Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

– Жду.

– Ну, ты вчера выдал. – Морг гикнул, ухнул, свистнул по-разбойничьи. – «Придется убить!» С Адой такие штучки не пройдут. Эта баба, пардон, дама…

Пышное позлащенное облако (единственное в нежнейшем, прозрачнейшем эфире) вдруг покрыло солнце, потемнело, и страшный крик раздался откуда-то сверху, с неба, нет, словно сразу отовсюду, отражаясь от каменных стен. Соня в оконном проеме во вчерашнем платье, лента в волосах, лицо искажено нестерпимой мукой. Всплеснула руками. Кричит: «Надо мною ангел смеется…» Глаза их встречаются, пауза в доли секунды, она кричит: «Убийца!» – и исчезает.

Во всем этом есть нечто противоестественное: в тот миг ни отчаяния не почувствовал он, ни опасности, которая ей угрожала… один ужас, непостижимый – от ее взгляда, от ее последнего слова, звучавшего как обвинение… но почему она не назвала имя? Побоялась Антона, который находился где-то там, за ее спиной?.. Это сейчас можно вспоминать (да и то невозможно!), анализировать, а тогда… Какое-то время они, все четверо, стояли как камни.

Наконец Морг взревел:

– Ребята, бегите через парадное! – и понесся к черному ходу.

Они с Ромой пробежали затхлый тоннельчик на улицу (необходимо отметить, что улица в обозримом пространстве была абсолютно пуста, спрятаться негде, и главное – нет времени!), пять шагов – прыжков – за угол (и переулок пуст), мрак парадной лестницы, один пролет, второй, третий… вот ниша (почему-то я обратил на нее внимание, так, скользнул взглядом – та самая ниша, из которой зашипел на нас дюк Фердинанд, когда луч падал на рыжую голову)… истертые ступени, дверь с медной табличкой, стук, крик, рев, свет, кровь…

Официальная версия действительно стройна и логична (даже слишком, арифметически логична – кажется мне теперь, в свете новых фактов… факт? лента на могиле – факт? безумие! Неужели кто-то на Антоше затянул удавку?). Во двор, небольшой, тенистый и уединенный, выходит только один подъезд, черный ход из нашего особнячка; два других дома окружают двор глухими стенами. Маляры, накануне закончившие ремонт у Неручевых, обладают стопроцентным алиби. Соседи. Пошли снизу. Ворожейкины: старики на даче (в этом году уже не снимают – не на что), детей Катерина привезла искупать, они играли в песочнице, а сама отправилась на рынок. Серафима Ивановна сидела во дворе. Демины: Николай Михайлович на заводе – «черная» суббота, Настасья Никитична мыла полы в школе. Именно она по дороге на работу встретила Аду с бельем, та пожаловалась, что прачечная закрыта. Марина Моргункова была на репетиции в цирке, психиатр прогуливался по бульвару. И наконец, мы четверо те, что стояли возле голубятни. Четверка с совершенным алиби.

Итак, рано утром Соня уходит заниматься; одержимая порядком и энергией, Ада моет, чистит, прибирает (остаются отпечатки пальцев самой хозяйки – повсюду; Сони – в ее комнате на личных вещах, гребень, склянка с духами и т. д.; Антоши и Морга – на кухне и в прихожей; в прихожей, кроме того, «наследили» и мы с Ромой; взломанный ящик резного шкафчика, шкатулка и брошенная тут же фомка тщательно протерты, или преступник действовал в перчатках; мешочек с драгоценностью запачкан в крови, но на ткани идентифицировать отпечатки пальцев невозможно; на самом кресте установлены отпечатки, так сказать, вчерашние: Ады, Германа Петровича и Морга, проделавшего фокус; наконец, главная улика – на топорище след большого пальца Антона; в общем, эти данные работают на ту же логичную, стройную версию).

Ада собирает белье и идет в прачечную. Последняя суббота месяца – санитарный день. Возвращается, поднимается по парадной лестнице, открывает дверь своим ключом и сталкивается с Антошей, проникшим через кухонную дверь, которую хозяйка вроде бы забыла запереть. Убийство. Неожиданное появление Сони. Бросается к окну, кричит в невменяемом состоянии; очевидно, Антон преграждает ей выход из кухни в дворовый подъезд, она бежит в прихожую, где он и настигает ее. Вытирает топор полотенцем, спускается к себе (встретив Морга), прячет в плащ мешочек с драгоценностью, замывает следы.

