Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

– Куда выходят окна?

– Два, между которыми и висел портрет, во двор, остальные четыре – в переулок. Одним словом, украсть портрет не составляло особого труда. Кому он понадобился – вот в чем вопрос?

– Возможно, вор принял его за старинную ценную вещь?

– Ерунда! В мастерской висит несколько действительно ценных вещей… Бакст, Коровин, Лансере… несколько икон. Все цело, все на месте.

– Опишите портрет.

– Размером он со среднюю икону – 25 сантиметров на 30. Выполнен маслом по дереву. Угол пустой комнаты. Пол из свежеоструганных досок, темные стены. Узкое оконце, закатный огонь подсвечивает группу из трех женщин. В центре на низенькой скамеечке Люба в длинных белых одеждах, пышные складки… плетет золотое кружево… словно сеть. Девочки сидят по обе стороны на полу на коленях и снизу смотрят на мать. Анюта справа в голубом, в руках раскрытая книга. Маруся, закутавшись в пунцовую шелковую шаль, протягивает матери пунцовую же розу. В позах скрытая динамика: все трое как бы в едином порыве льнут друг к другу, к золотым сетям на коленях матери. Вот и все. Ника назвал портрет «Любовь вечерняя». Ну скажите, кому, кроме меня… ну и Анюты – понадобилась эта любовь? Я в отчаянии.

– Вы связываете ночные звонки с кражей?

– Пожалуй. Словно кто-то вокруг меня затеял странную игру. Но в чем ее смысл?

– Вы связываете эту игру с событиями трехлетней давности и нашим следствием?

– Я боюсь себе в этом признаться, но… представьте: рядом на стенах мирискуссники, три иконы шестнадцатого века – и моя бедная аллегория, которая, может быть, драгоценна, но только для нас, для своих… память, любовь… тех двух уж нет, осталась одна Анюта.

– Кто из собравшихся в четверг на даче видел картину?

– Все. Анюта позировала, Ника бывал на сеансах, Борис – тоже, заходил за женой. Вертер видел позже, осенью, когда я пытался его допрашивать.

– Так. Вы помните, в четверг мы говорили о вашей аллегории в связи с браслетом?

– Да нет там никакого браслета! Я о нем впервые от вас и услышал, вообще никаких украшений нет.

– Понятно, понятно… Но может быть, какая-нибудь деталь… ну, не знаю… что-то такое, о чем убийца вдруг вспомнил и испугался?

– Да абсолютно ничего!

– И никакого намека на лилии? Скажем, вышивка на платье…

– Нет, нет, нет! И потом, Иван Арсеньевич, исчезновение портрета никаких преимуществ никому не дает. Чего можно добиться этой идиотской кражей? Я ведь пока жив. Ну неужели я не помню собственное, так сказать, творение? Да каждую складку, выражение лиц, движение рук и глаз… Я могу восстановить портрет по памяти, – он помолчал. – Может, когда-нибудь и восстановлю.

– «Я ведь пока жив», – задумчиво повторил я. – А ведь это опасная игра. И ночные звонки… Очень глупо красть и нарочно привлекать к этому внимание. Глупо. Или кто-то решил проверить, не ночуете ли вы в мастерской?

– По телефону не проверишь. Он у меня спаренный, звонит одновременно там и там.

– Дмитрий Алексеевич, вас хотят предупредить и весьма решительно.

– О чем?

– И виноват в этом, по-видимому, я. Я слишком в тот четверг разыгрался, слишком приоткрылся. Очевидно, убийца именно вас счел моим тайным свидетелем.

Мгновенная тень прошла по лицу художника.

– Иван Арсеньевич, мне не нужно никаких подробностей, никаких доказательств… вы все скрываете – и правильно. Скажите только одно, безо всякой игры – и я вам поверю. Вы действительно считаете, что в тот четверг среди нас был убийца Маруси?

– Да.

– Может быть, вы все-таки ошибаетесь?

– Нет.

– Ладно. Объясните тогда, каким образом он мог счесть меня тем самым свидетелем? Я рассказал вам то же, что и следователю, даже про нас с Анютой вы впервые услышали не от меня.

