Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Булгакова И. В.Только никому не говори: романы, повесть

В НАПРАВЛЕНИИ ДЕТЕКТИВА

Отечественный детектив еще находится в стадии становления. Долгие годы этот литературный жанр не разрешали по идеологической причине. Читатель довольствовался переводными А. Конан Дойлем; Г.-К. Честертоном, Ж. Сименоном, А. Кристи, тщетно ожидая появления своих детективных авторов.

Но время тем не менее шло. Печать раскрепощалась понемногу от всяческих «табу», и сегодня у нас в литературе детектив обрел право на существование. Повесть и романы Инны Булгаковой, составившие эту книгу, обладают всеми чертами классического детектива. И недаром названием первой повести стали пушкинские слова («Гости съезжались на дачу…»), а роман («Соня, бессонница, сон») имеет библейский эпиграф: «…Ибо крепка, как смерть, любовь…» (Песнь Песней). Связь с высокими образцами словесности, хороший язык, тщательно продуманная интрига – способствуют чтению произведений Инны Булгаковой «взахлеб». Раскрывать содержание детективов запрещено, чтобы не возмутить тех, кто еще с ними незнаком, и я запрет не нарушу, но как профессиональный литератор выскажу некоторые соображения.

Детективы Инны Булгаковой можно читать по-разному. Можно как детективы только: загадка преступления – подозрения, возникающие по ходу чтения, – неожиданная развязка. И, смею утверждать, такое чтение будет поверхностным. Природа человека, мотивировка его поведения в «пограничной ситуации» – главное в литературной работе Инны Булгаковой. Ее детективы – психологические, она дерзает решать вечные проблемы: добро и зло, любовь и ненависть, взаимосвязь эпох. Тот, кому станет явной булгаковская символика, получит при чтении ее произведений несравнимо больше, чем от заурядного детектива. Ее герои живут, мучаются, думают и тем самым создают атмосферу сегодняшнего дня, с его приметами и подробностями. Это вызывает читательское сопереживание как следствие общения с действительно художественным произведением. Приведу характерный для Инны Булгаковой отрывок:

«Сумрак внезапно перешел в ночь. Она распахнула настежь окно: великолепная августовская ночь с цветами и звездами вошла в душную, затхлую комнату. Потаенная реальность “пира во время чумы” постепенно раскрывалась, детали, слова, жесты проявляли подспудный смысл… все влеклось к беспощадной развязке – мертвому телу, вот здесь, на полу, подле стола. Бабушка Ольга Николаевна… чуть косо поднимающийся дымок-сквознячок сквозь щели и лазейки старого дома, нуждающегося в ремонте… вороватая фигура фотографа с потрепанным портфельчиком… Она ждала томительно и жадно, как никогда еще в жизни не ждала; упала ночь, и шепот из сада позвал:

– Дарья Федоровна!..»

(«Гости съезжались на дачу»)

Начало отрывка словно бы сошло со страниц романтической литературы XIX века: август, сад, героиня в окне. Но дальнейшее мироощущение героини, упоминание мертвого тела властно подталкивает наше сознание к «потаенной реальности», к свиданию отнюдь не романтическому. Это наши беды и наш век.

Есть, впрочем, люди, относящиеся к детективу пренебрежительно, свысока. Мне жаль их. Все дело в том, какой детектив. Достаточно вспомнить «Преступление и наказание», великий роман на детективной основе. Отход человека от нравственных норм жизни, нарушение заповедей не может не волновать и современного писателя. Совершенное преступление – это духовное падение, часто – крах личности. Обнажение скрытых пружин этого – задача автора детектива. В задачу входит и наказание, не обязательно лишь как судебное. В суде возможны и ошибки. Однако есть еще и раскаяние. Только тот, кто лишен его, – человек конченый. В таких случаях прежде говорили «от него Бог отошел». Создание художественного детектива, воплощение вышеизложенных тезисов в людские судьбы требуют особого писательского дара. Свидетельствую: Инна Булгакова обладает им в полной мере.

Она родилась в Орле, городе, который по праву зовется «колыбелью русской литературы». Образование получила в МГУ, окончив филологический факультет. Живет в Подмосковье.

