Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Соня бессонница, сон. Роман

«Ибо крепка, как смерть, любовь»

«Песнь Песней»

ЧАСТЬ I

«ЧЕРНЫЙ КРЕСТ»

(Судебный очерк)

Черная лестница, зыбкая вонючая тьма, один пролет, другой, третий… тяжелая дубовая дверь, негромкий стук… тишина… неожиданно с протяжным скрипом дверь сама по себе открывается. Путь свободен!

Год назад Москва была возбуждена слухами о зверском убийстве.

Это случилось субботним утром 26 мая 1984 года в угловом доме номер семь по Мыльному переулку. Сияло солнце, дети играли в песочнице. Василий Дмитриевич Моргунков гонял голубей, еще трое соседей следили за стремительной стаей… вдруг этот безмятежный мир раскололся криком с третьего этажа, из квартиры Неручевых. Соня Неручева, восемнадцатилетняя студентка, кричала из раскрытого окна что-то бессвязное («как будто безумное», по позднейшим воспоминаниям свидетелей, запомнивших слово «убийца») и внезапно исчезла в глубине комнаты.

Соседи (среди них жених Сони – Георгий Елизаров) бросились на помощь.

Рассказ Моргункова: «Я крикнул: «Ребята! Бегите через парадное!» А сам рванул по черной лестнице. На площадке первого этажа столкнулся с соседом Антошей Ворожейкиным (тот возился с дверным замком своей квартиры), взбежал на третий этаж. Дверь к Неручевым приоткрыта, чуть-чуть покачивается, постанывает, как живая. Стало, знаете, не по себе. Вошел. Ну, картинка! За кухонным столом лежала Ада (Сонина мать), лицо в крови. На столе топор, к обуху пристали рыжие волосы, рядом полотенце, тоже в крови. Словом, кадр из фильма ужасов, мороз по коже, а в парадную дверь звонят, колотят – Егор с Ромой. Кинулся в прихожую, темно, споткнулся обо что-то на полу, упал. Человеческое тело, под руками что-то липкое – кровь. Поднялся весь в крови, отворил дверь, ворвались ребята, кто-то включил свет – мы увидели Соню. Только что она кричала из окна. И вот – изуродованный труп, вместо лица – кровавое месиво. Что творилось с Егором! Я крикнул, вдруг вспомнив: «Там, на лестнице, Антоша! Я только что видел! У него рубашка в крови!» На площадке темновато, но пятно на белой рубашке заметно, просто я не отдал себе отчета, не до того было. И вдруг вспомнил. Рома побежал к Ворожейкиным. Егор сидел неподвижно на полу возле убитой. Я стал звонить в милицию и Сониному отцу…»

Роман Сорин. «Убийство на улице Морг» Эдгара По дает некоторое представление. Везде кровь, все в крови, два обезображенных трупа. Кошмар. Как во сне я спустился на первый этаж, звоню, долго никто не открывает. Наконец дверь распахнулась. Антоша, по пояс голый, босиком. Я спросил почему-то шепотом: «Ты сейчас был у Неручевых?» Он смотрит как безумный. Вдруг побежал от меня прочь по коридору и заперся в ванной. «Открой! Открой! Открой!» Молчание. Только шум воды. Я разбежался, высадил плечом дверь, схватил его за ремень брюк и потащил наверх к Неручевым. Отвратительная сцена, я был на пределе. Увидев Соню, он закричал: «Нет! Нет! Нет!» – словно в истерике. Вскоре подъехала милиция, и мы сдали старого друга… Друг детства… Да, перед этим в квартиру поднялась Алена, Сонина подруга, соседка, – мы только что вчетвером у голубятни стояли. Ну, реакция ее понятна… Слегка опомнившись, она рассказала любопытную вещь. Картина начала проясняться. Однако до сих пор для меня непостижимо главное: как он мог пойти на это?..»