– А откуда кому известно, что вы вообще мне рассказывали?.. Известно, что вы уже давно и самостоятельно занимаетесь этим делом, по вашим словам, даже всем поднадоели, так? Может быть, по мнению убийцы, вы близко подошли к разгадке, вам остался один шаг – и тут вы подключаете меня. Я же сам ляпнул при всех, что вы взяли меня в союзники, помните? А вы стали уговаривать меня связаться с милицией, то есть как тайный свидетель испугались.

– Я испугался за вас.

– Это знаем только мы с вами, а убийца, например, подумал, что вы трясетесь за себя. И решил напугать вас еще больше, украв портрет.

Дмитрий Алексеевич задумался.

– Нет, не сходится! По вашим намекам в четверг нетрудно было догадаться, что ваш свидетель – чуть ли не прямой свидетель убийства или появился после этого на месте преступления. Он знает точное время, знает, что Маруся задушена, и видел где-то браслет. Так вот, в глазах убийцы я в такие свидетели не гожусь: я никак не мог быть в Отраде в это время. Следствием установлено, что у меня четкое алиби: показания Гоги зафиксированы.

– Все так. Однако не забывайте, что следствие, благодаря Анюте, делало акцент не на четыре часа дня, а на ночное время.

– Но Гоги дал показания и насчет среды: с девяти утра и до шести вечера, до звонка Анюты, мы занимались его портретом… ну, разумеется, с перерывами… обедать ходили и тому подобное. Но не разлучались. Он давал показания уже в Тбилиси, оттуда прислали соответствующие документы.

– Ну вот. Убийца вашего Гоги и в глаза не видел, очных ставок с ним не проводилось. Речь на следствии в основном шла о ночи со среды на четверг, а что вы там делали днем… Могли же вы просто приехать в гости к сестрам?

– Конечно. Я и Павлу с Любой обещал.

– Тем более. Приехали и кое-что увидели.

– И сразу сбежал? И потом молчал?

– Струсили, – я вздохнул, вспомнив Петю.

Дмитрий Алексеевич усмехнулся:

– Струсил, испугался, скрыл, сбежал… Черт знает что такое! И тем не менее придется довести эту роль до конца. Я прикрою вашего тайного свидетеля, я сам им стану – наживкой или приманкой? – на нее мы и поймаем убийцу. Разрабатывайте план ловушки. Не имеющих алиби у нас двое, так? Вертер и Борис…

– Почему только двое?

– Ну, в тот четверг…

– В тот четверг, кроме нас с вами, на даче присутствовали еще Николай Ильич и Анюта.

– Иван Арсеньевич, вы в своем уме? Анюта!

– Хорошо, будем джентльменами. Хотя у нее нет алиби на самое горячее время – с двух до шести.

– Она не стала бы красть портрет, который ей принадлежит, а у меня хранился только временно!

– Кража портрета похожа на демонстрацию.

– Иван Арсеньевич, я вообще отказываюсь впутывать Анюту в это дело! Она свое заплатила и слишком дорогой ценой.

– Ладно, будем беречь Анюту. А вот ваш приятель не смог припомнить, чем занимался в ту роковую неделю…

– Ника бесподобен! И куда он лезет…

– Однако факты, Дмитрий Алексеевич, факты. Второго февраля он видел Марусю в роли Наташи Ростовой, она заинтересовала его до такой степени, что он загорелся вдруг отшлифовать этот алмаз и даже ездил на ваши сеансы. В ту же весну он развелся с женой. У него есть автомобиль. Цветущий мужчина вдруг перенапрягся и чуть не заработал инфаркт, причем именно в тот понедельник, когда вы обнаружили Павла Матвеевича в погребе. И, едва придя в себя, он тут же звонит вам и узнает последние новости о Черкасских. Он сумел остаться в стороне. Но вот спустя три года вы вновь ворошите старое – и Ника тут как тут. В эту пятницу, когда пропала картина, вы с ним поднимались в мастерскую?

– Поднимались, но…

– Он имел возможность ее вынести?

– Ну, вообще-то я отлучался за сигаретами.

– А после этого «Любовь вечерняя» оставалась на месте?

– Я не обратил внимания. Мы сразу ушли. Но такой риск, при мне…

– А, в случае чего отделался бы шуткой – он человек находчивый. У него была с собой черная сумка?

– Да… была.

– Скажите, он имел обыкновение дарить своим женам драгоценности?