Михаил Шаповалов

Только никому не говори. Роман

Прошлым летом почти весь июль и часть августа я провел в больнице, где явился свидетелем – нет, участником, даже в какой-то степени вдохновителем – событий странных и страшных. Короче говоря, я сыграл роль сыщика в самом настоящем детективе.

Подмосковный дачный поселок Отрада (сорок минут на электричке с Казанского вокзала). Примерно в километре от поселка в пяти флигельках размещалась наша больница, столетняя, когда-то еще земская. Запущенный парк, заросший пруд, дворянская беседка над ним, старинное кладбище, на котором не хоронили много-много лет. Отрадненская больница доживала свои последние деньки (часть отделений уже перевели в новое здание в самом поселке), и в создавшейся переходной ситуации я вовсю пользовался отнюдь не больничной свободой.

Мой опостылевший московский мирок был отрезан от меня напрочь: никто из близких и друзей не знал, что я лежу в больнице, да и об Отраде никто не знал. Зимой мне досталась в наследство от тетки дачка, куда я сбежал ото всех. В больницу я прихватил дачный запас сигарет и, по давней дурной привычке, два новеньких блокнота с шариковой авторучкой. В первый же день появились записи, и вскоре я был настолько захвачен чужой тайной, что забывал о неудачах собственных и жизнь наполнялась азартом и состраданием.

С каждым днем я все глубже влезал не в свое дело и медленно, словно во тьме, на ощупь, шел к разгадке – к развязке. И из кратких блокнотных записей, впоследствии мною литературно обработанных, выросла, так сказать, история расследования в чистом виде, куда включены события, разговоры, мысли, лица и обстоятельства, имеющие только непосредственное отношение к преступлению.

ЧАСТЬ 1 «БЫЛА ПОЛНАЯ ТЬМА…»

7 июля, понедельник.

– Была полная тьма, – сказал старик и улыбнулся мне доверчиво. Завороженный этой улыбкой – детски-бессмысленной на измученном лице – я ждал продолжения. И он добавил: – Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Я вопросительно оглядел присутствующих, они заговорили охотно и разом, с каждой новой подробностью, новой деталью (многие из которых оказались потом созданными игрой воображения) втягивая меня в эту необычную историю.

Впрочем, к необычному я был готов. Все сошлось: одиночество и опустошенность, зимой мы наконец расстались с женой, я засел на даче, не писалось, не думалось, нежданно-негаданно попал в больницу – сломал левую руку, поскользнувшись на мокрых ступеньках крыльца, – и вот лежу теперь в палате номер семь. Номер шесть, хотелось бы сказать, слушая и созерцая сейчас своих соседей в ядовито-розовых пижамах, да не позволяет критический реализм. Да, прошу прощения, я писатель.

Итак, я писатель и лежу в палате номер семь. Моя койка в углу у окна – кусты сирени и боярышника в предзакатном огне. Рядом через тумбочку расположился Василий Васильевич (бухгалтер из совхоза, под шестьдесят, перелом бедра). В углу по диагонали на доске, покрытой простыней, мучается Игорек (шофер, восемнадцать лет, два сломанных ребра в дискотеке). А прямо напротив лежит и смотрит мне в глаза тот самый старик.

Я начал отходить от сладковатого наркотического дурмана: утром хирург Ирина Евгеньевна занималась моей злосчастной рукой. Мы втроем успели слегка познакомиться и слегка разговориться, и Василий Васильевич уже успел пройтись недоверчиво насчет моего писательского удостоверения, и я его предъявил – как вдруг старик открыл голубые глаза и сказал:

Была полная тьма… – Помолчал и добавил: – Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Вот так он пугает каждого нового человека – именно этими словами, – отозвался Василий Васильевич на мой вопросительный взгляд. – Ноги кипятком обварил, кастрюлю с бульоном на себя опрокинул… Он, понимаете, не в себе.

– Нервный шок? От кипятка, что ли?

– Да что кипяток! Он совсем не в себе.

– Сумасшедший?

Можно, наверное, и так сказать, – Василий Васильевич поморщился. – А человек хороший тихий, никогда ни на что не пожалуется, все время молчит. Только вот мало что понимает и никого не узнает.