Алена Демина. «Я услышала крик из окна: Сонечка в своем любимом платье и алой ленте в волосах (у нее волосы рыжие, редчайшего медового оттенка), а лицо!.. искаженное от ужаса. Она кричала так дико, что… в общем, непонятно, страшно. Хотя я и не из пугливых, честно сказать. Мужчины побежали в дом, а я не могу. Бедная Соня. И Ада Алексеевна. Зачем я только пошла туда? Трупы, кровь… Василий Дмитрич с Ромой кричали на Антошу, а тот, полуголый, молчал. Зверь. Таких надо расстреливать безо всякого суда. И тут я вспомнила. Накануне, в пятницу, праздновали помолвку Сони с Егором, я помогала накрывать на стол и нечаянно услышала, как Антоша просил у Ады Алексеевны денег взаймы: очень срочно, жизнь зависит. «Приходи завтра утром», – ответила она. И вот он пришел…»

Соседка Серафима Ивановна Свечина. «Я вязала во дворе на лавочке. Детишки в песке возились, а Роман с Егором и Аленой возле Васиной голубятни стояли. Вдруг вижу: из тоннеля, что на улицу ведет, выглядывает Антоша (в белой рубашке и с черной «бабочкой», – стало быть, с работы отлучился, он официант в ресторане). Осмотрелся внимательно, шмыгнул за кусты, пробежал и скрылся в подъезде. Я удивилась… как вдруг крик: Сонечка Неручева с третьего этажа. В словах ее смысла не было, впрочем, не берусь судить, нет. Такое впечатление, будто она помешалась, видя, как смерть приближается…»

Герман Петрович Неручев. «Я появился в разгар следствия. И был вынужден опознавать трупы жены и дочери. Нетрудно представить мое состояние… нет, пожалуй, трудно – это надо пережить. Тем не менее я тогда же машинально отметил, что убийство (особенно Сонечки) было совершено с исключительной, граничащей с садизмом жестокостью – это просто бросалось в глаза. Мне предложили осмотреть квартиру: не пропало ли что-нибудь? Все оказалось на месте за исключением одной вещицы – любимого украшения жены: довольно большой серебряный крест на серебряной же цепочке, выложенный черным жемчугом. «Черный крест» – так называла его Ада…»

Старинная драгоценность почти сразу была найдена при обыске у Ворожейкиных: в кармане старого плаща в коридоре на вешалке. На месте преступления обнаружены отпечатки пальцев Антоши (как задушевно звучит, не правда ли?); по его же собственным словам, он пытался стереть их с орудия убийства полотенцем – и все же один-единственный отпечаток (кровавая мета!) на топорище остался.

Итак, преступник полностью изобличен, справедливость восстановлена, наши нравственные чувства, казалось бы, удовлетворены. Ну а вопрос, высказанный Романом Сориным: как он мог пойти на это?

Как он мог?.. «…Боже! – воскликнул он. – Да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором?.. Господи, неужели?..» Санкт-Петербург, Родион Раскольников, старуха процентщица и Лизавета – аналогия напрашивается сама собой. Но – другие времена, другие нравы: наш «сверхчеловек» (нет, «тварь дрожащая»!) не раскаялся, он даже не сознался в убийстве беззащитных женщин. Последнее слово подсудимого перед вынесением приговора: «Я невиновен.

