Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

– Вот вам снится постоянно, что вы ее убиваете. Значит, подсознательно чувствуете свою вину.

– Я не убивал!

– Я не об этом. Вы только спасали свою шкуру – это не вина? Мы – не люди? Один инстинкт? Нет! Вы чувствуете свою вину, чувствуете. Вы думаете, Маруся не хотела жить?

– А, говорить легко! – отмахнулся Петя. – А если б вы были на моем месте – ну, только честно!

– Честно можно ответить, только побывав на таком месте. А так – одни слова. Но знаю, что до ваших комбинаций я бы просто не додумался, у меня ведь нет детективной, тем более зарубежной подготовки.

– Да нет, вы соображаете.

– Благодарю. Итак, вы страдали в Ленинграде.

– На седьмой день мать звонит: «Тебя вызывают в качестве свидетеля». Свидетеля! Гора с плеч, жизнь заиграла, думаю: убийца нашелся. Не тут-то было. Все оказалось настолько запутанным и странным, что я до сих пор понять ничего не могу. После разговора с матерью я сразу в Москву рванул и сразу Черкасским позвонил – наудачу, вдруг что-нибудь узнаю. И узнал. Анюта мне сказала, что Маруся исчезла, найти ее не могут, не знаю ли я что-нибудь о ней. Я обалдел. «Где ж ее искали?» – спрашиваю. Говорит, что везде, но вся Марусина обувь на месте, непонятно, куда она могла деться босая. Я-то, положим, знаю, куда, но вида, само собой, не подаю. «А дом, говорю, весь осматривали?» Оказывается, весь, с собакой, и погреб перекопали. Я подумал так: преступник вернулся еще раз, нашел убитую и унес. И вот тут-то Анюта меня и подкосила. Вдруг говорит: «Соседка сказала, ты у нас в среду был? Надо было заранее предупредить». Я понял, что Маруся о нашей предполагаемой встрече никому не сказала. «Был», – говорю. «Ведь ты нас на речке искал?» – спрашивает. Ага, думаю, подвох готовит. И осторожно отвечаю, что весь пляж осмотрел, на ту сторону сплавал – не нашел. А она так спокойно высказывается: «Мы до самого вечера на нашем месте просидели, в кустах. Там нас действительно найти трудно». Вы представляете? Я чуть трубку не выронил. Но продолжаю: «А когда Маруся пропала?» И она совершенно нагло отвечает: «В ночь на четверг. Утром я ее в светелке уже не застала». Полное равнодушие, и вдруг как зарыдает – артистка! – и трубку бросила. Ну, что вы на это скажете? – Петя глядел на меня чуть ли не с торжеством.

– Кое-что скажу. В среду примерно с двенадцати дня до одиннадцати ночи Анюта ездила в Москву.

– В Москву? – пробормотал Петя растерянно. – То есть как в Москву?

Конечно, откровенности я добился от Вертера потому только, что он считал, будто за все ответит Анюта. И вдруг в такой опасной ситуации он остался совсем один.

– Да вот, в Москву.

– Нет, извините! Зачем она врала?

– У нее были личные мотивы.

– Ах, личные! А алиби у нее было? Например, с трех до пяти, а?

– Нет.

– Ах, нет! Учтите, сумасшедшие на все способны…

– А почему, собственно, вы ее считаете сумасшедшей?

– Да разве с нормальными людьми такие истории случаются? Это патология какая-то! И алиби-то нет! Нету!

– Не суетитесь, Петр. Если обвинять кого-то только за отсутствием алиби, самой подходящей кандидатурой в преступники окажитесь вы.

– А вот и нет! Я свои данные, наверно, тыщу раз в уме прокрутил. Все равно остается неизвестным главное: куда делся из погреба труп? Вы согласны, что его мог перепрятать только убийца… ну, только он в этом заинтересован?

– Согласен.

– А я никак не успевал – по времени.

– Обо всем этом я слышал только от вас. Может, никакого трупа в погребе и не было.

– Ну да, я его на глазах у старушки на улицу вынес.

– Вы знали о проходе в заборе.

