Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

– В этом доме может быть все. Но заверяю вас честным словом, я тайник не обнаружил и драгоценностей не крал. Однако… в такой ситуации честного слова, должно быть, мало?

– Для публики, Евгений, мало. Давай походим в подозреваемых, покуда не найдем настоящего убийцу.

– Вы уверены, что найдете? – поинтересовался Старый мальчик.

– Не уверен, но… кто знает. После того как Лукаша отнес мышьяк в кабинет, Марина Павловна выразила желание осмотреть дом и позвала с собой мужа.

– А ведь так и было, – заметил драматург. – Ну и память у вас.

– Пока не жалуюсь. Виктор Андреевич, если вы не состояли, извините, в сговоре с женой, смогли бы вы тайком от нее взять яд?

– Что за вопрос!

– То есть нет? А вы, Марина Павловна, что скажете по этому поводу?

– Мы были все время вместе, и я не понимаю, каким образом…

– Ну, это понять нетрудно. Например, вы осматривали часы в кабинете?

– Да. Дорогая вещь.

– А вы, Виктор Андреевич?

– Осматривал.

– Вдвоем?

– Что «вдвоем»?

– Одновременно с женой?

– Ерунда какая-то!

– Часы стоят в углу кабинета, при осмотре надо повернуться спиной к столу, а в это время…

– Ерунда! Объясните лучше, как вы это себе вообще представляете? Каким образом можно украсть мышьяк? Допустим, открываю крышку, беру щепотку – а дальше? В пальцах порошок держу? В карман сыплю? Ответьте!

Ответила Дарья Федоровна:

– На письменном столе лежала – и сейчас лежит – стопка писчей бумаги. Один лист из нее взял Макс для записки, другой – убийца, напечатавший предупреждение. Щепотку яда можно завернуть в бумажку и спрятать в карман.

Членкор кивнул одобрительно.

– Ну вот, а иронизируют над женской логикой! Тут вам и логика и интуиция. С такими данными, Дашенька, вы могли бы блестяще провернуть преступление. Однако насчет «убийцы» – повремените. Возможно, вас предупреждает друг, а не враг. А вот с карманами надо разобраться. Ну, с мужчинами нет проблем: все в брюках. Марина Павловна, сегодня вы в трауре…

– Не в трауре, а…

– В черном платье. А что на вас было надето в прошлом году?

– Я была в летнем брючном костюме.

– То есть при карманах, так? Ниночка? Что-то такое яркое, как факел…

– Да, да, в алом платье без единого кармана.

– Но широкие обшлага на рукавах, – заметила Дарья Федоровна. – Три грамма яда туда поместятся.

– Я вообще не заглядывала в кабинет! Мы ходили в спальню…

– И отсутствовали почти пять минут, – не выдержала долго молчавшая Загорайская. – И чем там занимались, неизвестно. К тому же она бывала на даче и отлично знает расположение комнат.

– Вот вам еще один пример женской наблюдательности, – одобрил членкор. – Дашенька, если не ошибаюсь, вы были в этом же прелестном сарафане?

– Да.

– Ну, с ним все прозрачно и ясно.

– Даша не могла украсть яд еще и потому, – вставил Старый мальчик, – что она вообще не поднималась с места.

– Подведем резюме: теоретически к яду причастны я, Лукаша, Евгений, Загорайские (в сговоре или по отдельности) и Ниночка. – Членкор вздохнул. – Слишком много соучастников. Исключение: хозяйка и драматург.

– Алик также не входил в дом.

– С вашим Аликом, Дашенька, дело обстоит сложнее. Ведь он привез мышьяк? И если задумал преступление, то мог держать часть порошка при себе.

– И отравить давнего счастливого соперника, – вставила Загорайская с неиссякаемой энергией. – Или передать яд Дарье Федоровне, сидевшей рядом, чтоб она, по ее словам, «уже сделала».

– Таким образом, непричастным остается один Флягин подытожил членкор.

