Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

– Ты что? – прошептал Рома, отталкивая дар друга, и всхлипнул, как ребенок. – Что ты?

– Можешь использовать его по своей воле, я перед тобой безоружный. Можешь убрать себя или меня. Мне все равно.

– Жорка, друг!..

– Помнишь плащ в прихожей? Старый, поношенный?

– Только в этом! – вскрикнул Рома страстно и искренне. – Только в этом! Перед Антошей! Перед ними – нет!

– Нет? А куда ты собрался? На поляну, где избушка на курьих ножках стоит?

– Я тебе говорил… это все она – ведьма!

Егор положил нож на ступеньку и медленно пошел наверх, ожидая удара в спину, – все равно! – ведь там, за дверью с медной табличкой, его ожидал удар сильнейший. Отчаянно зазвенели серебряные колокольцы, рев Морга нарастал, подкрепленный и другими голосами, – действующие лица концентрировались в едином месте, на грязной черной лестнице с отходами, где невинный, невидимый игрок – кроткий отрок в запачканной кровью рубашке – будет вечно открывать, не попадая ключом, свой замок.

Через долгое время совсем близко за дверью раздался негромкий голос:

– Это вы, Георгий?

– Я.

– Боюсь вас впускать.

– Смотрите сами, Герман Петрович.

И опять через долгое время нежно защелкал японский замок, засияли разноцветные пятна венецианского фонаря, он шагнул через порог, уже ничего не видя, не слыша. – Господи, как можно это пережить во второй раз? вторую смерть, еще более страшную? – и как-то вдруг сразу увидел ее на кухне в углу за столом, где год назад лежала Ада. Дубовая дверь сотрясалась, стук, крик, ропот только подчеркивали неестественную, запредельную тишину места преступления.

Он подошел к ней и сказал:

– Соня, я люблю тебя.

Она молчала, глядя в сторону, а в глубине глаз вспыхнул и тотчас погас блеск жизни.

– Бесполезно, Георгий, она все время молчит.

– Нет, нет! – прошептал он, вбирая душой бессмертные детали золота и лазури, вырванные из мрака (Орфей и Эвридика в маленьком кухонном аду, где замытая кровь). «Нет! – молился он про себя. – Это моя Соня, она не безумна, нет! Я знаю, почему она молчит!»

– Народ собирается вызвать милицию, – пробормотал психиатр и резким движением вздернул крючок – старинный кованый крюк.

Морг с багровым лицом ввалился первым и замер, за ним столпились остальные, созерцая и не веря в чудо. Меж чужеродных ног проскользнул дюк Фердинанд, запел, закружился, принялся тереться спинкой о ножки в стоптанных синих кроссовках. Тогда она нагнулась и взяла его на руки.

– Я знаю, почему ты молчишь, – заговорил Егор легко и свободно, никого, кроме нее, не видя и не чувствуя. – Ты считаешь меня убийцей.

Она наконец прямо взглянула ему в лицо, обожгла взглядом, в черных очах, вопреки всему, разгорался, разгорался блеск жизни.

– Если я просто скажу тебе, – продолжал он пылко, уже входя в ее жизнь, включаясь в любовный поединок, уже невольно испытывая ее, – скажу без доказательств, что я не виноват, ты мне поверишь?

Тут наконец пришел в себя, нет, напротив, – вышел за пределы здравого смысла Морг, заявив:

– Но ведь она знает, кто ее убил, черт возьми!

Легкое безумие взметнулось в кухонном аду, а ведь еще необходимо вывести ее отсюда.

– Морг, замолчи!

Клоун смотрел бессмысленно перед собой.

– Или Герман инсценировал похороны?..

Из глубины черной лестницы возникла Катерина в черном, как тень, прошла по кухне, взяла Соню за руку и спросила:

– Соня, Антон не виноват?

Губы ее дрогнули, она будто проглотила пересохший комок безмолвия и сказала первое слово:

– Нет.

– Ну слава Богу! – прошептал неверующий психиатр. Я боялся, рецидив затянется. Теперь спать, спать… господа, прошу всех вон.

– Нет, – повторила Соня, не сводя глаз с жениха. – Я не могу тебе ответить, потому что я дала слово.

– Кому? – быстро начал Егор.

– Маме.

– Серафима Ивановна! – воскликнул он. – Труп шевельнулся, вы понимаете?