– Амнезия, – вмешался Игорек, – памяти то есть нет.

– И слава Богу, – ответил на это бухгалтер.

– Вы считаете память наказанием? – разговор все больше занимал меня, а тут еще упорный взгляд, устремленный прямо мне в лицо.

– Небось у каждого найдется какая-то гадость, о которой вспоминать неохота, правда?

– Правда.

– А Матвеич пережил настоящую трагедию. В одну ночь жены и дочери лишился.

– Что с ними случилось?

– Убийство, дело темное.

– Кто ж их?..

– Если б знать! Если б он знал, он, может, и не тронулся бы.

– Но убийц искали?

– А как же! Из самой Москвы следователь приезжал. И собака бегала ученая. И по всем улицам ходили, со всеми разговаривали, вызывали. Ну, не нас, конечно, мы из совхоза, все-таки три километра от поселка… а поселок весь переворошили.

– Когда же это произошло?

Давно уж, несколько лет. Сколько лет, Игорек?

– Давно. Пять или три. А вы сами ничего не слышали? – обратился Игорек ко мне. – У вас дача в Отраде?

– Я здесь недавно, с весны.

– Ну, тогда вы ничего не знаете. У них, говорят, золото было.

– Золото! – Василий Васильевич усмехнулся. – Какой дурак будет на даче золото хранить?

– А может, они на даче и скрывали как раз.

– Да, Матвеич наш валютчик известный – врачом в больнице московской работал. Горы золотые. А вот, болтали, кто-то там к кому-то ходил… то ли к жене его, то ли к дочери… кто-то, знаете, со стороны…

Дверь отворилась, вошла медсестра, молоденькая, хорошенькая, во всем белом, шуршащем (Верочка – впоследствии мы с ней подружились). Верочка принялась менять повязку Матвеичу, обнажая багровую запекшуюся кожу. Она снимала бинты медленно и осторожно. Старик дернулся, побледнел и закрыл глаза, но молчал. Наконец экзекуция закончилась, медсестра направилась к двери. Я продолжил разговор:

– А каким образом убили женщин?

Верочка остановилась и взглянула на меня с некоторым ужасом.

– Вот, Вер, писатель интересуется, – пояснил Василий Васильевич, – как Матвеич наш семью потерял. Так вот, трупы не найдены, бесследно исчезли…

– Василий Васильевич! – воскликнула Верочка. – Какие трупы не найдены? Вы ничего не знаете!

– А вы знаете?

– Я все знаю! Я из самой Отрады. А вы правда писатель?

– Да вроде.

– Детектив будете писать?

– Ну что вы! Я их и не читал тыщу лет, – Верочка и Игорек посмотрели на меня с жалостью. – Просто пытаюсь понять, что же случилось с этим человеком.

– С Павлом Матвеевичем? А вот что. Его дочка Маруся познакомилась на пляже… ну на нашей Свирке… с одним типом. Она ему понравилась, понимаете? Он выслеживает, где они живут, ночью влезает в окно в ее комнату. И убивает. После этого мать, жена Павла Матвеевича, умирает. Но своей смертью – от инфаркта. А он сходит с ума.

– Да-а, картинка, – Василий Васильевич покрутил головой. – За что ж он ее убил?

– Видимо, больной. Изнасиловал и убил.

– И сколько дали?

– А его не нашли. И труп не нашли.

– Так что ж ты нам голову морочишь? Она все знает!

– Я знаю то, что все у нас знают. Везде искали этого типа и всех расспрашивали.

– Значит, это была основная версия, – подал голос со своей доски Игорек.

– Да ведь больше некому! Некому, некому! Что ее, сестра родная убила, что ли?

– А откуда вообще известно, что Маруся убита? – поинтересовался я.

– Ведь исчезла. Уже три года прошло, – Верочка села на табуретку возле койки Павла Матвеевича, и я услышал очень неполный и приблизительный рассказ о давно минувших событиях.