Единственная версия, единственный мотив, единственный преступник. После казни (крики из зала: «Смерть! Смерть убийце!»), после очерка с претенциозным названием «Черный крест» – в реальный, застывший мир врывается, нет, осторожно проникает нечто… «Ну да, нечто сверхъестественное! – Егор усмехнулся во тьме, выйдя от Германа Петровича. – Натуральный призрак, что чудился Антоше на месте преступления… и труп шевельнулся…» Егор начал спускаться к площадке, где давным-давно золотой луч… вдруг показалось, будто в нише метнулась тень. Тогда был дюк Фердинанд, и Соня взяла его на руки. Егор остановился как вкопанный. Воображение разыгралось или действительно вспомнилось: когда они бежали с Ромой навстречу убийству, какое-то движение, шевеление почувствовалось в нише, уловилось боковым зрением?.. Да ну, это сейчас, задним числом, нагнетаются страсти. Егор подошел к нише – удивительное ощущение, будто он входит в тайну. На крюке – последняя деталь, оставшаяся от старинного фонаря, – висело, покачиваясь, поблескивая, что-то… и слышались осторожные шаги… ниже, ниже… негромко хлопнула парадная дверь. Он протянул руку, прикоснулся – что это? Как будто сумка? – сдернул с крюка и помчался вниз по лестнице, выскочил в Мыльный переулок. Тихо, пустынно, полная луна. Никого. Померещилось? Но вот же в руке – лаковая дамская сумочка. Пустая.

Егор одним духом взлетел на третий этаж, позвонил, хозяин возник на пороге мгновенно, словно стоял за дверью.

– Герман Петрович, взгляните, это не ваших сумка – Ады или Сони?

Психиатр взял сумочку, отступил в разноцветный круг венецианского фонаря, вгляделся.

– Совершенно не в их стиле. Нет, нет, исключено. Что внутри?

– Ничего. Пустая.

– Откуда она у вас?

– Сейчас в подъезде нашел.

– В подъезде?.. А почему, собственно, вы решили, что она могла принадлежать моей жене или дочери?

– Не знаю. Так… одно к одному.

– Молодой человек, – заключил психиатр, возвращая сумочку, – вы можете плохо кончить.

* * *

– То, что ты рассказываешь, Егор, совершенно неправдоподобно.

Они сидели с Серафимой Ивановной на дворовой лавочке, отгороженной от остального мира сквозной шелестящей сиреневой массой, томительным горчайшим духом. Худые руки со спицами праздно лежали на коленях, рядом на лавке черная сумочка.

– Неправдоподобно, – подтвердил он. – И все-таки это правда.

– Выходит, во всем этом мы не понимаем главного.

– Может быть, нам трудно понять логику сумасшедшего?

– Может быть. Только учти: по твоим словам, лента на могиле очутилась через год, день в день, когда, по обычаю, навещают покойных.

– Но какое извращенное воображение, предельный цинизм – трогать покой мертвых.

– Кто-то хотел, чтоб ленту увидели, подал знак.

– Какой знак? О чем? – воскликнул Егор в тоске. – Все умерли. Все!

– Значит, не все.

– Но почему через год? Почему целый год молчания?

– Газета… – произнесла Серафима Ивановна, словно ловя ускользающую мысль. – Сразу после газеты, на другой день.

– Я уже думал об этом. Но в очерке нет ни одного нового факта. Все, о чем пишет Гросс, выяснилось на ранней стадии следствия.

– А «приговор приведен в исполнение»?

– Так ведь еще в марте приведен, всем известно. Нет, это безумие! Свидетеля не было, физически не могло быть.

– Кто-то украл ленту, – напомнила Серафима Ивановна. – И Антоша кого-то почуял в квартире.

– Натуральное привидение, – пробормотал Егор. – Ночью увидел в нише сумку – и по ассоциации вообразилось, что когда мы к Неручевым бежали, я подсознательно засек какое-то движение в нише. Сегодня попробовал там спрятаться – не помещаюсь, ниша глубокая, но узкая, и крюк мешает… Антоша почуял, я почуял… игра воображения, нервы.

– Ты высокий, – заметила старуха. – А я, должно быть, помещусь.