– Бедная ты моя девочка!

В выцветших глазах старухи стояли слезы, циркачка тоже заплакала, а Алена закричала истошно:

– Сонька! Ты жива?

– Герман Петрович! – заговорил Морг официально. – Вы обязаны объяснить этот казус, или я за себя не ручаюсь, то есть я на грани оказаться в вашем заведении.

Дальше Егор уже ничего не помнил, кроме любимого лица, юного, страстного, измученного. Из преображенного мира его грубо вырвал один вопрос, и он увидел себя и всех остальных сидящими за овальным столом в комнате Ады, где приоткрыта дверь на балкон, колышется прозрачная занавесь, отец крепко держит дочь за руку (какие у нее красные, огрубевшие руки), и светлый ангел умиляется с потолка.

Вопрос задала Алена:

– Егор, куда ты дел Рому?

– Я выпустил его на волю.

– В каком смысле?

– Он пошел за сигаретами.

– Нашел тоже время!

Банальный бытовой диалог, но потаенным холодком повеяло вдруг, все переглянулись, со страхом обходя взглядом Соню, помня, видя ее мертвое тело в прихожей, в луже крови, в италья-ских кроссовках, в американском платье, ее волосы редчайшего медового оттенка, благоухающие лавандой. И она заговорила.

* * *

– Меня мама рано разбудила и отправила заниматься.

– Ты не взяла с собой никакой сумки? – спросил Егор, с удивлением ощущая в себе охотника, идущего по следу любимой, тогда как еще вчера считал, что не посмеет и взглянуть на нее.

– Мама собиралась абсолютно все мыть и чистить. Я пошла в этом сафари, тетрадку в карман засунула и ключ, тут ведь рядом. Но ничего не лезло в голову…

Она мельком взглянула на Егора, он возликовал, душа разрывалась: вот она – любовь, и смерть – там, на парадной лестнице; от последнего испытания ее надо уберечь во что бы то ни стало – он все взял на себя.

– Около одиннадцати я вернулась, позвонила, никто не открывает, думаю: мама в прачечной. Отворила дверь, захлопнула и остановилась. В прихожей было тихо и темно, только узкий луч падал из маминой комнаты и отражался в зеркале. Я остановилась, потому что вдруг услышала скрип и увидела, как медленно открывается в кухне дверь на черный ход. Стало как-то не по себе. И тут появился Антоша. Я хотела его окликнуть, подойти, но его лицо… Господи, что это было за лицо!

– Сонечка, – отец быстро погладил и поцеловал ей руку, – не останавливайся на подробностях, не вороши…

– Нет, я хочу, мне же надо все сказать! – Она опять мельком взглянула на Егора. Или не надо?.. Катерина, голубушка, не надо?

– Говори все.

– Искаженное ужасом-вот какое было у него лицо. Он бросился вперед в сторону, что-то грохнуло, нагнулся, поднял топор в крови, положил на стол, схватился руками за лицо, застонал, огляделся, как сумасшедший, взглянул на руки, взял полотенце и принялся вытирать топор. А лицо-то все в крови!

Она говорила, будто их не видела, будто стояла там, у зеркала, не в силах шевельнуться, осмыслить происходящее.

– Я хотела подойти, даже сделала шаг…

– Да, да, все так, – пробормотал Егор, – ты отразилась в зеркале, в створке трельяжа, и Антоша почувствовал голубого ангела.

Он говорил, но она не глядела на него, давно не глядела, она была вся там.

– Я сделала шаг, как вдруг Антоша исчез за дверью. Я побежала на кухню и увидела маму. Она лежала, на лице кровь – вдруг губы шевельнулись. Я наклонилась над ней и сказала: «Боже мой! Потерпи, я сейчас врача…» – «Не надо, я умираю, прости, и я прощаю тебя». Она говорила почти неслышно, с трудом, а глаза как будто подернуты пленкой. И она сказала… – Соня словно задумалась, опершись подбородком о ладонь, подняла голову, глядя прямо в глаза Егору. – Я не стану говорить.

– Я прошу тебя!

– Нет.

– Соня, я не виноват.

– Ах, не виноват! Так слушай. Она сказала: «Твой жених убийца. Но никто не должен об этом знать. Поклянись!» Я поклялась, я ничего не соображала.

