Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

– Стало быть, ты сделал из себя мишень?

– Что значит мишень? Я пока что еще мужчина.

– Дурак ты, извини за выражение, а не мужчина! У тебя рука сломана, а у него, может, нож. Труден первый труп, а потом уже все трын-трава.

– Нет, меня убивать опасно. Останется свидетель, убийца понимает, что он молчать не будет.

– Понимает он. Он понимает, что свидетель этот три года молчал, а уж после твоей смерти навек умолкнет. И вообще… как будто в таких делах логика главное. Он, как зверь затравленный, в панике на все способен.

– Ну и я не инвалид. Правая моя работает нормально. Я в студенчестве занимался идиотством – каратэ. Пригодилось. Вертера бедного чуть не убил. Слегка дотронулся, но он очень испугался.

– Это он орал-то?

– Он. В общем, ничего не удалось.

– Где ты его прижал?

– В роще возле кладбища. Я туда увел на допрос математика. Причем эти двое, Дмитрий Алексеевич с Никой, остались у Анюты ночевать. То есть вся компания в сборе. Я думал, кто-нибудь соблазнится блокнотом, обстановка уж больно располагает. Допросил Бориса, отпустил, вслед ему закричал, засвистел, словом, навел в лесу шороху. И действительно, кто-то идет следом. Но ведь тьма, не видно ничего, и нет времени разбираться. Тут я и сработал правой. Смотрю – Петя. Привел его в образ. Оказывается, он шел за мной, чтобы узнать, как ему жить дальше, ну, он же свидетель… а главное – вы не поверите! – он решил меня защитить от убийцы. Даже трогательно. Петя-то поверил в мой блокнот, наверное, он один и поверил. Что ж, проводил его на станцию, кое-как успокоил, в электричку посадил…

Ну и тип! – возмутился Игорек. – Что ж это он всюду лезет, как банный лист! В погреб влез, теперь в рощу…

– И слава Богу! – проворчал Василий Васильевич. – Тут он вовремя влез. Против ножа в спину никакое каратэ не устоит.

– Как бы не так! – запротестовал Игорек. – Иван Арсеньевич абсолютно прав (как он меня вдруг зауважал), каратист запросто пятерых свалит…

– Помолчите-ка оба! Свалит, свалит – соображать надо. Пусть убивать он его пока не собирается – подчеркиваю: пока! – но блокнот в темени такой да при руке в гипсе вырвал бы очень просто и узнал бы про твоего липового свидетеля убийства.

– Василий Васильевич, я, конечно, дурак, но не до такой же степени. Вообще в моем почерке разобраться… но не в этом дело. Я ловил его на запасной блокнот, чистый. А тот, с записями, спрятан. Пусть ищет.

19 июля, суббота.

Вчера утром еще до завтрака в палате появилась Анюта. Я обомлел: в голубых джинсах и голубой майке, высокая, тонкая и загорелая, с распущенными русыми волосами ниже пояса – до меня дошло, что ей всего двадцать пять. Она занялась отцом, потом обратилась ко мне небрежно:

– Вы, оказывается, живы?

– Пока жив.

– И Борис?

– Надеюсь.

– А кто из вас вопил ночью в роще?

– Что, слышно было?

Анюта села на табуретку рядом с моей койкой, я продолжал расспрашивать, она отвечала рассеянно. В ней чувствовалось что-то необычное: чем холоднее и равнодушнее держалась она, тем сильнее на меня действовал какой-то внутренний жар ее – тревога, раздражение или надежда? Как будто что-то сдвинулось с мертвой точки, она уже не глядела в пустоту, но почти не глядела и на меня.

Я знал от Вертера, что после моего ухода с Борисом, он отправился якобы осмотреть проход в заборе, за ним увязался Отелло. Чтобы отвязаться, юноша заявил, что хочет погулять в роще – однако то же самое желание овладело и актером. Они дошли до тропинки, ведущей к кладбищу, и Вертер безмолвно сгинул в темноту. Его дальнейшие похождения более или менее известны, что же касается Ники, то он, как выяснилось, дышал свежим воздухом еще часа два. Появившись на веранде, где беседовали бывшие любовники, Ника принес последние новости: я закричал на всю округу, что жду Бориса в субботу в двенадцать часов в беседке, а минут десять спустя завопил уже нечленораздельно, не своим голосом где-то в отдалении. Благородный Отелло поспешил мне на помощь, но. никого не найдя, продолжил безмятежную прогулку. Услышав про вопли, Дмитрий Алексеевич поднял панику, и они уже все трое прочесали местность, но ничего подозрительного не обнаружили.

