно порвавший с прошлым, ошеломил меня потоком самых неразумных отрицательных эмоций. И Павел Матвеевич не уставал с надеждой повторять о лилиях в полной тьме. Что стремился он внушить, на что надеялся в своей действительной тьме потухшего сознания?

Итак, в субботний вечер, накануне новых открытий, я суммировал факты в такой последовательности.

3 июля, воскресенье. Обед в саду. Приезд Пети. После чая вся компания, за исключением Бориса, отправляется на пляж. Ссора Маруси с Петей. Художник отвозит старших Черкасских во Внуково, заодно подбросив Петю с Борисом в Москву.

6 июля, среда. Сестры встают в восемь. Разговаривают с Ниной Аркадьевной, на пляже здороваются с продавщицей. Маруся – Анне: чего-то боится.

15 часов. Петя на даче. Разговор с соседкой. Ищет сестер на Свирке. Возвращается. Нина Аркадьевна замечает его «зеленый вид». Посидев на крыльце и попрощавшись с соседкой, возвращается в Москву, ночью уезжает в Ленинград.

Сестры приходят с речки около восьми. Звягинцев видит свет на кухне. В двенадцатом часу Анюта заглядывает к сестре: та в постели в пижаме.

7 июля, четверг. Анюта засыпает в двенадцатом часу, просыпается около семи. Маруся исчезла в сарафане и купальнике, босая. Окно открыто настежь, свет на кухне. Сестра, поискав ее на Свирке и в роще, идет на почту. Звонит в Москву и отцу в санаторий. Дмитрий Алексеевич приезжает на дачу в восьмом часу, Борис – в семь. Телеграмма от родителей.

8 июля, пятница. Девять утра – приезд родителей. Анюта на даче отсутствует. Павел Матвеевич осматривает дом. Опознание трупа девушки. Возвращение на дачу. Мать, крикнув: «Как ты могла!», теряет сознание. Павел Матвеевич с художником везут ее в Москву, по дороге она умирает: инфаркт. Хлопоты, связанные с похоронами.

9 июля, суббота. Два момента: садовые лилии на Центральном рынке, разговор Павла Матвеевича с Борисом о звонке Анюты в санаторий.

10 июля, воскресенье. Похороны. Поминки.

Вечер. Четверо: Павел Матвеевич, его друг, Борис и Анюта. Уход Бориса. Его разговор с тестем в прихожей. Перемена в Павле Матвеевиче, отмеченная художником. Его слова: «Если ты пойдешь за мной, между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться».

11 июля, понедельник. Пять часов утра. Поездка Дмитрия Алексеевича с Анютой на кладбище. Дача. Раскрытые двери и окна. Погреб. Павел Матвеевич. Тьма, лилии, никому не говори. Больница. Отрадненская милиция. Начало следствия.

Таков внешний ход событий. В рассказах действующих лиц – неувязки и неясности.

Щербатов. Имеет алиби в ночь со среды на четверг. Три года занимается расследованием, вообще захвачен тайной Черкасских, но почему-то не упомянул о двух обстоятельствах, касающихся Анны (сон, слова Любови Андреевны).

Петя. Имеет алиби в ночь со среды на четверг. Неясны отношения с Марусей, причина ссоры. Соседка отметила его странный вид. Поездка в Ленинград похожа на бегство.

Анюта. Самое загадочное лицо. Резко отрицательно отозвалась о моем «следствии». В процессе нашего разговора ее отношение к этому переменилось. Алиби не имеет. О ночи со среды на четверг мы знаем только с ее слов. Возможно, преждевременная паника объясняется «женскими нервами». Но почему скрыла от меня (и от следствия) последние слова матери и то, что обычно просыпается от малейшего шороха? Насилие (единственный предполагаемый мотив преступления) с убийством или похищением могло произойти только в доме: Маруся не пошла бы никуда в ночь босая. И Анюта не могла не слышать шума. Вывод: ее показаниям, кажется, доверять нельзя.

Борис. Алиби не имеет. Охотно высказывается о других, умалчивая о себе. За его пресловутой «головной болью», похоже, что-то скрывается. Ярко выраженная ненависть к «эстету» и бывшей жене (комментарий Василия Васильевича: «Три года назад женщину бросил, а успокоиться никак не может»).

Да, вот еще любопытная деталь: пропажа пунцовой шали. Анюта вроде бы видела ее уже после исчезновения сестры.

Поздно вечером в субботу я кончил эти записи, прошел в кабинет хирурга и заказал разговор с Москвой.

– Борис Николаевич, ответьте: почему вы скрыли от следствия, что Анюта была любовницей художника?