– Серафима Ивановна, какой сверхъестественный ловкач стоял и смотрел, как женщин убивают? Допустил казнь невинного? Не объявился на следствии, на суде? А сейчас старается запугать меня?

– Его надо найти, – твердо сказала Серафима Ивановна. – Это опасно. Все больше укрепляюсь в мысли, что Антоша не мог убить Сонечку и Аду.

– А черный крест в его плаще?

– Да не пролил бы он кровь из-за драгоценности. Возможно – вон и следователь ему подсказывал, в очерке напечатано, – преступник обронил мешочек на кухне, Антон нашел, а признаться побоялся.

– Он здравый человек, уравновешенный. Унести такую улику с места убийства, возле трупа подобрать… и спрятать почти на виду? Бред!

– Бред, – тихим эхом откликнулась старуха.

– Серафима Ивановна, кто мог ненавидеть Аду?

– Что ж, она была женщина необычная.

– Герман Петрович пришел вчера к оригинальному выводу: кто желал Аде зла – тот украл ее талисман.

– Да, помню, она говорила: пропадет крест – быть беде. Да это все слова, ведьму из себя разыгрывала.

– Вот именно. Она врала, сочинила фамильную дворянскую драгоценность, а крест ей просто муж подарил.

– Ох, в ней было всего понамешано.

– Какая же она была?

– Ты, Егор, живешь – и ничего вокруг себя не видишь.

– Правда.

– Девочка была как девочка, только очень хороша, редкостно. Представь Сонечку, но более отчаянную, жадную к жизни. Школу окончила, в институт не прошла, ну, там-сям поработала, тут мать – жива еще была, медсестра из психиатрической больницы – ее к себе устроила. Мужчин она с ума сводила, а встречалась с Васькой…

– С Моргом?

– С Моргом. Удивляешься? Он привык шута горохового корчить, но что-то в нем есть… мужское, хищное, понимаешь? Вот если б тогда убийство произошло – я бы не удивилась.

– То есть она его бросила?

– Бросила. Васька рвал и метал, Ада сбежала, у родственников пожила, покуда он не уехал в Сибирь по распределению, училище кончил.

– Это все из-за Германа Петровича?

– Ну да. Он у себя в лечебнице царь и бог. Влюбился в красотку – так она и стала дворянкой, цыганкой, колдуньей, упокой, Господь, ее душу.

– А Морг?

– Там, в Сибири, женился на своей циркачке – на Марине. Так все и кончилось.

– А может, не кончилось?

– Морг занимался голубями у нас на глазах, – ответила на это Серафима Ивановна, как всегда поняв собеседника с полуслова. – Во двор он вышел сразу после тебя по черному ходу.

Залитый солнцем двор, разноцветно-серебристые птицы в небесной вышине, комичная фигура «рыжего», майка, обтягивающая могучие мускулы, необъятные шаровары, – свистит, беснуется, подпрыгивает с шестом в руках… небеса потемнели. «Ребята, бегите через парадное!» И исчезает в подъезде. «А ведь это я его под расстрел подвел».

– Удивительно, – сказал Егор, – убийство произошло у всех у нас почти на глазах – и сколько в нем тайны.

– Ты бы, Егор, поосторожнее, – Серафима Ивановна взяла в руки лаковую сумочку. – Не нравится мне все это. Ты ясно слышал шаги?

– Ясно. Очень осторожные и легкие, ступеньки чуть-чуть поскрипывали – вы ведь знаете, какая у нас лестница скрипучая. И стук двери – тоже негромкий. И лунный луч мелькнул. Тут я сглупил – когда в переулок выскочил. Все эти знаки, намеки, загадки настроили меня… ирреально. Я не осмотрелся толком, переулок был залит лунным светом – и ни души. А между тем за углом, в пяти шагах от парадного, – наш тоннель. Там он наверняка и стоял. А я к Герману кинулся с сумкой.

– Чья ж это сумка…

Никто не признался из наших. Ни Алена, ни Катерина, ни циркачка – я всем показывал, говорю: нашел в подъезде, хочу отдать.

Серафима Ивановна вертела в руках сумочку, поглаживая, пощелкивая замочком в виде позолоченной раковины.

