Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

– Думаешь, шантаж?

– Похоже на то. Она умела держать себя в руках, но после звонков была на грани истерики и сорвалась оба раза: оскорбив мужа и поссорившись при посторонних с дочерью. Ангела упоминает Соня перед смертью, и «нечто забавное», как выразился психиатр, получает неожиданно страшный, ускользающий смысл.

– Ангелы не смеются, – пробормотала Серафима Ивановна, – они над нами плачут.

– Значит, здесь какой-то особенный. Женский голос спросил: «Догадалась?» А Соня как бы отвечает на другой день: «Убийца».

– Но если она догадалась, кто этот ангел-убийца, то почему не назвала имя?

– Я все время думал об этом. Выходит, убийца был ей незнаком, то есть она не знала его имени, а предупредила нас как смогла – этой странной фразой.

– Незнаком, – повторила Серафима Ивановна. – В дворовый подъезд никто чужой не входил: я сидела на лавке с восьми утра до момента убийства. Остается парадное.

– У Неручевых японский замок с кодом, – отозвался Егор задумчиво. – Следов взлома не обнаружено, все три ключа нашлись сразу: Сонечкин в луже крови возле убитой, второй – в хозяйственной сумке Ады с бельем, третий – у Германа Петровича. Правда, были открыты балконные двери, проветривалась квартира после ремонта.

– Ну, Егор! Поздним субботним утром на глазах у прохожих вскарабкаться на третий этаж по совершенно гладкой стене…

– Да, исключено. Дверь могли открыть только хозяева, и, по словам Германа Петровича, Ада не открыла бы постороннему. Ей, во всяком случае, преступник был знаком.

– Знаком-то знаком, – проворчала Серафима Ивановна. – Куда он потом делся – вот загадка. Или он – женщина, которая спряталась в нише, когда вы с Ромой бежали по лестнице.

– Как-то трудно представить женщину, способную на такое зверство, хотя примеры в истории имеются… и женский голос по телефону чуть не из нашего дома – ненависть, насмешка… Но женщина, которая смогла бы поместиться в нише, то есть очень тонкая и маленькая, вряд ли способна нанести такие удары.

– Не скажи. Циркачка наша мала и тонка – а мускулы? Каждый день тренируется.

– Вообще цирковой парой стоит заняться, – согласился Егор. – Но ведь у Марины алиби?

– В цирке была на репетиции.

– С сыном?

– Нет, он тут во дворе с ребятами играл. Катерина ходила на рынок, да она в нишу не поместится, очень крупная. Алена с вами у голубятни стояла.

– Разберемся с нами – с нашей четверкой у голубятни. У нас примерно одинаковые ситуации: каждый был у себя, потом вышел во двор. У троих есть алиби.

– У троих?

– Судите сами. Соня кричит в окно. Алена остается на месте. Мы с Ромой бежим через парадное к запертой двери. То есть мы трое не имели возможности убить Соню.

– Ты намекаешь, что Морг совершил преступление в два приема?

– Малоправдоподобно – и все же реально. На нем были старые клоунские шаровары, наверняка с потайными карманами. На помолвке он видит, где Ада хранит черный крест, и на следующий день около одиннадцати поднимается к Неручевым. Или Ада действительно забыла запереть кухонную дверь, или, уже вернувшись из прачечной, открывает соседу – не столь уж важно. Он убивает ее, крадет мешочек с драгоценностью (подготовившись заранее, действует в перчатках), кладет крест и перчатки в шаровары, затем спускается во двор, может быть, рассчитывая в голубятне спрятать драгоценность. Но тут подходим мы, и его настигает Сонин крик. Он-то понимает значение ее слов. Морг направляет нас с Ромой в парадное, сам бежит по черному ходу, зная, что кухонная дверь у Неручевых открыта. Встречает перепуганного Антошу и незаметно – фокусник! – засовывает ему мешочек, скажем, в карман брюк. Антон замывая одежду, обнаруживает опасную находку и впопыхах прячет в старый плащ. Морг врывается на кухню к Неручевым. Допустим, Соня узнала про «ангела» накануне от матери, она выдает себя, бежит от него в прихожую. Мы с Ромой колотим в дверь, слышим какие-то крики, клоун довольно долго не открывает, затем появляется перед нами весь в крови.