– Да как бы я успел за двадцать минут убить, с соседкой поговорить, вытащить, найти место, закопать, – ведь рощу потом облазили…

– И время убийства мне известно только с ваших слов. Соседка три раза видела, как вы уходили с дачи, но ни разу – как вы туда пришли. Вы говорите, что встреча с Марусей была назначена на три часа – а вдруг нет? А вдруг на час или на два? И убита Маруся раньше, а перед бестолковой старушкой вы потом разыграли… пантомиму. Теперь о трупе. Допускаю, что вы его спрятали в погребе и уехали в Ленинград. Но ведь ничто не мешало вам, при наличии толковых родственников, преодолеть страх и вернуться хоть на несколько часов, тело перепрятать и уехать обратно. Звучит, конечно, фантастично, но ведь и вы рассказали не менее фантастическую историю. В пятницу, субботу и воскресенье Черкасские, Дмитрий Алексеевич и Борис были заняты похоронами Любови Андреевны и находились в Москве. Дача была пуста.

– Да за что мне ее было убивать? – закричал Петя.

– Утром перед вашей встречей Маруся сказала сестре, что чего-то боится. Что произошло между вами в лесу, когда вы венки плели? Может быть, в среду вам удалось то, что не удалось в воскресенье, потом вы испугались и задушили ее. Вы не похожи на насильника – да кто в обычной жизни на него похож?

– Я вам всю правду выложил – как человеку, – после долгого молчания заговорил Петя вздрагивающим голосом. Если хотите знать, не вы меня с билетами поймали. Вы б и не поймали: уперся бы и все! – я сам вас выбрал, еще тогда, в первый раз. Я никому ничего не рассказывал, даже своим, три года молчал и не могу больше так жить. Мне страшно. Я думал, вы человек, а вы… охотник, вам бы добычу затравить любым способом.

– Не забывайте: эта добыча – убийца. Я должен прокрутить все варианты, чтоб не ошибиться. Кстати, а родителям как вы все объяснили?

– Понапридумал, выкрутился.

– Может, и сейчас понапридумали? Ладно, продолжаем. Вы плели в лесу венки…

– Ну да, я хотел ее поцеловать – ну и что? Она меня долбанула по голове и обозвала. Ну и что тут такого? Она мне нравилась, даже очень, я ж не знал, что у нее кто-то есть.

– «Кто-то есть»? Кто? Кто есть?

– Не знаю. Она сказала с таким презрением, сквозь зубы: «Кретин! Кому ты нужен? Я люблю человека, до которого вам всем, как до неба!» Я обиделся.

Очень интересно! Кого же она любила… и боялась? Да, любила и боялась. А художнику сказала, что любит Петю – зачем? Я изучающе посмотрел на него. Нет, не он. Дмитрий Алексеевич? Борис? Необязательно. Совсем необязательно. Какой-то человек, с которым она познакомилась на Свирке? Самое вероятное. Нет! Она говорит о нем Пете в воскресенье, сразу по приезде в Отраду, она не успела еще ни с кем познакомиться… Она изменилась с весны – и не из-за Пети. Несмотря на уговоры художника, бросила сцену – почему? Почему именно университет? Ведь догадывалась, что мало шансов. Ладно, это потом. Среда. У нее было свидание с кем-то на даче. С кем-то, кого она любит и боится… утром призналась сестре, что боится. Но почему на даче? Ведь она знала, что туда должен приехать Петя?

– Петя, вы точно договорились с Марусей на три часа? Именно на даче и именно на три?

– Я сказал: «Переписывай скорее: мне в субботу отдавать, а я еще сам не переписал». Тут она и сказала насчет среды: три часа. Я говорю, чтоб к среде было готово. А она: «Всегда готова!» Вообще к поступлению она относилась легкомысленно.

– А как вы думаете, она смогла бы поступить?

– Если б повезло, а так… смеялась: «Мне абсолютно все равно».

– Странно. Она всегда являлась на ваши вечерние занятия?

– Иногда звонила, что не придет, раза четыре.

– Вот скажите, Петя, вы очутились в светелке и увидели Марусю. А еще? Какие-нибудь мелочи, детали… Постойте! Когда вы в первый раз смотрели в окно, еще закрытое – ну, до речки – вы видели на столе ту самую тетрадь? Сосредоточьтесь, вспомните… стол, тетрадки, сверху ваша… ну?

– Не помню, не обратил внимания. Во второй раз окно было открыто, и тетрадка прямо бросилась в глаза.

– Жаль. Маруся брала ее с собой на Свирку и принесла назад. Когда? До вашего первого прихода или в то время, как вы ее на речке искали?

– Вы хотите сказать… – Петя передернулся. – Вы думаете, они уже были там вдвоем и видели, как я в окно стучал?