– Дешевая, отечественная, кожзаменитель, не новая, но и не изношенная. Просто ею давно не пользовались. Видишь, чистенькая, но пыль… видишь, в складках внутреннего кармашка?.. Нет, Егор, у наших дам я такой сумки не видала – точно. И все же я их проверю. Во сколько ты вышел от Германа Петровича?

– Без четверти одиннадцать.

– Проверю. О, Морг к голубям отправился. Ну да, понедельник, в цирке выходной.

Морг, в шароварах и майке, шел по двору, посвистывая, поднялся по лесенке к клетке на невысоких столбах, раскрыл дверцу – птицы с ликующим гамом вылетели на волю – и сел на перекладину, глядя в небо.

– Пойду пообщаюсь.

Егор подошел к голубятне, клоун сразу поинтересовался:

– Слушай, про какую сумку ты у Марины спрашивал?

– Дамская сумочка, черная, лаковая. Сегодня ночью в нашем парадном нашел.

– С деньгами?

– Пустая.

– Черная, лаковая, без денег? Не наша. Хороши турманы, а?

– Я наш двор без твоей голубятни не представляю.

– Ну, я, еще когда в цирковом учился, увлекся.

– Когда с Адой встречался?

– Неужели ты помнишь? – удивился Морг.

– Смутно.

– Отчаянная девочка была, прелесть! «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». Тут Герман встрял – я уступил.

– Поэтому она к родственникам до свадьбы сбежала?

– А, ты в курсе. Правильно она сбежала – я был готов на все. – Морг помолчал, потом добавил с пафосом: – Они убили моего ребенка.

– Какого… ты что!

– А я ведь собирался жениться, благородно. Я человек благородный, не замечал? Хотя и не дворянин, склепа не имею. – Клоун засмеялся тихонько. – Никогда не прощу.

– Так она аборт, что ли, сделала?

– Ну. Ради старика…

– Ты думаешь, она за Германа Петровича по расчету пошла?

– А то нет! Он же на двадцать три года старше, развалина.

– Ну, уж развалина…

– Мерзкий старик, за деньги купил, – клоун хохотнул. – Любит девочек-пионерочек.

– Положим, Ада совершеннолетней-то была.

– Девятнадцать стукнуло. Как раз в феврале они закрутили и убили моего ребенка (рожать в августе собиралась), так в июне они уже поженились, в природе не существовало ребенка, а меня сослали в Сибирь. Славно все получилось, правда? Помнишь, вечером перед смертью она сказала, что за все платить надо? Вот и заплатила.

– В каком смысле?

– Ну не в буквальном – в широком, философском. Что и справедливо в конце-то концов!

– Справедливо? Неужели тебе ее не жаль?

– Нет. Соню жалко… Но Антошка-то как озверел – бить по мертвой… Эх, жизнь-тоска!

– А как ты думаешь, Ада с Германом хорошо жили? – Сам Егор, Серафима Ивановна права, жил настолько отъединенно, что про ближайших-то своих соседей ничего не знал.

– Великолепно – потому он и ушел, а? – Клоун подмигнул. – Или его выгнали?

– Выгнали?

– Ну, не знаю, что там у них стряслось, только семейка распалась. Ку-ку!

Поднявшись к себе, Егор долго стоял у окна, рассеянно глядя на голубятника, старую даму, гроздья сирени… Может, прав психиатр и не стоит вступать в этот круг патологии и ненависти? Страшно. Прошел к стеллажам – мамино наследство, – взял словарь, нашел слово «инцест» – кровосмешение, половая связь между ближайшими родственниками… «Любит девочек-пионерочек». Герман и Соня? Я с ума сошел! Мерзость, грязь, ангел смеется… Как я целовал ее волосы, и она сказала, что ни разу к ней не прикоснулся мужчина…

Егор швырнул словарь на пол.

– Любимая моя! – сказал он вслух. – Какая б ты ни была, что б ты ни скрыла от меня – я все равно тебя люблю.

* * *

Ночь прошла в привычной бессоннице во дворце правосудия. Вот уже год его мучили бессонницы, но он боялся и засыпать: всегда один и тот же невыносимый сон. Впрочем, сейчас не до этого. Главная загадка (он отдавал себе отчет, что в ней ключ ко всему): почему преследуют именно его? Я не свидетель, не преступник – почему такое внимание? Что хотят внушить мне? Просто испугать? Зачем? Угрожают? Но ведь я не представляю ни малейшей опасности ни для кого – я ничего не знаю: только то, что напечатал Евгений Гросс. А между тем чувствую, как суживаются круги – в этой тьме, на многолюдной улице, в зеленом дворике, – идет незримая охота.