– Да, вроде бы… Да, дарил… Юлии серьги подарил. Но все это ерунда, вы подтасовываете. Все эти факты вы узнали от него самого, он ничего не скрывает!

– Ваш приятель, повторяю, находчив и неглуп и знает, как опасно скрывать то, что легко проверить. Развод с женой, история болезни, машина, сеансы…

– Иван Арсеньевич, да вы что – серьезно?

– Пока несерьезно, но смотрите: как бы в нашу ловушку не попался ваш друг!

– Если так, – художник нахмурился, – туда ему и дорога. Но я не верю. Он великий жизнелюб, такие до крайности не доходят. И вообще, о чем мы спорим, когда у нас есть мальчик, который околачивается на даче во время убийства?

– Такие, как Вертер, тем более до крайностей не доходят.

– Согласен. А Ленинград? А испуг? Что-то тут не то. Или он и есть ваш тайный свидетель?

– Вы думаете, что у Пети хватило бы духу рассматривать в подробностях браслет на руке убитой? Или я от него узнал о ваших отношениях с Люлю?

– Да, сдаюсь. Он не свидетель. А вдруг он все-таки убийца?

– Дмитрий Алексеевич, я уже тут провел один маленький эксперимент, у меня тоже кое-что пропало. Так вот, эксперимент этот исключил Петю из числа подозреваемых… а также вас.

– Благодарю. Итак, последний – Борис?

– Да, последний… Ваш Ника подозрителен мне тем, что у него есть машина, а Борис, напротив, – тем, что у него ее нет.

– Что вы этим хотите сказать?

– На машине легко вывезти труп, который пока не найден даже ученой собакой.

– Так вот почему вы интересовались ключами от моей машины!

– Да. А что касается математика, то он истратил свои, так сказать, машинные сбережения не по назначению. И не признается на что.

– То есть, вы полагаете – на браслет?

– Он любит деньги, золото и понимает толк в драгоценностях. Впрочем, тут много еще неясного. Как, по-вашему, он способен на убийство?

– А, я не знаток… не знаю. Как будто железный человек, жесткость, сила, упорство, но… чрезмерное самолюбие частенько прикрывает бесхарактерность, всевозможные комплексы… Я несколько раз ему звонил после случившегося, но он не пожелал со мной встречаться. Я хотел узнать, о чем же они все-таки разговаривали с Павлом тогда в прихожей.

– Это до сих пор вопрос довольно темный.

– После разговора Павел вернулся сам не свой. Он и так-то держался из последних сил, а тут сдал совсем.

– Что значит «сдал совсем»? Вы увидели перед собой сумасшедшего?

– Иван Арсеньевич, я не врач.

– Но вы художник – замечаете и помните каждую деталь. Что именно свидетельствовало о его безумии?

– Понимаете, образ Павла потом… в погребе… как бы заслонил все, наложился на мои впечатления. Я попробую… Вот он появился в дверях, прошел по комнате, движения быстрые, энергичные, его движения. Секунд пять постоял у стола и сел на свое место. Все бы ничего, но вот лицо… – Дмитрий Алексеевич закурил, присел на полуразрушенную кладбищенскую ограду; я пристроился сбоку. – Я вспоминаю лицо… очень бледное, глаза ускользающие, словно ничего не видят… Вдруг говорит: «Пойду пройдусь». Я предложил: «Я с тобой», и начал подниматься, и тут меня остановил его взгляд: в глазах стоял ужас… – Дмитрий Алексеевич задумался. – Знаете, вы, наверное, правы… это был, если можно так выразиться, осмысленный ужас… И все же, если он тогда с ума еще и не сошел, то несомненно к этому шел. Но ответил категорично и резко: «Если ты пойдешь за мной, между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться». Нет, это был еще Павел, вот в погребе был уже другой.

– Борис утверждает, что Павел Матвеевич лишился рассудка еще в прихожей.

– Как тут грань провести?.. Вот, пожалуй, наиболее точное мое ощущение: человек, собравший последние силы, чтобы противостоять безумию.

– А может быть, человек, собравший последние силы на чрезвычайное какое-то дело, например, на поездку в Отраду?

– Но именно это и свидетельствует о безумии. Почему Отрада? Я ждал его до пяти утра, я бы начал поиски раньше, но не мог оставить Анюту: она была в шоке. Но куда бы я поехал? Конечно, на кладбище, я был уверен… его любовь к жене…

– Кладбище далеко от квартиры Черкасских?