Улики против меня неопровержимы, я не могу опровергнуть их. Я ничего не понимаю и прошу об одном: поверьте мне. Я хочу жить!» А из зала суда неслись крики: «Смерть! Смерть убийце!» В разговоре с ним я спросил: да разве ваши жертвы не хотели жить? Я видел перед собой слабого (не физически, нет!), жалкого человечка-садиста, бормочущего: «Я не убивал, нет, нет, я не убивал…» Любителю покера, проигравшему две тысячи и отдавшему в счет долга дневную ресторанную выручку, грозило разоблачение. Он просит взаймы у соседки и приходит в субботу утром за деньгами. Объективности ради приведу показания и самого преступника, которые убедительно опровергаются фактами. «Да, в субботу я должен был вернуть деньги в кассу. Ада сказала прийти утром. Я отпросился с работы – ресторан в десяти минутах ходьбы от дома. Боясь, что меня увидит жена – о карточном долге она не знала, – я постарался войти в дом незаметно…» Следователь – майор Пронин В. Н.: «Тогда логичнее было бы пройти через парадное, а не по двору, рискуя столкнуться с соседями и вашими собственными детьми». – «Совершенно верно. Но Катерина собиралась на рынок, я боялся встретиться с ней на парадной лестнице или в переулке». – «А не потому ли вы выбрали черный ход, что надеялись: авось кухонная дверь не заперта?» – «Мне это даже в голову не приходило». – «Но ведь она действительно оказалась незапертой?» – «Да. Я постучался, дверь внезапно распахнулась. Увидел кровь, мертвое тело – и застыл на пороге. Вдруг померещилось, будто труп шевельнулся. (Заметим в скобках: преступнику, по его словам, явилось и «натуральное привидение», но я не специалист в «черной магии», пусть останется эта очередная выдумка на его совести. – Е. Г.)Бросился к Аде, задел лежащий почему-то на столе топор, тот упал с грохотом, я подобрал его и тут сообразил, что оставляю следы. Схватил полотенце, начал вытирать… внезапно возникло жуткое ощущение чьего-то невидимого, неслышимого присутствия». – «Что конкретно вы увидели и услышали?» – «Не могу объяснить. Как будто неуловимое движение…» – «Вам же померещилось, будто труп шевельнулся?» – «Нет, это вначале, а потом… словно нечто сверхъестественное… невыносимое ощущение. Нервы сдали, я выскочил на черную лестницу, ощутил кровь на руках, побежал к себе. Замок заело, никак дверь не могу отпереть. Тут снизу сосед Моргунов кричит: «Соня Неручева! Что-то случилось!» А ведь Сони не было! Поверьте мне, ее не было…» – «Но вы слышали ее крик?» – «Нет. Не слышал и вообще не видел ее в квартире». – «Значит, вы признаете, что побывали не только на кухне, но и в других комнатах?» – «Нет, только на кухне, я неточно выразился». – «И ящик в настенном шкафчике не взламывали?» – «Я в комнату Ады не входил». – «Однако накануне, на помолвке, вы видели, откуда хозяйка достает украшение?» – «Все видели». – «Продолжайте». – «Бросился в ванную отмывать одежду. Звонок в дверь. Я боялся открывать…» – «Почему же? Ведь вы утверждаете, что ваша совесть чиста?» – «Я этого не утверждаю: я опустился… проигрался, проворовался…» – «То есть вы признаете себя виновным хотя бы в краже драгоценности?» – «Нет, нет и нет!» – «Так. Сейчас вы сочините сказку, будто подобрали мешочек на месте преступления». – «Не подбирал, не прикасался, вообще его там не видел». – «Каким же образом крест очутился в вашей квартире?» – «Не представляю!» – «Хватит. Опять сверхъестественная сила? Некая чертовщина убивает двух женщин, крадет крест и подкладывает в карман вашего плаща». – «Зачем вы так? Ведь настоящий убийца действительно существует». – «Существует. Это вы. По многочисленным свидетельствам очевидцев, с момента появления в окне Софьи Неручевой никто не выходил из дома; ни по парадному, ни по черному ходу. В доме всего три этажа, шесть квартир. И по роковому для вас совпадению в то субботнее утро никого из жильцов дома не было, алиби проверены. То есть никто не мог спрятаться, скажем, в своей квартире. Присутствие постороннего также исключено: побежав на крик девушки, соседи, так сказать, прочесали оба подъезда, никого не обнаружив, кроме вас». – «Но ведь это невероятно! Этого не может быть!» – «Это есть. Вы напрасно упорствуете. Советую сознаться». – «Не в чем! Неужели вы не понимаете?» – «Не понимаю». – «Тогда мне больше нечего сказать».

Убийце больше нечего сказать! Нет, аналогия с тем давним петербургским преступником беспочвенна, в нашем случае деградация личности необратима.

Остается добавить только, что суд под председательством судьи Гороховой А. М., согласно статье 102 УК РСФСР (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), приговорил преступника к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение.

Наш спец. корр. Евгений Гросс».

* * *

Егор уронил газету (вчерашнюю «Вечерку») на пол, сам остался лежать на диване неподвижно, глядя в оконный проем, распахнутый в майское небо. Было невыносимо лежать, ходить, говорить – было невыносимо жить. В дверь позвонили, он не шелохнулся… еще звонок… еще… Наконец встал, прошел, шаркая разношенными тапками, в переднюю, открыл дверь. Катерина. Вся в черном. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, она сказала шепотом:

– Это вы погубили Антона.

– Кто – мы?

– Ты, Ромка и Морг.

– Он убийца.

– Нет.

– Катюш, – заговорил он бессвязно и беспомощно, – голубушка, я для тебя на все готов, так жалко, но… разве я смогу простить ему Соню?

– Егор, – отвечала она тоже мягко, даже нежно, – ты знал Антошу с детства, он любил тебя. Скажи мне, ради Бога, разве он мог?

– Если б ты видела их трупы!

– И он уже труп! – закричала Катерина и заплакала. – Даже страшнее – горсть пыли в жестянке!