– А перед этим во дворе ты на нем пятен не заметил?

– Вроде нет. Но ведь Ада убита одним ударом, и кровь из раны натекла на пол позже, когда она упала. Упала навзничь, удар был нанесен спереди – так же, как и Соне. Последнее, что они видели в жизни, – это лицо садиста.

– Чье лицо… – пробормотала старуха. – Чтоб Васька девятнадцать лет такой ненавистью пылал – просто не верится.

– Может, он не мог простить ей убитого, как он говорит, ребенка?

– То грех для верующего, а для него одна болтовня. У вас аборт убийством не считается.

– А Соня – точно дочка Германа?

– Ты намекаешь на Ваську? Нет, по-моему, точно. Они поженились после отъезда Морга в Сибирь… в июне, да. А родилась Сонечка…

– Двадцать восьмого февраля, – сказал Егор.

– Ну вот. Отец ее очень любил, не сомневайся, это чувствуется. И воспитал он ее… да что я тебе говорю, – старуха взглянула выразительно. – Сам знаешь, кого потерял.

– Знаю. То есть… не знаю… – Тонкий луч зеленого золота падал сквозь листву… тот луч, в котором тогда в полутьме плясали пылинки, – и какая жгучая, какая невероятная тайна была во всем этом! Вдруг его прорвало – впервые за весь год: – Зачем она мне врала?

– Тут что-то кроется – или я ничего в людях не смыслю! – заявила Серафима Ивановна решительно. – Чистая, славная девочка. У Германа распорядок строгий, никакого ослушания он не терпел.

– Да, он рассвирепел, когда вдруг узнал, что мы решили пожениться.

– Естественно. С женой всякие страсти, а тут еще удар с другой стороны.

– Но зачем она-то врала? – повторил Егор; только с этой старухой, нянчившей всех детей в особнячке (и его самого), он чувствовал себя легко и свободно. – Как сказал Герман Петрович про жену: я бы взял ее любую. Я сам хорош – и она это знала…

– Ну, на себя-то не наговаривай.

– Хорош, хорош, чего уж там… Но она-то!.. Зачем – можете вы объяснить?

– Егор, ее кто-то изнасиловал и запугал.

– Ничего подобного! Мне любезно сообщил судмедэксперт, что она жила регулярной половой жизнью. Регулярной! – заорал вдруг он. – И спала с кем-то в те дни… нет, ночи, когда была моей невестой. Нет, я с ума сойду! Для меня она будто не умерла, она меня будет мучить до конца, всю жизнь… если это можно назвать жизнью!

– В те ночи… быть не может!

– Это так. Не хочу вдаваться во все тонкости экспертизы… но это так.

– Господи, Егор, ведь именно она была убита с патологической жестокостью!

– Именно она. Кто? Морг? Ромка? Антон? К кому она ходила по ночам, когда мы с ней расставались?.. Или Герман?

– Ты и вправду с ума сошел!

– Патология, извращение – неужели вы не чувствуете, чем несет от всего от этого? И при всем этом, – признался он в отчаянии, – для меня она сущий ангел. Можете себе представить такое раздвоение?

– «Надо мною ангел смеется», – Серафима Ивановна перекрестилась. – Страшно, Егор, и непонятно. Все непонятно. Ты, значит, следователю сказал, что с тобой она жила регулярной…

– Со мной, со мной… Ну, смешно, нелепо, согласен. О какой тут чести… А я говорю: честь. Ее, моя – все равно, я нас не разделял.

* * *

Егор шел по Страстному бульвару, сквозь июньские светотени, вечерний звон и гам, миновал «Россию», фонтан, Пушкина, спустился в подземелье – вокруг отпускная остервенелая толкучка, он ничего не видел – поднялся на белый свет, перешел на Тверской, побрел по пестро-желтой дорожке, остановился, оглянулся. Странное ожидание, когда чувствуешь чей-то упорный взгляд и должен убедиться… Нет, все тот же мир в древесных сумерках, ничего примечательного. Но ожидание не проходило.

Он поднялся во дворец по чудесным каменным ступеням, перебросился словами с уходящим вахтером, прошел в свою каморку-сторожку, лег на диван, закинув руки за голову на жесткий круглый валик, рассеянно глядя в окно. Как дома: диван – только обитый черной прохладной кожей; окно – только забранное стальной решеткой… что должен чувствовать смертник в настоящей камере? Скорей бы!.. Нет, нет, остановись, мгновенье, какое б ты ни было!