После долгого молчания он сказал:

– Ладно. Ждите меня завтра в одиннадцать возле вашего флигеля.

ЧАСТЬ II «ПОЛЕВЫЕ ЛИЛИИ…»

13 июля, воскресенье.

– Почему вы скрыли от следствия, что Анюта была любовницей художника?

– Потому, что я был связан словом.

– И кто же вас связал?

– Павел Матвеевич.

Я ждал его на лавочке под березой, он приехал вовремя, подошел ко мне, сел рядом. Мы молча закурили. На этот раз встречи избежать не удалось: в начале кленовой аллеи, ведущей от шоссе к нашему травматологическому флигелю, показалась Анюта. Конечно, она еще издали увидела нас, но продолжала идти неторопливо в золотисто-зеленых пятнах древесной светотени. Бледно-голубое платье, загорелые плечи, нежный румянец. Прелестная женщина со стальными нервами. Она небрежно кивнула мне, Бориса будто бы не заметила, поднялась по трем ступенькам и исчезла за дверьми флигеля. Не сговариваясь, мы встали, пересекли аллею и двинулись куда-то в глубь парка по едва заметной в высокой траве тропинке. Тропинка привела нас к беседке с облупленными грязно-белыми колоннами: их преображенные отражения в темных застывших водах – минувшее благородство подмосковной усадьбы. На той стороне пруда – покосившиеся кресты в густой зелени, над ними – столетние липы.

В этой беседке на двух железных скамейках с ажурными изогнутыми спинками происходило мое дальнейшее общение с четырьмя действующими лицами. Первый, так сказать, официальный круг следствия закончился. Начинался второй – семейные тайны, неожиданные или ожидаемые признания – удачная игра могла вестись только с глазу на глаз, без свидетелей. Наши предыдущие диалоги неоднократно прерывались визитами многочисленной родни Василия Васильевича и Игорька, набегами медсестер и врачей. В своем расследовании я не зафиксировал эти досадные перерывы – меньше всего меня волнует бытовое правдоподобие. Моя цель: в подборе фактов, деталей и разговоров отразить тот путь, которым я шел к разгадке – к развязке.

– Неужели Павел Матвеевич знал об отношениях дочери и друга?

– Я ему сказал.

– Вы? Тогда в прихожей?

– Да.

– Вы выбрали на редкость подходящий момент.

– Такие моменты не выбирают. Я сорвался. А как вы догадались обо всем?

– Вы же хотели, чтоб я догадался.

– Хотел. Надоело слыть подонком в кругу незаслуженных страдальцев.

– И вы сделали все, чтоб я догадался. «Мою жену утешил бы Друг дома» и так далее. Вы не скрывали целенаправленной ненависти к ней и художнику. В этом своем чувстве вы их как бы соединяли… Удивляюсь только, как вам удалось провести следователя.

– Говорю же, мы выступали единым семейным фронтом. Я, в частности, заботливый сочувствующий муж. Ради Павла Матвеевича.

– Думаю, не только ради него. Очень самолюбивые люди вроде вас крайне дорожат мнением окружающих. Роль обманутого мужа смешна, жестокого – опасна. Уверен, что поэтому вы предложили Анюте подать на развод, а не сделали это сами. Считается непорядочным бросить женщину, у которой только что погибли все близкие.

– Ага, более порядочно изменять и врать. Я не мог с ней жить.

Анюте и Дмитрию Алексеевичу известно, по какой причине вы развелись?

– Я ничем себя не выдал.

– Когда вы узнали об их связи?

– Третьего июля, в воскресенье.

После чая все разбрелись по саду. Старшие Черкасские и Маруся с Петей пошли на огород по клубнику. Анюта с Дмитрием Алексеевичем стояли у куста жасмина, о чем-то оживленно беседуя. Борис лежал в гамаке. Вдруг она обернулась и крикнула: «Боря, ты на пляж собираешься? Мы уже все готовы!» Он поднялся и прошел в дом, в их с Анютой комнату. Любовь Андреевна подарила на Новый год дочкам по сумке; две одинаковые дорожные сумки на молниях, синего цвета. В них привезли вещи на дачу.

– Я расстегнул молнию и понял, что сумки перепутали, к нам внесли Марусину… ну, учебники, тетрадки. Отнес ее в светелку. Там на столе стояла наша. Я принялся искать плавки, и вдруг из открытого окна до меня донесся такой, знаете, страстный шепот: «Только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной». Говорила моя жена. И Друг дома так же плотоядно отозвался: «Люлю, нам необходимо встретиться». Их не было видно за жасмином, огромный куст в белых цветах и сладковатый, пошловатый запах…

– А почему «Люлю»?