– Минут двадцать на автобусе, час, наверное, пешком. Это уже совсем окраина.

– А вы не подумали, что Павел Матвеевич мог отправиться следом за Борисом?

– Подумал, но, к сожалению, гораздо позже. Тогда я сам был оглушен, мне не пришло в голову позвонить Борису и проверить, дома ли он.

– Он вернулся домой утром.

– Утром? Где он был?

– Мне неизвестно.

– И вы думаете, что Павел поехал за Борисом в Отраду?.. Господи! Ну ладно, друг мой бедный с ума сошел – но что на даче делать его зятю?

– В понедельник должно было начаться следствие. Допустим, он хотел успеть уничтожить кое-какие следы.

– Да не было там никаких следов! Анюта смотрела, я, Павел…

– Он не закончил осмотр погреба. Да и что вы все могли знать о следах, например, о наличии или отсутствии отпечатков пальцев? К началу следствия следов на подоконнике действительно не было, а до этого?.. Да, вот тут возникает вопрос: как вы все провели дни перед похоронами – пятницу, субботу и первую половину воскресенья? Мог ли в эти дни Борис съездить в Отраду?

– По-моему, нет… нет! Около двенадцати в пятницу мы повезли Любу в больницу, Борис с Анютой явились следом. До самого вечера мы вчетвером ездили все оформлять… Вы представляете, что это такое?

– Да. У меня умерли родители.

– Понятно. Так вот, в пятницу на ночь Павел дал Анюте снотворное, она спала, а мы втроем не ложились. Мы сидели с Павлом в общей комнате, как она у Черкасских называлась, в креслах. Ну, подремали немного под утро. Но никто из нас не отлучался – это точно. С утра в субботу ездили за гробом и так далее. В двенадцать ее привезли, и мы уже почти не отходили от гроба… ну, если очень ненадолго. Ночь никто из нас не спал, прощались с Любой. Вообще жили на нервах, я теперь просто поражаюсь, как все выдержали… Правда, Павел не выдержал.

– Вот видите. Если Борис хотел уничтожить следы, то мог это сделать только в ночь после похорон… Кстати, а ключи от машины в те дни были все время при вас?

– С ключами вообще какая-то ерунда. Например, точно помню, что когда в понедельник в пять утра мы садились с Анютой в машину, чтобы ехать Павла разыскивать, ключи были там, а мне казалось – да что казалось, я бы поклясться мог! – что я их в пиджак положил… Нет…

– Дмитрий Алексеевич, это очень важно. Вы были уверены, что ключи в пиджаке, а они оказались в машине? Пиджак был все время на вас?

– Нет, кожаный пиджак… жара. Он висел в прихожей. Вы думаете…

– В прихожей… в прихожей… в той же прихожей! Погодите! Если кто-нибудь в ту ночь пользовался вашей машиной, вы б заметили? Ну, по спидометру…

– Да ну! До того ли было. На заднем сиденье я обнаружил комочки глины, на полу под ногами тоже была глина… Но это с кладбища, там глинистая почва…

– Понятно. Но вообще не исключено, что на вашей машине той ночью ездили в Отраду. Ведь у Бориса были права?

И у него, и у Павла. Но зачем брать машину в Отраду?

– Дмитрий Алексеевич, ну что вы в самом деле! Чтобы вывезти с дачи труп – зачем же еще?

– Да не было его там! Мы все осмотрели…

– Был. В погребе. В куче гнилой картошки.

– Да вы что? – Дмитрий Алексеевич схватил меня за руку, я почувствовал, что его затрясло. – Да что вы говорите? Каким же образом…

– Погодите, сейчас не об этом. Если убийца Ника, то он имел для этого несколько дней, пока вы все были в Москве. Если же Борис, то у него действительно оставалась эта последняя ночь.

Да как бы он посмел без моего ведома взять машину! А вдруг бы я вышел – машины нет. Я звоню в милицию…

– Но вы же наверняка собирались ночевать у Черкасских? Разве нет?

– Да, правда.

– Так что он ничем, в сущности, не рисковал. Он ушел от Черкасских в десять, в пять утра вы уже застали машину на месте. У него было семь часов. Надо узнать у Анюты, не пропадала ли с дачи лопата.