Опять меня заносит, а я должен разработать версию Германа. Герман! Забавно. «Три карты, три карты, три карты», – и дама пик, и сумасшедший дом. Психологически (психически) он более подходящий претендент, чем Морг. Более глубокие, потаенные страсти. Итак, Ада узнает об отношениях мужа и дочери. «Однако я вправду с ума сошел – ведь быть не может!» Итак, она узнает, бурное объяснение, смертельное оскорбление… А мы с Сонечкой в это время стоим на лестнице в золотом луче. Муж переезжает на другую квартиру. Через три дня – нечаянный удар: дочь сообщила, что выходит замуж. Психиатр (сексуальный маньяк?) задумывает убийство.

Утром в субботу по парадному ходу он поднимается на третий этаж, отпирает дверь своим ключом (Соня у сокурсницы, Ада в прачечной). Зная, разумеется, где хранится ключ от шкафчика, он имитирует кражу со взломом, чтобы отвести подозрения от себя (возможно, действует в перчатках). Приход Ады. Ужасная сцена. Он убивает жену, в это время появляется Соня, кричит в окно (ангел-убийца? дьявол! она не смогла выдать отца), он настигает ее в прихожей, наносит удары, озверев, опьянев от крови, срывает алую ленту… хочет уйти – вдруг с протяжным скрипом открывается дверь черного хода, на пороге кухни возникает Антоша. Он не видит Германа в темной прихожей, но подсознательно отмечает некое движение, шевеление в темноте – «возникло жуткое ощущение чьего-то невидимого, неслышимого присутствия».

Два момента в этой версии остаются загадкой. Как пришло в голову Антону забрать с места преступления оброненный, видимо, черный крест – страшную улику? И каким образом Герман Петрович скрылся из дома (в нишу он не поместится – высокий рост)? Если поведение Антоши еще можно объяснить полной растерянностью, невменяемостью, то исчезновение Германа сверхъестественно… а значит, от этой версии придется отказаться?.. Егор вздрогнул. Открытая балконная дверь! Все произошло с молниеносной быстротой. Соня закричала в окно, была убита, Антоша в ужасе побежал к себе, встретив по дороге Морга. Убийца чувствует приближение людей и выходит на балкон. Пока мечутся и кричат в прихожей, он перемещается к Сориным (что под силу даже инвалиду: перила не выше метра, балконы почти примыкают друг к другу и скрыты в густой тополиной листве от глаз прохожих). Затем из квартиры Сориных (замок английский, дверь изнутри можно открыть без ключа и захлопнуть за собой) проникает в парадный подъезд (вопрос: куда он дел окровавленную одежду? Например, прихватил из шкафа чистую и у Сориных надел прямо на запачканную, там же умылся). Далее: Мыльный переулок, трамвай, Петровский бульвар (где его действительно видел завсегдатай-пенсионер), квартира заграничного друга (обыск там не делали, вещички сожжены… нет, хлопотно… гниют, должно быть, где-то в сырой земле), звонок клоуна: убиты жена и дочь (Морг разыскал номер телефона, записанный Соней, в блокноте на подзеркальнике).

Таким образом, остается уточнить: была ли открыта у Романа балконная дверь? Если это обстоятельство подтвердится в пользу моей версии – поиск можно считать законченным.

Егор набрал номер телефона – длинные гудки, дома нет. Ну, конечно, «фирменные дамы»…

Могла ли им увлечься Соня?.. Как выяснилось, я очень мало знаю о ней, да, я поверил ей сразу и навсегда. «Не в моем вкусе, – сказал Рома, – слишком ребенок». А перед этим что он сказал? «Заворожила, околдовала – не его, меня – ведьма». Дама пик на помолвке. «Женюсь!» Как будто бы тончайшая, прерывистая связь слов и событий, но где тонко, там и рвется. (Егор, с цветами и шампанским в сумке, позвонил в дверь к Сорину: они стояли, разделенные порогом. Весть о предстоящей женитьбе Роман воспринял вполне жизнерадостно: «Ты и Соня? Забавно, старик, отлично! Прелесть девочка! Когда это ты успел? – Нервное возбуждение прорывалось в голосе, глазах, жесте, тонкие пальцы сжали руку друга. – Ну, я рад!» Радостное возбуждение, возможно, в пылу творчества. «Приходи сейчас к Неручевым, будет что-то вроде помолвки». – «Эх, черт, срочная работа – на завтра… обидно». – «О братьях-славянофилах?» – «В точку! Не обижайся, Егор, ладно?» – «Да ладно». – «Не обижаешься?» – «Да нет, нет»). Однако он пришел (дружба – дело святое), и, по-моему, они с Соней не обращали друг на друга особого внимания. И он не имел возможности убить ее – вот главное. Так с кем же она провела ночь перед смертью?..