– Володя, – заговорила Дарья Федоровна, – когда тебя послали за розами, кажется, ты сказал, что знаешь, где они растут. Ты спускался перед этим в сад? Я не помню.

– Спускался в туалет. Ну и что?

– Значит, ты мог подойти к раскрытому окну кабинета, протянуть руку и взять мышьяк. Это реально – я проверила.

– Так-то вот! – воскликнул членкор уныло. – И второй путь ничего не дал. Каждый имел мотив и мог украсть и отравить.

Его брат с усмешкой оглядел присутствующих и заявил:

– Самое забавное заключается в том, что никто этого сделать не мог.

12

Начальственный благообразный старик произнес многозначительную фразу так спокойно и уверенно, что все вдруг бездумно расслабились, словно высвобождаясь из кошмара в реальный, такой прекрасный мир. Предзакатные лучи, звон кузнечиков, тихий зеленый шелест, терпкий аромат летнего исхода. Только вот не стихала крысиная возня (кто это предложил поджечь одну тварь и очистить дом?)… Но ведь сказано же: среди них нет убийцы. Эта безумная вдова держала всех под гипнозом пять часов, а благородный мудрый старик освободил. Он продолжал:

– Мне всегда это было ясно, но я не прерывал. Подумайте, какие захватывающие, леденящие душу переживания! Ну о чем бы мы с вами беседовали? О погоде да о политике – а тут? Всё на нервах, обнажаются подкладки, изнанки, помыслы и замыслы. Потрясающе!

– Так объясните же, почему никто из нас не мог убить Макса.

– Потому, Дашенька, что я был за рулем и, следовательно, возглавлял застолье. Как известно и как я доложил следователю, мне довелось покинуть компанию всего лишь раз. В мое отсутствие подсыпать яд в стаканчик Максима Максимовича не могли, поскольку к наливке, в которой он обнаружен, еще не приступали. Стаканчик стоял рядом с графином – вот как сейчас (проверьте по фотографиям), то есть перед моими глазами – зрение у меня дай Бог, – а главное, перед глазами самого хозяина. Или находился у него в руке. Так объясните же, каким образом могло быть совершено злодеяние? Никаким – клянусь своей жизнью!

– Сильно сказано, – Дарья Федоровна усмехнулась. – Находясь под столь неусыпным наблюдением, и сам Макс не смог бы себе подсыпать яду?

– Я думал над этим вопросом в свое время, поскольку следователь пришел к выводу, что хозяину проще было бы отравиться в доме в одиночестве, чем подвергаться риску при гостях (вообще тащить из коробки яд на веранду – абсурд!). Однако человеческая душа, Дарья Федоровна, жуткие потемки. Может быть, он хотел совершить этот акт именно в вашем, например, присутствии, на ваших глазах. Своеобразное извращение. А физически, так сказать, совершить это возможно. Ведь стаканчик был в его руках: хозяин – барин. Самоубийство, Дарья Федоровна. И причины у него, как выяснилось, были: он потерял вас… или, пардон, актрису. Как сказал бы поэт: перед нами развернулась трагедия любви!

– Сказано еще сильнее. Итак, вы клянетесь своей жизнью, что никто из гостей подсыпать яд Максу не мог?

– Клянусь.

– Так что же значат отпечатанная записка и коробка на столе?

– Это какое-то недоразумение.

– Так почему же оно не разрешилось сегодня? – Дарья Федоровна тяжелым взглядом посмотрела на каждого – и каждый отвел глаза. – Кто-то зачем-то раздобыл мышьяк и металлическую коробочку, ехал сюда тайком, взял ключ в сарае, открыл чужой дом и вошел в кабинет. Враг или друг? Если друг – отзовись, объясни, расскажи, что ты знаешь о тайне моего мужа, об этих ужасных драгоценностях, о которых Макс трижды упомянул перед смертью и из-за которых, видимо, погиб.