– Очевидно, интимное прозвище. Никогда не слышал, чтоб ее кто-нибудь так называл.

– Что же вы делали дальше?

– Да ничего особенного. Отнес сумку в нашу комнату, потом вышел: вся компания уже дожидалась меня у крыльца – объявил, что голова разболелась. – Борис помолчал. – Уверяю вас, эта любовь им бы недешево обошлась. Но я не успел. Как говорится, распорядилась сама судьба.

Нет, математик и в роли обманутого мужа был совсем не смешон. Он был опасен – вот подходящее слово.

– Судьбе кто-то крепко помог. Как вы думаете, почему Анюта скрывает, что чутко спит?

– Она и никогда не любила о себе распространяться. Но здесь что-то другое. Возможно, не скрывает, а кого-то покрывает?

– У меня постоянное чувство, Борис Николаевич, что вы многое недоговариваете.

– А вы думайте, анализируйте, вы ж писатель, психолог. Копаться в чужом белье – ваша профессия.

– Продолжаем копаться в вашем. Как вам взбрело в голову доложить отцу об Анюте в день похорон?

– Водки выпил – отказали тормоза, эти самые сдерживающие центры в мозгу. Ну, не смог больше выносить их присутствия, встал и вышел. В прихожей меня догнал Павел Матвеевич… не знаю, за мной он пошел или еще зачем… Во всяком случае, он меня окликнул и спросил: «Куда ты собрался?» Я сказал, что голова дико болит, поеду к себе, может усну. Он предложил свою спальню. Я уперся: поеду. Тогда он говорит: «Как вам угодно. Со мною и дочерью останется наш друг». Это «вам» и «друг» меня взбесили, и я высказался: «Вашему другу и вашей дочери мы мешаем. У них же большая любовь, не знали?» Он побледнел, схватил меня за руку и прошептал: «Не может быть». Я говорю: «Хотите, докажу?» И тут я почувствовал, что он сходит с ума.

– То есть?

Он молча смотрел на меня довольно долго, но как будто не видел. И вдруг пробормотал что-то неразборчиво… что-то насчет лисиц…

– Насчет чего?

– Лисиц… Точнее, про каких-то лис… Потом сказал четко и внятно: «Полевые лилии. Только никому не говори. Ты никому об этом не скажешь?» Мне стало не по себе, я вырвал руку и ушел. Да, я сбежал! От ужаса, от моей прошлой жизни, от всего. И вчера он меня встретил этими же словами. Писательская любознательность, черт бы вас взял!

– Бросьте! Вы три года мечтали высказаться, что, не так? Вы все четверо об этом мечтали, а теперь врете и скрываете. И помогаете убийце. Но со мной эти игры не пройдут!

Борис поглядел на меня пристально.

– Чего это вы так разволновались, а? Сегодня, кажется, я подкинул вам кое-какую пищу для размышлений. Или пища не нравится? Разочаровались в женщине? То ли еще будет.

Когда, расставшись с математиком, я вернулся в палату, Анюта еще сидела возле отца. Она явно дожидалась меня, обернулась на звук шагов и тотчас заговорила:

– Мне надо вам кое-что сказать.

Мне вообразилось вдруг, будто она хочет исповедаться в своих любовных похождениях, и я пробормотал вполголоса:

– Может, выйдем?

Анюта поглядела удивленно – безмятежный пустой взор, стальные нервы – и пожала плечами.

– Мне скрывать нечего.

Внезапная злость вспыхнула во мне. Интересно, с кем она теперь чувствует себя настоящей женщиной? С эстетом? Или ей нравится разнообразие?

– Помните, вы спрашивали, чем занималась Маруся те три дня, что мы жили вдвоем на даче?.. Ну, она переписывала билеты, помните? Так вот, билеты исчезли.

Я с усилием переключился на другую тему и глупо спросил:

– Куда исчезли?

– Не знаю. Их нет.

– Где их нет? Послушайте, Анна Павловна, давайте оставим все эти намеки и хитрости. Вы не хотите быть со мною откровенны? Ладно, перебьемся, но учтите…

– Кажется, вы бредите, – перебила Анюта высокомерно и поднялась с табуретки. – Я вам больше слова не скажу.

– Простите, – ответил я смиренно и повторил вранье математика: Дико болит голова. Присядьте, пожалуйста, и расскажите о билетах.

