Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

– Самое любопытное, что хозяин и драматург ушли с веранды почти одновременно: один навсегда в кабинет, другой на огород.

– Господи! – ахнула Загорайская.

– Не поминайте всуе! – огрызнулся Флягин. – Вам ли не знать, из-за кого погиб Макс.

– Что это значит? – спросил Загорайский дрожащим голосом.

– Поинтересуйтесь у своей супруги.

Загорайская откинулась на спинку стула, ловя ртом воздух.

6

– Изумительный дом! – доложила ученая дама, выходя на веранду. – Правда, Витюша?

– Однако денежек на ремонт потребует.

– Какой ты материалист. Поэзия и красота…

– Поэзия тоже требует денег, – перебил строительный деятель. – Чем выше поэзия, тем больше плата. Половицы, например, в кабинете и на кухне надо менять. Двери…

– А, все надо менять! – Макс махнул рукой. Я, собственно, пока и не собирался – это Лукашка деятельность развил. Тут ведь действительно нужны деньги и деньги. Разве что продать драгоценности жены?

– Если б они у меня были!

– Эх, Дашенька, с вашей красотой да сто лет назад…

– Ага, при князьях Мещерских!

– Если серьезно, Максим Максимович, я могу составить приблизительную смету. И возможно, – Волков выдержал многозначительную паузу, – возможно, дешевле построить новый.

– Нет! – возразил Макс, нахмурившись. – Мне нужен именно этот дом… несмотря ни на что. Заранее благодарен, но все это не к спеху: осень на носу.

– Бархатный сезон, – светским тоном подхватила Загорайская. – Кстати, Максим Максимович, вы уже достали билет в Пицунду?

– Нет. И не собираюсь.

– Раздумали? Понятно. В это время нужны просто нечеловеческие усилия, чтоб уехать, – продолжала Загорайская. – Но игра стоит свеч. Изумительное место, целебный воздух. Мы с Витюшей были там всего один раз, и я целый месяц спала, как ребенок.

– Хе-хе, – сказал Лукашка и отхлебнул наливочки. – На курорт, Марина Павловна, не спать ездят.

– Каждому свое! – черные глазки мадам Загорайской сверкнули победоносно. – Некоторых южная нега располагает к любви. Правда, Ниночка?

– Может быть, не знаю, – актриса умоляюще сомкнула детские ладошки. – Я так выматываюсь за год в театре, что во время отпуска действительно сплю, как ребенок.

– Вы и есть ребенок, – вставил старший Волков – неутомимый ценитель женской красоты. – В этом ваша тайна.

– Какие тайны! – капризно отмахнулась актриса. – У меня их никогда и не было.

– А я так думаю, у каждого что-нибудь такое отыщется, если хорошенько поискать, – гнула Загорайская свою линию. – Но вам, Ниночка, я сочувствую, работа действительно нервная. Я б, например, не выдержала, здоровья не хватило бы. – Все с сомнением оглядели мощную, мужеподобную фигуру ученой дамы. – Наверное, на гастролях переутомились?

– В это лето сумела отвертеться.

– Теперь, как всегда, на Кавказ?

– Нет, надоело! Только в Прибалтику.

– Хорошее дело, – заметил старший Волков. – Но там все зависит от погоды.

– Господи! – вздохнул Лукашка. – Мечутся, прыгают с места на место, деньги тратят. А ведь достаточно закурить сигарку. – Тут он и впрямь достал из внутреннего кармана пиджака гаванскую сигару. – О, «Ромео и Джульетта»! Что может быть лучше?

– Трубка лучше, – откликнулся младший Волков и закурил трубочку.

– Нет, сигарка. Так вот, закурить, говорю, в мягком кресле под настольной лампой, открыть, например, томик Рембо… «Пьяный корабль» – и поплыл. Какие там курорты! Вот Максимушка меня поймет. Тоже любитель. Правда, Макс?

– А?

– Декаданс, говорю, любишь.

– Какой декаданс?

– Только русский. Ты – славянофил, не отпирайся. И я тебя за это не осуждаю, даже уважаю…

– Отстань от меня.

– Я отстану, я зла не помню, – Лукашка занялся сигарой, старший Волков сказал озабоченно:

– Обратите внимание, Максим Максимович, на дым от трубки. Видите, откуда тянет? Откуда-то из подпола, щели, норы, лазейки…

– Это вы верно заметили, – Макс усмехнулся.

– Старое дерево, понимаете? Гниет. – Он повернулся к перилам, постучал. – Чуете звук? То-то же. И веранда наверняка позднейшая пристройка.