Она говорила тихим, монотонным голосом, с каждым словом возвращая гостей («Гости съезжались на дачу» – предупреждение?) в давешний кошмар, в свой одинокий ад.

Она говорила, в то же время лихорадочно соображая: «Глупо, безнадежно… он не заговорит при всех – тот, кто прислал мне яд. Он придет один, ночью, может быть, сегодня – за драгоценностями. Надо выпроводить их всех и ждать. Ночью? Я боюсь!.. Неправда! Я уже давно ничего не боюсь…» Так она уговаривала себя, между тем продолжая с усмешкой:

– Ну? Кто смелый? Молчите?.. Никогда не клянитесь жизнью, Евгений Михайлович, – это опасно, особенно когда гости съезжаются на дачу. Отравить Макса было невозможно – и все же он был отравлен. Значит – возможно. Легче всего это было сделать вам.

– Идя на допрос к следователю, я продумал этот вариант… в качестве, так сказать, соседа за столом и виночерпия. Но у меня есть свидетель: мадам Загорайская, которая, извините, добровольно следила за вашим мужем.

– Да, Марина Павловна – надежный сыщик. Однако ее внимание раздваивалось: она вынуждена была, подслушивать наши разговоры с Аликом. И – не исключено – между делом подсыпать яду. Или вы, или она могли это проделать, когда Макс уходил за гитарой. Вы – когда Лукаша фотографировал Загорайских и они смотрели в объектив, она – когда фотографировали вас.

– Слушай, Лева, ты заметил бы, как я подсыпаю мышьяк своему соседу?

– Успокойся, заметил бы. Ты не отравитель.

– Лев Михайлович, вы ничего не могли заметить: вы в это время курили трубку на ступеньках веранды.

– Ага! – вставил Загорайский. – Фотограф крутился вокруг стола с сигарой и стряхивал пепел в пепельницу возле стаканчика Максима Максимовича. То же самое проделывал Старый… простите, Александр Иванович.

– Я не курю сигар.

– А сигареты? Я вот вообще не курю.

– Вы! – не оставался в долгу Лукашка. – Вы когда подходили к жене фотографироваться, то самостоятельно угощались наливкой из графина и могли поменять стаканчики.

– О господи! – простонал членкор, раскуривая трубку. – Опять эта чертова круговерть, в которой все соучастники…

– Кроме вас, – вставила Дарья Федоровна. – Когда муж уходил, вас просто не было за столом.

– Ну слава Богу, хоть ты оправдан! – беспечно откликнулся старший Волков. – Ерунда все это! Я был абсолютно трезв и видел все, что у меня под носом творится!

– Но, Евгений Михайлович, – не сдавалась Дарья Федоровна, – вы не можете утверждать, будто в течение часа не сводили глаз со стаканчика Макса. Например, вы обращали активное внимание на женщин. Наверняка оборачивались, чтобы взглянуть на сад, хоть раз…

– Не оборачивался, Дашенька, честное слово, не взглядывал, мне хватало пунцовых роз на столе. Я был занят своими обязанностями. Я… – старик внезапно побледнел, покачнулся и прошептал: – Что-то с головой… кружится…

Среди гостей пронесся то ли вздох, то ли вскрик.

– Что с тобой? – закричал членкор и, резко повернувшись к брату, схватил его за руку. – Он же ничего тут не пил?.. Ты ведь не пил?

– Нет, не пил… я… – забормотал тот со страхом. – Почему ты спрашиваешь?

– Да потому что в этом проклятом доме…

– Я не пил… я только… вон у Дашеньки водички попросил, как мы приехали…

– Дарья Федоровна, вы что, всерьез считаете моего брата убийцей?

– Не более, чем всех.

– О Боже! – вскрикнула актриса истерично. – И ты нас всех… Ну да, он старик, он умирает первый! Алик, какое есть противоядие?.. Впрочем, ты наверняка с ней в сговоре… Что делать?