Как бы там ни было, я готов. Друг, враг, свидетель, убийца («Назову его друг, – думал Егор, – ведь он вернул мне жизнь») должен как-то проявить себя – столь многозначительное начало требует продолжения. Главное, не растеряться, увидеть, услышать, понять, разрешить с ума сводящую загадку. Он спешил ей навстречу – безоружный, с открытым забралом, гуляя в одиночестве, заходя на кладбище, не запирая даже на ночь дверь черного хода, ожидая осторожные ночные шаги.

Вернувшись с дежурства домой, Егор быстро осмотрел все комнаты: мамину, свою и кухню (в силу социальной справедливости после смерти мамы его полагалось уплотнить, но, по слухам, особнячок обрекался на снос). Кажется, никто не навещал его ночью, никаких знаков, намеков… оставалось только ждать, хотя нервная энергия, жизненная сила требовала выхода.

До вечера он провалялся с книжкой на диване, и Смутное время в «Истории государства Российского» не казалось таким уж смутным в нынешних «сумерках богов». В сумерках прибыл Роман – прямо из редакции, продуманно небрежно одетый (эта «небрежность» стоит недешево), столичный журналист-проныра. Так хотелось бы выглядеть Роману (американский идеал) – и так он выглядел, хотя за внешним лоском «настоящего мужчины» (занимаюсь восточной борьбой), «своего парня» (пью водку с мужиками на равных) скрываются, Егор знал, мягкость, нежность и безволие, что так пленяют женщин, уставших от мужского самоутверждения. Ромка совершенно по-детски обожал своих друзей, бился в истерике при известии о казни Антона и в целом определялся одним словом: «Счастливчик!»

– Егор, – заговорил он оживленно, опустившись в дряхлое кресло у письменного стола, – возникла сплетня, будто ты нашел какую-то таинственную сумочку в парадном.

– Открой верхний ящик стола… видишь?

– Тут и лента!.. А что в ней?

– Ничего. Знакома тебе эта сумка?

– Откуда?

– У какой-нибудь твоей дамы…

– Мои дамы фирменные, а тут ширпотреб, – Роман содрогнулся. – Ужас, Жорка!

– Да неизвестно пока ничего.

– Ужас, – повторил старый друг. – На тебя ведется охота. А ты… идиотская беспечность, даже дверь не запираешь.

– Специально. Яиду навстречу с нетерпением.

– Кому навстречу?

– Не знаю.

– А вдруг это маньяк? Хочешь стать трупом?

– Ну, это мне все равно.

– Все равно? Так любил ее?

– Да.

– И как внезапно все у вас началось.

– Да.

– Тебе не кажется это странным?

– Что именно?

– Это наваждение.

– Это не наваждение. Наверное, это было всегда, просто я не понимал.

– Егор, очнись, она же мертвая. Поезжай куда-нибудь, развейся, давай я тебе устрою…

– Не хочу.

В сумерках без лиц (голова Романа на фоне раскрытого окна – вечернего небесного огня) разговаривать хорошо и вольно.

– Что же это происходит? – воскликнул Рома с силой. – Заворожила, околдовала… ведьма.

– Ну, ты, помолчи!

– Ведьма… и продолжает. Все эти штучки – с того света. – Он нервно рассмеялся. – Шучу, конечно.

– Все реально, Рома. Сумка висела на крюке в нише.

– В нише? В какой нише?

– Между вторым и третьим. А внизу слышались шаги. Одновременно, понимаешь? Увидел сумку и услышал… Да, вспомни, Ромочка, когда мы бежали на Сонин крик, ты ничего в этой нише не заметил?

– В каком смысле?

– Как будто шевеление в глубине.

– Не заметил. – Рома явно затрепетал. – Ты считаешь, там убийца переждал, пока мы…

– Мужчина в нишу не поместится, ну, если очень маленький и тоненький.

– Ага, злобный карлик или нежная фея.

– Ром, ты близок к Неручевым…

– Боже упаси!

– Самый близкий сосед – через стенку. Вот на твой взгляд, что это была за семья?