Егор чувствовал на себе тяжесть чужих глаз, чужих душ – соединенных отрицательных энергий, окружающих плотным охотничьим кольцом: «Ату его!» И Морг процедил злорадно: «Алиби-то, выходит, липовое!» Но она сказала, опередив Серафиму Ивановну:

– Я всегда знала, что ты убийца, но не верила.

– Знала и не верила?

«Да, да, это так, – думал он, – и я знал, арифметически знал, что ты жила регулярной половой жизнью, – и не верил».

– Да, – ответила она пылко и смело. – Мама сказала: «Ты беги… далеко, чтоб никто тебя не видел». И еще – последнее: «Надо мною ангел смеется». Она умерла, я подбежала к окну, ты стоял и смотрел на меня, веселый. Я сразу нарушила клятву и крикнула: «Убийца!» Потому что, – глаза ее утратили блеск, она все время колебалась между верой и неверием, – потому что ты, убийца, стоял спокойно…

– Сонечка, ангел мой, – заговорил психиатр властно, – все будет хорошо, вот увидишь.

– Сонь, ты ведь крикнула про ангела, мы все слышали, – вставила Алена боязливо, – мы стояли рядом с Егором возле голубятни.

– Он был один… то есть я его видела одного… и еще голуби. Они так страшно летали, кругами, так низко.

– А когда ты успела надушиться лавандой? – спросила Алена шепотом, все замерли, прахом и тленом потянуло вдруг, кровь, везде кровь. – Но ведь ее отпечатки на флаконе – что вы так на меня смотрите!

– Нет, я с ума сойду! – вскрикнула циркачка истерично. – Объясните же кто-нибудь… Егор!

– Соня, ты позволишь, я буду задавать вопросы?

– Задавай.

Черные очи глядели на него с надеждой, а за спиной – смерть на парадной лестнице… Долго ли я выдержу это раздвоение?

– У тебя были тетрадка и ключ. Куда ты их дела?

– Кажется, бросила на пол.

– Ты не заметила в прихожей ничего необычного?

– Нет.

– Ты крикнула в окно: «Надо мною ангел смеется. – Пауза. – Убийца!»

– Разве? Я не помню.

– Очевидно, ты просто повторила слова Ады. А что они означают, не знаешь?

– Нет. Я вообще почти ничего дальше не помню. Помню себя в парадном, снизу, из тьмы, голоса, и мне надо прятаться, мама велела.

– Ты спряталась в нише между вторым и третьим этажами?

– Да. Там был дюк Фердинанд, мимо меня кто-то пробежал.

– Мы с Ромой.

– Несколько человек. Я вышла из ниши и споткнулась обо что-то, подобрала.

– Черную лаковую сумочку?

– Да, сумку. Только я ничего не осознавала. Пошла по улице, шла, шла, вечер наступил, села на лавку.

– Нервный шок, – пробормотал психиатр, – сильнейший нервный шок.

– Ко мне пристал какой-то мужчина, я вырвалась и побежала. Оказалось, я на Садовом кольце, спустилась по Каланчевке к Казанскому вокзалу, там место нашла под землей и просидела долго – почти три дня. Как вспомню скрип двери и Антошу с топором, а во дворе стоит веселый жених. Только что он ударил маму, так что кровь…

– Сонечка, – перебил психиатр, – не надо, вернемся на вокзал.

– На третий день захотелось есть. Я вспомнила про сумочку, она так и лежала у меня на коленях. Открыла: косметика, духи…

– Лаванда? – не удержалась от вопроса Алена.

– Розовое масло. Еще документы и кошелек. Я решила занять немного денег, потом отдам вместе с документами. И тут меня как ударило, я очнулась и поняла, что не будет у меня никакого «потом». Я не смогу вернуться. Никогда. И не потому, что мама велела бежать. Просто я не смогу жить в одном доме, в одном мире с убийцей, молчать и при этом… – она вдруг расхохоталась, Егор похолодел, – при этом его любить! Вы когда-нибудь слыхали про такое раздвоение? Папа, ты рассказывал про раздвоение личности, про двойника – это шизофрения, да?

– Нет, радость моя, никакой шизофрении у тебя нет. У тебя реакция нормального человека, столкнувшегося с тайной невероятной, потрясающей.