Он бил ее по голове, – отозвался Егор деревянно. Вот уже год он жил как во сне. – Бил по лицу и по голове до тех пор…

– Замолчи! – Она пошла к ступенькам, толстая тетка в черном, на секунду сердце дрогнуло чужой болью, вот обернулась и прошептала отчаянно: – Будьте вы все прокляты!

Егор вернулся на любимый свой диван, уставился в окно в ожидании блаженного безразличия. «Напрасно я все это читал. Надо забыть – но как?» Встал, прошел на кухню, выпил воды из-под крана, подошел к окну, выходящему во двор. Сирень цветет неистово и жадно, Серафима Ивановна вяжет на лавочке, ребята играют в мяч. Среди них беленькие, в голубых штанишках дети Антона: мальчик и девочка – смеются беззаботно. Отец – горсть пыли в жестянке… А ведь вправду мальчик был тихий и застенчивый… к черту! все к черту!

Егор заставил себя умыться, одеться для выхода (а ведь уже четвертый час, но жизнь остановилась, и житейские условности казались нелепыми, впрочем, он просто забывал о них). Но эту условность он исполнит. Спустился по парадной лестнице в милейший Мыльный переулок, зашел на рынок, купил за непотребную цену белые розы и поехал трамваем на кладбище. У Ады (урожденной Захарьиной) там спит вечным сном родня, и Герману Петровичу удалось (ему всегда все удается) пристроить в старые могилы новопреставленных – жену и дочь.

Сквозь зеленую прохладу дубов и кленов сияло равнодушное солнце; пустынная аллея, поворот, еще поворот, покрашенная охрой ограда, низкая лавочка. Он сел, встретился взглядом с Соней и застыл, всматриваясь в черные глаза – черные очи, отвечавшие ему веселым любопытством. Нет, фотография в овальном медальоне на высоком кресте из дорогого камня лабрадор (Герман Петрович размахнулся) – фотография не могла передать всей прелести любимого лица, заключавшейся в игре красок: темно-рыжие волосы, ослепительно белая кожа при черных глазах, бровях и ресницах. Под фотографией дата: 1966–1984 годы. У Ады соответственно: 1946–1984. Восемнадцать лет и тридцать восемь лет. Ада тоже хороша, очень, смотрит гордо и улыбается слегка загадочно. Обольстительная гадалка. Егор вспомнил про розы, которые так и продолжал держать в руках, склонился к могильной плите. Последний раз он был здесь поздней осенью: голое кладбище, не преображенное молодой зеленью, точнее соответствовало пустоте душевной. Он и тогда принес розы, ага, вот останки букета… Егор взял двумя пальцами засохшие стебли, чтобы выбросить за ограду, – внезапный «нездешний» холодок прошел по спине, жутковатая дрожь; тотчас, без перехода, к нему вернулась жизнь, утраченная год назад, с ее отчаянием, ужасом и тайной.

Рассыпающийся в прах, истлевший букет был перевязан алой лентой. Трясущимися руками он развязал узел, выбросил цветы, разгладил атласную ткань. Рассудок отказывался воспринимать происходящее, но память… – «о память сердца! ты верней рассудка памяти печальной…» – лихорадочно заработала. Это ее лента: вот, концы подшиты небрежно, более темными нитками… я помню, я целовал душистые волосы – горьковатый, девичий аромат лаванды, лента упала, я подобрал и спрятал в стол, на другой день Соня ее забрала. И еще: лента, которую я держу в руках, свежая и чистая, она не лежала здесь, на могиле, долгую зиму и бурную весну, нет, она принесена только что… да, на рассвете шел дождь… Господи, да что же это такое? Кто-то пришел сюда с Сониной лентой, перевязал мои засохшие цветы и сейчас, может быть, стоит и смотрит, как я…

– И вы здесь, сударь? – послышался за спиной глуховатый, чуть-чуть картавящий барственный голос.

Егор вздрогнул, оглянулся: Герман Петрович с тюльпанами и нарциссами подкрался бесшумно, стоит, смотрит на крест из лабрадора. Егор инстинктивно сунул ленточку за ремень джинсов.

– Да, сегодня год. Вы давно тут были, Герман Петрович?

– Давно. – Старик разделил цветы на две охапки, положил на плиты и присел рядом с Егором на лавочку – не старик, а статный пожилой джентльмен с благородной проседью и военными усами-щеточкой. – Осенью сжег венки, ограду красил, под Новый год приходил, потом в апреле.