– Почему вы так думаете? – заинтересовалась Загорайская.

– Взгляните на скобы. А? Уверяю вас, это советские скобы.

– И все равно стоящий дом, – пробурчал ученый секретарь. – Прямо-таки драгоценность. Вам, Максим Максимович, как всегда, везет.

– Как ты считаешь, Даша, мне всегда везет?

– Тебе – всегда. Это опасно. Смотри не сорвись.

– Пойдем чаем займемся?

– Нет. Сегодня мой день. Что хочу, то и делаю. Все, что захочу, все сделаю, правда?

– Любое ваше желание, Дашенька, – закон, – подхватил старший Волков. – Сбросить бы мне годков десять, а то и двадцать…

– Евгений Михайлович, не прибедняйтесь!

– Значит, у меня есть шанс?

– Еще какой! Все согласны, что мое желание – закон? Нина, ты согласна?

– Дашенька, дорогая моя…

– Ну так я хочу, чтоб ты пела. Весь вечер. Ведь не похороны у нас, а праздник. Свобода – это праздник!

– Правильно! – загремел Лукашка и взял висевший на спинке стула фотоаппарат. – Шире улыбки, господа! Входите в образ! – Он вскочил. – Замерли! Готово!.. А теперь из личного расположения – академика… Лев Михайлович – индивидуально, во весь рост!

– Какой я академик!

– Будете! Прошу на ступеньки, вот так, с трубочкой…

– Ты будешь петь? – поинтересовался Флягин у Нины. – В этом доме есть гитара?

– Здесь все есть, – сказал хозяин; Ниночка поднялась, пробормотав:

– Пойдем, Макс, посмотрим, можно ли настроить.

Они ушли, Лукашка передвигался по веранде, дымя сигарой и выбирая натуру.

– Дарья, улыбайся, сегодня твой праздник! Прекрасно… Евгений Михайлович!..

– Я уже улыбаюсь.

– Прекрасно, а главное – бесплатно. Супруги Загорайские! Виктор Андреевич – к жене! Вот так… в лучшем виде… Алик!

– А? – Старый мальчик словно проснулся и пробормотал со сна: – Все идет к концу.

– Чего ты такой кислый? Снимаю.

– А, не до тебя!

– Что именно идет к концу? – спросил младший Волков, покуривая свою трубочку на ступеньках веранды.

– Все.

– Вы молоды, я старик. Запомните: ничего никогда не кончается.

Вошла Ниночка – золотистый паж в алых одеждах, за ней Макс нес гитару. Она занялась настройкой, фальшиво звенели струны. Он сел на свое место, младший Волков также присоединился к компании, его брат разлил бабушкину наливку по серебряным стаканчикам.

– Ну что, за хозяина? Кажется, еще не пили?.. За вас, Максим Максимович, за вечный успех и любовь? Будучи за рулем, присоединяюсь духовно.

Все потянулись к хозяину.

– Один момент! – Лукашка в последний раз щелкнул фотоаппаратом, сел и поднял стаканчик. – Максимушка, за тебя!

Макс отхлебнул наливки, раздались вкрадчивые, старинные, трогающую русскую душу аккорды, и прекрасный низкий голос запел:

 
Две гитары, зазвенев, жалобно заныли
С детства памятный напев —
Старый друг мой, ты ли?..
 

Ее просили еще и еще, праздник продолжался, изредка пробегал легчайший сквознячок, будто сквозили отзвуки золота, зелени, пурпура и лазури, уходила жизнь, душа разрывалась от боли и страха, опять прошмыгнула крыса. Последнее прощание. Макс шагнул в темный дверной пролом, прихватив с собой скорбную усмешечку и серебряный стаканчик и оставив слова: «С этой минуты у меня отпуск. Ухожу» – а также записку с вечным проклятьем.

Одновременно драматург Флягин, последовательный неудачник, последний рыцарь в духе средневекового «Романа о розе» и поэт, спустился в сад, но попал на огород.

7

Загорайская выпрямилась, обвела присутствующих пронзительным взглядом и заявила:

– Я всегда стою за справедливость и нравственные идеалы!

– Что это значит? – с тревогой поинтересовался ее муж – ученый секретарь.

– Это значит, – объяснил обычно молчаливый и сдержанный Старый мальчик, – что нос не следует совать в чужие дела.

– Уж вам бы лучше помолчать!

– Вам в свое время помолчать бы. Откуда вы узнали, что Макс собирается в Пицунду?

– Дашенька, – прошептала актриса, – я уже почти достала путевку на Рижское взморье.