– Так ты меня поймешь? – спросила она жадно; голос – пронзительный полушепот, как тогда, по телефону. – Ты поймешь, почему я не пришла к тебе, не дала о себе знать?

– Ты хотела умереть, исчезнуть.

– Я умирала. Но это не просто, нужно усилие… в общем, я оказалась трусом, не смогла. Вернулась с путей, села прямо на пол (мест не было) и услышала случайный разговор двух женщин, пожилых. Они ждали пригородную электричку и говорили, что вот на ферме работать некому, лимит дают, прописку дают, а молодые не хотят надрываться. «Вот погляди на них, – говорит одна и на меня указывает, – во всем заграничном, ручки нежные – разве она пойдет?» А вторая что-то почувствовала и спрашивает: «Что с вами?» Я говорю: «Мне плохо». Они меня спасли, электричку пропустили. Спрашивают: как тебя звать? Тут я поняла, что можно исчезнуть по-другому. Пошла в туалет, достала из сумочки паспорт, на фотографии незнакомое лицо, никогда не видела. И подумала, что эта девушка меня простила бы, кабы знала, что мне некуда пойти. Ну просто некуда!.. В общем, я поехала с ними, сказала, что скрываюсь от мужа: пьет и бьет. И если бы не очерк какого-то Гросса «Черный крест», я бы никогда…

– Как зовут ту девушку? – спросил Егор.

– Варвара Васильевна Захарьина.

– Герман Петрович, я бы не догадался про имя. Фамилия и отчество понятны.

– Я сам догадался только позавчера ночью. Догадался про подмену. Когда у нас родилась дочка, я хотел назвать ее в честь бабушки, в благодарность за все… имя теперь редкое. Однако обе они – и Ада и Варвара Дмитриевна – отказались так резко, с таким испугом, что… я удивился, не понял, но запомнил. Софьей была моя покойная матушка.

– А кто она такая вообще – эта Варвара Васильевна Захарьина? – поинтересовался Морг с напором.

Психиатр ответил сдержанно:

– Ваша дочь.

И клоун впервые в жизни не нашелся что ответить.

– Пресвятая Богородица, – пробормотала Серафима Ивановна, осенив себя крестом, – помилуй грехи наши тяжкие.

– Егор! – сказала Алена жестко. – Что ты сделал с Ромой?

– Подарил ему охотничий нож.

– Ты?..

– Я сейчас вернусь. – Егор встал. – За мной ни шагу, я этого требую.

* * *

На ступеньке возле ниши сидел Рома в какой-то немыслимой позе, голова между коленями, руки распластаны по дубовой половице. Конец! Егор замер. Да что же я, палач? Или надо было умыть руки и сдать друга куда подальше? Спустившись по ступенькам, встал напротив, коснулся руками плеч, безвольное туловище откинулось назад, ударившись об угол ниши. В золотом луче из оконца блеснуло красное пятно. Кровь. Тут только заметил он кровь на ступеньке, на руках, на лице. Рома открыл глаза и сказал:

– Не смог. Крови испугался. Видишь? – Поднял левую руку: запястье перевязано носовым платком, пропитанным кровью.

– Ты… вены вскрыл?

– Ты же велел.

Егор заплакал, как не плакал с детских позабытых лет.

– Ромка, беги! Беги, скройся, черт с тобой!

– Некуда, – он улыбнулся ужасной улыбкой. – Я больше не могу, надо сдаваться.

– Тебя расстреляют.

– Говорю же, я не виноват.

– Ну, в психушке будешь сидеть.

Господи, что за тоска! Егор поднял голову: конечно, они были здесь, стояли на верхней площадке и слушали. Раздался возглас:

– Вы убили мою жену?

И дальше с равномерной последовательностью упали беспощадные реплики:

– Мама! За что?

– Ты? Моего ребенка!

– Даже не отдали урну с прахом!

Рома поднялся перед обвинителями, твердя как заведенный: «не виноват… не виноват… не виноват…» Звенящий голос его «сестры милосердия» покрыл бормотанье:

– Да поглядите же на него! Он муху обидеть не способен! Он слабак. Что ж ты молчишь, Егор? Друг сердечный! А вы, Серафима Ивановна, куда подевалась ваша святость?

– Аленушка! Сестра… – И недоговорив, подсудимый грохнулся на дубовые половицы.