– А что у вас произошло с Борисом?

– Просто побеседовали.

Анюта вдруг коротко рассмеялась, я в первый раз услышал ее смех, я смотрел на нее и дивился: что делает с женщиной любовь!

– Да, просто побеседовали. Кстати, Анюта, а почему Борис так и не купил машину? Ведь еще три года назад он деньги на нее скопил, да?

– Не знаю. Страстная была мечта. Его страсти только на эту мечту и хватало.

– И на что он мог их растратить, как вы думаете?

– Это невозможно. В минуты нежности я называла своего мужа «скупым рыцарем».

– И тем не менее…

– Неужели растратил?

– Похоже, что так. Сумма была большая?

– Наверное. Он скрывал. Но все свободное время сидел над техническими переводами. Вообще наша жизнь была посвящена будущей машине.

– Ну а сколько все же: пять тыщ, десять…

– Считать чужие деньги, по-моему, вульгарно.

– А я человек вульгарный. Давайте посчитаем. Какая у него была зарплата?

– Вместе с кандидатскими двести семьдесят. Мне он давал сто.

– Таким образом, за два года семейной жизни, не считая холостяцких сбережений, он мог скопить четыре тысячи плюс гонорары за переводы. Если, конечно, за ним не водились тайные пороки: пьянство, распутство, наркотики.

– Пьянство и наркотики исключаются. А вот когда он предложил мне подать заявление на развод, то сказал, что влюблен. Но представить, будто Боря способен истратить тысячи на женщину, я не могу, не хватает воображения.

– Он ведь интересовался золотом, драгоценностями?

– Чисто теоретически, никогда не покупал.

– А разговор о разводе явился для вас неожиданным?

– Я смутно помню то время. Мерзкий сон. Я жила на квартире у своих. Он приехал, сказал, мне было все равно.

– Вы совсем не помните тот момент на поминках, когда Павел Матвеевич вернулся в комнату после разговора с Борисом?

Помню только, как Митя ходил взад-вперед по комнате, пока не рассвело… больше ничего.

– Вы не задумывались, почему ваш отец вдруг уехал в Отраду?

– Да вы же знаете! – сказала она яростным шепотом. – Он с ума сошел.

– А Борис? Он уехал домой спать?

Не знаю, где он спал, но домой вернулся только утром.

– Он вам сам сказал об этом?

– Соседка по площадке. Я на той же неделе ездила туда вещи кой-какие взять и поднималась с ней в лифте. Она выразила мне сочувствие по поводу маминой смерти. «Ах, Борис Николаевич так переживает!» Она в понедельник рано утром собачку свою выводила, а он дверь к себе отпирал и так странно ей говорит: «Все умерли, все кончено». Она даже испугалась: вид у него был невменяемый. Ну, он объяснил, что возвращается с поминок тещи. Я это вспомнила потом, когда мы разводились.

– Где же он был в ту ночь?

– Очевидно, у той самой женщины. Где ж еще?

– Та мифическая женщина, Анюта, придумана для вас. Не из-за нее он развелся.

– А, меня это не интересует! – отмахнулась она. – А вы не хотите последовать совету Дмитрия Алексеевича и связаться с милицией?

– Не хочу.

Я думал, она будет настаивать (художник всех настроил на мою неминуемую гибель), однако это ее мало трогало. Анюта вдруг склонилась ко мне – глаза засияли жгучим блеском – и очень тихо спросила:

– А может быть, вы мне откроете имя убийцы?

Я б наверняка не устоял, кабы знал. Но отозвался холодно:

– Не открою.

– Ну, так я вам помогу: поинтересуйтесь у Ники, зачем он ездил на сеансы нашего портрета. И не верьте ему.

Она поднялась, взяла свою матерчатую сумку и направилась к двери.

– До завтра? – спросил я.

– Завтра я еду на весь день в Москву.