– С большими странностями семейка. Все трое. Про цыганку сам знаешь, ее весь Мыльный боялся. И муж все это терпел – крупный ученый, международного класса – все терпел. Это не странно? Да и сам он… всегда появляется вдруг, бесшумно, замечал? Глаза ледяные, пустые. Ну, если всю жизнь общаться с пациентами… – Рома замолчал в раздумье.

– Ты сказал: «все трое», – напомнил Егор.

– Разве? Оговорился. Соня… впрочем, я на нее и внимания-то особого не обращал. Красавица, конечно, но не в моем вкусе, детсадом отдает, прости, слишком наивна, слишком ребенок.

Егор жадно вслушивался в его интонацию, равнодушную, даже добродушную. Друг детства. Счастливчик, теоретически больше всех годится на роль…

– Ребенок? – переспросил он. – У нее был мужчина.

– Не знаю, что у вас с ней было…

– Того, о чем ты думаешь, не было.

– Серьезно? Так какого ж ты… а, понятно, сохранил репутацию.

– Не сохранил, как видишь. Противно. Самому на себя. Но меня это очень волнует.

– Жорка, ты – «рыцарь бедный», честное слово! Кого теперь волнует потеря девственности.

– Меня волнует убийство.

– Ты считаешь, есть какая-то связь…

– Не исключено.

– Намек понял. – Рома улыбнулся милой своей мягкой улыбкой. – Яведь слабак, Жорка, не спорь, только тебе признаюсь. Меня волнуют женщины эмансипированные, не школьницы. А Соня – как будто сама невинность… что ж, я ошибся, она была дочерью своей матери.

– Ты помнишь ее глаза?

– Еще бы. Очи черные. Говорю же – ведьма, дочь своей матери. В Аде чувствовался огонь и очень сильный.

– Герман Петрович утверждает, что за девятнадцать лет они ни разу не поссорились.

– Не знаю, не подслушивал.

– Ну, невольно мог что-нибудь засечь… стены у нас не капитальные.

– Скандалов не помню, мата не помню. А сейчас вообще тишина, как в склепе. Тебя интересуют отношения Германа с Адой?

– Да. А также его отношения с дочерью.

– Ну, старик и поздний ребенок… оберегал, дрожал над ней, ясно. А вот с Адой… рассуждая теоретически: где страсть, эротика, деньги – там может быть все что угодно, вплоть до преступления.

– Герман Петрович гулял по Петровскому бульвару, – сказал Егор задумчиво. – И у него ключи от квартиры.

– Он мог по-тихому войти, но никак не мог выйти, – возразил Рома. – Он отнюдь не карлик.

Стало совсем темно, лишь уличный фонарь распространял слабый рассеянный свет сквозь листву, и зеленовато мерцала первая звезда – одинокая Венера. Егор сказал глухо:

– Кто-то предупреждает меня. О чем? Если расстреляли невинного, то где-то существует убийца. Как он существует? Как он вообще может существовать? Руки в крови, ты понимаешь, кровь кричит…

– Егор! – закричал Рома. – Успокойся!

– Я спокоен. Я найду его. И не буду связываться с так называемым правосудием. Своими собственными руками…

Протяжно заскрипела дверь черного хода, шаги, силуэт на пороге, Рома грохнулся на пол. Послышался голос:

– Егор, ты дома? Что в потемках сидишь?

– Дома, – он протянул руку, включил ночник.

Серафима Ивановна стояла в дверях, журналист лежал навзничь, неподвижно возле стола.

– Что это с ним?

– Ожидал натурального призрака. Я и сам струхнул… Ром, вставай, перед дамой не позорься.

– Да он в обмороке!

– Как бы не так! – Рома сел, прислонясь к креслу. – Здорово разыграл?

– Разыграл! – проворчала старуха. – Мужчины называются. Верите, ни разу не пожалела, что замуж не пошла. Так вот, у наших подъездных дам алиби нет ни у кого.

* * *

– Чем обязан? – поинтересовался психиатр учтиво, придерживая, однако, сильной рукой входную дверь.

– Герман Петрович, можно с вами поговорить? – Хозяин поморщился, Егор добавил: – Только вам, знатоку человеческих душ, под силу разрешить загадку.

– На лесть вы меня не возьмете. Проходите.