Она сбежала по ступенькам, положила его голову на колени, заявив буднично:

– Обморок. Это у него бывает. Ничего, пройдет.

Поколебавшись, психиатр спустился, взял руку Романа, подержал, слушая пульс, приподнял двумя пальцами веки, обнажив закатившийся, будто мертвый, зрачок.

– Давно это у него?

– Последний год.

– Как часто?

– Примерно раз в неделю. Теперь чаще. Теперь он будет спать несколько часов.

– Понятно, защитная реакция. И все же вынужден огорчить вас, Алена: он вполне вменяем, то есть отвечает за свои действия перед законом.

– Так что, органы вызывать? – спросил присмиревший клоун.

– Если у кого-то из вас есть улики и доказательства, если кто-то знает мотив преступления и как произошла подмена – возможно, потребуется эксгумация. – вызывайте. В противном случае майор Пронин поднимет вас на смех.

Все смотрели на Егора. Плюнуть бы на всю эту свистопляску, взять ее за руку и уйти куда глаза глядят. Но у ног валяется полумертвое тело… друг сердечный!

– Улик нет, доказательств нет. Точнее, есть одно, вещдок, но о его местонахождении знает только Роман.

– Давайте-ка, люди добрые, – заговорила Серафима Ивановна, – отнесем человека отдохнуть, пусть поспит.

– Отнесем на место преступления, – процедил Неручев. – Нам еще из него показания выбивать… Да он в крови!

– Хотел вскрыть вены, – пояснил Егор.

Минут через десять Рома спал как убитый на кушетке психиатра. запертый на ключ. Действующие лица, стражи закона, расположились за стенкой, за столом красного дерева, где вместо сирени, ландышей и гиацинтов лежал охотничий нож с пятнами крови.

– Соня, ты можешь продолжать? – робко спросил Егор: в глазах ее сиял черный свет, обращенный к нему.

– Ну что? Научилась доить коров, получила койку в общежитии.

– А где была прописана Варвара – твой двойник?

– Нигде. В паспорте стоял штамп выписки из города Орла. Она почти на девять месяцев старше меня, внешне мы не очень похожи, судя по фотографии, но и различий резких нет. В общем, паспортистка ничего не заметила. – Соня задумалась, и опять он почувствовал, что она уходит от него – в другую жизнь, в другую боль. – Я думала так и прожить в чужой жизни… как во сне. Но однажды, накануне маминой смерти, двадцать пятого мая. Наташа – доярка, мы в одной комнате четверо живем – привезла из Москвы «Вечерку»: вы, говорит, только послушайте, прямо детектив. Она читала вслух о том, как убили маму и меня… – Соня вдруг усмехнулась «взрослой», незнакомой ему усмешкой. – Странное ощущение. На мгновение подумалось: может, так и надо – меня нет. Но последняя фраза вернула и жизнь и ужас. Я ее помню наизусть: «Остается добавить только, что суд под председательством судьи Гороховой А. М., согласно статье 102 УК РСФСР (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), приговорил преступника к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение. Ваш спец. корр. Евгений Гросс».

Я почувствовала, что другая жизнь не удастся, история никогда не кончится, кровь за кровь, убийство за убийство. Ужас заключался даже не в том, что меня каким-то образом убили… Антоша! Не знаю, Катерина, сможешь ли ты меня когда-нибудь простить. Ведь требовалось всего лишь объявиться вовремя и дать показания. Но мне ни разу даже в голову не пришло, что на него подумают. Не пришло – потому что я не вспоминала и не думала. Только сны. один и тот же сон: кровь, топор, мама, мой жених – любовь моя! Так пусть же ответит! Сам, добровольно. Пусть знает, что я жива и буду преследовать его до конца. Ведь ты все понял там, на кладбище, когда нашел мою ленту?

– Нет, Соня. Я видел тебя убитой в прихожей, тебя каждый опознал, а потом мы тебя похоронили.

– Ты видел меня…

– Да, да! Видел, знал, как дважды два четыре… только душа моя тебя не признала. Подсознательно я ощущал странное отчуждение. раздвоение, не мог сосредоточиться на прощании с тобой.