– Тошнота и рези в желудке – похоже на симптомы холеры, – поставил диагноз Старый мальчик, затянулся сигаретой и стряхнул пепел в пепельницу. – Тошнота и рези. Кто-нибудь ощущает? Никто? Я так и знал.

Тут и остальные вышли из оцепенения, и жутковатый галдеж заглушил было крысиную возню, как вдруг умирающий огляделся затравленно, вырвал руку и поспешно спустился в сад.

– Не нравится мне все, – угрюмо сказал членкор и отправился вслед за братом.

Оставшиеся перед лицом смерти вели себя по-разному: невозмутимо продолжал курить Старый мальчик; золотистый паж рыдал на плече рыцаря-неудачника, повторяя: «Я приехала сюда только из-за тебя», – и тот гладил ее руки; ученый секретарь вскрикивал бессмысленно и безостановочно: «Сумасшедший дом… сумасшедший дом… сумасшедший дом…»; Лукашка бегал взад-вперед по веранде, глубоко дыша по системе йогов; Дарья Федоровна сидела в задумчивости; Загорайская (вот кто не потерял хладнокровия) не сводила с нее глаз; наконец Старый мальчик поднялся, пробормотав:

– Однако пойти успокоить стариков?

– Одного, должно быть, успокоили навеки! – заорал ученый секретарь.

– Не те симптомы, – отозвался Старый мальчик со ступенек. – Просто нервы.

– Куда? – крикнула Загорайская. – Он подойдет к открытому окну и достанет мышьяк!

– Окно закрыто на шпингалеты, – рассеянно объяснила Дарья Федоровна.

Старый мальчик скрылся, Загорайская тотчас придвинулась к хозяйке и зашептала на ухо:

– Вы действуете глупо. Членкор прав: вам предложили сделку за молчание. Отдайте эти чертовы драгоценности, не жадничайте – иначе кто-то потеряет терпение и заговорит.

– Кто?

– Я же говорю: глупо! Надо было с каждым из нас связаться по отдельности и договориться. Кто ж публично признается в шантаже?

– Это вы напечатали записку?

– Нет. Если б у меня были твердые доказательства вашей виновности, я бы рассказала о них следователю. А у шантажиста, очевидно, они есть.

– Как вы думаете, кто это?

– Да хотя бы этот нищий Флягин. Может быть, он подслушал ваш действительный разговор с мужем перед смертью, а не то, что вы нам преподнесли. Впрочем, что гадать? Закругляйте это бестолковое следствие и ждите. Он придет. Или она.

– Она?

– Крокодиловы слезы и хватка крокодила, не видите, что ли? Если драматург знает – знает и она. И неизвестно еще, что ей сказал Максим Максимович, когда они ходили за гитарой. Эта шлюха крутилась тут без вас целый месяц и мало ли что могла пронюхать. Мой совет: отдайте все, что потребуют.

Почему вы заботитесь обо мне?

– Вы страшный человек, Дарья Федоровна, и никогда не любили его. Но я не хочу скандала.

– Боитесь?

– Не хочу, чтоб трепали имя Мещерского.

– Как благородно! Вы не хотите, чтоб трепали имя Загорайских.

– Эх, Дарья Федоровна, если б вы знали, что такое любовь и кого вы потеряли.

Едва закончился этот разговор, как братья Волковы с зубным врачом поднялись на веранду. Старый мальчик повторил:

– Нервы, – и сел рядом с хозяйкой.

– Значит, есть надежда, что мы не отравлены? – Лукашка встряхнулся. – Тогда я пошел! – и подхватил свой портфельчик с пола. – «Ангела», Дарья, я тебе дарю в честь сегодняшнего… Что сегодня было-то? День рождения или поминки? В общем, дарю. Без «Аполлонов» перебьюсь, жизнь дороже. Прощайте, дорогие мои, надеюсь, мы больше не увидимся.