– А она ничего, – снисходительно заметил Игорек после ее ухода. – На человека стала похожа.

– Вот, Ваня, воскресил женщину.

– Это не я. Вы же слышали: вчера весь вечер они провели с Дмитрием Алексеевичем («А может, и ночь!» – добавил я про себя). Во всяком случае, он переезжает к ней на дачу в понедельник. Ну да все это неважно! Важно то, что я до сих пор в полном мраке, – сказал я с каким-то даже отчаянием.

– Держись, Ваня! Остается еще Борис.

А что Борис? Допустим, он истратил свои тысячи на браслет. И сам же мне о нем рассказал? Зачем?

– Это хитрая игра. По твоему вопросу он сообразил, что ты знаешь о существовании браслета, и сочинил сказочку для отвода глаз. И Матвеича приплел.

Можно объяснять так, можно этак. А вдруг мы строим версию за версией на песке, бросаем вызов за вызовом в пустоту и сеем панику среди людей невиновных? А убийца спит спокойно, даже и не подозревая о нашей суете. Ну просто необходимы доказательства – хоть одно! – что он кто-то из наших подопечных.

Это долгожданное доказательство было получено на другой день в субботу. Блокнот лежал на перильцах беседки. Надо было готовиться к поединку, упорному, коварному (математик – отнюдь не юный Вертер), а я устал, меня разбирала тоска. Водяные пауки метались как угорелые по крошечному затончику. Июль дрожал в расплавленном зное, звенел в шелесте, плеске и щебете. А я должен думать о тех двоих в полутемной прихожей. Итак, двое в прихожей. Один уходит, другой возвращается к поминальному столу. Бледное лицо, отсутствующий взгляд. Вдруг встает: пойду пройдусь. Старый друг готов сопровождать – но: «Если ты пойдешь со мной, между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться».

Рассмотрим, так сказать, «нормальный» вариант. Допустим, Павел Матвеевич действует в полной памяти и рассудке (а что значат тогда его «лилии»… ладно, это потом, потом). Внезапное решение ехать в Отраду. Чем вызвано? Что-то узнал? Как-то догадался, что Борис отправился туда? Почему он ничего не говорит о своей догадке близким? Да потому, что Борис только что, выбрав подходящий момент, настроил его против них. Павел Матвеевич собирается проверить свою догадку один и едет вслед за Борисом. Тот спешит: завтра понедельник, начнется следствие, обыщут дом, последняя ночь – последний шанс вынести тело из погреба или хотя бы забрать улику: браслет. Откуда Борис знает, что убитая в погребе? Он мог обнаружить ее там в пятницу утром, когда Дмитрий Алексеевич ездил за Черкасскими во Внуково, а Анюта бегала искать сестру на речке и в роще.

По приезде в Отраду Павел Матвеевич должен был встретиться с чем-то поистине страшным, настолько страшным, чего рассудок не может вынести… Я не замечал сияющего полдня, я видел человека, спешащего по дачным улицам… Ночь, отчаяние, калитка, кирпичная дорожка, крыльцо, дверь, веранда, коридор, свет на кухне, открытый люк, свеча… дальше провал в моих ощущениях, не хватает воображения!.. воистину полная тьма и дух сырой земли… Попробую сначала: коридор, свет на кухне, люк, свеча, чье-то лицо… чьи-то шаги… Я очнулся. Подступающие к беседке кусты бузины шевелились… ближе, ближе… Слышались чьи-то шаги… Из кустов вышел Борис.

– Привет! Убийцу еще не поймали?

– Да вот вас жду.

– Напрасно. Мне сказать вам больше нечего. Все выложил как на духу.

– Поглядим. Присаживайтесь. Как вы полагаете, Борис Николаевич, у Маруси были способности к математике?

– Очень средние.

– Вы ведь, кажется, занимались с ней весной?

– Ну и что?

– Да вот пытаюсь определить тот момент, когда она в университет решила поступать. Вы помните, когда именно начались ваши с ней занятия?

– В марте.

– То есть после ее последнего выступления в роли Наташи Ростовой?

– Да. Меня Любовь Андреевна уговорила. По доброй воле я бы на это не пошел.

– А что, Маруся была туповата?