– Сонечка, – заговорил психиатр, – лицо убитой опознать было невозможно: размозжено, раздроблено ударами топора – не меньше восьми – десяти ударов. Но твои рыжие волосы, намокшие в крови, белая кожа, твое платье, в котором тебя только что видели в окне… Пойми, мы все были в шоке. Могу сказать только, что я боялся вспоминать, меня что-то раздражало, пугало в тебе, то есть не в тебе…

– И меня, – пробормотала Алена. – А я ведь покойников не боюсь.

– А ты. Морг? – спросил Егор.

– Я плакал.

– Как странно. Ты плакал над своей дочерью.

В наступившей тишине тихий ангел пролетел… нет, чертик прошмыгнул с топориком.

– Если б там была Серафима Ивановна! С вашей необыкновенной наблюдательностью… Произошла подмена.

– Это она подстроила, – сказал Морг таинственно.

– Кто?

– Ада. Ведьма. Вспомните, что она нам нагадала накануне.

– Все точно, – зашептала Алена, – и казенный дом, и нечаянный интерес, и даму пик, пустоту, слезы, любовь… себе – удар! А Соне – пиковую девятку, больную постель… Рома не врет, он не виноват, тут силы потусторонние и ангел смеется…

– И чужая фотография на могиле, – начал клоун и умолк.

В тяжелой паузе Егор спросил:

– Соня, ты была на кладбище двадцать шестого мая?

– Да. Поехала маму навестить и посмотреть на свою могилу.

– Сонечка, ты с нами, – опять заговорил психиатр ласково и властно. – Все будет хорошо.

– Я хотела сорвать фотографию и вдруг увидела тебя за поворотом аллеи, – она взглянула на Егора, – ты шел, опустив голову. И решила подать тебе более существенный знак.

– Ты хотела довести меня до самоубийства?

– Я слишком любила тебя, чтоб терпеть в тебе убийцу. Я видела в руках у тебя белые розы и чуть с ума не сошла от твоего… извращения.

– Ночью ты повесила пустую сумочку Варвары на крюк в нише?

– А зачем тебе документы? Ты-то должен был знать, кого убил.

– Сонечка, – сказал отец терпеливо, – не забывай, что Георгий ничего не знал.

– Но в конце-то концов! – закричала Соня. – Неужели ты не узнал мой голос по телефону?

– Узнал. Но, конечно, не поверил. Я все время думал, что схожу с ума.

– Так когда же ты опомнился?

– Позавчера ночью ты была в парадном, так?

– Да, я стояла в нашем дворовом тоннеле, ты опустил на углу письмо. Вошла в парадное, погасила электричество… не в силах говорить с тобой при свете, видеть, а мне нужно было сказать все напоследок: я сдалась, кончила борьбу. Но когда ты приблизился ко мне, убийца, нервы сдали…

– Как ты закричала, Боже мой!

Я убежала, чтоб никогда сюда не возвращаться.

– Лунный луч во тьме, – пробормотал Егор, – лязг или стук двери. Вспыхнул свет. В нише пел и кружился дюк Фердинанд. Почуял хозяйку. Но еще гораздо раньше я догадывался, что не кто-то из «наших дам», как выразилась Серафима Ивановна, меня преследует, все гораздо страшнее и чудеснее. Сообщница убийцы? Свидетельница? Но почему она так странно себя ведет?

– Ты пришел к выводу, что я сумасшедшая.

– Да! Я боялся, что предстоит еще одно прощание с тобой – а ты меня даже не узнаешь. Нет, это невыносимо! Детали и явления выстраивались в неизъяснимый абсурдный ряд. Алая лента, лаковая сумочка, чей-то упорный взгляд на Тверском, чей-то голос – зов к смерти, дюк Фердинанд, запах лаванды. И вдруг сон: ты живая, упрекаешь меня в чем-то и смеешься – впервые за этот год (обычный кошмар: я сижу в прихожей возле мертвой и силюсь понять, кто она). Проснулся, вышел в парадное, и началось словно продолжение сна – благословенная бессонница, – так явственно я услышал тебя и увидел в золотом луче, в бирюзовой майке, ты как будто снова взяла на руки черного кота и засмеялась. Мгновенное озарение: этот смех, этот голос по телефону – только отчаянный, далекий. Я сказал себе: этого не может быть, потому что не может быть никогда! С того света звонят пациентам Германа Петровича. В панике, в страхе бросился искать тебя. Ничего еще толком не осознав, я решил, что тебе грозит опасность. Наши улочки и переулки, кладбище: ты там? или здесь?.. Ваше заведение, Герман Петрович: безнадежно-желтые стены и женщина в белом, проходящая по двору. Вот так моя Соня?.. Картина преступления начала постепенно проясняться, меняться, обрастать новыми подробностями. Если убитая – не Соня, а вдруг меня преследует ее сестра, ведь кто-то по телефону из нашего дома сказал Герману Петровичу про смеющегося ангела, когда моя невеста сидела за столом рядом? Но если убитая не Соня, то рушатся алиби. В первую очередь – мое. И Ромы. Фраза Морга: если верить Антоше до конца почему же он не признался, что нашел крест в кармане собственных брюк и перепрятал в плащ, – действительно, почему? Да потому, что он его не находил и не перепрятывал. Так кто это сделал? Кто побежал за Антошей, когда Морг сообщил об их встрече на лестнице?