Дача Черкасских расположена на крайней улице поселка – Лесной. Эту улицу я знал. Сразу за домами начинается березовая роща, потом луга клевера и речка Свирка, точнее, один из ее рукавов, густо поросший деревьями, камышом и кустарником. Если же пойти от домов не прямо, а направо, можно той же рощей выйти к проселочному шоссе. Это шоссе соединяет Отраду с нашей больницей и далее с совхозом, стоящим на магистрали, что ведет к Москве. Именно таким путем прибывают в Отраду дачники на машинах.

Три года назад летом Павел Матвеевич с женой куда-то уезжали, на даче остались две сестры. Старшая Анна и младшая Маруся. В одно июльское утро Анна, заглянув в комнату сестры, обнаружила, что Маруся исчезла. Окно было распахнуто настежь, диван застелен покрывалом, постель убрана внутрь, как обычно убиралась на день.

– Сестры на ночь закрывали окна?

– Конечно. Ведь они оставались на даче одни, и притом у нас комарья…

– И Анна ничего не слышала?

– Представьте себе – нет!

– Значит, Маруся сама потихоньку вылезла в окно? Так получается?

Не так. Во-первых, вся ее обувь осталась в доме, вообще вся дачная обувь в доме нашлась, понимаете? Ну куда бы она ночью босиком отправилась! И потом: на окне никаких отпечатков пальцев милиция не нашла. Ни на подоконнике, ни на рамах, ни на стекле.

– Отпечатки убийца стер, – вставил Игорек, – это понятно.

– А мне, например, непонятно, – заговорил Василий Васильевич. – Если ее в доме убили – как же сестра не слышала? Какую-нибудь муху прихлопнуть – и то шуму. А человека? Если же ее кто-то в окно живую тащил, отчего она голос не подала? Непонятно. Что-то ты, Вер, знаешь, да все не то.

– Все точно так и было, честное слово! – закричала Верочка, покраснев с досады. – Отпечатки стерты и обувь на месте. И собака служебная только на Свирку милицию и привела. Туда сестры каждый день ходили, жарища жуткая стояла. Там у них место свое было в кустах. Собака привела, а ничего не нашли. Все берега облазили, и рощу, и луг, и кладбище наше… я уж не говорю о самой даче. Нигде ничего! Ее убийца куда-то далеко занес.

– Да убил-то он ее где? – перебил бухгалтер нервно.

– Вот что я думаю, – заявил Игорек. – Убийца был ее знакомым, иначе она бы шум подняла. Ночью у них свидание было назначено. Она открыла ему окно, он влез. Ну, конечно, все по-тихому, чтоб Анна Павловна не услыхала. Тут он ее усыпляет каким-нибудь наркотиком… может, они вино пили. Усыпляет, делает свое дело и убивает. Затем пугается и тащит…

– Во нагородил! – восхитился Василий Васильевич. – Запомни, дружок, на будущее: если девушка ночью в спальню свою зовет, усыплять и убивать ее не надо. Она и так на все готова.

– Пожалуйста, другой вариант. Убийце стало известно, что на даче хранится золото…

– У них вроде ничего не пропало, – вставила Верочка.

– Это они так сказали, а там еще неизвестно. Убийца знакомится с этой девицей на Свирке. Или до этого он знал, или она ему проболталась насчет золота. И убивает он ее как свидетельницу кражи, вытаскивает в окно и стирает отпечатки. Ну а потом отнес подальше и труп закопал…

– Труп закопали, – неожиданно подтвердил Павел Матвеевич, открыв глаза и улыбнувшись.

– Он иногда чьи-нибудь слова последние повторяет, – нарушил Василий Васильевич внезапную и какую-то нехорошую тишину. – Золото и наркотики наш Игорек в боевиках видал. А вот вы как будто писатель, то есть не без ума. Что вы об этом думаете?

Я думаю об отношениях между сестрами. Верочка, вы были с ними знакомы?

– Марусю не помню. Анну Павловну знаю, конечно. Она к отцу в больницу ходит.

И ваше впечатление?

– Строит из себя… Анна Павловна! А сама почти моя ровесница…

– Учительница, – сказал Игорек со скукой.

– Девушка с характером, – включился Василий Васильевич. – К ней и правда не подступись. Никто до сих пор и не подступился. Вдвоем с отцом живут.