– Вполне смышленый ребенок, но голова черт-те чем забита. Актерки – опасные существа, никогда не знаешь, что они выкинут.

– Вы б с актеркой не связались?

– Вот уж нет! Жена должна принадлежать мужу, а не публике.

– А если б она не согласилась бросить сцену?

– Тогда катись на все четыре стороны.

– А любовь, Борис Николаевич? Или вы не верите в вечную любовь, из-за которой спиваются, сходят с ума, идут на преступления?

– Не знаю, не пробовал, – лицо его вдруг потемнело. – К чему это вы подбираетесь, а?

– Да вот хотелось бы знать, на что вы истратили деньги, скопленные на машину. Деньги немалые, правда?

– Что вы знаете? – тихо спросил математик.

– Кое-что.

– Ничего вы не знаете и не узнаете! Это абсолютно мое дело. Или спрашивайте по существу, или я уйду.

– Деньги, к сожалению, нечто весьма существенное. Ну ладно. У вас в институте есть какой-нибудь график работ на ЭВМ?

– Есть.

– Шестого июля три года назад была ваша очередь?

– Нет. Но почти весь отдел был в отпуске. Я работал на машине два дня подряд.

– Это где-то отмечалось?

– Утром и вечером я расписывался в журнале.

– Вы в помещении работали один?

– Одинешенек, – Борис улыбнулся язвительно. – Имел возможность съездить в Отраду, задушить Марусю, закопать ее на вашей полянке с лилиями и вернуться на машину. Никто б и не заметил.

– Напрасно иронизируете. Полянка себя не оправдала, а в остальном… может, так все и было.

– Доказательств у вас нет и не будет.

– Вы допустили несколько промахов, Борис Николаевич. Во-первых, скрыли от меня свои занятия с Марусей: сказали, что у вас с ней не было ничего общего. Во-вторых, потратили несколько тысяч и не смеете признаться на что. И в-третьих, соврали, будто провели дома ночь с десятого на одиннадцатое июля, то есть ту самую ночь на понедельник, когда Павел Матвеевич ездил в Отраду.

– Но я действительно был дома, – сказал Борис тревожно.

– Вот как? – отозвался я многозначительно. – А соседка?

– Какая соседка?

– По площадке. Она не только видела, как вы возвращались уже утром – вы даже разговаривали с ней.

– Разговаривал? – переспросил Борис.

– Вы сказали ей: «Все умерли, все кончено».

– Писатель, не выдумывайте!

– И вид у вас при этом был странный. Она испугалась. Вы объяснили, что пришли с похорон тещи. Всю ночь шли?

– Не было никакой соседки!

– А вы вспомните: соседка, которая по утрам выгуливает свою собачку. Существует такая?

– Существует. Болонка. Но вы что-то путаете и хотите меня запутать.

– Борис Николаевич, вы, конечно, не предполагали, что я докопаюсь до этой самой болонки, и многие детали не продумали.

– Вы, значит, воображаете… вы уверены, что я в ту ночь ездил в Отраду?

– Да.

– И у вас есть свидетели?

– У меня все есть, – туманно ответил я, взглянув на блокнот.

– А зачем я туда ездил? – как-то боязливо спросил Борис. (Не думал, что он так легко сдастся.)

– Вот я и жду ваших объяснений. Как человек разумный, что вы неоднократно подчеркивали, логичный и обладающий уникальной памятью, объясните три пункта: математика, деньги, ночь после похорон.

Но он уже собрался с силами – игра продолжается! – поднялся и сказал с вызовом:

– К черту! Я и без вас знаю, что не все поддается логике. Но объясняться не намерен. И вам никогда не доказать, что я способен на преступление.

Он вышел из беседки, я спросил вдогонку:

– Что значит ваша фраза о жене и художнике: «Эта любовь им бы недешево обошлась»? Что вы тогда задумали?

– Убийство! – крикнул он из кустов.

Я расслабился и какое-то время наблюдал за водяными пауками, потом вспомнил по Петину пуговицу, редчайшую, чуть ли не шотландскую пуговицу с фланелевой рубашки, которая, надо полагать, осталась на месте давешнего ночного приключения и о которой сокрушался Вертер на станции. Вышел из беседки, миновал пруд, кладбище, перелез через изгородь. С краю поляны трава была еще слегка примята, и кусочек перламутра блеснул мне навстречу. Я положил пуговицу в карман джинсов и проделал обратный путь. Сколько я отсутствовал? Минут пять, не больше. Но уже издали заметно было, что блокнот из беседки исчез.