– Позвольте! Павел вышел в прихожую сразу за Борисом. Когда б тот успел…

– Борис мог взять из пиджака ключи заранее. Неужели в течение вечера он ни разу с места не вставал?.. А вообще вы мне подали новую мысль. Возможно, Павел Матвеевич как раз и застал зятя за этим занятием: он шарит по чужим карманам или уже вынимает ключи. И тут между ними возникает разговор… слово за слово… Павел Матвеевич о чем-то догадывается и спешит вслед за Борисом.

– А почему Павел нам с Анютой ничего не сказал?

– У него были на это причины.

– Какие?

– Дмитрий Алексеевич, когда-нибудь вы узнаете все, а пока не торопитесь.

– Хорошо. Что ж было дальше?

– Сколько времени занимает дорога на электричке от квартиры Черкасских до дачи?

– Они живут не очень далеко от Ждановской. Я-то всегда ездил в Отраду на машине… ну, примерно час с небольшим.

– А от них на машине?

– Ненамного быстрее… минут пятьдесят. Но при самых благоприятных для Павла обстоятельствах, допустим, сразу попалось такси до Ждановской, сразу подошла электричка, шла без остановок… он мог бы почти сравняться с Борисом во времени. Даже обогнать, если тот где-то прятал бы машину, например, в роще, шел бы оттуда пешком. Но что было дальше?

– Допустим, Борис опередил Павла Матвеевича. Спрятал машину где-то в кустах на обочине, прошел через рощу к заднему забору, проник в сад, открыл дверь… Ведь у него был ключ от дачи, не так ли?

– Он мог бы обойтись и без ключа. Мы ведь так и оставили окно в светелке открытым, все забыли, Люба умирала…

– Значит, все эти дни до понедельника окно оставалось открытым? Вот этим и мог воспользоваться ваш обаятельный Ника. Впрочем, сейчас не о нем. Итак, Борис зажег свет на кухне и спустился в погреб. В это время Павел Матвеевич идет со станции, входит в дом, видит свет, открытый люк и заглядывает в погреб…

– Дальше!

– Наверное, что-то очень страшное. Например, Борис не сразу замечает его и продолжает раскапывать картошку. Вот в дрожащем пламени свечи показался красный сарафан, руки в трупных пятнах, ноги, черное лицо. Перед ним убитая дочь – и надорванная психика не выдерживает. Он не в силах помешать, не в силах что-то поделать. Борис поднимает голову и видит, что в погреб заглядывает безумный. Борис это понимает, он должен быть уверен, что свидетель безумен, иначе он не пощадил бы и его. Может быть, Павел Матвеевич теряет сознание. Борис беспрепятственно выносит убитую из погреба, озирается в поисках какой-нибудь тряпки, хватает в светелке шаль, заворачивает тело и прежним путем возвращается к машине, стерев отпечатки пальцев с окна и прихватив по дороге из сарая лопату. И мчится куда-то в ночь по проселочным дорогам подальше от Отрады и где-то закапывает труп. Потом возвращается в Москву, ставит машину на место и уезжает к себе в невменяемом состоянии. «Все умерли, все кончено». Очнувшись, Павел Матвеевич ничего не помнит, кроме смутного ощущения ужаса, связанного с погребом. Он спускается вниз, садится на лавку, пытается вспомнить – и не может.

Я замолчал, самому тошно стало от картины, что я нарисовал. Наконец Дмитрий Алексеевич сказал отрывисто:

– Это невыносимо!

– Вы отказываетесь участвовать в этом? – взорвался я. – Вам невыносимы жестокость и грязь? Вам всем спокойнее думать, что девочка как-то незаметно и чистоплотно растворилась в космосе, а отец благородно, интеллигентно сошел с ума от любви к жене. Так вот не было же этого! Марусю кто-то задушил, и она, может быть, несколько дней валялась в куче гнилья, как падаль. И именно в погребе вы нашли ее отца. Совпадение? Нет, не верю. Не верю, что Павел Матвеевич сошел с ума на поминках. Не верю еще и потому, что где-то существуют и значат что-то совершенно реальное полевые лилии!

– Иван Арсеньевич, когда он заговорил о них там, в погребе, он был в ненормальном состоянии, уверяю вас.