– Год тебя не видел, – оборвал Флягин детский лепет, – и отдыхал душой.

– Да, я хотела вывести ее на чистую воду! – закричала Загорайская. – Но откуда ж я могла знать, что все так кончится!

– Может быть, из уважения к чувствам вдовы мы эту тему похерим? – начал было Лукашка, но Дарья Федоровна прервала холодно:

– Мои чувства свободны. Я вас слушаю, Марина Павловна.

Марина Павловна Загорайская кандидат экономических наук, дама властная и, если можно так выразиться, монолитная, заведовала в институте сектором, в котором работал Мещерский. От своих подчиненных, в силу субординации, она была отгорожена двумя шкафами с пыльными папками. В ту пятницу, за день до гибели Максима Максимовича, она вернулась с обеда раньше других сотрудников готовить докладную для директора и сидела в своем унылом уголке, охваченная редчайшим творческим вдохновением. Хлопнула дверь, кто-то вошел в комнату, почти сразу раздался телефонный звонок, и знакомый голос сказал: «Алло!.. Конечно, узнал. Здравствуй, радость моя (пауза). Мне б твои заботы… Похоже, я взвалил на себя непосильное бремя. Со мной такое впервые. Как сказал бы твой рыцарь: и страх и счастье… Не опережай события: все откроется в понедельник, во всяком случае, надеюсь (пауза). Тайна, которой я живу с весны (пауза). Я, разумеется, подонок… ну, мне лучше знать. Но в жизни появился смысл, может быть, позорный смысл… Нет, пусть тайное станет явным (пауза). Ничего ты не потеряла, твои серьги в Опалихе, забыла на даче в последний раз. Отдам в воскресенье… Даша? Утром приехала, сейчас бегает по магазинам (пауза). Если б кто знал, как меня все это мало занимает… Можно и в Пицунду, мне все равно, но с билетами, должно быть, глухо (тут ошеломленная Марина Павловна услышала шаги и голоса возвратившихся с обеда коллег). Ну, пока, Ниночка. Наплевать, я человек рисковый, до завтра.

– Фигурально выражаясь, из моих рук выпало перо, – заключила Загорайская свой пикантный рассказ (и впрямь в похождениях Макса был какой-то пошловатый шик: роковая тайна и актриса-любовница, Кавказ, драгоценности, кабы… кабы не мертвое тело в кабинете и лицо… не надо вспоминать!). – Докладная так никогда и не была написана, – грустно добавила заведующая сектором. Дарья Федоровна, я понимаю, как вам тяжело, и сочувствую от всей души, но я всегда за правду.

Ниночка, враз постаревший подросток-переросток, заплакала, утирая кулачком глаза.

– Я не виновата, – прошептала она, – то есть виновата, но… Даша! Ты должна мне поверить. Когда тут всплыла Пицунда… из-за этой вот ехидны (сквозь детские пальчики на Загорайскую блеснул остренький жесткий взгляд – та ответила ненавистным блеском), я дала себе клятву, я и раньше собиралась, но тут решила твердо покончить и сказала об этом Максу.

– Когда вы ходили за гитарой? – спросила Дарья Федоровна.

– Ну да, ну да.

– А что ответил Макс?

– Ни слова, – Ниночка опять заплакала. – И отравился.

– Стоящий был мужик во всех отношениях, – Лукашка всхлипнул, – царство ему небесное.

– Какая романтическая история, – пробормотал старший Волков и разлил наливку по стаканчикам. – Аж не верится.

– Вы не верите, что можно покончить с собой из-за любви? – ядовито поинтересовался последний рыцарь Флягин.

– Признаться, никогда не верил, но… факт налицо. Я, конечно, мало знал покойника, можно сказать, совсем не знал… Однако умереть на празднике, почти при всех, оставив такую, извините, безобразную записку… Патологическая любовь.

– Ну, именно в безобразии для него и заключалась особая сладость, – заметил драматург. – Оплевать все и всех.

– Не забывайте: он умер в муках, – сказал членкор тихо. – Имейте сострадание.

Помрачнели, помолчали, жгучая тайна сквозила, брезжила в грозовой атмосфере старого дома, старого сада, манила за собой в темный провал – темный ужас (по-старинному – ад), в котором она жила уже год.

– Нина, о какой тайне говорил тебе Макс по телефону? – спросила Дарья Федоровна.

– Наверное, о нас с ним.

– Наверное? Ты не помнишь?

– Слава богу, у меня профессиональная память… правда, и тут профессионалы собрались (косвенный взгляд на Загорай-скую). Не дадут забыть.