Я недаром выбрал это место для допросов, глухое и уединенное. Никто сюда не наведывался: ни медперсонал, ни больные – далеко, а возле флигелей удобные скамейки и расчищенная аллея. К тому же – я взглянул на часы – сейчас время обеда. Нет, тут явно прошелся кто-то свой, кому этот блокнот нужен позарез. Теперь предстояло выяснить – кто?

Я пробежал в густой траве, выскочил на кленовую аллею, ведущую к шоссе. Там, на автобусной остановке, обычно томились те, кому было лень или тяжело идти в поселок пешком. Там стоял Борис, сосредоточенный и напряженный. Через плечо кожаная коричневая сумка на узком ремешке – наверняка в ней мой чистенький блокнот. Вот закурил, глубоко затянулся три раза подряд, отшвырнул сигарету в сторону. Ага, подходит автобус. Математик сел и укатил.

Проще всего провести проверку методом исключения. В нашем коридоре шла обеденная суета, я поймал Верочку и шепотом осведомился, где Ирина Евгеньевна. У главврача, каждую минуту может вернуться. Я проскользнул в кабинет и заказал срочный разговор с Дмитрием Алексеевичем. Он тотчас отозвался:

– Иван Арсеньевич! Я беспокоился и звонил вам вчера и сегодня. Никто не отвечает. Что за больница! Что у вас случилось?

– Ничего особенного, Дмитрий Алексеевич. Просто хотел у вас спросить (о чем спросить? Я не подготовился!)… вот о чем: где вы обычно храните ключи от машины?

– Вообще-то я человек безалаберный и вечно их ищу. Но чаще всего ношу в пиджаке, во внутреннем кармане. А что там с моей машиной?

– Вам случалось забывать в ней ключи?

– Сколько угодно. А в чем дело?

– Так, кое-какие соображения. Дмитрий Алексеевич, вы не могли бы прямо сейчас позвонить Вертеру? Пусть вечером ждет моего звонка.

– Ну, разумеется.

Я продиктовал Петин телефон.

– И еще Николаю Ильичу. Узнайте, собирается он ко мне…

– То есть как это собирается? Разве он не у вас?

– Вроде нет.

– Ведь он выехал к вам в больницу часа два назад. Проконсультировался со мной и отбыл.

– О чем же он консультировался?

– Волнуется человек. Это у него первый допрос.

– Ну-ну. Дайте-ка мне его телефон… на всякий случай… Значит, в отношении звонков я на вас надеюсь? А вы, кажется, в понедельник переселяетесь к Анюте?

– Да. Я завтра должен кончить один срочный заказ, у меня тут народ в мастерской. А то бы я еще сегодня к вам подъехал. – Он помолчал и добавил, понизив голос: – Странные дела, Иван Арсеньевич, творятся в Москве.

– Что за дела?

– Странные и непонятные. Расскажу в понедельник.

Когда я увидел в палате Отелло, поившего Павла Матвеевича «какавой» – так называл этот местный напиток бухгалтер, – сразу заломило левый висок. После Бориса трудно сосредоточиться на актерских тонкостях и выкрутасах.

Ника, цветущий, загорелый, красивый, в изысканном белом костюме, казался и здесь, в деревенской унылой палате, человеком на своем месте. Ловкость и обходительность и незаурядный талант. У ног его валялась сумка – точно такая же, как у Бориса, только черная (а блокнот-то не в этой сумочке?).

– Добрый день! – я сел на койку, прислонившись спиной к подоконнику – обычная поза сыщика. – Давно меня ждете?

С полчаса. Иван Арсеньевич, вас окружает атмосфера тайны.

– Даже так?

– Еще как! Вы пригласили на допрос в беседку. Я явился, подхожу, наслаждаясь природой, – благодать, летний сон. Вдруг из кустов доносится жуткий голос – одно слово: «Убийство!» Я похолодел. Сейчас мы туда пойдем?

– Необязательно. У нас с вами предварительное знакомство. Учтите – ничего, кроме правды. Итак, вы женаты?