Поднялись Загорайский и Флягин с актрисой.

– Крысы первыми бегут из проклятого дома, – заговорил членкор, загораживая выход. – Однако я хочу добиться истины, и я ее добьюсь.

– Без меня, без меня…

– Прошу по местам!

Было в его голосе, в его глазах что-то такое, что не давало ослушаться; Лукашка покорился, и все расселись в прежнем роковом порядке; и так же шуршали крысы и зиял пустотой венский стул незримого хозяина.

13

Истина надвигалась исподволь, сквозила легчайшим сквознячком сквозь щели и лазейки, шуршала истлевшей соломой на чердаке, отзывалась жалобным, почти неслышным боем бабушкиных часов в недрах старого дома.

Членкор заговорил настойчиво:

– У моего брата, как справедливо заметил наш медик, сдали нервы. Он прогулялся по саду и пришел в себя. Так, Евгений? Тогда ответь при всех (раз уж ты отказался отвечать мне): что с тобой случилось?

– Старость, Лева, вот что со мной случилось.

– Ну, ну, здоровьем тебя Бог не обидел. И ты единственный из нас смотрел на это опасное следствие как на игру и забавлялся. Я не боюсь спрашивать при всех, потому что уверен в тебе, как в себе самом. Ответь: ты что-то вспомнил?

– Лева, не надо.

– Надо. Произошло убийство.

– Никогда не клянитесь жизнью, – забормотал старик глухо и бессвязно, – жена убитого права. Убитого – вот в чем ужас! И тогда на столе цвели розы вот такие же, пунцовые… нет, пышные, оранжерейные. Мы ж с тобой привезли, помнишь? А меж ними и стаканчиком Максима Максимовича вдруг появилась бумажка… Как же я забыл про нее? То есть не забыл, я и внимания не обратил, не придал значения… А ведь потом она исчезла. На фотографии ее уже нет, на той последней фотографии, когда пили здоровье покойника. Дарья Федоровна, дайте мне карточки! Он вгляделся: руки, державшие снимок, дрожали. – Ну да, ее нет… и в пепельнице нет, кто-то взял.

– Какая бумажка? – прошептала Загорайская. – Я ничего не видела.

– Бумажка… не салфетка, нет!.. клочок писчей серой бумаги, мятый… – Евгений Михайлович помолчал. С белым налетом порошка.

– Евгений!

– Да, да, ты прав – убийство… страшное, непостижимое. У меня на глазах! Дарья Федоровна, вы видели эту бумажку?

– Нет.

– Товарищи, кто-нибудь видел? Серая, мятая… ну?

Молчание.

– Может, кто ее выбросил? Вспомните!

Тяжелое, затаившееся молчание.

– Никто из нас ничего подобного не видел, – заявил Старый мальчик с напором, а Загорайский подхватил:

– Ну, если Евгений Михайлович настаивает на своем, значит, сам Мещерский всыпал себе под столом яд, положил эту бумажку, а потом убрал.

– Не мог он этого сделать! Он уходил за гитарой, а она исчезла, когда фотографировали меня, а Лева курил на ступеньках… нас отвлекли. Вот, глядите, – старший Волков лихорадочно листал стопку фотографий. – Вот следующий после моего снимок – Загорайские; возле стаканчика ничего нет, видите?

– «Нас отвлекли», – задумчиво повторил членкор. – Почему в саду ты мне отказался отвечать? Чего ты испугался?

– Мы с тобой среди чужих людей. Мы здесь никого не знаем, а там в кабинете стоит…

– Ты хочешь сказать… Погоди! Медик привозит яд, ученая дама разыгрывает эпизод с Пицундой, жена требует цыганских романсов, актриса увлекает хозяина за гитарой, фотограф организует суматоху и поднимает меня из-за стола, Загорайские позируют, драматург спускается в сад… Любопытный хоровод. Ты помнишь, когда увидел эту чертову бумажку?