– Тайна, которой он жил с весны. То есть весной вы с ним сошлись, так?

– Ну неужели тебе доставляет удовольствие…

– Скверное удовольствие. Но я слушаю. И ты будешь отвечать.

Их любовь началась тою весной в «Славянском базаре» на банкете после премьера «Пиковой дамы», в которой режиссер-новатор доверил Ниночке роль Лизы (ненадолго – это было явно не ее амплуа). Флягин находился в творческой командировке (старался, но безуспешно, овладеть «молодежной» темой на очередной стройке века). Дарья Федоровна сидела дома с простудой и слушала слегка бредовые и жутковатые россказни старенькой Максимовой бабушки Ольги Николаевны, сумевшей как-то и зачем-то пережить близких (удачно, что старушка не дожила до двадцать первого августа).

Дарья Федоровна могла бы догадаться, что Макс, «мужик, стоящий во всех отношениях», не отказывается от того, что само плывет в руки, да и вообще не привык себе ни в чем отказывать. Могла бы, но не догадывалась, потому что не хотела: останавливал страх. Но в день своего рождения – самый страшный день – вдруг очнулась.

– Я позвонила просто так, пожаловаться: интриги душат творчество… впрочем, сейчас не об этом. Ну да, он действительно сказал, что ему бы мои заботы. Я спросила о его заботах, а он заговорил о каком-то бремени, с ним такое впервые, надо открыть тайну и так далее. Открыть именно в понедельник… Я поняла так, что он не хотел портить тебе праздник.

– Вы собирались с ним пожениться?

– Я ничего не знаю и не понимаю! – закричала актриса. – Я не собиралась, наоборот, я стала просить его ничего не рассказывать, а он обозвал себя подонком.

– А что значит «я человек рисковый»?

– А, я сказала, зачем он упомянул мое имя, может, мадам Загорайская подслушивает. Он засмеялся, а она и вправду…

– Значит, ты бывала в Опалихе без меня?

– Ради бога, я умоляю тебя! Зачем копаться…

– В этой грязи, – докончил ее рыцарь. – И вправду незачем.

– Погодите, – заговорил членкор. – Как только мы оказались здесь сегодня, я сразу понял, что не поминки устраиваются и уж, конечно, не день рождения. Идет следствие, так, Дарья Федоровна?

– Да.

– Вы хотите понять, почему погиб ваш муж?

– Да.

– Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что мы все этого хотим.

Членкор не ошибся, он выразил общую мысль, нет, чувство, даже ощущение, едва сквозившее в лицах, взглядах, словах, движениях: на пороге тайны. Души, заполненные житейским мусором, трепетали навстречу неизъяснимому. Почему он посмел умереть, черт возьми, такой же, в сущности, жизнелюб, как они сами, занятый карьерой, комфортом, сексом и тому подобным? Образ самоубийцы (пустой стул меж старшим Волковым и мадам Загорайской) волновал, беспокоил.

– Итак, Владимир Петрович, – продолжал членкор, – давайте послушаем современный «Роман о розе».

8

Связь драматурга с актрисой была давней, прочной, почти узаконенной (почти – потому что обе творческие личности взаимно предпочитали свободу, грубо говоря, они предчувствовали, что не смогут ужиться). В каждый бархатный сезон парочка отправлялась в любимую Ниной Пицунду, между тем как Мещерские, побывав там однажды, предпочитали Крым. Прошлым летом актриса, затравленная интригами (замена для пушкинской Лизы готовилась), объявила, что слишком переутомилась и нуждается в одиночестве. Флягин уступил (Пицунда ему осточертела), однако на праздничном обеде благодаря борцу за правду – Загорайской мигом догадался, какого рода «одиночества» жаждет его подруга. Первым порывом было послать их всех куда подальше. Вторым – затаиться… ненависть и странный страх. Дело в том, что Флягин был действительно «последним рыцарем», то есть всю жизнь любил одну женщину.

«Вечер, поле, два воза, ты ли, я ли, оба ли, ах, эти дымные глаза и дареные соболи…» Он спустился в сад оглушенный, не помышляя ни о каких розах, и пошел куда-то по узенькой тропинке в золотых светотенях. Под тяжелыми ветвями старых яблонь, в зеленом раю звенела тишина, горели оранжевые яблочки и блуждала тревога. Она шла откуда-то извне. Он резко повернулся: издали, из распахнутого окна, на него глядел Макс. Словно завороженный этим взглядом, Флягин зашагал к дому.

– Я никогда его таким не видел, – сказал драматург. – Глаза безумные, лицо белое и бессвязная речь. Словом, человек, покончивший счеты с жизнью.