– Герман Петрович, когда вы опознавали трупы, на Соне была алая лента?

– Я предпочел бы этот момент не вспоминать.

– Я вас прошу! Когда мы стояли возле голубятни и она закричала в окно, на ней было американское платье… сафари – так называется? Волосы распущены и повязаны лентой, низко у лба. Вы помните?

– Как я могу помнить, если меня там не было?

– Нет, потом, потом!

– Я вам признаюсь: я ничего не видел, я был в шоке.

– Я тоже.

– Да, сафари помню, все в крови.

– А лента?

– Да какая там лента!

– Но куда она делась?

– Кто?

– Лента.

– О Господи! – Неручев пожал плечами. – Мне б ваши заботы.

– А потом вы ее не видели? В прихожей, когда убирались?

– Что с вами, Георгий?

– Меня страшно интересует эта лента.

– Прихожую вымыла Серафима Ивановна. – Старик внимательно вглядывался в лицо Егора. – А что касается ленты…

– Говорите тише, – перебил Егор, – нас могут услышать.

– Та-а-ак, – протянул Герман Петрович, поднял руку, приказал: – Посмотрите на мои пальцы, вот сюда… теперь взгляните вправо, влево…

– Да что вы…

– Реакции нормальны… положите ногу на ногу… так… – резкий удар по колену ребром ладони. – Нормально… Вы никогда не проверялись у психиатра?

– А, я в норме, не беспокойтесь. Можно к вам сегодня зайти?

– Сделайте милость. Уже уходите?

– Да.

На повороте аллеи Егор оглянулся: пожилой джентльмен сидел, закрыв лицо руками, очевидно, почувствовал взгляд, меж пальцами блеснули льдистым блеском совсем не стариковские, полные жизни и муки глаза.

Предвечерние, еще жгучие лучи, воскресные тишь и безлюдье старинных улиц и переулочков, Егор шел пешком, останавливался, озирался, ожидал – напрасно… «Вечерка» так и валялась на полу. Ага, Алена Демина. «Я услышала крик из окна: Сонечка в своем любимом платье и с алой лентой в волосах…» «Мне не померещилось, лента была на ней в то мгновение. А потом?.. Не могу вспомнить, не надо! – защищался Егор. – Надо! Здесь – тайна».

Итак, в прихожей вспыхнул свет (я включил, а Рома закричал что-то, затрясся, вцепившись в меня пальцами). Мертвая Соня. Какие-то секунды душа отказывалась воспринимать видимое. Вокруг бесновались, орали Ромка с Моргом. Он подошел к ней и сел рядом, охватив колени руками, глядеть на нее он не мог, просто сидел, отчужденный ото всего, и от нее тоже. «Этого не может быть! – твердил он про себя страстно и убежденно. – Это не может быть она, такая живая и такая любимая…» Медовые волосы намокли в крови, это он помнит, а вот лента… Егор разжал ладонь – алый клубок вспыхнул, распрямляясь, – спрятал непостижимую находку в верхний ящик письменного стола, встал, прошел на кухню и выглянул в окно: ребятишки по-прежнему играли в мяч, и вязала на лавочке Серафима Ивановна. Не верится, что прошел всего час с небольшим, но этот час он жил, а не умирал, как целый год.

* * *

– Добрый вечер, Серафима Ивановна. – Егор сел на лавку, следя за сверканьем, звяканьем спиц – крошечных рапир.

– Здравствуй. Ты помнишь, что сегодня год? Я заказала панихиду по убиенным.

– По Аде с Соней?

– И по Антону.

– Я был на кладбище. Серафима Ивановна, вы ведь у Неручевых убирались после убийства?

– Всю квартиру вымыла.

– Вам не попадалась на полу или еще где Сонина лента – красная, она ею волосы повязывала?

– Нет.

– И милиция не находила, не знаете?

– Знаю только, что ключ и тетрадку возле Сони в луже крови нашли, на экспертизу взяли. А на убитой ленты не было, что ли?

– Кажется, не было.

– Егор, что случилось?

– Погодите, пока не соображу. Мрак.

– Мрак, – согласилась старуха. – Про Антошу читал?

– Читал.

– Если б я своими глазами не видела, как он в кустах крадется, – ни за что бы не поверила. Кроткий отрок.

– Кроткий отрок из ресторана. Не смешили б вы меня.