– Он вспомнил о них раньше. И когда вспомнил, то собрал последние силы и поспешил к дочери. Эти лилии – какой-то знак, связующий два мира: его прежний, счастливый, и этот, в котором он живет теперь. Может быть, события развивались совсем не так, как я это изобразил. Может быть, он Бориса ни в чем и не заподозрил, а поехал в Отраду сам по себе, потому что что-то вспомнил. Только я не представляю – что. Вы ведь вместе с ним осматривали погреб?

– Он там ходил со свечкой, а я глядел сверху из кухни.

– В какой момент его поиски прервал крик Любови Андреевны из сада, то есть когда появился участковый?

Дмитрий Алексеевич зашептал как в лихорадке:

– Да, да, вы правы… вы абсолютно правы… да, это точно, я вижу, как сейчас!.. Он склонился в углу над кучей картошки!

– Спокойно! Ведь если б он увидел… даже не увидел, а уловил какой-то намек, что там его дочь, он бы не выскочил из погреба, он бы прежде убедился…

– Вне всякого сомнения!

– Тогда что же? Ну что, что, что?.. Надо мне еще раз там побывать… Знаете, я закрыл люк, оказался в полной тьме, запахло сырой землей – и словно какое-то воспоминание прошло по сердцу. С тех пор мучаюсь и не могу вспомнить… Ну не лилии же цвели в этой картошке!

– Вы полагаете, Павел поспешил на дачу, мучимый каким-то воспоминанием или ощущением…

– Не знаю, не могу представить! Он вдруг ни с того ни с сего говорит о полевых лилиях и срывается в Отраду. Вот он идет по улицам, входит в дом, зажигает свет на кухне, спускается в погреб. Свечка озаряет угол с картошкой. Он разгребает гнилье и видит свою дочь, и слышит шаги в светелке, на кухне, и замечает тень на земляном полу. Поднимает голову: в погреб заглядывает убийца.

– Но… кто?

– Вы были с Анютой на квартире Черкасских, она помнит, как вы до рассвета шагали взад-вперед по комнате. Петя в Ленинграде. Борис или актер.

– Иван Арсеньевич, – хрипло заговорил художник, – что-то мне от ваших сюрреалистических фантазий не по себе. Давайте уйдем отсюда.

Мы будто вырвались из-под темных столетних сводов на белый свет. Как переливалась, искрилась, вспыхивала солнечная рябь на воде, и густели жгучие небеса, и пылкий ветерок играл прозрачными березовыми светотенями. Но меня не отпускал дух сырой земли. Мы поравнялись с беседкой, я остановился, оглянулся на кресты и плиты, вдруг сказал:

– Все перебираю свои скудные запасы криминальных историй. В одном рассказе Честертона… не помню название… он с присущим ему блеском говорит… что-то вроде: «Где умный человек прячет камешек? На берегу моря. Где умный человек прячет лист? В лесу. А где умный человек прячет мертвое тело? Среди других мертвых тел», – я указал на старое кладбище. – Идеальное место для захоронения. И всего в километре от места убийства.

– Вы думаете, вам первому это пришло в голову? Следователь и без Честертона каждый камешек, каждый листик тут осмотрел с собакой. Исходили вдоль и поперек – никаких следов… – Лицо художника внезапно исказилось, и он закричал: – Что такое? Кто там?

Я обернулся на его взгляд: кусты сирени и шиповника шевелились на том берегу… кто-то шел?.. бежал?..

Дмитрий Алексеевич рванул мимо беседки к кустам, крича на ходу:

– Бегите в обход! Мы зажмем его с двух сторон в клещи!

Я помчался, не разбирая дороги, прижимая к груди здоровой рукой левую, в гипсе… Трава выше пояса… вот споткнулся о кочку… березы, камыши… вязкая топь… вырвался… сухой пригорок… дальше, быстрее… кладбищенская ограда… мне навстречу несется Дмитрий Алексеевич. Он отрицательно качнул головой, мгновенье мы стояли друг против друга, задыхаясь. Потом, не сговариваясь, побежали на ту сторону, где шевелились кусты.

Наверное, целый час мы прочесывали заросли по берегам пруда, кладбище, заглянули в рощу. Безрезультатно. Наш враг, если это был действительно враг, бесследно исчез.

Немного постояли под березами, приходя в себя от бешеной гонки.

– Иван Арсеньевич, – заговорил художник, – вы видели, как кусты шевелились?