– Кажется, после ухода Максима Максимовича с Ниной… Ну да! Я хотел положить ее в пепельницу: стол был так чист и красиво убран! – но тут Лукашка приказал нам улыбаться.

– И мы улыбнулись. Дарья Федоровна, какого сорта бумага лежит на письменном столе? Ну, на чем написана предсмертная… то есть прощальная записка?

– Дешевая, тонкая.

– Серая?

– Серая.

– Марина Павловна, вы такой бумагой снабжали Максима Максимовича?

– Да, низшего сорта, для черновиков докторской.

– Так. Дарья Федоровна, к вам съезжались всегда одни и те же гости?

– Да, уж пять лет, по праздникам.

– Зачем ты привез нас, Лукаша?

– Я хотел с ремонтом…

– У тебя опять промашка вышла. Товарищ драматург, вы точно записали последний разговор с Максимом Максимовичем?

– Точно.

– Сомневаюсь. Кому еще и в каких выражениях говорил хозяин о драгоценностях? – Пауза. – Ну? Он ведь общался со всеми вами перед смертью. По службе, по любви, так сказать, по обмену книг, приглашал на день рождения, жаловался на крыс, проклинал какую-то тайну и считал ее позорной. Кто кого предал – вы его или он вас? Или «предательства нет»? Что он знал о вас или вы о нем? На празднике в присутствии стольких людей незаметно подсыпать яд в серебряный стаканчик невозможно. Да, нас с братом отвлекли, однако он успел заметить серый клочок с налетом порошка.

Гости молчали, и странно прозвучал в этом странном молчании голос хозяйки:

– «Гости съезжались на дачу» – пушкинский пароль, таинственный отрывок», – сказал Макс, встречая своих гостей, свою смерть.

Открытая веранда выходила на запад, тень навеса отступала, вот исчезла совсем, и предзакатные лучи – золото с багрянцем – сквозь деревья старого сада вдруг ярко и пронзительно озарили «пир во время чумы», обнаженные застывшие лица без праздничных улыбок. И она сама сыграла свою зловещую («инфернальную») роль. Весь год Дарья Федоровна чувствовала и сознавала себя убийцей – не освободиться от этого ощущения, вспоминать детали и слова, оттенки интонации, смех, жест, поворот головы. Да и как освободиться – «пир» снился почти каждую ночь; и во сне и в бессоннице муж уходил в темный вечный провал – и напрасно гадать, воображать другой исход: если б она могла простить? Не было бы мертвого тела в кабинете. «Даша, пойдем чаем займемся?» – «Нет». – «Я тебя прошу». – «Нет». И все же я не выдержала, пошла, переступила порог. «Я счастлив, только не уходи», – сказал он, пошел мне навстречу и умер – слишком поздно я пришла! Ты не подонок, и я не могу без тебя жить. Разве это жизнь? Это сон. Продолжается бесконечный сон, в котором гости-соучастники продолжают съезжаться на дачу.

Последние слова она нечаянно – отчаянно! – произнесла вслух и нарушила застывшую тишину. Поднялся гул и ропот – крысиная возня, – но она продолжала упрямо:

– Мне кажется, в этих словах – ключ к убийству.

Ропот усилился; Дарья Федоровна не слушала: сейчас они совместно сплетут новую словесную сеть недомолвок, вранья и оправданий; они не знают, что Макс предупредил меня, подчеркнув четыре слова в черновиках своей докторской. И Лукашка не знает, иначе он не отдал бы мне папку. И я им ничего не скажу, я во всем разберусь сама.

– Мистика какая-то, – растерянно протянул ученый секретарь. – Мракобесие какое-то.

– Удивительно удачное словцо вы подобрали, Виктор Андреевич, – заметил членкор. – Мрако-бесие. Нет, не совсем удачное. То бесы во мраке. А у нас: как крысы, средь бела дня, на солнце, прилюдно и безнаказанно – вот в чем оригинальная особенность нашего преступления. И жертва не сопротивляется, напротив охотно идет навстречу. И бумажку с ядом отчего-то никто не замечает. Ах, кабы не ремонт да не два старых дурака – это мы, Евгений, с тобой, – как бы гладко все сошло!