– Тебе, вижу, не до смеха. А ресторан – детей кормить надо?

– И в покер играть надо.

– Егор, не ожесточайся. Он заплатил. И все мы грешники.

– Однако топором черепов не разбиваем.

– Он был больной. Умопомрачение.

– Совершенно здоров был ваш кроткий отрок – со всех сторон проверяли.

– И все равно, – упрямо возразила старая дева, друг всех детей и его друг, – убийством на убийство отвечать нельзя. Не вы дали – не вам и отнимать.

– Ох, Серафима Ивановна, и без того тошно.

– Ладно хоть ожил. А то боялась за тебя.

До визита к Герману Петровичу Егор успел поговорить с действующими лицами прошлогодних событий, благо все соседи под рукой.

Алена Демина – девятнадцать лет, продавщица из универмага.

– Ален, во вчерашней «Вечерке»…

– Так ему и надо, гаденышу! – отрезала милая девочка. – Жалко, просто расстрел, еще бы пытки перед этим.

– Прекрати! В статье твои показания: ты запомнила Сонину алую ленту. А потом, в прихожей, на мертвой ее не было?

– А ты сам не видел?

– Не знаю. Я ощущал что-то странное, но… не знаю. Я был не в себе.

– Я тоже. Я вообще старалась не смотреть.

– Ну да, мы были оглушены внезапностью, ведь только что она кричала из окна, а лента…

– Вся голова размозжена, а ты о какой-то… – Алена вздрогнула. – Кончим об этом.

– Я хочу тебя спросить… – Егор замолчал. Порядочный человек о таких вещах не спрашивает, но словно какая-то сила извне уже властно распоряжалась им, и он покорно подчинялся этой власти. – Вы очень дружили. У нее был кто-нибудь?

– В каком смысле?

– Мужчина.

– То есть как! – Алена глядела изумленно. – Разве не ты был ее мужчиной?

– Нет.

– Но ведь ты…

– Я соврал.

– Но ведь вскрытие показало…

– Да, да.

– Ну и ну!.. Дай-ка закурить. Может, этот подонок ее тогда изнасиловал?

– Следов насилия не обнаружено.

– А чего ты, собственно, в этом копаешься? Бедная Сонька. Теперь-то не все равно?

– Не все равно…

– Эх, ты! – Сколько презрения, да ведь он заслужил. – Ревнуешь, что ли?

– Мне надо знать.

– Поздновато спохватился. Ну, был, ну, спала с кем-то, такая, как и все, понял? Такая, как и все.

– Не верю.

Василий Дмитриевич Моргунков – сорок два года, голубятник, клоун из Госцирка, выступающий под псевдонимом «Василий Морг».

– Егор, «Черный крест» в «Вечерке» читал?

– Читал.

– А ведь это я ему расстрел устроил.

– Все помогли.

– Э, нет. Мои, лично мои показания.

– Ну и что?

– А ничего. Забавное ощущение… щекочет нервы. Знаешь, я в ту минуту и не понял, что это кровь… ну, на его рубашке.

– Ты и сам был весь в крови. Почему ты так долго не открывал?

– Разве?

– Рома звонил, я стучал… какие-то крики противоестественные…

– Это я взревел, когда на труп упал. Ведь предупреждал! Доигралась.

– Кто доигрался?

– Ада – кто ж еще? Цыганка-дворянка. Деньги очень любила и драгоценности – соблазн; для окружающих.

– А если кто из ее клиентов…

– Не было у нее никаких клиентов – проверено. Просто нравилась роль роковой женщины – вот и все.

– Чего ты злишься?

– А, очерк этот чертов, и тут ты еще. Думаешь, с Антошей промашка вышла? Нет, брат, я все до секунды рассчитал. Убийца просто не успел бы скрыться. Ведь мы после Сониного крика и парадный и черный ход перекрыли. Сразу! А ему еще надо было ее убить. Не поспел бы.

– Антон дал показания, будто чье-то присутствие ощущалось в квартире.

– Соврал покойничек. Я ведь, пока вам с Ромой открывать шел, во все комнаты заглянул: никого. Чердак заперт, вековая нетронутая пыль. А черный крест у него в плаще? Ничего умнее не придумал, как и такую очевидность отрицать. Наврал, запутался, с детства был дурачок.

– Зачем, не надо…

– Затем, что правильно расстреляли! – заорал Морг.