– Не исключено. Ведь не могла она назначить два свидания на один и тот же час. Возможно, на дачу она пришла гораздо раньше, и подошел он. Вам они не открыли… Знаете, Петя, в таком случае вы представляете опасность для убийцы, он вас видел из окна, но не знает, что именно видели вы. Да, наверное, все произошло раньше, и убийство…

– Нет, нет! Она была задушена буквально перед моим вторым приходом. Это точно. Она была совсем теплая, когда я ее на руки взял.

– В какой позе она лежала?

– На спине, ближе к стенке… В общем, если б не лицо, то спокойно лежит человек. В этом было что-то жуткое: как будто спит – и такое лицо. Нет, не похоже, чтоб она сопротивлялась, то есть никаких следов борьбы. Это был кто-то свой.

– А одежда? Может быть, что-то сдернуто, порвано?

– Да нет. Красный сарафан, такой пышный, в оборках…

– А шаль? Вы спрятали ее в погребе в пунцовой шали с кистями, да?

– Нет, никакой шали не было. Да! Была. Она висела на спинке стула, но я ее в шаль не заворачивал.

– И еще на ней был купальник, да?

– Опять ловите? – взорвался юный Вертер. – Про купальник я ничего не знаю, под сарафан не лазил!

– Да ведь вы с ней по комнатам бегали, падали, могли заметить.

– Не заметил! Вот браслет у нее был, на левой руке, я обратил внимание.

– Что за браслет?

– Не рассмотрел. Я в погребе его засек – темно. Помню только, что тяжелый. Он с руки сползал, я его вверх подтянул, ближе к локтю.

– Вы раньше видели на ней этот браслет?

– По-моему, нет… Нет. Она никаких украшений не носила. А знаете, – Петя оживился, – может, этот браслет ей убийца и подарил. Вот именно на свидание и привез, она и надела.

– Вполне вероятно, – рассеянно отозвался я. – Ладно, Петр, мне надо думать, думать, думать. Если понадобитесь – позвоню.

– Иван Арсеньевич, а можно я к вам буду ездить?

– Можно.

Действительно он нуждается во мне, потому что я его единственный поверенный, так сказать, единственная надежда? Или им руководят толковые родственнички? На убийцу Петя вроде не тянет, но все ли он рассказал, так ли рассказал?.. Труп в погребе! Загадка… И Павел Матвеевич… Зачем? В безумии? Я в полной тьме.

16 июля, среда.

– Я так и знал, что Анна Павловна, – рассуждал Игорек после завтрака, – только ошибся насчет мужика: не Борис, а художник. Сразу видно – ходок. Обеих сестер охмурил, а в среду чего-то там открылось, по чему-то там Анюта поняла, что у него с младшей полный порядок: та проговорилась на речке. Анюта ее заманивает на дачу – покушать или еще чего, – а той все равно на даче с Петей встречаться. Одним словом, она ее душит и уезжает к любовнику. Приходит, а у самой нервы… и раздумья: труп-то остался. Говорит ему, что к семи вернется, а сама мчится в Отраду прятать. Ну, тут влез этот Вертер с билетами – и она уезжает обратно в Москву. А нервы все-таки сдают. Возвращается ночью, обыскивает дом, находит труп и перепрятывает. Она, она – и по времени все сходится.

– Мало ли что по времени, – проворчал Василий Васильевич. – По времени и Борис мог успеть: на работе его видели утром и вечером, а на какой он там машине занимался – это еще неизвестно. Не время важно, а психология.

В наших прениях Игорек обычно делал ставку на Анюту, бухгалтер же «отдавал предпочтение» математику.

– Именно что психология! Мужчине незачем ее убивать, как вы не понимаете? Незачем! Она ж его любила – кого-то там… не сопротивлялась и так далее. Анна Павловна – больше некому.

– Она была в это время в Москве, – вмешался я. – Петя настаивает, что Марусю убили где-то в четыре. В пять минут пятого она была еще теплая.

– Конечно, теплая – жарища за тридцать. А Петя со страху еще и не то скажет, – Игорек задумался и добавил: – Впрочем, Анна Павловна и из Москвы успевала приехать, убить и опять к любовнику вернуться. Где она больше пяти часов шлялась?