Они сидели в холодных кожаных креслах, потягивали тот же коньяк (Егор отметил, что уровень французской жидкости в пузатой бутылке с прошлого раза не понизился, – видать, хозяин не спивается тут в одиночку).

– О какой загадке вы говорите?

– Убийство. Герман Петрович, вы знали, что в юности Ада была близка с Моргом?

– Разумеется. Как бы она могла скрыть что-то от меня. К сожалению, я узнал об этом после женитьбы.

– То есть вы не женились бы, если б знали…

– Что за пустяки! – отмахнулся Герман Петрович. – Что за хилая любовь, которая не одолеет такое препятствие? Я взял бы ее любую, но не позволил бы избавиться от ребенка. Это мерзость. Это они придумали с матерью.

– Вы усыновили бы чужого ребенка?

– Не чужого, а ее. Я замечал кое-какие странности, но не до того мне было.

– Какие странности?

Психиатр отхлебнул из рюмки, холодно улыбнулся.

– У меня никогда не было потребности излить душу, то есть вылить собственные задушевные помои на собеседника. Но вы так любознательны и несчастны… Итак, вас интересуют мотивы, по которым я мог бы убить жену и дочь? Ну, конечно, из ревности к клоуну.

– Герман Петрович, я ничего не знаю, но после расстрела Антона со мной и вокруг меня происходит нечто непонятное.

– И вы начинаете издалека. Что ж, по мере сил я удовлетворю вашу любознательность, потому что, – он опять улыбнулся ледяной улыбкой, – вы меня заражаете… или заряжаете нервной энергией. Что вами-то движет, не пойму.

– Я сам не пойму.

– Ладно. Когда я увидел Аду – такой, знаете, непорочный ангел в белых одеждах – некоторым женщинам удивительно идет больничный наряд милосердия, – я сразу понял, что жизнь моя переменится. Отказа я не получил и в тот же день уволил ее из сумасшедшего дома – так она называла мою клинику. Тут бы заняться ею вплотную, но на мне висел бракоразводный процесс…

– Вы были женаты?

– Да. Ведь мне было уже сорок два. И хотя я сразу отказался от всего – имею в виду материальные дрязги, – дело требовало нервов и времени. Варвара Дмитриевна, будущая теща, – женщина ловкая, умница, я был к ней искренне привязан, – настояла, из каких-то преувеличенных приличий, не видаться с невестой до развода – как выяснилось впоследствии, Ада дожидалась отъезда клоуна, боясь скандала. Разумеется, я пошел на все, а они скрыли концы в воду. Ну, непорочного ангела я не получил, но я не мелочен. Месяца через три после женитьбы – пришлось переехать в Мыльный – я стал невольным свидетелем разговора жены с циркачом – тот приезжал на несколько дней в Москву, – разговора, который подтвердил мои подозрения.

– То есть вы поняли, что она любит Морга и что…

– Ничего подобного. Вас тянет на житейские схемы: старик муж, молодой любовник, коварная красавица. Нет. По заданию тещи я вышел с мусорным ведром, начал спускаться по черной лестнице, слыша ее голос снизу, из тьмы, и переживая минуту удивительную. Это было объяснение в любви: я безумно люблю мужа, не могу без него жить, мне не нужен никто, никто и так далее. А клоун твердил как попка: ты убила моего ребенка, ты убила моего ребенка… «Да, я пошла на все, – отвечала она, – я боялась, он от меня откажется». То есть мы с ней пошли на все навстречу друг другу. Вот тут-то, по вашей логике, мне и следовало их убить, вслед за ребенком. Представьте, как хорош я был, проходя мимо с мусорным ведром и с достоинством. Все разрешилось банально: я простил, Морг женился, а Ада прожила еще почти девятнадцать лет.

– Герман Петрович, извините, я как будто выражаю сомнение, но… вы говорили, что никогда не ссорились, – и вдруг бросили все и ушли.

– Повторяю: она меня оскорбила – и я до сих пор не понимаю из-за чего. Может быть, ее расстроил тот телефонный звонок, не знаю.

– А помните, на помолвке, тоже кто-то позвонил, вы сказали так странно: ваша пациентка.

– Я пошутил. Нечто забавное… или зловещее. Вероятно, ошиблись номером.

– А что сказали?

– Сейчас вспомню буквально… «Надо мною ангел смеется, догадалась?»

– Ангел! – закричал Егор. – Не может быть!