Флягин подошел к окну и спросил: «Так как насчет Пицунды, Макс?» – «Ты понимаешь, как будто начиналась новая жизнь». – «Знамо дело. Новая любовь в бархатный сезон. Вы с ней спутались на «Пиковой даме», так?» – «Пиковая дама»! – Макс оживился и потер лоб. – Все к черту! Нет, я должен добиться с драгоценностями». – «О Господи, драгоценности! Обойдешься дешево, свозишь на курорт…» – «Брось, Володь! Это не имеет значения». – «А что для тебя, для подонка, имеет значение?» – «Вот именно. Подонок ей не нужен, а я без нее жить не могу». – «Пожить собираешься?» – «Я ухожу, – Макс тяжело дышал, – прямо сейчас». – «Давай, давай, в преисподнюю. И ее прихвати. Там вас ждут!»

– Цитирую точно, – завершил драматург свое повествование, – поскольку в ту же ночь записал этот разговор.

– Материал для будущей пьесы, – процедил Старый мальчик.

– Это мое дело!

– Владимир Петрович, – поинтересовался членкор, – а почему об этом разговоре вы не сообщили следователю?

– Зачем вытаскивать на белый свет эту грязь? Он за нее жизнью заплатил.

– Значит, вывод таков: Максим Максимович отравился, после того как Нина объявила ему о разрыве. Ведь он признался вам, что не может без нее жить?

– Признался, и совершенно искренне, – Флягин помолчал. – Странное ощущение осталось у меня от нашего диалога (потому я его и записал). Реплики совпали, но… знаете, будто бы я говорил об одном, а он – совершенно о другом. Должно быть, чувствовал, как смерть надвигается.

– И вы, посулив ему адские муки, сразу ушли?

– Ушел.

– Разглядев, однако, пастушью парочку на часах?

Флягин криво усмехнулся.

– Вы воображаете, будто я влез в окно, всыпал сопернику яду в стаканчик, заставил написать записку и выпить? Так вот, где-то в середине диалога послышались шипение и гул, Макс вздрогнул и обернулся, воскликнув: «Пиковая дама!» А я заглянул в окно: раздался бой часов, три удара. И жизнь его кончилась.

– Нина, – обратилась вдруг Дарья Федоровна к актрисе, – тебе Макс дарил драгоценности?

– Да что ты! У меня, можно сказать, их вообще нет, ну, цепочка, перстень… серьги – это Володины.

– Я, я дарил, сообразуясь со своими средствами. Назвать эти пустяки драгоценностями – дать простор игре воображения.

– Макс отдал те серьги, что ты здесь забыла?

– Отдал. В спальне, когда мы ходили за гитарой.

– Кстати, о серьгах, – заметила Загорайская вскользь. – Александр Иванович принес их вместе с ядом. Помните, Дарья Федоровна? Подарок на день рождения?

– Я все помню. – Она в упор поглядела на заведующую сектором. – Марина Павловна, а почему ваша докладная директору так никогда и не была написана?

– Потому что в ней отпала надобность, – угрюмо ответила Загорайская.

– Это почему же?

– Максим Максимович скончался.

– И какая здесь связь?

– Я писала на него характеристику.

– Зачем?

– Его собирались назначить секретарем ученого совета.

– Вместо вас, Виктор Андреевич?

– Совершенно верно, – Загорайский отхлебнул наливки. – Дело сугубо конфиденциальное, поскольку у руководителей института не сложилось единого мнения по данному вопросу и не хотели, так сказать, возбуждать коллектив. Вообще все должно было решиться в понедельник. Муж вам ничего не говорил?

– Нет. Я поинтересовалась по приезде, как дела в нашем заведении, он отшутился: «Там из-за меня полыхают страсти, а я отстранился и ухожу в отпуск». Я спросила, уж не собираются ли его увольнять, он сказал: «Кажется, наоборот».

– В понедельник откроется тайна, – пробормотал членкор. – Может, об этом он намекал Нине по телефону?

– Вполне вероятно. Он был в курсе. Директор с ним беседовал, а также я. Я был рад свалить с себя тяжкое бремя.

– Все сходится! – закричал Лукашка. – Он сказал по телефону, что взвалил на себя непосильное бремя, так ведь? Не любовная тайна, а служебная. Вы-то хоть это бремя свалили?

– Не на кого. Максима Максимовича я действительно уважал…

– Вы его ненавидели, – холодно возразила Дарья Федоровна. – И завидовали во всем, – она подчеркнула последнее слово. – Вы меня понимаете?