Живут Черкасские в новом московском районе, почти на окраине. Каждое лето, как у Анны Павловны начинаются в школе каникулы, переезжают на дачу. Неделю назад, в отсутствие дочери, Павел Матвеевич опрокинул на себя кастрюлю с бульоном. В больнице за ним ухаживает здешняя санитарка Фаина, которую наняла дочь.

– Старый друг к нему ходит часто. Человек интеллигентный, высокого полета, но душевный. Художник. Он приезжает…

Послушайте! – обратился вдруг ко мне Игорек в возбуждении. – А чего это вы насчет сестер намекали? Вы думаете, Анна Павловна ее прикончила?

– Потрясающе! – Верочка вскочила и всплеснула руками.

Воистину: молчание – золото! Я сказал поспешно:

– Не думаю! Мы не знаем, какая атмосфера была в семье Черкасских, как они относились друг к другу. Не исключено, например, что Маруся покончила с собой. Или убежала из дому…

– Босиком?

– А вдруг она убежала с таким мужчиной, который мог одеть ее с головы до ног. Да мало ли какая случайность, какая нелепость…

Я говорил и сам себе не верил. Возможно, рассказы моих первых свидетелей были нелепы – а если нет? Тогда случайность исключалась. Окно не может открыться само по себе, и человек, открывший его, постарался почему-то замести следы. Из дому не убегают босиком, тем более ночью. После самоубийства остается труп, который в конце концов находят профессионалы с ученой собакой. И наконец: какая нелепая случайность могла привести к смерти матери и безумию отца? Полевые лилии в полной тьме.

8 июля, вторник.

День был поистине золотой, знаете, когда лето набирает силу… душная дымка, дрожащее марево и жасмин в цвету. Воздух можно пить. Мы собрались на прощанье и на новоселье одновременно. Девочки переселялись на дачу. Маруся только что на аттестат сдала, у Анюты ее первые учительские каникулы начались. А Павел с Любой улетали вечером в Крым, в санаторий… у нее сердце – вот и результат. Мгновенная смерть. И хоронили мы ее в другое воскресенье – в следующее! Вы представляете? Прошла неделя – и семья истреблена, сжита со свету, нет ее. Звучит напыщенно, но поневоле вспомнишь какой-то древний рок в какой-то древней трагедии. Но это было потом, а в тот золотой воскресный день…

Дмитрий Алексеевич говорил с отчаянием и страстью, словно все случилось только что и милосердное время не успело смягчить боли. Со вчерашнего вечера я ждал встречи с ним и с Анной Павловной – Анютой – и готовил наводящие вопросы: все-таки сильно задела меня эта история. Он пришел первый – и никаких подходов не понадобилось. Едва Павел Матвеевич после долгого молчания закрыл глаза, старый друг, сидевший на его койке, отвернулся от больного и наши взгляды встретились.

Тонкое молодое лицо. Наверное, некрасивое, слишком худое, нервное, темное, как будто внутренний жар сжигает его. Черные глаза при русых густых волосах и ни одной морщинки. Удивительное лицо – живописное. При этом высокий рост, современная стройность, современная элегантная небрежность. Одним словом – художник.

– Вот, Лексеич, – бухгалтер ткнул в меня пальцем; мой сосед простоват, да не прост: иронический ум и свои «подходы». – Вот тут писатель у нас интересуется насчет друга вашего: как, мол, довели человека?

– Вы знаете? – спросил художник. – Вы уже слышали?

– Я мало что знаю.

– Я тоже. Вот уже три года занимаюсь этим делом. Июль, – он задумался. – И полная тьма. Заинтересовались?

– Очень.

– Ну что ж, я к вашим услугам. Человеку со стороны, наверное, виднее.

– Следователь был тоже человек со стороны.

– У меня к нему никаких претензий. Наверное, сделал все, что можно. Однако вы писатель.

– Я не детективщик.

– Тем лучше. Не соблазнитесь проторенными тропинками. А воображение – великая сила, правда?

– Правда. Коли оно есть.

Дмитрий Алексеевич засмеялся.

– Вот и себя, кстати, проверите: есть оно или нет. Согласны? Располагайте всеми моими данными.

Уговаривать меня не надо было, я спросил:

– С чего бы вы начали?