– Успокойся. Ты помнишь, как Соня появилась в окне – с алой лентой в волосах?

– Ну?

– Куда она потом делась?

– Кто?

– Лента.

– А она куда-нибудь делась?

– Но ведь на мертвой ее не было?

– Не помню. Я покойников боюсь. Я был…

– Ты был в шоке. Морг, тебе не кажется, что тут не все тайны раскрыты?

– Что там было на самом деле, – процедил клоун, – мы уже никогда не узнаем. Все умерли.

Роман Сорин – ровесник Егора, тридцать один год, журналист.

– Ром, во вчерашней «Вечерке»…

– Знаю я этого Гросса – дурак дураком.

– Да обычно, банально… впрочем, одно место меня как-то задело, надо бы у него уточнить.

– Что именно?

– «Натуральное привидение» – что это значит?

– Ничего. На эффект бьет. Обратил внимание, как цитата выделяется на фоне этой серости?

– Ну, понятно, не гений. Так и Ворожейкин наш – не Раскольников. – Егор болезненно поморщился: – Тот по царским законам десятку получил, наш – вышку.

– Антошу жалеешь? – В светло-карих, почти желтых глазах Романа промелькнуло страдание. Он сказал умоляюще, по-детски. – Но ведь Антоша убил? Или… не он? Что молчишь? – И тут же усмехнулся, пересиливая себя: – Нет, ты скажи, скажи, а то наши нравственные чувства, как пишет Гросс, никогда не будут удовлетворены.

– Не притворяйся, – отозвался наконец Егор. – Да, жалко… вопреки всему. И много непонятного.

– Например?

– Ада была щедра, при всей своей любви к деньгам. Она бы дала Антону две тыщи, она нас всех выручала. Ты ведь не будешь это отрицать?

– Но если не Антон – кто ж тогда?

– Больше некому… кажется. Но – мотив! Неужели только за крест?

– Убивали и по более мелким причинам, как это ни странно. Она его застала врасплох, на воровстве.

– Это первое, что приходит в голову. Но вот тебе и загадки. Всеми отмечено, что преступление совершено с патологической жестокостью. Мы ли с тобой не знали Антошу, а?

– Да! – воскликнул Роман. – Я думал, все время думал, все перебрал… Наверное, никто никого не знает до конца, даже себя. Испугался, озверел.

– Чего испугался? Ада не стала бы связываться с милицией. Отобрала бы крест и послала куда подальше.

– Егор, что произошло? Ты год молчал, уединился, ни с кем не общался, а сегодня…

– Сегодня все изменилось.

– Неужели Евгений Гросс так расстроил?

– Знаешь, Ром, я ведь считал себя противником смертной казни… теоретически, покуда меня самого не коснулось. Ну, тут взыграли языческие струны: око за око, зуб за зуб. Подлое удовлетворение. И сомнение.

– Сомнение?

– Представь себе склеп…

– Не надо.

– Нет, подходящий образ: гладкие серые стены, низкий потолок, нет пространства, внизу погребенные, все ясно и безнадежно. И вдруг!..

– Да что случилось?

– Даже боюсь тебе признаться, настолько все это абсурдно и противоестественно.

– Что такое?

– Был сегодня на кладбище. На Сониной могиле лежит мой прошлогодний букет, перевязанный ее лентой.

– Ты перевязал букет лентой?

– Не я – в том-то и дело! По некоторым признакам могу поручиться, что лента именно ее. И принесена она на могилу только что – свежая и чистая.

– Егор, ты серьезно? – прошептал Роман, потрясенный.

– Очень серьезно.

– Но… кто? Может, старик с ума сходит? Герман Петрович?

– Кто его знает… вообще-то на редкость здравый тип. Но тут и другая странность. Мы все видели Соню в окне с этой лентой, а в прихожей ленты на ней, кажется, не было. Ты не помнишь?

– Что ты! Я был…

– Все были в шоке.

– Ну, лента упала на пол.

– Следователь подобрал бы, ведь они прибыли до Неручева. А когда мертвых увезли, Серафима Ивановна полы вымыла. Я ее спрашивал: не находила.

– Кошмар! – Рома передернулся. – Убийца срывает ленту с убитой, уносит, через год подкладывает на могилу… так, что ли?

– Откуда я знаю! Я сообщил тебе факт. Кстати, только тебе, никому не рассказывай.

– За что такая честь?

– Ты вне подозрений. Ты был со мной.