– Я не…

– Вы частенько повторяли, что Максу слишком везет.

– И на этом основании вы смеете утверждать…

– Не только на этом. Вы недооцениваете силу коллектива, Виктор Андреевич. Ходили слухи, что кое-кто вовремя умер, а секретарша Валечка донесла мне про ваше заявление директору: «Он влезет в это кресло только через мой труп». К сожалению, я узнала об этом слишком поздно, иначе вам пришлось бы повертеться перед следователем.

– Подобные намеки… – Загорайский побагровел и встал. – Марина, пошли отсюда!

– Никуда я не пойду, – черные глазки сверкнули злобно. – И тебе не советую.

– Грехи наши тяжкие, – вздохнул Лукашка. – Успокойтесь, Витюша, сядьте, успокойтесь. Неприглядная, конечно, картинка, но ведь не из-за этого Макс отравился, дураку понятно.

– Это абсурд! – закричал Загорайский, падая на венский стул. – Да, признаю, я считал, что ему везет не по заслугам. Но действительно, не из-за меня же он покончил с собой – неужели вы не понимаете? Казалось бы, должно быть наоборот. Перед ним, а не передо мной открывалась блестящая карьера, с выходом, может быть, в международные сферы… Он, а не я выходил победителем. Я мучился над этой загадкой весь год – и сегодня узнаю… – Загорайский захохотал нервно. – Ведь я оказался прав: не по заслугам! Беспечный и беспутный человек. Проклясть все и всех и собственную жизнь из-за какой-то шлюхи!

– Вы имеете в виду свою жену? – с улыбкой уточнила актриса, невинный маленький паж. – Любопытно было бы почитать ту самую характеристику на Макса… Она не сохранилась?

– Она сохранилась, – глухо ответила Загорайская. – А под шлюхой подразумевается…

– Никто не подразумевается, – сухо перебил ученый секретарь – на одно мгновение приоткрылся темный подвальчик подсознания и тут же закрылся намертво; перед ними сидел корректный чиновник. – Я увлекся, забылся и от всего сердца прошу прощения – инцидент исчерпан. А что касается характеристики, все они на один лад. Зачем ты ее хранишь?

Жена не ответила, членкор заговорил задумчиво:

– Я уже старик, и все моложе сорока кажутся мне юношами. Дашенька, сколько лет было вашему мужу?

– Тридцать пять.

– Молод. Для такого назначения и в таком институте молод. Надо думать, он был действительно талантливым человеком. Или у него была протекция?

– Как ни странно, не было, – ответил Загорайский. – Вот уже год, как я…

– Как вы разыгрываете весьма пошлый вариант «Моцарта и Сальери».

– Во всяком случае, – Загорайский усмехнулся, – яду я ему не подсыпал.

– Так ведь никто не подсыпал? – задал Лукашка риторический вопрос и прищурился, словно подмигивая. – Записка ведь настоящая? Он сам писал?

– Записку написал он, – сказала Дарья Федоровна. – И все же не исключено, что среди нас находится убийца моего мужа.

9

Гости переглянулись, украдкой, с соболезнующим видом поглядывая на вдову.

– Вы хотите сказать, что я этого Моцарта… – начал Загорайский угрожающе, но старший Волков перебил с ласковой укоризной:

– Дашенька, вам надо встряхнуться и осознать, что жизнь все-таки прекрасна. Съездить, например, на курорт…

– В Пицунду?

– Ну зачем вы так. Маниакальные идеи…

– А может, мне закурить сигарку и поплыть на «Пьяном корабле», а, Лукаша?

Лукашка вздохнул и опустил голову.

– Ну что ж, – пробурчал он, – Рембо у тебя есть.

– Правильно. Рембо есть. А вот Брюсова нет. Роман «Огненный ангел». Или есть? Как ты думаешь?

– Засекла все-таки. Ну женщина! Я всегда тобой восхищался.

– Дарья Федоровна, – вмешался членкор, – объясните нам, непосвященным…

– Охотно. На прошлом дне рождения Лукашка пожаловался, что Макс не захотел сменять своих «Аполлонов» на «Огненного ангела». Не захотел, Лукаша?

– Увы.

– Так каким же образом этот «Ангел» оказался в столе у Макса?

– Промашка вышла. Я тебе, Дарья, хотел все объяснить, помнишь, звонил осенью? А ты сказала, что видеть никого из нас не хочешь.

– Помню. Вы мне все звонили. Я бы тебя выслушала, если б ты не начал с дурацкого предложения руки и сердца.