– Неоднократно – истинная правда. Но в данный момент одинок.

– Жены небось были актрисы?

– Боже сохрани! На семью больше чем достаточно одного гения, то есть меня.

– Однако вы категоричны. А если б влюбились в актрису?

– Случалось, но вскоре и кончалось.

– И с каких пор вы одиноки?

– Да уж года три, – Ника задумался. – Да, четвертый год. «Где ты, моя юность, моя свежесть?» Гамлета уже не сыграть.

– Я вас видел в роли Отелло. Пушкин считал его не ревнивым, а доверчивым…

– Пушкин в этих делах понимал толк, я уверен.

– А как вы думаете, идея преступления в нем созревала постепенно или явилась вдруг – безумным порывом, вспышкой?

– Вас интересует трактовка образа или мой подход к проблеме вообще?

– И то и другое.

– Для Отелло убийство жены было не преступлением, а возмездием: воин, покаравший предателя. И раскаяние наступило позже, когда он понял, что погорячился: она любила только его. А что касается порывов, то у кого их не бывало… – Ника улыбнулся неопределенно. – Да ведь только единицы идут до конца. Порыв порывом, а внутренняя готовность к преступлению должна быть. Сила, свобода и раскованность. Я кое-что в этом понимаю, – он опять улыбнулся. – Специализируюсь в основном на злодеях.

– Сильное ощущение?

– Да как вам сказать… Игра – это всего лишь игра.

– В жизни не приходилось испытывать?

– Не убивал, – коротко отозвался Ника, прозрачные глаза его сияли, он наслаждался беседой.

– Когда вы узнали о трагедии Черкасских?

– Сразу же. От Мити.

– А чем вы сами в это время занимались?

– Лежал в больнице, – после паузы неохотно ответил актер. – Предынфарктное состояние.

– С чего бы это?

– Перенапрягся. И жара. Когда меня слегка откачали, позвонил Мите пожаловаться – и вдруг! Какая тайна! И какая актриса!

– Вы ведь видели ее в роли Наташи Ростовой?

– Имел счастье. Конечно, алмаз нуждался в шлифовке, но великолепные данные.

– Она там плясала в пунцовой шали, да? В которой потом исчезла…

– Да, пляска, конечно… гитара, русский дух – прекрасно! Зажгла всю публику. Но там еще были такие тонкости. Например, ночная сцена у раскрытого окна. Господи, от кого я только этот монолог не слыхал – совсем заездили… Когда на вступительных какая-нибудь душечка восклицает: «Ах, я полетела бы!» – я всегда думаю: «Шалишь, голубка!» А тут – да, вот, сейчас – полетит! Хотелось сказать словами Вольтера: «Целую кончики ваших крыльев!» Ну а приход к раненому князю прелесть! Эта девочка как будто знала любовь и умела любить – вот что поразительно, вот что такое талант.

– И вы бы взялись отшлифовать этот алмаз?

– Я – да. Но она передумала.

– Странно, правда?

– Да уж… Поглядел я на Петеньку: славный юноша, красавчик. пижон – но ведь ничего особенного! Кстати, насколько я осведомлен, этот Петя был на даче во время убийства, да?

– Он ничего не знает, ждал сестер на крыльце.

– Удивительное дело! Сидит на крыльце юноша и ничего не знает. А в доме черт знает что творится… Вам не кажется это подозрительным?

– Юноша тут сбоку припека… тут не юноша, тут кто-то другой, постарше да поинтереснее. Она любила человека, «до которого всем, как до неба». Какого числа вы попали в больницу?

– Одиннадцатого июля.

– То есть в понедельник?

– Именно в понедельник.

Мы помолчали, Ника вдруг рассмеялся.

– Иван Арсеньевич, это не я. «Как до неба» – сильно сказано, но не про меня: грешник… и даже не великий грешник, а так, по мелочам.

– Вы хорошо помните неделю, предшествующую вашей внезапной болезни? Например, в среду, шестого июля, что вы делали?

Ничего не помню. Состояние смутное, странное, предынфарктное.

– Так. А вы раньше бывали в Отраде?

– Позавчера впервые.

– И не побоялись заблудиться ночью в роще?