Наконец в двенадцатом часу журналист отозвался:

– Слушаю.

– Привет. В то утро, когда убили Аду с Соней, у тебя была открыта балконная дверь?

– Дверь? Какая дверь?

– На балкон.

– На балкон?.. Не помню. А что?

– Мне пришло в голову, что убийца мог сбежать от Неручевых через твою квартиру… Алло! Что молчишь?

– Вспоминаю.

– Ты вспомни, как Алена предложила поехать в Серебряный бор.

– При чем тут бор?

– Было жарко.

– A-а… да, да, духота. Открывал, точно, в своем кабинете, когда работал.

– Кабинет граничит с комнатой Ады?

– Ну да. Егор, поздравляю. Потрясающе! И… кто, по-твоему?

– Наверное, не дальний, так сказать, а близкий: должен знать про смежные балконы, твою квартиру, замок… может быть, увидел из окна тебя с нами во дворе и сообразил, что путь свободен.

– Герман?

– Возможно. Спокойной ночи.

Стало быть, Герман? Стойко перенеся опознание, следствие, суд и расстрел невиновного, одинокий старик постепенно мешается в уме. А клиника, а обширная практика? Он помешался на одном пункте. Кровь убиенных не дает покоя – отсюда поступки, мягко выражаясь, эксцентрические: через год он приносит на могилу дочери ее ленту, вешает на крюк в нише сумку. Он говорит мне: «Решительно не советую вступать в этот круг», – но я вступаю в его безумный круг – и он врет, изворачивается, придумывает какой-то женский голос по телефону, а сам про «ангела» узнал от следователя, заметает следы… Лицо отца – вот что она видела перед смертью.

Мир за оконной решеткой темнел и сгущался – без просверка, без промелька – смертный мир, в который мы заброшены Бог знает зачем. Зазвонил телефон, и знакомый женский голос сказал:

– Если б ты знал, как мне тяжело.

Такой безысходный, душераздирающий голос, что Егора буквально затрясло от страха.

– Кто это?

– Не узнаешь? Не можешь решиться?

– На что решиться?

– Умереть. Ведь Антон умер.

– Ради Бога! – закричал он. – Не вешайте трубку! Кто убил Соню?

Где-то там, далеко, засмеялись, потом ударили тупые, короткие гудки.

ЧАСТЬ II

Надо пройти под каменной аркой ворот, прямая кленовая аллея ведет к церкви, справа и слева теснятся кресты и надгробья, свернуть, поворот, еще поворот… Егор вошел в оградку, сел на лавочку, встретился взглядом с Соней – невинное, почти детское лицо, – заставил себя посмотреть на плиту: увядшие цветы, розы, нарциссы, тюльпаны, больше ничего, никаких знаков и намеков. Он пришел сюда прямо с дежурства, после ночного звонка и бессонницы. Версии рушились, нет, усложнялись, Герман Петрович не выдумал женский голос: он был, он есть. Знакомый голос – пронзительный, искаженный полушепот, но что-то сопротивляется в душе, не дает признать… Во всяком случае, ясно одно: мне предлагают умереть. «Ведь Антон умер» – любопытная мотивировка. Что означает тогда лента на могиле – приглашение последовать за убитой? Какая-то загробная история, следы которой ведут на кладбище (или в сумасшедший дом, – может быть, меня преследует пациентка Германа Петровича… откуда она знает мой рабочий телефон… и я ее знаю, несомненно!) И здесь, где вечный покой, покоя нет. Бедная Ада мечтала лежать в дворянском склепе – грустная и нелепая выдумка, – и с каким чувством она рассказывала об этом. Все ложь. Егор вдруг заволновался. Все не соответствовало действительности, а между тем детали убедительны и реальны. Как она говорила?.. пройти в узкую калитку (калитки нет), справа церковь (церковь прямо против ворот), слева звонница (нет звонницы), липовые аллеи (клены и дубы)… Бесцельная ложь. Или она говорила о другом кладбище? Впрочем, легко проверить: возле церкви якобы похоронен герой Отечественной войны, знакомый Пушкина. Денис Давыдов? Егор подошел к храму, доносилось тихое пение, какой-то служитель – юноша в черном облачении – спускался по ступеням.