Я пошел к Роману. Я думал раскрыть перед ним карты, застать врасплох или услышать разумное объяснение. Этот пунктик, маниакальную идею, комплекс вины перед Антоном я заметил в нем давно, но относил за счет известной чувствительности, культа дружбы и тому подобного. Я повторил ужасные слова Катерины: Антон – горсть пыли в жестянке. Сейчас убийца – если он вправду убийца! – забьется в припадке и выложит… Ничуть не бывало! Он говорил со мной искренне и доверчиво, он действительно не считает себя виноватым. Герман Петрович, попрошу вас объяснить этот феномен.

Психиатр пожал плечами.

– Могу повторить только, что он вменяем, никаких отклонений от нормы я не нахожу. Впрочем, говорю интуитивно – требуется более тщательное обследование. Никаких – кроме некоторой инфантильности и чрезвычайно редкостной внушаемости.

– Неужели можно внушить идею убийства?

– Все можно, как вам известно из мировой истории. И мы уже вспоминали гениальную догадку Достоевского, что преступление – в своем роде болезнь.

– Тогда как вы объясните… вот я думал, что Соне грозит опасность, недаром она скрывается. Чтобы отвести, переключить эту опасность на себя, я соврал вам всем, каждому по очереди, что знаю, кто убийца. Он, конечно, все понял, но не сделал даже попытки расправиться со мной – притом, что одержим восточной борьбой с детства. Почему?

– Вы же сами сказали: чувствительность, культ дружбы. И инстинкт самосохранения. Дома соседи, окна раскрыты. Наконец – и вы мужчина, прямо скажем, не хилый. Слишком рискованно. Но вот он мог пойти за вами на службу. Там, ночью…

– Нет. нет, исключено. Он знал, что меня преследует Соня и может увидеть… – Егор улыбнулся устало. – Меня охранял мой ангел…

И она с трудом и так же устало улыбнулась в ответ, лицо вспыхнуло той, бессмертной красотою в золотом луче – и он позабыл обо всем на свете.

Нет, не забыть! Запачканный нож на блестящей поверхности стола. Не надеясь на ангела, я прихватил его с собой и таскал двое суток. Но ведь я же боялся за Соню… Все забыть – вот она. передо мной. Но сварливый голос клоуна вернул из блаженных краев:

– Я не понимаю, как тут оказался мой ребенок.

– Не торопись. Морг. Орловская линия, в которой, очевидно, скрыт мотив преступления, почти не разработана. Герман Петрович, как вы разыскали Соню?

– Именно вы, Георгий, навели меня на ряд мыслей. Теория сновидений у нас исследована слабо, но известно, что во сне растормаживаются сдерживающие центры мозга, всплывают забытые, подавленные рассудком ощущения. Вы видели во сне убитую Соню и не верили. Что-то подобное творилось и со мной. Я ни на минуту не мог забыть жену. О Соне – не смел и подумать, боялся. На опознании я был почти в невменяемом состоянии, лицо неузнаваемо, но, видимо, что-то не то, какая-то деталь, особенность в ее облике застряла, как заноза, в мозгу. Вы просили меня вспомнить, возвращали к этому ужасному моменту. После нашей беседы, ночью, я вспомнил. Руки дочери – ухоженные, длинные ногти, маникюр… только что, на помолвке… ветка сирени в пальцах. И пальцы мертвой: ногти очень коротко, как говорится, почти до мяса, острижены. Как когда-то у добросовестных, настоящих сестер милосердия.