– По Бульварному кольцу, – ответила Анюта, входя в палату; я похолодел. – Люблю старую Москву. Очевидно, Дмитрий Алексеевич уже всех ввел в курс дела. Тем лучше: не придется объясняться.

– Нет, Анна Павловна, придется.

– Зачем? Я разоблачена, передавайте материал в прокуратуру.

Анюта улыбнулась насмешливо и прошла к отцу. Я невольно улыбнулся в ответ. Сколько ж она успела подслушать? Неужели все, что Игорек нагородил?

Помощники мои затаились, Анюта принялась ухаживать за отцом. Горшок в больничном обиходе называется «уткой» – этот заветный предмет снится по ночам, ведь на мне трое неподвижных. Она бегала с «уткой», потом побрила, умыла, причесала отца, поила его молоком… Я наблюдал за ней и готовился к бою, уже наполовину проигранному: не удалось застать врасплох, надо же так попасться! Для полноты картины не хватало художника – и он пришел, остановился на пороге, огляделся, пожелал всем доброго утра. Подошел ко мне, вынул из полиэтиленового мешочка несколько пачек «Явы» и апельсины, выложил все это в тумбочку и сел на табурет рядом с моей койкой. Если б можно было все переиграть, хоть свидетелей ликвидировать на время, но… может быть, оно и к лучшему? Сама собой складывалась «очная ставка» с привкусом скандала. И я решил подогреть атмосферу.

– Анна Павловна! – громко сказал я. – Дмитрий Алексеевич вас не выдавал, не сверкайте так на него глазами. О том, что вы его любовница, я узнал из другого источника. Он только добавил подробностей.

Тут на меня сверкнул глазами художник и вскочил, но меня уже понесло. Я не знал, кто задушил девочку, возможно, никогда не узнаю, однако ее близкие, все четверо, своей крутней и ложью неимоверно запутали дело. Во мне закипал почти гражданский гнев.

– И меня, Анна Павловна, меньше всего интересуют переживания дамы, мятущейся между мужем и любовником. Это слишком высокая тема, чтоб я посмел ее коснуться… высокие, святые чувства: и хочется, и колется, и мама не велит…

Анюта вздрогнула, странно взглянула на меня и пробормотала:

– Откуда вы знаете?

– Все это уже отражено в классике: роковой треугольник, долг и чувство, любовные утехи и семейная скука. И самое страшное: а вдруг узнает муж? – я выбирал детали наиболее пошлые, я вызывал их обоих на возражения: что-то раскроется в споре! – но они молчали. – Вы испугались скандала и все скрыли – понятно, понятней некуда. Повторяю, в дамских переживаниях я копаться не намерен. Но скажите: вы догадываетесь, кого любила и боялась ваша сестра?

Анюта глядела на меня широко раскрытыми пустыми глазами, Дмитрий Алексеевич заговорил с недоумением:

– Но разве не мальчишку? Бросила сцену, загорелась в университет поступать… и потом: зачем бы она мне врала?

– Дмитрий Алексеевич, ну кого может напугать Петя? И девочка была не из пугливых, судя по всему.

– И все же она любила мальчишку, как это ни странно! – упорствовал художник. – Вы бы слышали, как она сказала об этом…

– А, перестань! – оборвала его Анюта. – Она была редчайшая актриса и жила этими своими выдумками…

– Ее смерть – не выдумка, Анна Павловна. Вы не знаете, с кем она должна была встретиться в среду, когда ее убили?

– Я ничего не понимаю! – закричала Анна.

Впрочем, мы кричали все трое, стоя друг против друга посреди палаты, а приговоренные к койкам свидетели лежали, замерев. Оригинальная очная ставка.

– Ничего не понимаю и знать не хочу ваших намеков! Что вам нужно? Да, я во всем виновата! Да, я ее бросила, уехала к любовнику, копалась в своей душонке, тряслась за свою шкуру. Довольны? А я ничего не хочу, вообще ничего!

Анюта бросила на меня прямо-таки ненавистный взгляд (давно уже никто не принимал меня так всерьез!), схватила матерчатую сумку и крупным, резким шагом вышла из палаты. Признаться, я превратился в «профессионала» и следил за ее походкой: «торопливый бег», «быстрый легкий шаг» в светелке, над погребом… Я опомнился и кинулся к двери, крикнув на ходу:

– Дмитрий Алексеевич, обязательно дождитесь меня!

Она быстро шла под кленами, я догнал ее и схватил за руку.