– Вы мне о них напомнили, заставили вспомнить. Маруся взяла на дачу учебники и несколько тетрадей. Милиция ее вещи осматривала, и я подтвердила, что все на месте. Я никакого значения этому не придавала: кому нужны ее тетрадки? Вообще мне было не до того. Все так и оставалось в светелке почти два года, дверь на крючке. А прошлым летом я наконец собрала Марусины вещи и отвезла в Москву. Учебники и тетради заперла в письменном столе в ее комнате. Мы с папой туда никогда не заходим: у нас трехкомнатная квартира, у каждого по комнате. Я хочу сказать, что к вещам сестры никто, кроме меня, не прикасался и как-то потеряться они не могли. Понимаете? Когда вы спросили, чем занималась те три дня Маруся. я вспомнила и как будто увидела у нее в руках эти билеты.

– Как они выглядят?

– Они переписаны в школьную тетрадку, от руки. Вопрос по русской грамматике – и тут же на него краткий ответ. Обыкновенная тетрадь в клетку, зеленого цвета, но Марусины были новенькие, а эта очень потрепанная, засаленная, видно, что переходила из рук в руки. Я вам тогда ответила, что билеты остались у нас, и вдруг подумала, что в прошлом году среди других тетрадей их, кажется, не было. Но точно вспомнить не могла. Съездила в Москву, проверила: да, билеты, переписанные Марусей, на месте, а та, Петина тетрадка, исчезла.

Вы просмотрели тетради в тот день, когда Пете звонили?

– Ну да.

– А мне говорите об этом только сегодня.

Анюта нахмурилась:

– Не советую на меня давить.

– Ладно… Итак, билеты. Могла их потерять сама Маруся?

– Не думаю. За те три дня мы с ней никуда не ходили, только на Свирку. Кому нужно подбирать какую-то грязную тетрадь? Через рощу и луг мы обычно шли своим маршрутом, не тропинками, а по траве. Уже в четверг я все эти места осматривала.

– Но в среду утром вы пошли на пляж через поселок. Маруся могла обронить…

– Исключено. В среду после пляжа на нашем месте она переписывала билеты, я помню. Кроме того, свою тетрадку она вкладывала в эту, Петину, и если бы потеряла, то обе. Однако ее тетрадь на месте.

Я подумал с минуту и сказал:

– Анна Павловна, меня удивляет не столько пропажа билетов… мало ли куда они могли деться за три года…

– Никуда не могли. Все Марусины вещи были заперты и все целы.

– Повторяю: удивляет не пропажа, а то значение, что вы ей придаете. Билеты никому не были нужны – только Пете, так?

– Так.

– Значит, перед нами два варианта: или билеты потерялись, или их забрал Петя. Но ваши показания исключают и то и другое. И билеты не терялись, и Маруся с Петей не виделись. Ведь так? Ведь вы в среду не разлучались с сестрой?

– Нет.

– В таком случае исчезновение билетов необъяснимо.

Какое-то время мы молча и недоверчиво глядели друг на друга.

– Анна Павловна, когда Дмитрий Алексеевич собирается к нам в больницу? Он мне нужен.

– Откуда я могу знать?

– Насколько я понял, это ваш самый близкий друг.

– Самый близкий папин друг. А мне никто не нужен, – сказала Анюта и ушла.

Едва дверь за ней захлопнулась, как мои помощники, прикованные к своим койкам, уставились на меня в нетерпеливом ожидании.

– Так вот, друзья, следствие вошло в стадию, которая требует соблюдения полной тайны. Никому ни слова, даже самому дорогому родственничку, самому верному дружку – или наши пути расходятся.

– О чем разговор! – заверил Игорек, а Василий Васильевич посмотрел на меня укоризненно и прямо приступил к делу:

– Ну, Ваня, виделся с математиком?

– Он расстался с женой, потому что она любовница Дмитрия Алексеевича, – я вкратце пересказал наш разговор с Борисом. – Тут особенно интересны два обстоятельства. Во-первых, реакция Павла Матвеевича. Или у него действительно начинался бред, или его слова имеют какой-то глубокий непонятный смысл. Полевые лилии. Он до сих пор об этом говорит.

– Иван Арсеньевич, они ж на базаре их купили на могилу. Ну, художник рассказывал?

– Если Павел Матвеевич вспомнил вдруг те лилии, значит, он уже помешался. «Только никому не говори» – почему? Почему о них нельзя говорить?

– Нет, ребята, – сказал Василий Васильевич задумчиво, – тут что-то другое, тут какой-то странный бред, главное – устойчивый, на годы. И ведь не садовые лилии он вспоминает, а полевые. У нас такие вроде и не водятся. В Библии про лилии полевые говорится. Вроде того, что вот они не трудятся, не прядут, а никакие царские одежды с ними по красоте не сравнятся. То есть смысл тот…