– С воскресенья третьего июля. Мы в последний раз, как оказалось, собрались вместе в Отраде. Мы – это Павел и его жена, его дети, его зять, некий юный Вертер – Машенькин поклонник – и ваш покорный криминальный слуга: Дмитрий Алексеевич Щербатов, – он слегка поклонился.

– Иван Арсеньевич Глебов, – в свою очередь представился и я. – О каком это зяте вы упомянули?

– Муж Анюты.

– Значит, она замужем?

– Была. Они развелись через полгода после случившегося.

– Интересно. Из-за чего?

– Анюта подала на развод. Больше я ничего не знаю. Итак, мы собрались в Отраде, обедали, пили чай с вишневым вареньем… стол в саду, самовар на кремовой скатерти, плетеные стулья и гамак… Много смеялись, купались, рощи и луга, и Свирка… присели на крыльцо перед дорогой, чтобы в последний раз взглянуть друг на друга, – и расстались навсегда, – он замолчал.

– Дмитрий Алексеевич, вы ведь, кажется, художник?

– Красиво говорю? Это что – когда-то я был и вовсе неотразим.

– Вы и сейчас хоть куда, – сказал я, и это была правда.

– Правда? Сорок шесть. Павел старше меня на четыре года.

– Да ну?! – дружно воскликнули Василий Васильевич, Игорек и я, и посмотрели на изможденного старика с крупной, породистой головой, сизо-белой гривой, волевым, что называется, подбородком и кроткими детскими глазами.

– А я вот все еще хоть куда, – Дмитрий Алексеевич усмехнулся горько… или едко. – Ладно, давайте без красивостей, по протоколу.

Вот список действующих лиц, который я составил после ухода художника (их данные к моменту преступления).

Павел Матвеевич Черкасский – хирург, сорок семь лет.

Любовь Андреевна – его жена, музыкантша, не работала по болезни, сорок три года.

Анна – его старшая дочь, школьная учительница (русский язык и литература), двадцать два года.

Мария – его младшая дочь, 21 сентября должно было исполниться восемнадцать лет.

Борис Николаевич Токарев – муж Анны, математик-программист, тридцать лет.

Петр Ветров (юный Вертер – прозвище, данное художником) – бывший одноклассник Марии, ее ровесник.

Дмитрий Алексеевич Щербатов – друг семьи, художник, сорок три года.

Маруся с Вертером собирались поступать в МГУ на филфак. Анюта должна была готовить сестру к экзаменам и вообще опекать, пока родители находились в Крыму… Кстати, как Люба не хотела ехать в санаторий, будто что-то предчувствовала. Вечером того же воскресенья я отвез их во Внуково… у меня машина… заодно подбросив в Москву Бориса с Петей. Сестры остались одни.

Место действия (из моего блокнота). Небольшая дача в саду. Вход с веранды. Коридор, куда выходят три двери. Налево комната Анюты, окно на улицу. Прямо – спальня родителей окнами на юг. Направо дверь в кухню, полутемную, поскольку единственное окно выходит на веранду. На кухне печка и люк, открывающий вход в погреб. Туда ведет лесенка, высота погреба около двух метров, электричество не проведено. За кухней комната Маруси – светелка, как ее называли, позднейшая пристройка. Окно в задней стене дома. Таким образом, Анюта ночью была отделена от сестры тремя дверями: своей, кухонной и дверью в светелку.

Соседи. Слева и справа (юг и север) находятся соответственно дачи Нины Аркадьевны и Звягинцевых. Нина Аркадьевна, пенсионерка, живет на даче все лето, встает в шесть утра, ложится около девяти. С ее участка просматривается только небольшое пространство между калиткой и фасадом дачи Черкасских. Справа, с участка Звягинцевых (муж, жена и ребенок), можно сквозь зелень сада увидеть вход в дом, то есть крыльцо и веранду. В будни эти соседи бывают в Отраде редко. Однако в среду вечером, накануне исчезновения Маруси, Звягинцев после работы, в восьмом часу, приезжал полить огород. Он видел свет на кухне у Черкасских: свет падал из окна, выходящего на веранду. И Нина Аркадьевна и Звягинцев со среды на четверг ночевали в Отраде, они благополучно спали и ничего подозрительного не видели и не слышали. Никакими данными о причастности соседей к исчезновению Марии следствие не располагает.