– Простите, – обратился к нему Егор, – вы не знаете, возле этой церкви похоронен герой войны с Наполеоном?

– Знаю, – отвечал юноша учтиво. – Не похоронен.

– Благодарю.

– Не за что.

«Историк! – упрекнул себя Егор. – Не знаешь, где могила Дениса Давыдова… Все – обман, выдумка…» Тем не менее он довольно долго ходил по прохладным аллеям, высматривая – глупейшее занятие – склеп Захарьиных с навесом из кованого железа. Такового не было.

Егор вышел за ворота как в другую действительность, с облегчением вдыхая автомобильный смрад, успел вскочить в трамвай, выскочил на своей остановке, впереди… да, Марина. Очевидно, ехала в соседнем вагоне. Откуда ехала?.. Егор пошел следом. Темноволосая женщина лет сорока, со стрижкой под мальчика, маленькая, гибкая, очень привлекательна. Она пересекла мостовую, завернула за угол. Мыльный переулок, парадный подъезд, рассеянный мрак, легкие осторожные шаги, на площадке она вдруг обернулась (Егор прижался к стенке), скользнула на третий этаж, коротко позвонила и скрылась за дверью психиатра.

Егор перевел дух. Скорбящий вдовец и прелестная циркачка. Бедный Морг – во второй раз. А может быть, отношения у них не любовные, а деловые? Что их связывает? И почему они эту связь скрывают? Да, скрывают: Герман Петрович говорил, что с соседками не общается. Егор прождал десять минут… двадцать… потом прошел к себе, привычно заглянул во все комнаты, на кухне пожевал кильки в томате, подошел к окну. Серафимы Ивановны на лавке нет, зато Алена в сиреневом купальнике дремлет на раскладушке в кустах. Видимо, почувствовав его взгляд, открыла глаза, потянулась изнеженно и крикнула:

– Привет! Какое солнце сегодня – блеск!

Егор напряженно вслушивался в голос. Вроде не похож… Во дворе показалась Катерина в трауре (мементо мори помни о смерти – в сияющий полдень, в цветущей молодости, в горячке поиска) и исчезла под аркой тоннеля. Егор вышел на черную лестницу, постучался к Моргам (никого, – значит, Марина все еще у психиатра, суббота, в сумасшедшем доме выходной), спустился во двор, подошел, сел на край раскладушки, прошептал:

– Катерина устроилась на работу, не знаешь?

– Чего это ты шепчешь? – спросила Алена с удивлением, но тоже шепотом. – Ее Серафима Ивановна устраивает.

И шепот вроде не похож, хотя полной уверенности нет. Вот так, постепенно у меня развивается мания преследования помни о смерти, – и жгучий воздух тронут опасностью… Егор усмехнулся… нет, соблазном. Юная обнаженная женщина, сильная, крепкая, с длинными, гладкими, загорелыми ногами, лежит перед ним и слегка улыбается уголками губ.

– Ален, ты хорошо помнишь нашу с Соней помолвку?

– Век бы ее не помнить. – Улыбка погасла, Алена села, поджав под себя ноги.

– Что так?

– Хочу забыть весь этот кошмар.

– Да как забыть?

– Все еще интересуешься, с кем Сонька крутила?

– Интересуюсь.

Нет, в роли сыщика, в этих выпытываниях и подвохах, есть нечто отвратительное.

– Она тебя любила: запомни и угомонись. Ни за что не призналась бы, но ведь заметно было. Вот сидим у нее, делаем уроки на кухне, чтоб двор видать, тут ты появляешься. И я уже знаю, что скоро она непременно скажет: ах, надоело, пойдем пройдемся… то есть во дворе на лавке будем сидеть и на тебя глядеть. Однажды идешь ты с женщиной…

– Ладно, Ален, не мучай.