– Что-о? Ты Морга, что ль, подозреваешь? Или Германа?

– Никого… правда, никого, но… Морг нам дверь долго не открывал, помнишь?.. А психиатр в это время совершал моцион по бульвару.

– У него есть свидетель.

– Знаю. Да, конечно, все это невероятно!

– Невероятно. Какой убийца принесет на могилу ленту? Зачем?

– Может, не убийца, а свидетель?

– Натуральный призрак, сверхъестественная сила, о которой Гросс пишет?.. Там никого не было, кроме нас.

– Не было. Но ведь кто-то принес!

– Сумасшедший.

– Не спорю. Но кто он? Кто украл ленту, с какой целью… кто убил?.. а вдруг судебная ошибка?

– Поздно, Егор. Смерть – процесс, необратимый.

– Истина не бывает ранней или поздней. Она абсолютна.

* * *

Он вышел от Романа и позвонил в соседнюю дверь с медной табличкой: «Неручев Г. П.». Нежная мелодия, серебряный перезвон колокольцев, сейчас дверь распахнется, и Соня скажет: «Это ты? Пойдем!» И они пойдут куда глаза глядят. Послышался шорох, потом щелканье японского замка новейшей системы. В разноцветных световых пятнах венецианского фонаря возник Герман Петрович. В домашнем костюме из черного бархата и вельветовых сапожках кофейного цвета в тон рубашке (в этих одеждах доктор обычно выносил мусорное ведро, ухитряясь не казаться смешным). Шестьдесят два года, но, как всегда, бодр, свеж, подтянут (уж не померещилось мне, как на кладбище он закрыл лицо руками?). Не опустился после ужасной смерти близких, держит себя «в струне».

– Прошу, – хозяин сделал учтивый жест, и Егор впервые после похорон вступил на место преступления.

Квартиру, бывшую коммуналку, уже много лет занимал целиком знаменитый психиатр. В обширную прихожую выходило, не считая кухонной, три двери: кабинет Германа Петровича, комнаты жены и дочери. В противоположном от входа конце – дверь в кухню, откуда по черной лестнице можно спуститься прямо во двор (парадная же ведет в Мыльный переулок). Трехэтажный особняк был построен в середине прошлого века и на протяжении нынешнего величественно ветшал – опустившийся аристократ в окружении домов тоже старых, но попроще. Предназначался он когда-то для одной семьи, и после классового уплотнения и возведения перегородок богатые лепные украшения высоких потолков не складывались в цельные картины, часть орнамента непременно оказывалась в другой комнате, а то и у соседей; навек разлученными существовали белокрылые младенцы-купидоны, Венера с Марсом, безобразный сатир со своею нимфой и тому подобное.

Егор окинул взглядом пушистый красный ковер, обои с шахматным рисунком: светло– и темно-красные квадраты под цвет ковра (во всем чувствовался вкус Ады, слегка экстравагантный, слегка капризный), трехстворчатое зеркало, телефон на подзеркальнике…

– Прошу! – повторил хозяин, указав на раскрытую дверь кабинета.

– Одну минутку!.. Я посижу тут в прихожей немного, ладно, Герман Петрович?

– Посижу?

– Ну да, на полу.

– Что за причуды!

– Хочу все вспомнить в деталях.

– Вам сколько лет, молодой человек?

– Тридцать один.

– Учтите, подобные эксперименты опасны для психики, – и Неручев удалился в кабинет.

Егор сел на ковер, охватив колени руками. Вот здесь в углу лежала Соня… точнее, полулежала, прислонясь к стене. Надо думать, от ударов топором она медленно сползала на пол, стена была в крови (Герман Петрович заменил кусок обоев), на полу лужа крови, в ней тетрадка и ключ. Ковра не было, накануне кончился ремонт. На ногах у нее были итальянские кроссовки, это я помню… и еще: сквозь острый душок крови – сильный запах лаванды, ее французских духов. Он не глядел тогда на убитую, а сидел бесцельно и бессильно, погрузившись в абсолютный ужас. Нет, не абсолютный… что-то мешало отдаться отчаянию целиком, что-то в ее облике настораживало, раздражало (о, проклятый, бесконечный, еженощный сон!)… кровь, ошметья мяса и мозга… нет, помимо что-то цепляло сознание, не давало полностью сосредоточиться. Может быть, тогда подспудно я отметил отсутствие алой ленты? Господи, до того ли было!