Дом Черкасских расположен прямо напротив калитки, метрах в семи от нее и в тридцати – от заднего забора. В левом углу у того же забора уборная и сарай. Участок двенадцать соток. Под окнами родительской спальни – огород. Все остальное пространство густо заросло деревьями и кустарником: вперемежку липы, яблони, вишни, черемуха, шиповник, сирень, жасмин. Участок просматривается плохо, особенно густы заросли за домом, под окнами Маруси. Тут, на маленькой полянке меж липами, стоит стол, за которым обедали в хорошую погоду. Забор высокий, но просветы между досками довольно большие; на задах – сплошной, две доски отодвигаются и можно сразу выйти в березовую рощу, а оттуда через луг на Свирку, точнее, на тот ее рукав, где сестры облюбовали себе уединенное место. На пляж, обычно многолюдный, идти ближе поселком.

Продолжаю мои блокнотные записи, сделанные тем же вечером, после ухода художника. Почти наверняка можно сказать, что преступник, если таковой существовал, воспользовался окном в светелке и проходом в заднем заборе. Иначе ему пришлось бы пройти мимо двери в комнату Анны. Кроме того, и калитка и крыльцо видны с соседних участков. Предположим, что преступник выбрался из Марусиного окна и, никем не замеченный в зарослях, пролез в дыру в заборе. Дальше он мог пойти либо на Свирку, либо на шоссе, а оттуда на отрадненскую станцию через поселок или на магистраль, ведущую в Москву. Но куда он дел труп и где наконец совершено убийство?

– Скажите, Дмитрий Алексеевич, по нашему шоссе вы обычно и приезжали из Москвы?

– Да. Доезжал до совхоза, сворачивал с магистрали и мимо больницы ехал в поселок на Лесную. И Павел и Борис так же ездили.

– У них тоже машины?

– Нет, я уговорил Павла сдать на права, а Борис потом подключился мечтал о машине. Но пока что они иногда пользовались моей.

– Через березовую рощу можно подъехать к заднему забору дома?

– Нет, исключено: там одни тропки.

– И в то воскресенье, третьего июля, вы ходили на речку через рощу?

– Нет, на пляж, по поселку. Время было ограничено. Кстати, если это вас заинтересует: Маруся с Вертером там поссорились.

– Из-за чего?

– Точно неизвестно. Они переплыли Свирку и удалились в лес на той стороне – плести, видите ли, венки. Петенька вернулся надутый, все время молчал и, когда уезжал, даже не попрощался с ней.

– А Маруся?

– Марусю надо было знать! Настоящий бесенок – все нипочем. Около нее таких Вертеров вертелось… Но вот она предпочла всем именно его.

– Это что, было серьезно?

– По-видимому, да. Она мне сама сказала – и вполне серьезно, – что его любит.

– Вы были так близки?

– Да, и с ней, и с Анютой. Не говорю уже о Павле и его жене. В сущности, кроме них, у меня никого нет. А теперь и их нет.

– Анюта есть.

– Она отдалилась от меня. Вообще ото всех отдалилась после катастрофы.

– Вот как?.. Ну а тогда, в воскресенье, молодые люди сплели венки?

– А как же! Наши прекрасные дамы, все три, были в цветах – ромашки и колокольчики. Господи, неужели это и вправду было? Любовь так женственна, вот именно – Любовь. Анюта в другом стиле, но прелестней женщины я не знаю. Впрочем, вы ее увидите. И Мария – сама юность, сама огонь, – Дмитрий Алексеевич помолчал, потом добавил с горьковатой иронией: – Одним словом, перед нами разворачивался весенний хоровод Боттичелли. А седьмого, в четверг, утром Анюта позвонила мне по телефону… до сих пор в ушах крик звенит: «Маруся пропала!»

– В четверг утром? То есть, как только обнаружила, что сестры нет на даче?

– Она сбегала на Свирку, покричала в роще и пошла на почту.