– Отчего же? – возразил психиатр невозмутимо. – Так и было. Вам это о чем-нибудь говорит? Мне лично нет.

– Герман Петрович, разве следователь не говорил вам о последних словах Сони?

– Что такое? – Психиатр нахмурился. – Ну да, бессвязный набор слов, она находилась в шоковом состоянии.

– Может быть, и в шоковом, но она крикнула: «Надо мною ангел смеется… убийца!»

Хозяин и гость уставились друг на друга, было очень тихо (тут бы к месту вспомнить старинную примету – тихий ангел пролетел, – да как-то не вспоминалось… нет, скорее чертик прошмыгнул).

– Что все это значит, черт возьми, – пробормотал психиатр машинально.

– Аде звонил убийца, – зашептал Егор, – по поводу тайны, связанной с этим, который смеялся. О нем узнала Соня и тоже погибла. Они обе убиты, потому что…

– Но позвольте! – Герман Петрович вышел из оцепенения. – Какой убийца? Звонила женщина.

– Ах да, пациентка… Вы уверены?

– Знаете, я еще не совсем в маразме…

– Голос незнакомый?

– Как будто незнакомый. Вообще я был взвинчен тогда… и с Адой и с Соней – все вместе. Постараюсь сосредоточиться. – Психиатр полузакрыл глаза. – Довольно молодой, несколько пронзительный голос, никаких дефектов, характерных особенностей, а вот интонация… вопросительная, эмоционально насыщена. Если можно так выразиться, вкрадчивая ненависть: «Надо мною ангел смеется, – пауза, – догадалась?» Ненависть и насмешка. В сочетании с красивым тембром и бессмысленным текстом произвело впечатление болезненное. И еще: звонили откуда-то рядом, словно из соседней комнаты.

– То есть из нашего дома?

– Не буду этого утверждать, но – рядом. Было слышно даже дыхание, слегка прерывистое.

– Алена сидела с нами за столом, – сказал Егор. – Остаются Катерина и циркачка… Да ведь Алена выходила! Помните? За сигаретами?

– Да, помню.

– Герман Петрович, вы бы узнали голоса этих трех?

– Наверное. Впрочем, повторяю, я был взвинчен, да и с соседками почти не общаюсь.

– Давайте проверим! Пожалуйста.

Они прошли в прихожую, Герман Петрович кратко побеседовал с каждой из «подозреваемых» о подписях против сноса особняка.

– Кажется, не они. Но утверждать не могу. Не голос мне запомнился – интонация, необычный текст, а тут… приличный светский разговор, никаких таких страстей.

За входной дверью требовательно мяукнули, Герман Петрович отворил, дюк Фердинанд проскользнул в прихожую, запел и потерся о ноги хозяина, игнорируя на этот раз гостя.

– Вот он, наверное, знает многое, – заметил психиатр, – наверное, видел убийцу. Да ведь не скажет.

* * *

Вновь наступило воскресенье, всего неделя прошла, как жизнь настигла его, солнце, отцветающая сирень, дети, лавочка, белое кружево и праздные спицы на коленях; они говорили вполголоса («натуральный призрак» не давал о себе знать, но мир вокруг неуловимо изменился).

– Все началось с телефонного звонка, – говорил Егор, пытаясь восстановить связь событий. – Ада кричала: «Я на все готова! На все!» – бросила трубку, и ни с того ни с сего они поссорились – впервые за девятнадцать лет. Может быть, Герман Петрович врет…

– Они вроде хорошо жили, – вставила Серафима Ивановна.

– …но второй звонок, на помолвке. Кому предназначалась странная фраза – глагол «догадалась» женского рода – Аде или Соне? Мне кажется, Аде. Во-первых, фраза звучит как продолжение недавнего разговора, а Соня с утра была со мной. Во-вторых, Ада нервно спросила у мужа: «Кто звонил?» Вообще она страшно нервничала, особенно в конце вечера, после гаданья, и не сказала, какую карту вытянула для себя. Что ж, по привычке именно в гаданье она находила подтверждение своим предчувствиям. Обратите внимание, как символический, несколько дурного тона антураж, которым окружала себя Ада – черный крест, роковая карта, дворянский склеп, – проявляется в реальности: кража, убийство, кладбище. И ангел. Кто или что скрывается за ним?