– Какие мужчины чувствительные, прям на вас дивлюсь.

– Помнишь, на помолвке сигареты кончились и ты ходила за своими?

– Я все время бегала, на стол накрывала.

– Нет, мы уже сидели, и Ада как раз про склеп рассказывала.

– Конечно, помню. В этом-то весь и ужас.

– Что ты имеешь в виду?

– Она же сказала, что там хотела бы лежать, – и наутро умерла! Просто удивляюсь, как Герман Петрович ее последнюю волю не исполнил.

– Он не мог. Склеп выдумка.

– А ты, однако, циник. Такими вещами не шутят.

– Я все кладбище сегодня облазил – нету.

– Ты – все кладбище?.. Зачем?

– Нужно.

– Да, все кругом с ума посходили, честное слово…

– Кто – все?

– Вообще. Ну, снесли этот склеп, все сносят.

– И героя войны с Наполеоном снесли? Нет его могилы возле церкви. Она все придумала.

– Зачем?

– Ну, должно быть, ей нравилось воображать себя тургеневской женщиной из дворянского гнезда. Дворяне вновь входят в моду – сейчас их гораздо больше, чем было в Российской империи.

– Я читала, – сообщила Алена с усмешкой. – Красиво жили, красивые чувства, красивый интерьер. «Дворянское гнездо» шло по внеклассному чтению, но литераторша наша сочинение заставила писать.

– Пришлось одолеть?

– Знаешь, до сих пор помню: усадьба Калитиных в Орле – дворянское гнездо.

– Да все разрушено. Ада такая же дворянка, как мы с тобой.

– Ну и пусть. Зато гадала она здорово – все сбылось.

– Что сбылось-то?

– Все. У Антошеньки-садиста – казенный дом, тюрьма. Так? Герман Петрович в пустоте.

– Ты уверена?

Интересно, рассталась уже циркачка с психиатром?

– Но ведь один живет? У Сони страшная карта – больная постель, умерла в муках. У меня – нечаянный интерес. Все точно.

– Если не секрет – какой?

– Тебе скажу. Мы с Романом скоро поженимся.

– А, так ты и есть его ведьма? По картам?

– Ну, не знаю, похожа ли я на ведьму… – Алена улыбнулась польщенно и загадочно.

– Смотри, Ада сказала тогда: дама пик – злоба.

– Рома так не считает. Он называет меня сестрой милосердия.

– Странное прозвище для невесты.

– А мне нравится.

– Поздравляю, Алена, с первого этажа ты сразу махнешь на третий. Но учти: Ромку нетрудно завоевать, но трудно удержать, недаром он – Счастливчик.

– Никуда не денется, – Алена рассмеялась. – Дальше, Фома неверующий. Пиковая семерка – слезы Морга.

– Это нереально.

– Да? Когда я поднялась к Неручевым, ты сидел на полу рядом с Соней, Рома и Морг орали на Антошу, и лицо клоуна было в слезах.

– В крови.

– В крови и в слезах. Настолько необычно, что я даже в такой момент запомнила. Ну, – она улыбнулась, – Роману ведьма. И наконец, тебе выпала единственная червовая карта – любовь. – Алена близко заглянула ему в глаза. – В это ты веришь?

– Верю.

– Ну вот. А какая карта досталась Аде?

– Этого никто не знает.

– А я знаю. Она взглянула на нее и пробормотала: «Я сегодня в ударе». Что это значит, по-твоему?

– Подходящий настрой для гадания?

– Нет. Пиковый туз – нечаянный удар, что и подтвердилось на другой день. Убедился?

– Ален, – Егор глядел на нее в упор, – когда ты ушла за сигаретами, раздался телефонный звонок и женский голос сказал: «Надо мною ангел смеется, догадалась?»

– О чем я должна догадаться… – пробормотала она ошеломленно. – Я не понимаю… ведь Соня это крикнула в окно, ты слышал?

– Слышал. Так чьи слова она повторила?

– Ты думаешь… это я звонила? С ума сошел!

– Тебе известен мой рабочий телефон?

– Нет! Откуда?.. А что? – Алена придвинулась вплотную, схватила его за руки. – Что, Егор?

– Мне звонили ночью.

– Тот самый женский голос?