– И у машинисток, – вставила Серафима Ивановна, а Соня пробормотала:

– Теперь у меня такие же.

– Видите, Георгий, – продолжал Неручев, – и у меня был миг озарения. Страшный, очень. Но остановиться я уже не мог. Мертвая благоухала лавандой. Надушилась перед смертью? Абсурд. Дальше – важный момент: одежда для бедных. Я восстановил тот диалог за столом. Сонечка говорила о доброте Ады преувеличенно, с пафосом, которым обычно заглушают собственные сомнения о том, что та отдала вещи бедным, «мои платья» – ты сказала. Твоя подруга поинтересовалась: «Ты теперь бесприданница?» – «Нет, – ответила ты, – мне купили взамен». Что тебе мама купила взамен?

– Это сафари, летнее платье, джинсы и кроссовки.

– Все сходится, вещи фирменные, стандартные, легко подменяемые. А если действительно подмена? Фантастика!.. Но я не мог взять себя в руки, шел все дальше и дальше. Мы говорили с Георгием о необычайной аккуратности моей жены – ни пылинки. ни соринки, то есть ни следов, ни отпечатков… Чьи отпечатки на флаконе? Убитой. Но Соня не успела бы надушиться… Кто сказал мне по телефону: «ангел смеется»? Я сошел с ума или весь мир вокруг? Я держал в руках роман Тургенева «Дворянское гнездо» – страсти и события, разыгравшиеся в провинциальном городе, откуда Захарьины ведут свою родословную, и прадед моей Ады женился на цыганке, и женщины в этом роду имеют рыжие, редчайшего медового оттенка волосы, ослепительно белую кожу и черные очи. сводящие с ума не меня одного… Георгия, например. Может быть. Романа. А если мечты Ады возле фамильного склепа не сбылись и ребенок не умер? Допустим такую гипотезу: сиротка из индийского фильма, явившаяся мстить, как пишут в слезоточивых очерках, за поруганное детство. Мелодрама. И все же: каковы могут быть ее паспортные данные (не на диком Западе, слава Богу, мы процветаем, все при документах)? Фамилию я предположил дворянскую, родовую. Про отчество также нетрудно догадаться: вот он, отец, перед нами…

– Я и не отрекаюсь, – заявил Морг.

– Про имя я уже говорил. Итак, в нашем мире, возможно, существует Варвара Васильевна Захарьина. Вероятнее всего, в Орле, если жива (дворянские, а заодно и гражданские привилегии упразднены, каждый, как правило, сидит на том шестке, где прописан). Но – вдруг? Место и год рождения известны. В обычном справочном бюро мне дали адрес: подмосковный совхоз «Заветы Ильича». Там я нашел Соню. Ваша невеста, Георгий, ночь перед убийством, как и все свои ночи, провела одна.

– А кто-нибудь в этом сомневался? – бросила Соня надменно, гордо, до боли напомнив вдруг свою мать, обольстительную гадалку.

– Соня, я же говорю: произошла подмена. Под той плитой на кладбище, рядом с матерью, лежит другая.

– Что за проклятье! – крикнул Морг. – Кто приходил к Гроссу?

– Роман, – ответил Егор. – После алой ленты на кладбище в разговоре с ним я упомянул, что надо бы уточнить у Гросса показания Антона. Он меня опередил.

– И советский журналист покрыл убийцу?

– Гросс ни в чем Романа не подозревал. Они коллеги. Очевидно, тот предложил специальному корреспонденту написать совместно книгу, имея в руках такой сенсационный материал. Гросс прощупывал мои намерения на этот счет.

– Если вы все такие умные, – заговорила Алена с горечью, – объясните же доступно и по-человечески: кто убил, за что убил и кого?

– Говорю же, все подстроила ведьма… – начал Морг таинственно, как вдруг Егор крикнул:

– Рома!

В густеющих тополиных сумерках к стеклу балконной двери прижимался полумертвый сердечный друг. Страшное зрелище: расплющенное бесформенное лицо в крови. Вурдалак! Вдруг исчез.

– Сбежал через свой балкон, – констатировал психиатр. – Как же мы забыли про балконы?

– Далеко не убежит, – отмахнулся клоун. – Его песенка спета: столько свидетелей.