– Я не покидал вашу тропинку.

– Чем вы занимались там два часа?

– Тишиной и покоем.

– И подслушиванием?

– Уловил только концовку.

– Из которой, однако, узнали, что у нас с Борисом встреча сегодня в двенадцать в беседке?

– Так ведь, извините, вы заорали на весь лес.

– И приехали продолжать подслушивать? Можно взглянуть, что у вас в сумке?

– Пожалуйста. Ничего. Пустая, видите?

– Я извиняюсь, – вдруг вмешался бухгалтер. – В первый раз вы сюда заявились без сумочки.

– Вы наблюдательны. Я пришел на разведку, узнать, где сыщик. Потом беседку поискал, понял, что сыщик занят, и вернулся к машине забрать апельсины для доктора. И в этой моей сумочке…

– У вас есть машина?

– «Жигули».

– И давно?

– Давненько, – актер пристально поглядел на меня и внезапно захохотал. – Великолепно! «Господа присяжные! – заговорил он мрачно и торжественно. – Подсудимый сознается, что у него есть машина, зато нет алиби на среду, шестое июля, на четыре часа пополудни!» – «Я не виновен!» – «Убийца! Вас ждет электрический стул!..»

Актер обращался к Василию Васильевичу и Игорьку, с мольбой протягивая руки. Я наблюдал, наши взгляды встретились, Ника осекся.

– Иван Арсеньевич, вы прирожденный сыщик и буквально из ничего умеете сплести удавку. Я восхищен.

– К сожалению, в этой истории мало забавного. Вы узнали сегодня Павла Матвеевича?

– Доктора? Нет. Не ожидал. Мы встречались несколько раз у Мити. Он мне очень нравился, к нему я бы лег под нож. Я привык… все у нас привыкли к словам, словам, словам. А в нем чувствовалась сила и смелость. Знаете, чем он меня встретил? «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори».

Я даже вздрогнул: глуховатый голос, интонация задумчивая и в то же время страстная, жалобная – смиренный зов Павла Матвеевича. Больной напряженно, приподняв голову, следил за актером, повторил последние слова «никому не говори», откинулся на подушку и безразлично уставился в потолок.

– Не скажу. Не скажу, бедняга. А может, скажу. Надо подумать. Над этими словами стоит подумать.

– Он впервые произнес их в погребе, куда отправился прямо с поминок жены.

– А вы уверены, что впервые? Вы уверены, что он не принес их из прошлой своей, нормальной жизни? Ничто не возникает на пустом месте – все эти, как вы называете, порывы. А уж тем более помешательство – нужен толчок, неподвижная идея и подходящие обстоятельства.

– Смерть любимой жены – для некоторых обстоятельства подходящие.

– Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление – последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.

– Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довел до конца, например, не успел осмотреть погреб – вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии – так, безумный бред, но – я помолчал. – Но дело в том, что вы правы: впервые он упомянул о них не в погребе, а перед бегством в Отраду и повторяет до сих пор.

– А по какому поводу он упомянул о лилиях?

– Безо всякого повода. На поминках один человек сообщил ему новость… неприятную в обычных обстоятельствах, но в тот момент она вряд ли произвела на Павла Матвеевича такое уж потрясающее впечатление. И новость эта не имеет никакой связи с лилиями.

– А может быть, для Павла Матвеевича с ними как-то связан этот «один человек», выбравший подходящий момент для своей новости? Этот человек для вас вне подозрений?

– Не сказал бы. Не знаю. Главное, я не понимаю, что значат «полевые лилии» в данном контексте.

– Не ищите цветочки, Иван Арсеньевич. Это наверняка какой-то символ, какой-то знак.

– Ну понятно. С древнейших времен белые лилии олицетворяют чистоту и смирение. Но они «пахнут»! Вы понимаете? Нечто совершенно конкретное: цветы пахнут.

– Но кто ж закапывает цветы! – воскликнул Ника.

– А символ? Который еще и пахнет?

– Ну, это как сказать… Вот подумайте. Символ – условное выражение какой-то идеи, например, знамя – символ воинской чести. Для вас, Иван Арсеньевич, да и для меня, в силу специфики наших профессий, идея выражается обычно в словах. Слова закопать нельзя, а рукопись можно. То есть символ может быть воплощен в конкретном материале: мрамор, ткань, краски на холсте. Впрочем, это абстрактное рассуждение. Никакой статуи или картины Павел Матвеевич, конечно, не закапывал.