Засияли голубые глаза, и я вдруг забыл обо всем.

– Анюта, простите ради Бога…

– Ну неужели вы не понимаете? – сказала она равнодушно, но ее всю трясло. – С тех пор как я увидела папу там, в погребе – после маминых похорон – мне абсолютно все равно. Я умерла, понимаете? Меня нет.

– Нет, нет, это не так… так не должно быть, – забормотал – у вас есть жизнь, вы прекрасны, и мы раскроем тайну.

– Зачем? Они не вернутся.

– Мы найдем убийцу.

– Зачем он мне? Я их больше не увижу.

– У вас есть отец.

– Он меня не знает. Ему все равно, кто за ним ухаживает.

– Как вы ошибаетесь. Любовь чувствуют не разумом.

– Ань! – раздался сиплый голос: возле нас стояла санитарка Фаина, похожая на старую швабру, и с интересом слушала. – Твой вчера от котлет отказался, я их скушала сама. Чтоб ты знала…

– Пойдемте! – я опять взял Анюту за руку и увлек на боковую тропинку.

– Куда вы меня тащите?

– В беседку. Мне хочется с вами поговорить. Можно?

– А вы не будете копаться в дамских переживаниях? – с отвращением спросила Анюта. – Как вы сказали: и хочется, и колется, и мама не велит? Мама как раз знала и не велела.

– Любовь Андреевна! – воскликнул я.

– Да, да, случайно. И всё. Я поиграла во взрослые игры – все кругом играют – и будет. Доигралась. Чтоб больше к этому не возвращаться, скажу: ни муж, ни Митя мне и раньше не были нужны, а теперь подавно. Все – пустяки и пошлость.

– Какой такой Митя?.. Ах да! Он вас любит.

– Перебьется.

Я ей не верил: «Только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной» – так ведь она сказала ему? – но настаивать боялся.

– Анюта, признайтесь, почему вы мне не доверяете?

– Это вам Дмитрий Алексеевич сказал?

– Да.

Она остановилась на мгновенье, улыбнулась насмешливо и нервно, как там, в палате, и ответила:

– А об этом вам ни в жизнь не догадаться. Ладно, давайте ближе к делу. Хотя я действительно ничего не знаю, и ваши да вешние вопросы о Марусе меня просто поразили.

Мы вошли в дворянскую беседку. Глаза слепил июльский плеск воды, камыш шуршал, легкие ветви шелестели, и отчаянно надрывалась какая-то птица на кладбище, на том берегу.

– Боюсь, кое-каких переживаний коснуться все-таки придется. Например, почему вы приехали к Дмитрию Алексеевичу в день исчезновения Маруси днем, а не вечером?

– Я сама не знала, поеду я к нему или нет. Утром на всякий случай сказала Марусе, чтоб она ключ с собой на пляж взяла: вдруг я уеду в Москву. Она ответила: «Поезжай. Я Боре не скажу».

– Она знала, куда вы собираетесь?

– Нет, конечно. Но догадывалась, что не к мужу. Год назад, тоже летом, – родители в санатории были – я два раза к Мите ездила и просила ее молчать. Ну, после ее слов мне стало так противно, что я решила покончить с этим не вечером, а пораньше, как можно скорее. Покончить – вы мне верите? – она глядела с тревогой, я кивнул, но не верил. – В двенадцать сказала, что уезжаю, а она вдруг взмолилась: «Не оставляй меня одну, я боюсь». Сыграть Маруся умела: я испугалась, решила остаться. Но она засмеялась и говорит: «Я просто хотела проверить, кого ты больше любишь: меня или своего друга. Поезжай, поезжай, ты мне мешаешь». Она меня как будто выпроводила, но дала слово, что перейдет на пляж. И не сдержала – на пляже ее Петя не нашел.

– Да, видимо, вы ей мешали, видимо, в тот день у нее тоже было свидание.

– С кем? С Петей?

– И с Петей и, наверное, с убийцей. А вы в ту среду так со своим другом и не покончили? – никак я не мог свернуть с этого пункта.

– У него там какой-то грузин все путался под ногами, все жаловался: «Вторые сутки в Москве, а по полдня сплю». Да это все ерунда, главное – другое. Главное, что я опоздала на последнюю электричку и проторчала всю ночь на Казанском.

– То есть как? Вы же ушли от художника в десять?

– Да, но я не сразу поехала на вокзал.

– А куда же вы поехали?