– Видел.

– Точно видели?

– Да, видел.

– Слава Богу! А то я было подумал, что у меня от ваших кошмаров начались галлюцинации. Но вообще берегите себя.

– Вы тоже. Вы же теперь мой тайный свидетель. Займемся ловушкой?

22 июля, вторник.

Благодаря стараниям Верочки в нашей больнице обо мне сложилась благородная сплетня: одинокий, всеми брошенный член Союза писателей уединяется в парке для сочинения романа. «Просто так в наши дни мужчин не бросают, – многозначительно прокомментировала эти сведения Ирина Евгеньевна. – Про что роман?» – «Про любовь», – ответила Верочка. «Пусть сочиняет, не возражаю, – вынесла резолюцию хирург. – Но помнит: на утренних и вечерних обходах присутствие строго обязательно (намек на вечер, проведенный мною на даче Черкасских, после чего в больнице случился легкий, освежающий скандал). Вообще пациент очень нервный».

Итак, пережив утренний обход и хлебнув «какавы», я надел свою колониальную рубашку и удалился в парк сочинять. Оттуда через березовую рощу вышел на шоссе и направился к станции.

Слева совхозное поле пшеницы, дрожащее марево над ним, летучие тени и веселый вороний грай – говорят, так воронье веселится к дождю. Справа березы с довольно густым подлеском боярышника, сирени, бересклета… Одним словом, если туда загнать машину, с проселка она видна не будет.

Полное безлюдье, покой и безмятежность; мысль о том, что кто-то крадется за мной в кустах, кажется нелепой. Тем не менее, дойдя до первых отрадненских домов, я свернул в переулок, постоял у колодца, покурил, понаблюдал. Мимо по шоссе прошли две женщины с бидонами, пронесся на велосипеде мальчик, прошмыгнул рыжий кот… Становилось жарко. Тенистыми, заросшими травой проулочками я добрался до станции, где взял билет до Казанского и обратно.

В железнодорожный ад раскаленного асфальта, железобетона и скрежета я окунулся как-то вдруг, без подготовки. Контрасты возбуждают, я был возбужден и нервно колготился в нервной толпе возле телефонов-автоматов. Ворвавшись наконец в кабинку-парилку, позвонил Борису… занято… Нике… занято… Я упорствовал. Первым сдался Борис.

– Узнал. Прямо родной голос. Что вы тут делаете?

– По издательским делам отпустили до завтра.

– Книжечку пробиваете?

– Роман. Про вечную любовь. Если пробью – весь гонорар вложу в машину или в драгоценности. Как вы посоветуете?

– А идите-ка вы…

– А я и иду. В милицию. Сдаваться: не справился.

– Что? Прямо сейчас?

– Нет, на днях. Вот Дмитрий Алексеевич восстановит свою «Любовь вечернюю», вернет мой блокнот с данными…

– И тут любовь! У вас, у поклонников чистой красоты, одно и то же…

– Как? Вы ничего не слышали? У Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили. Кто-то украл портрет Любови Андреевны с дочерьми, помните?

– Что? – математик долго молчал. – Эту эстетскую штучку? Что за ерунда!

– Художник убит. Работает на закате в нашей дворянской беседке над портретом. Его закаты вдохновляют…

– А зачем ему понадобился ваш блокнот?

– Не знаю. У него какая-то странная идея, он скрывает…

– Не понимаю, зачем вы ему дали свой блокнот!

– Чего это вы так разволновались? Вы вот лучше скажите мне – в последний раз спрашиваю, – на что вы истратили деньги и где провели ту ночь?

– Неужели в последний?

– Да. В следующий раз вас уже будет допрашивать следователь.

– Это наконец невыносимо! – крикнул математик и швырнул трубку.

Потом отозвался и актер:

– Иван Арсеньевич! Счастлив! Вы в Москве?

– По издательским делам отпустили до завтра.

– Ну так ко мне?

– Некогда.

– Как там наши лилии?

– Пока в полной тьме. Слышали, у Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили?

– Боже мой! И «Паучка» увели?

– Какого «Паучка»?

– Он для меня написал – прелесть!

– Нет, украли только «Любовь вечернюю».

– Какую?.. А-а! Жуткая история. Вам не страшно?

– Я-то что! Художник убит. Сейчас восстанавливает эту самую «Любовь» по памяти.