– Не слишком ли рано она подняла панику? Мало ли куда могла отлучиться Маруся…

– Женщина – тайна, Иван Арсеньевич, сами небось знаете. Однако на этот раз женские предчувствия оправдались – да еще как! Анюта с почты продиктовала мне телефоны Марусиных бывших одноклассников и учительницы.

– А почему она позвонила вам, а не мужу?

– Она ему звонила на работу, в институт, но его не нашли. Он работал на ЭВМ, на машине, как он говорил, в другом здании. Ну, я всех обзвонил…

– И Пете звонили?

– О, Петя! Петя уже скрылся. Дело в том, что за день до этого, в среду, он ездил в Отраду, но сестер на даче не застал. Они были на Свирке.

– И он не догадался там их поискать?

– Искал. Ему соседка сказала, что девочки на реку пошли. Но он не знал их места: в воскресенье мы туда не добрались. Он еще покрутился возле дома и уехал. Куда б вы думали? В Питер. Так что в четверг я до Петеньки не дозвонился: он уже гулял по Невскому.

– А он вообще собирался в Ленинград?

– В воскресенье об этом речь не заходила, впоследствии он утверждал, что собирался и на поездку у него были с собой деньги.

– Он что, не заезжая домой, в Ленинград махнул?

– Вот именно.

– И билет взял заранее?

– Нет, с рук купил – на вечерний поезд. В международный вагон.

– Шикарно. А багаж? Он его с собой в Отраду возил?

– Вертер уехал как был. Без вещей.

– Вообще-то странно.

– Юношеские порывы. Нам этого уже не понять. Итак, я обзвонил всех – без толку. И в восьмом часу приехал в Отраду. Анюта успела уже сходить в милицию…

– Не дождавшись известий от вас?.. Дмитрий Алексеевич, Анюта нервная женщина?

– Вы хотели спросить, не истеричка ли она? Напротив, ее можно назвать человеком гордым и сдержанным. Просто испугалась, ведь сестру оставили на ее ответственность. Да, одновременно со звонком ко мне она заказала разговор с родителями… телефон санатория был ей известен, те ездили туда почти каждый год…

Как перед финалом трагедии, события продолжали нарастать, нагромождаться одно на другое, покуда вся эта глыба не обрушилась и не придавила, разметала, разделила участников. Все случайности и неожиданности сошлись вдруг и вместе. В восьмом часу Дмитрий Алексеевич прибыл в Отраду, чуть раньше подъехал Борис, и сразу принесли телеграмму от родителей: они прилетают в Москву в шесть утра. Художник под утро отправился в аэропорт и привез их к девяти. Борис вышел встречать на крыльцо, Анюты не было: она бегала на Свирку. Едва Павел Матвеевич успел осмотреть дом, как появился участковый.

– Его встретила Люба, мы с Павлом, к несчастью, были в доме. Поделать ничего было нельзя, и она отправилась с нами: ночью в Воскресенском, в двадцати километрах от Отрады, был найден труп девушки, требовалось его опознать. Это оказалась не Маруся, но на мать, да и на Павла, было страшно смотреть.

– Убийцу той девушки нашли?

– Сам объявился. Там другая история, к нашей не имеет отношения. Вообще милиция досконально проработала множество версий. Я о них не упоминаю – все пустые. Так вот, когда мы вернулись, Анюта с Борисом ждали на крыльце. Она подбежала к нам, но Люба вдруг закричала и стала падать. Я подхватил ее на руки, Павел разжал ей зубы и заставил принять таблетку, у него всегда были при себе для нее… Потом он дал еще какое-то лекарство – наверное, самое сильное… наверное, он сделал все, что мог, но она не приходила в сознание и пульс прерывался. Мы вдвоем повезли ее в Москву в его больницу, надеялись, что успеем, я гнал как сумасшедший, но по дороге Люба умерла. Пятница и суббота прошли в каком-то чаду. Хоть Павел и был против, ей делали вскрытие: инфаркт, сердце не выдержало. Хоронили в воскресенье. Все было невыносимо своей внезапностью и каким-то ужасом, тайной. Я вполне очнулся только на поминках, поздно вечером, когда уже все разошлись и нас осталось четверо: Павел, Анюта, Борис и я.