– Это не имеет значения. Ночь я провела на Казанском.

– Почему вы об этом никому не сказали?

– Кто б мне поверил? Я торчала на вокзале, а в это время убили Марусю.

– Вы полагаете, ее убили ночью?

– Я так думала.

– Сейчас уже не думаете?

– Не знаю. Просто меня поразило исчезновение билетов. Может быть, Петя все-таки виделся с сестрой? Но зачем-то скрывает? Неужели он… Вы у него о билетах не спрашивали?

– Спрашивал, все пока неопределенно.

– А тогда я была уверена, что Маруся пропала ночью. Во-первых, она на речке сидела до последнего, чуть не до темноты. А вечером дачников из Москвы наезжает, везде народ, дети играют. И потом: все в доме было так, будто она как обычно с пляжа пришла. Все пляжные вещи на месте… одеяло в моей комнате, сумка в прихожей, полотенце и мой купальник на веревке на кухне, термос в шкафчике и ключ в столе. Только окно открыто и свет на кухне. Этот свет меня и напугал…

– Что вы сказали Павлу Матвеевичу по телефону?

– Что Маруся пропала ночью. Он закричал: «Как это могло случиться?» Я говорю: «Мне надо тебе рассказать что-то очень важное. Только тебе! Ты можешь приехать без мамы?» Он спросил: «Да что такое?» Я думала рассказать ему о своих похождениях.

– Он ведь не знал о вас с Дмитрием Алексеевичем?

– Да вы что! Он бы меня убил. Или его. Не знаю.

– И все же вы собирались рискнуть?

– Да, я прямо по телефону начала, настолько обезумела: «Папа, ты должен знать…» Он крикнул: «Замолчи! Никому ничего не рассказывай, поняла? Ничего не предпринимай без меня. Я приеду». А телефонистка говорит: «Сходите в милицию. Может, им уже что-то известно». Я побежала, там сразу стали всякие вопросы задавать: когда и где… А я ждала папу. Я сказала то, что потом повторила на следствии: спала, ничего не слышала… и примерное время – с одиннадцати ночи до семи утра.

– И как же вы не поговорили с отцом!

– Не вышло. Я подбежала к ним, а мама закричала на меня и стала падать. Я ее убила.

– Анюта, – поспешно заговорил я, – перед похоронами, в пятницу и субботу, вы все были в Москве? Я имею в виду вас, вашего отца, Дмитрия Алексеевича и Бориса. Никуда поодиночке надолго не отлучались?

– Кажется, нет. В пятницу мы ездили по всяким учреждениям, что-то там оформляли… в общем, меня не оставляли одну, я только помню себя на заднем сиденье машины, а больше ничего. Да, на ночь папа дал мне снотворное и сказал: «После похорон ты мне все расскажешь о Марусе. А пока никому ни слова».

– Именно о Марусе? Не о вас самой, а о Марусе?

– Он так выразился. Наверное, про ее исчезновение, да?

– Так об этом все знали. Почему «ни слова»?

– Не знаю. Он и когда в погребе сидел… а мы с Дмитрием Алексеевичем просто окаменели, он все повторял: «Только никому не говори». Эти слова у меня в голове звенят. А потом мы папу в больницу привезли, где он хирургом работал, его увели наверх. Я сидела в вестибюле, Дмитрий Алексеевич пошел узнавать. Вернулся и говорит: «Пока неизвестно. Может, обойдется. Я еду в Отраду, в милицию. Мы должны все о нас с тобой рассказать, понимаешь?» А я говорю: «Сначала я все папе расскажу. Он велел молчать». Он сказал: «С Павлом ты, наверное, не скоро сможешь поговорить». Я ответила, что дождусь. Так до сих пор и жду. А Дмитрий Алексеевич меня не выдал, пожалел. Вы говорите: Митя меня любит. Не любит, а жалеет. Он очень добрый, вообще с ним было легко и радостно.

– Ну нет, это не жалость, а самая настоящая страсть. Он как будто ею и живет, я же чувствую. Пусть он человек легкий и радостный, но вы его задели сильно, и никаким цинизмом он не прикроется.

– Я ничего такого не замечаю. Вы, должно быть, более компетентны в страстях. И давайте переменим тему.

– Анюта, вы три раза в ту неделю видели погреб: во вторник хотели там прибраться, в четверг, осматривая дом, и в понедельник, когда там находился Павел Матвеевич. И в погребе ничего не изменилось?