– Ишь Лукаша наш какой прыткий! – изумился старший Волков.

– Не прытче других! – огрызнулся Лукашка, желтые глазки блеснули фанатичным огоньком. – Подумал: какая женщина пропадает.

– И библиотека, правда? Лукьян Васильевич мечтал объединить наши библиотеки. Так объяснись насчет Брюсова.

– Господа, вы должны меня понять. Во-первых, этих самых четырех «Аполлонов» мне как раз не хватало для комплекта. Во-вторых, я был выпимши. Теперь судите меня: я провернул обмен самостоятельно.

– Когда переносил мышьяк в кабинет?

– Именно тогда. «Ангел» у меня в портфеле обретался, в прихожей. Я его прихватил, а также яд. Ну, открыл верхний ящик стола – туда при мне Максимушка бедный «Аполлонов» спрятал, – папку с журналами вынул, а «Ангела» подложил. Все законно. Я же не украл?

– Ладно, ты не вор. Так почему бы не рассказать обо всем этом следователю?

– Э, нет. В уголовщину я не впутываюсь никогда – это мой принцип.

– Разве самоубийство – уголовщина?

– Я ничего не знаю. Но когда я увидел труп, моим первым порывом было переиграть, разменяться обратно. Не сумел, народу тут толклось.

– Но теперь-то, надеюсь, ты обменом доволен?

– Да как тебе сказать…

– Да так и скажи: обмена не было, «Аполлоны» остались тут же в столе. А?

Говорю же: промашка вышла. Я впопыхах не ту папку взял. Забавно, правда? – Лучистые глазки Лукашки бегали, он торопился покончить со скользкой темой. «Аполлоны», непереплетенные, в распаде, лежали в зеленой папке… в точно такой вот, – он нырнул под стол к своему портфельчику, вынырнул с папкой зеленого цвета в голубых накрапах. – Видишь, я привез, мне чужого не надо.

– А что в этой папке?

– Видимо, какая-то научная работа. Да я и не читал, почерк скверный.

– Здесь наверняка черновики докторской Максима Максимовича, – заговорила Загорайская. Я лично дала ему эти папки для работы. Три штуки.

– Точно! – заверил Лукашка. – Черновики: зачеркнуто, перечеркнуто. На последней странице подпись: Максим Мещерский.

Дай-ка сюда, – Дарья Федоровна открыла папку: рукописный хаос, в котором мог ориентироваться только Макс; обычно из такого хаоса, сбрасывая леса, вырастало стройное здание доказательств и выводов. Она рассеянно заглянула куда-то в середину рукописи – вдруг буквы поплыли у нее перед глазами и давешний страх (он сутки не отпускал ее, он год не отпускал ее) вспыхнул с новой силой. Она вздрогнула, закрыла папку и услышала пронзительный голос Загорайской:

– Дарья Федоровна, в память о Максиме Максимовиче необходимо издать монографию. Ведь труд почти закончен, я в курсе. Оригинальная концепция, великолепный подбор материалов, успех обеспечен. Особенно сейчас, когда пересматриваются и уточняются магистральные экономические установки. Правда, Витюша? Давайте черновики, мы поможем, разберемся. Его смерть…

– Я во всем разберусь сама, – стремясь побороть страх, Дарья Федоровна оглядела обращенные к ней тревожные лица. Почему они так смотрят на меня? Они думают, что я сошла с ума. Но я запомнила страницу. 287-я. Среди хаоса нервных строчек четко выписаны и подчеркнуты черной чертой четыре слова: ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ. Я ничего не скажу им. Это опасно. – Я во всем разберусь сама, – повторила Дарья Федоровна, поднялась, прижимая папку к груди, подошла к двери, взялась за ручку. Членкор сказал:

– Не покидайте нас надолго, Дашенька.

– Я сейчас вернусь.

– Может, ты мне отдашь «Аполлончиков», ну, ту, другую папку, а, Дарья?