– Так он в Москве?

– Нет, у нас, в дворянской беседке работает на закате. Его закаты вдохновляют. А я сдаюсь, иду в милицию.

– Как? Зачем?

– Не справился.

– Не торопитесь, подумаем вместе! – Актер помолчал, потом спросил сипло (куда-то исчезла чарующая напевность): – А меня тоже будут вызывать, как вы думаете?

– А как вы думаете? (Молчание.) Николай Ильич, вы же сами пожелали присоединиться.

Опять молчание.

– Нет, это невыносимо! И когда вы собираетесь?

– На днях. Как только Дмитрий Алексеевич вернет мне мой блокнот с данными.

– Вы ему отдали блокнот? Зачем?

– На время. Ему нужно для каких-то там деталей. Не знаю. Он скрывает.

– Иван Арсеньевич, давайте подождем!

– Чего? Смерти свидетеля?

Итак, подозреваемые сидят по домам (ах, отрадненские закаты! Пурпур, золото, зелень и синева небес!). Пока сидят. Путь свободен! Вперед!

Я вошел в прохладный гулкий вестибюль, куда не входил уже одиннадцать лет. Старушка вахтерша с любопытством изучила писательское удостоверение, вздохнула отчего-то и пропустила. Молодость вдруг нахлынула на меня ожиданием и надеждой. Какие надежды, какие ожидания? Опомнись, все ушло, разве что поймаю преступника, да и то сомнительно! Одинокий и всеми брошенный подошел я к лифту, вознесся на незабвенный девятый этаж. Аудитория 929. Вертер бросился навстречу.

– Здравствуй, Петя! Как успехи?

– Какие успехи?

– Экзамен сдал?

– А-а… пустячок! Зарубежка. Эдгар По с Бодлером попались.

– О, декаданс, символизм, сфера подсознательного… и какие у тебя с ними отношения?

– На пять.

– Удачно. Пойдем уединимся.

Мы вышли на лестницу, на ту самую лестницу, где я когда-то уединялся с девочкой с романо-германского и где три года назад Вертер выпрашивал злосчастные экзаменационные билеты.

– Ну, за тобой действительно следят? Или воображение играет?

– Не то чтобы… так мне кажется. Во всяком случае, мне звонили по телефону.

– Когда?

– После того четверга, в пятницу, в двенадцать ночи. Все уже легли… я имею в виду жену и ее родителей. А я занимался. Вдруг звонок. Выхожу в коридор, говорю: «Алло!» Кто-то спрашивает: «Это Петя?»

– Кто спрашивает?

– Черт его знает! Тихо-тихо, почти шепотом. Должно быть, через платок, голос какой-то придушенный. Я говорю: «Петя». И он заявляет: «Что ты видел и слышал три года назад шестого июля на даче Черкасских?» Я говорю: «Ничего». А он опять: «Расскажи, что ты видел и слышал, – так будет для тебя спокойнее». Представляете?

– А ты?

– А что я? Я сказал: «На крыльце посидел в тенечке и уехал в Ленинград. Ничего не знаю», – и повесил трубку.

– Молодец. Глядишь, с тобой еще можно будет пойти в разведку.

– Лучше не надо. Что мне теперь делать?

– Тебе – ничего. А вот у меня, чувствую, весь план к черту летит… Ладно, давай разберемся. Вспоминай. Борис: резкий, довольно тонкий голос… Дмитрий Алексеевич: горячий, страстный, чуть с хрипотцой… Актер: роскошный бас, редчайший… Ну?

– Так ведь шепот же!

– Голос-то хоть мужской?

– Наверное… Не знаю!

– Попробуем с другого конца. Твой новый телефон знали только Анюта и я. Дмитрию Алексеевичу я его продиктовал в субботу, а тебе звонили в пятницу…

– Да телефон я сам, дурак, дал.

– Кому?

– Актеру. Он спросил – я дал.

– При каких обстоятельствах?

– Когда мы яму закапывали… так тошно было. Я сказал, чтоб отвлечься, что я его по «Смерти в лицо» помню.

– Что такое «Смерть в лицо»?

– Фильм. Не видели?

– Нет.

– Боевик. Ничего. А он говорит, что сейчас в новом каком-то снимается. «Не хотите поприсутствовать?» Ну, интересно, конечно. И дал ему телефон.