– Ничего.

– А как вы осматривали… перебирали вещи, да?

– Там перебирать нечего, все на виду. А почему вы спрашиваете?

– Да просто интересно, с какой стати Павел Матвеевич оказался именно в погребе?

Но ведь он… – Анюта помолчала. – Он ведь с ума сошел. Дмитрий Алексеевич его позвал, а он сказал про какие-то лилии, что их закопали… Что за лилии?.. Мама их так любила…

– Любила? У вас они росли в саду?

– Да, за домом.

– За домом… Из светелки были видны?

– Может быть… там кусты кругом. В общем, они росли на полянке, где стол стоит.

– А сейчас?

– Нет. Я ничем не занимаюсь. Все равно.

– Но вы помните точное место, где они росли?

– Конечно… Анюта вдруг обеими руками схватилась за мою здоровую руку. – Вы думаете… вы хотите сказать, там Маруся… что ее кто-то закопал?

– Да нет… не знаю, – я и сам был ошеломлен. – Ведь сад осматривали?

– Весь осматривали, с собакой… Ведь если копать могилу, ведь заметно? Иван Арсеньевич!

– Анюта, погодите! – у меня мелькнула безумная идея. – Сегодня я не могу отлучиться из больницы, после обеда хирург из района приезжает смотреть снимки моей руки… – хирурга мы и вправду ждали, но я мог бы ускользнуть после его визита. Однако моя идея собрать их всех четверых на лужайке, где когда-то росли лилии, не могла осуществиться сегодня: надо было еще поймать Бориса и Вертера. – Сегодня не могу, а завтра мы проверим. Вот что, поезжайте в Москву прямо отсюда, переночуйте там. У вас есть с собой деньги?

– Я останусь. Я Марусю не боюсь.

– Зато я за вас… впрочем, как знаете. Я приду к вам в семь часов вечера завтра.

– Буду ждать.

Мы вышли из беседки и пошли в высокой пестрой траве, в ромашках и венериных башмачках. Анюта впереди. На ее волосы, на пышный блестящий узел, лежавший низко на шее, вдруг села бабочка – как драгоценное украшение, – прозрачные узорные крылья задрожали, вспыхивая на солнце. Я засмотрелся и заговорил задумчиво:

– Как бы мне хотелось увидеть тот портрет Дмитрия Алексеевича. Я представляю вас в голубом, а Марусю в красном…

– Да! – Анюта обернулась, бабочка вспорхнула. – Именно так. Я в бледно-голубом длинном балахоне из кисеи, а Маруся в пунцовой шали с кистями.

– И обязательно драгоценности, – продолжал я. – На вас, например, серебряный обруч с жемчугом и волосы распущены. А у Маруси на левой руке тяжелый золотой браслет. Нравится?

– У нас драгоценностей никогда не было, даже у мамы. Мы жили в обрез.

– Неужели Маруся вообще украшений не носила, хоть дешевых? Девочки любят всякую мишуру.

– Ей не нужно было. Она сама была драгоценность.

…Дверь в палату оказалась чуть приоткрытой, сантиметра на два. Я остановился: да, все слышно. С некоторых пор – даже не знаю когда, на днях – меня временами охватывало странное ощущение. Опасности? Да нет, слишком сильно сказано… чье-то невидимое, осторожное внимание – так, словно тень в окне, шорох в траве, след на песке.

Однако мои инструкции выполнялись четко: Василий Васильевич жаловался, что я ничего не рассказываю, «развел секреты, а ведь черт-те что творится, но непонятно». Стоическое молчание моих помощников на допросах компенсировалось полнощными беседами: бухгалтерский опыт и восемнадцатилетний задор.

– Дмитрий Алексеевич, – сказал я, входя, – прошу прощения за давешнюю сцену. Хотел спровоцировать Анюту на откровенность – и перестарался.

– Осторожнее, Иван Арсеньевич! – угрюмо отозвался художник. – Девочка слишком много страдала – я вас предупреждал. Уже три года…

– Я хочу вырвать ее из этого смертного круга.

– Каким образом?

– Найти убийцу.

– У вас есть какие-то предположения? Вы подловили Вертера?

– Пока не удалось. Он сидел в теньке на крылечке.

– А, черт, я так на него надеялся! Что значит ваша фраза «Маруся кого-то любила и боялась», и с кем она должна была встретиться в среду? Что вы знаете?