– Да.

– И что сказали?

– Предложили умереть.

– Кошмар!.. Чей голос? Ты узнал?

– Я боюсь, – вдруг сказал он.

– Умереть?

– Нет, сойти с ума.

Он высвободил руки, встал, побрел к дому, в подъезде обернулся – Алена глядит вслед расширенными от любопытства или от ужаса глазами, – на третьем этаже хлопнула дверь, он устремился вверх и на общей площадке рядом с помойным ведром столкнулся с циркачкой.

– Добрый день, Марина.

– Здравствуйте. – Она проскользнула к своей двери, держа наготове ключ.

– Простите, вы случайно не от Германа Петровича? Он дома?

– Почему вы решили, что я от психиатра?

– Наверху хлопнула дверь, и я просто подумал…

– Странное любопытство. У кого я была – это мое дело.

– Прошу прощения.

Она вдруг рассмеялась:

– Нет, это я прошу. На меня иногда находит. Он дома. Я поднималась на минутку по поводу сноса нашего особняка. Надо же собирать подписи.

– Это было бы ужасно, – подхватил Егор, но Марина уже скрылась за дверью.

* * *

Он лежал на диване и думал. Как ни странно, из нынешнего, пестрого впечатлениями, дня запомнилась и волновала картинка: две девочки делают уроки и поглядывают в окно. «Ах, надоело, – заявляет Соня, – пойдем погуляем». Они выходят во двор, и я здесь же – и не вижу. То есть сто раз видел этих школьниц на лавочке под сиренью, смеются беспечно, беспечально – и ведь ни разу не ударило мне в сердце, какая необычная судьба ожидает нас всех.

Она любила меня, да, я чувствовал – и обманывала очень нагло, проводя со мною дни, а с другим ночи, очень глупо, ведь обман должен был раскрыться, когда мы стали бы мужем и женой. Эта наглость и глупость никак не вяжутся с моей Соней, какое-то раздвоение личности. Шизофрения – расщепление ума; я приближаюсь к этому состоянию. Или Герман Петрович, в качестве психиатра, обладает гипнозом и не стесняется пускать в ход свой дар в своих целях? Опасный, страшный дар обладания над чужой душою… и над телом.

Помолвка кончилась на истеричной ноте («Ничего не позволю, пока я жива». – «Что ж, Ада, тогда мне придется тебя убить», – чертовски остроумно пошутил я), гости начали расходиться. Первым ушел Роман кончать статью о братьях-славянофилах (об Аксаковых, что ли?). Затем Морг, Алена и Антоша – шумно переговариваясь. Герман Петрович докуривал сигару, медлил, чего-то ждал, пока мы втроем (Ада, Соня и я) убирали со стола. Нет, Ада не обижалась на мою кретинскую шуточку, она вообще ни на кого не обращала внимания – ни на нас, ни на мужа. «Егор, – сказала Соня на кухне, – пойдем бродить всю ночь?» – «Обязательно. Только не сегодня. Я напарника до двенадцати попросил за меня подежурить. Завтра, ладно?» – «А мне сегодня хочется. Я вообще не буду спать». – «Что ж ты будешь делать, девочка моя?» – «Думать». И она засмеялась, вероятно, над доверчивым дурачком, который действительно не будет спать, а ночь напролет думать о ней.

Мы вышли втроем, спустились по парадной лестнице, остановились на ступеньках подъезда. Соня привычным, детским каким-то, движением обняла отца, поцеловала в щеку со словами: «Папа, как хорошо!» Он погладил ее по голове, пробормотав: «Не задерживайся, мать беспокоится», – и ушел. Шаги его долго и гулко раздавались в ночи. А мы никак не могли расстаться. Она порывалась проводить меня, я не позволял, было невыносимо хорошо. Господи, как хорошо мне было с этой девочкой, в такие минуты ощущаешь, что смерти нет, не может быть. Наконец я оторвался от нее и побежал к метро на последнюю электричку. А куда пошла она? Непостижимое соединение (раздвоение) ребенка и шлюхи – вот соблазн, который я не разгадал в ней. Никто не разгадал. Даже подружка, ловко устраивающая свою судьбу (Алена – сестра милосердия! – видать, Роман такой же лопух, как и я). Так куда же она пошла той ночью – к отцу? Герман Петрович подозрителен во всех отношениях, но зачем он рассказал мне про женский голос по телефону? «Надо мною ангел смеется, догадалась?» Если звонила его сообщница (Марина?), он должен был это скрыть. Или они сообща хотят запутать меня и довести… «Не дай мне бог сойти с ума». Кажется, теперь я понимаю, что имел в виду Пушкин: безумие – это постоянный, неотвязный страх. И я приближаюсь к нему, вхожу в него, когда вспоминаю голос, это страстное шептание: «Ведь Антон умер». Антон. Кого же, кого он чувствовал на месте преступления?