– Он ничего не закапывал, а вот убийца где-то надежно спрятал труп. Кстати, о картинах. Вы ведь присутствовали на сеансах Дмитрия Алексеевича?

– Раза два.

– Случайно попали?

– Да нет. Меня заинтересовала эта девочка.

– А теперь заинтересовала ее смерть?

– Очень. Я игрок по натуре, на этом мы с Митей и сошлись.

…Вечером я имел интересный разговор с Вертером:

– Тебе звонил сегодня Дмитрий Алексеевич?

– Да.

– Мне хотелось бы дать тебе одно поручение.

– Я сейчас очень занят, тяжелая сессия.

– Сколько экзаменов осталось?

– Два. Но сразу уеду.

– Значит, ко мне ты больше не заглянешь?

– Нет.

– Ну что ж, спокойного отдыха.

– Погодите! – тихо и отчаянно закричал Петя. – Не вешайте трубку. Я не могу к вам приехать… за мной, кажется, следят. Что мне делать, Иван Арсеньевич?

– Надо подумать. Когда у тебя следующий экзамен?

– Через два дня, во вторник.

– Надо подумать. Не отлучайся сейчас никуда, жди моего звонка.

21 июля, понедельник.

Поскольку дворянская беседка оказалась местом ненадежным, я решил проводить в ней беседы только с целью дезинформации моего невидимого, неуловимого противника. Его зловещее существование как будто подтверждалось исчезновением блокнота, сообщением Пети и. наконец, тем, что рассказывал мне сейчас Дмитрий Алексеевич.

Мы прогуливались по кладбищенской аллее, под сквозными, сумрачными сводами отцветающих лип – небесный аромат и сырой дух земли и прелого листа.

А в Москве и вправду творились странные дела. В пятницу утром после ночных воплей, поисков и прогулок художник с актером на «Волге» Дмитрия Алексеевича отбыли из Отрады прямо на Чистые пруды. Возбужденные происходящими событиями, они обсуждали их полдня на квартире Дмитрия Алексеевича. Затем художник отправился в свой клуб, по дороге подбросив приятеля домой на улицу Чехова. Лег спать в одиннадцать, утомленный предыдущей ночкой (интересно, сколько времени они просидели с Анютой на веранде?).

Глубокой ночью Дмитрия Алексеевича разбудил первый телефонный звонок. Спросонок он довольно долго и безрезультатно кричал в трубку: «Алло! Ничего не слышно!» Наконец очнулся, плюнул и снова лег.

Второй звонок раздался уже в предутренних сумерках. Повторилось давешнее: напрасный зов и глухое молчание. Было четверть пятого. Раздраженный до предела, художник закурил и, чувствуя, что уже не заснет, отправился на кухню варить кофе. Потом поднялся в мастерскую.

Легкое приятное головокружение, небывалая тишина старинного центра, утренний холодок, розовая заря… К необычному художник был уже подготовлен. И все же, когда он, закурив вторую сигарету, подходил к окну – первые лучи дрожали на крыше соседнего дома, – ему показалось на миг, будто он видит сон, вполне реальный, однако с элементом абсурда. В простенке меж двумя высокими окнами, где три года висел портрет, стилизованный под средневековую аллегорию, как-то нагло и вызывающе торчал голый гвоздь.

– Абсурд, – сказал Дмитрий Алексеевич, беспомощно пожав плечами. – Ничего не понимаю и за эти дни так ни до чего и не додумался.

– Ну что ж, давайте подумаем вместе. У вас когда-нибудь раньше случались кражи в мастерской?

– Первая. Но я всегда предчувствовал, что моя беспечность и безалаберность выйдут мне боком, – он вздохнул. – И замок ненадежный, как-то я его открыл обыкновенным перочинным ножом (ключ забыл, а дверь захлопнулась). А главное, я много курю за работой… ну и краски – тридцать лет дышу. Так вот, в хорошую погоду я иногда оставляю окна открытыми. Конечно, третий этаж, но рядом с окнами проходит пожарная лестница.