– Утром она сказала сестре, что чего-то боится, и тут же почти выпроводила ее в Москву.

– Но ведь это был розыгрыш? Или нет?

– Эти ее розыгрыши… Знаете, Дмитрий Алексеевич, один человек сказал, что она играла с огнем и доигралась.

Он пристально посмотрел на меня.

– Этот ваш человек, видно, хорошо ее знал, лучше, чем я. Но неужели Вертером она нас всех так провела, что мы просмотрели рядом с ней какого-то монстра?

– Что-то просмотрели. К Пете она обратилась с уже готовым решением поступать в университет. Актриса, завораживающая своей игрой и сама ею завороженная, – на что она могла променять это счастье? На филологию? Не верю. Женщина все отдаст только за любовь.

– Боже мой! – воскликнул Дмитрий Алексеевич. – А я ее считал капризным ребенком. И все же непонятно: любовь любовью, но зачем менять сцену на университет?

– Мне тоже непонятно. И для всех вас ее решение было неожиданным?

– Совершенно неожиданным. Павел говорил: «Подумай, больше ты ни на что не способна». В феврале ее смотрел мой старый друг – великолепный актер, – Дмитрий Алексеевич назвал известную фамилию. – Она играла Наташу Ростову и всех поразила. И вдруг!..

– Вы все почему-то вспоминаете именно этот спектакль.

– Он оказался последним. На эти ребятишек было смешно смотреть, но не на нее: она была в своей стихии – Наташа Ростова, в коричневом бархате, в пунцовой шали… Не убавить, не прибавить!

– А мне представляется, там не хватало последнего штриха – для полноты картины.

– А именно?

– Золота.

– Золота? Не понимаю.

– Я как-то вдруг представил эту шаль, пышный бархат, блестящие волосы в пляске и золотой блеск… знаете, вспыхивает золото… что-то такое – ожерелье или серьги… нет, браслет!.. именно тяжелый золотой браслет на левой руке.

Дмитрий Алексеевич задумался.

– Мне не приходило в голову… Я ведь так и написал ее, в этой шали – старинная, еще бабкина… Анюта в голубом, а между девочками Люба в белых одеждах. В общем, стилизация под средневековую аллегорию. Ника сравнил Марусю с отблеском пламени на бело-голубом. Нет, золото не вписывается – диссонанс – без украшений естественнее. Да у Черкасских золота никогда и не водилось.

– Кто такой Ника?

– Да вот актер – Николай Ильич. Он бывал на сеансах, его Маруся заинтересовала. Понимаете, он бы как раз смог ей помочь: для того я их и познакомил – да ей уже ничего не нужно было.

– Да, жаль. И как раз мой любимый актер, – вставил я мечтательно и вздохнул. – Каков он в жизни? Мне всегда хотелось разобраться в психологии лицедея: что остается, когда снимаются чужие маски…

– Знаете, Нику тоже потрясло это преступление. Я ему и о вас говорил, и о вашем оригинальном следствии в сельской больнице. Выздоравливайте – познакомлю. Заодно и портрет посмотрите. Он у меня, Анюта не в силах его забрать, а я не в сила? отдать.

– Благодарю, с удовольствием.

– Ну что ж, – Дмитрий Алексеевич поднялся, – на днях заеду.

– Если можно, завтра. К семи вечера на дачу Черкасских Я там провожу эксперимент.

– Вот как? Интересно.

Едва дверь за художником захлопнулась, Игорек завопил:

– Золото – я же говорил!

– Помолчи, – шепотом сказал Василий Васильевич. – Ты сегодня уже высказался.

– Золото, – зашептал Игорек в упоении. – Я с самого начала говорил. Золото – вот настоящий мотив преступления, а не какие-то там охи-вздохи. Убийца возвращался за браслетом.

– Помолчи ты! Ваня, что за эксперимент?

– Мне не дают покоя эти лилии Павла Матвеевича. В саду против Марусиного окна три года назад росли на лужайке лилии, их любила его жена, – я говорил тихо, тихо пересек палату и резко отворил дверь: в коридоре возле столика дежурной хохотали две медсестры, больше никого не было. Не успокоясь на этом, я выглянул в раскрытое окно над моей койкой: никого. Кусты сирени и боярышника отстоят от стены довольно далеко, метра на три. – Кажется, друзья, у меня начинается мания преследования. Но давайте поосторожнее.