Я боюсь, поэтому лучше отдохнуть душой, отдаться созерцанию простодушному, прелестному: две школьницы делают уроки, например, пишут сочинение по внеклассному «Дворянскому гнезду». Красивые чувства, красивый интерьер (этим словечком можно убить любого классика… впрочем, они-то бессмертны) – «интерьер», который, видимо, завораживал и Аду. «Дворянское гнездо – это бывшая усадьба, – сказала она. – Господи, если б можно было все вернуть». Дальше про склеп. Бедные фантазии. Погоди… она как-то интересно употребила этот поэтический оборот: от дворянского гнезда надо пройти по улице и свернуть к кладбищу, где похоронен… А почему, собственно, Денис Давыдов? Разве не было других знакомых у Пушкина, к которым поэт заезжал… Куда заезжал?» Егор включил ночник, бросился к книжной полке. Третий том. «Путешествие в Арзрум». Начало: «…Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел и сделал таким образом двести верст лишних; зато увидел Ермолова. Он живет в Орле, подле коего находится его деревня». Совершенно верно: Ермолов был сослан в Орел, кажется, там и умер. Егор снял с полки старинный фолиант – биографии полководцев войны 1812 года. Ермолов… да, Троицкое кладбище в Орле. Ну и что? При чем тут Ада с ее фантазиями? Но зачем она вплела в них такие реальные детали? Как я запомнил: церковь, звонница… а прямо возле церкви похоронен герой Отечественной войны… тут Ада запнулась – забыла фамилию, муж съязвил, а она уточнила: к нему Пушкин заезжал. И… там склеп? Тьфу! Принимать светскую болтовню, разгоряченную шампанским, за что-то дельное! Но как она сказала – печально, но без горечи: «Именно там мне хотелось бы лежать».

* * *

На троллейбусной остановке в переулке возле привокзальной площади первый же орловец с позабытой в Москве готовностью, охотно и подробно объяснил, как проехать на «дворянку» – «дворянское гнездо» – место, оказывается, в городе знаменитое. Разумеется, никакого «гнезда», остатков, останков усадьбы в природе уже не существовало, но название осталось. Остался крутой обрыв, извилистая, узенькая речка Орлик в кустах и деревьях, частные домики на том берегу. На краю обрыва беседка – нет, не дворянская, хотя и с некоторой претензией (белые колонны), аляповатое советское сооружение. Егор постоял, покурил, облокотясь о перила, в самом сердце русской классики, потом пошел по улице Октябрьской мимо дома Лескова («от “дворянского гнезда” надо пройти по улице, свернуть налево – видны липы за оградой»), дошел до угла, огляделся (ничего похожего!), дошел до следующего (ничего! эх, Ада, Ада!), прошел еще квартал – и глазам своим не поверил. Улица, перпендикулярная Октябрьской, одним концом упиралась в каменную ограду, над которой зеленели вековые «бунинские» липы.

Егор ускорил шаг, почти побежал – пятиэтажки, кафе, какой-то сад, – пересек шоссе: узкая, старинной кладки калитка, ряд могил со старыми оградами, справа церковь, слева звонница… Ему казалось, будто он вспоминает давно прошедшее, будто он уже был здесь, настолько все сбывалось, сбывались слова Ады… Обошел кругом церковь – так и есть! В церковной стене ниша, сверху выбито «1812», под датой доска: лепные атрибуты воинской славы – лавровая ветвь, стволы орудий, знамя окружают барельеф – лицо в профиль. На каменной доске строки: «Герой Отечественной войны 1812 г. Генерал от артиллерии Ермолов 1777–1861». Чуть ниже цифр – черный чугунный венок. К нише примыкает ограда с могилой, отделанной белым камнем.