Все может быть, – отозвалась она неопределенно, отворила дверь, миновала темную прихожую и шагнула через порог. Все на месте. Тикают часы с пастушком и с пастушкой. Металлическая коробочка посередине стола, лист бумаги в машинке. «Иначе – берегись!» Вновь представилась та женщина, разложившийся труп – что от него осталось через год?.. Господи, ну время ли тревожить давно исчезнувшие тени! Сегодня, сейчас, опасность, угроза, смерть… Окно! Она оставила открытое окно – точь-в-точь как год назад. Флягин подал идею: он перегнулся через подоконник, чтобы взглянуть на часы. Но ведь достаточно протянуть руку к столу, открыть коробочку… Сегодня кто-нибудь выходил в сад? А тогда? Не помню… я ничего не помню! Следователь выяснял, кто бывал в доме, а ведь подобраться к яду можно и другим путем, но я не помню. В глазах пляшут стремительные нервные буквы, и есть какая-то странность, что-то не то в этом тексте… Ладно, это потом. Гости съезжались на дачу – пушкинский пароль, таинственный отрывок… Ладно, потом, я разберусь, я тоже кое-что понимаю в экономических проблемах Общего рынка, куда затесались эти самые съехавшиеся на дачу гости. Кто-то поставил на стол коробочку с ядом, напечатал загадочную записку, затеял загадочную игру. Никакой мистики! Она разберется, если… Дарья Федоровна усмехнулась… если кто-то не успел еще спуститься в сад, подойти к окну, перегнуться через подоконник и протянуть руку… Она положила папку в верхний ящик стола, заперла окно и вышла на веранду.

Гости рассматривали, передавая друг другу, фотографии и негромко, подчеркнуто спокойно переговаривались. Очевидно, установка такова: отвлечь «безумную вдову» от маниакальной идеи. Старший Волков провозгласил жизнелюбиво:

– Здоровье Дарьи Федоровны!

– Вы присоединяетесь духовно?

– Увы!

Все потянулись к ней с серебряными стаканчиками, она взяла свой, заботливо наполненный до краев; внезапно всплыла фраза следователя: «Мышьяк – яд легко растворяющийся, не имеющий ни запаха, ни вкуса». Помедлив, она пригубила густую, отливающую багрянцем почти безалкогольную, но в избранных случаях обладающую смертельными свойствами, бабушкину наливку. Пусть будет, что будет! Она пойдет до конца.

Дарья Федоровна подняла глаза от стаканчика, почувствовала чей-то упорный, испытующий взгляд. Но разве разберешь, откуда идет опасность? Придвинула к себе пачку фотографий, вгляделась. Веселая компания, очевидно, запечатленная Лукашкой сразу после разговора о Пицунде. Она, как и сейчас, во главе стола (на противоположном от входа на веранду и в дом конце; на этом настоял Макс: «Удаляю тебя от кухни – сегодня твой праздник»). На другом конце, почти рядом с дверью в дом, располагался Лукашка, его, естественно, на фотографии нет. Зато все остальные налицо. Слева от нее, вдоль перил веранды, сидят соответственно: Загорайская, Макс и братья Волковы; справа – Старый мальчик, Нина с Флягиным и ученый секретарь (супруга его подсела к Максу). Стол уставлен розами, блюдами и тарелками; напротив старшего Волкова графин с наливкой и два стаканчика: один Макса, другой – самого виночерпия, так и неиспользованный. Отчаянным усилием она заставила себя взглянуть на мужа. Улыбается, со лба откинуты густые русые пряди, светлые славянские глаза глядят со странным выражением. Отстранился, ушел в себя. Рука протянута к пепельнице, сигарета в длинных пальцах, прозрачный дымок поднимается вверх, чуть косо (сквознячок из каких-то подпольных щелей). «Шире улыбки, господа! Входите в образ!» – приказал Лукашка: каждый создал свой образ и улыбнулся. Загорайская – с угрюмым торжеством; Ниночка – умоляюще, с опаской: шалунишка, побаивающийся наказания. В добродушном неведении относительно скрытого смысла Пицунды улыбаются старики братья (впрочем, не такие уж и старики: ну, старший – еще туда-сюда, толстый, лысый, а младший – «профессорская» бородка, глаза застланы стеклянным блеском очков – наверное, ровесник Загорайского, из тех, кто пошел в гору в шестидесятых: «Мы – шестидесятники», – подчеркнул он). Грузный, весь в нервных морщинах ученый секретарь и худой сутулый рыцарь рядом пытаются улыбнуться – и это им почти удается, только улыбочки отдают оскалом (волчья борьба за существование, за кресло, за женщину). Старый мальчик словно застигнут врасплох, словно в ту же секунду отпрянул, отвернулся от нее, от Дашеньки, и, рассеянно прищурившись, взглянул в объектив. И она – еще не вдова… нет, уже вдова («Даша, – заметил как-то драматург, посягнувший на трагедию, – инфернальная женщина»; она не поленилась посмотреть в словаре: «инфернальная», с латинского: «находящаяся в аду», «демоническая»; ужасно, но ведь не про нее?), итак, она, уже вдова, с легкой, дразнящей и непреклонной улыбкой вступает в свой одинокий ад.