– Лев Михайлович, – спросил Старый мальчик резко, – какая тайна, по-вашему, может объединять нас всех? Ученого секретаря, например, фотографа и актрису? Меня и мадам…

– Вам виднее, вы медик и можете рассчитать миллиграммы. Возможно, тайна смерти. Иногда мне кажется, это единственное, что объединяет людей вообще.

– Ладно, – Дарья Федоровна встала. – Когда виновны все виновного нет: так получается. Считаю наше следствие законченным.

– Ничего никогда не кончается, Дашенька, запомните, – сказал членкор задумчиво. – В пушкинском отрывке, так полюбившемся вашему мужу, все стремительно идет к катастрофе. Любовь, страсть, отчаяние. Концовки, к сожалению, нет.

– Концовка наступит в понедельник, – ответила Дарья Федоровна с усмешкой. – Ведь речь идет о тайне понедельника?

14

Гости уехали наконец, она осталась одна. «Мне надо прибраться, прощайте», – твердила она на предложение «поехать вместе» или «остаться вместе» Волковым, Старому мальчику, Загорайским, всем, всем, не желающим покидать «безумную вдову» на даче. Дарья Федоровна глядела с веранды вслед: молчаливая компания продефилировала вдоль забора и скрылась, взревел мотор, умчались братья. Выждав еще бесконечные пять минут, она бросилась в прихожую и вдруг остановилась во тьме перед закрытой дверью кабинета. «Я не боюсь!» – повторила вслух назойливую фразу. Да, там яд, там умерли мать с сыном, и, возможно, туда придет он. Или она! Или они? Но если я не узнаю истину, будет длиться и длиться этот мерзкий сон, темный провал, вечный упрек.

Дарья Федоровна понимала, конечно: надо бы остаться с верным человеком, свидетелем и защитником, – да где ж его взять? Она отворила дверь и шагнула через порог. Вот и та женщина давным-давно, после гибели мужа, так же отворила дверь, вошла и не вернулась. В прозрачных сумерках былую старинную прелесть обрел пыльный прах эпох, уютно тикали часы с возлюбленной пастушьей парой на бюро драгоценного дерева, кушетка в углу… здесь лежал истлевший труп, когда бабушка…

Хватит! Надо заниматься делом. Бабушка… Что я хотела? Сюда вошла бабушка и увидела… нет, не то! За столом кто-то что-то сказал о бабушке, что-то странное… меня задело какое-то слово, не могу вспомнить… Ладно, потом, может быть…

Она выдвинула верхний ящик письменного стола и достала зеленую папку в голубых накрапах. Сегодня никто не мог войти сюда и украсть, подменить, перепутать. Развязала тесемки. Разберет она что-нибудь в гаснущем закатном огне? Включать свет опасно: заметно с улицы – он, она, они могут не войти. Нет, пока видно: сумбурное нагромождение строк… Дарья Федоровна поспешно нашла 287-ю страницу – и вновь безумьем и абсурдом отозвались четыре быстрых роковых слова: ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ. Она глаз не могла отвести от подчеркнутой строчки, и чем больше вглядывалась, тем более необычным, несуразным казалось ей написанное. В чем необычность? Ну, ну, сосредоточься… Никакой мистики: это не егорука, это писал не Макс… Что писал? «Гости съезжались на дачу» под таким условным названием нам известно начало повести, при жизни Пушкина не публиковавшееся. Изменения, внесенные в текст автором…» Да что такое? Что же это? Держа раскрытую папку, она подошла к окну. Да, почерк похож, но это не его почерк! И бумага скорее желтая, чем серая. Как же она могла обознаться за столом? Дарья Федоровна торопливо перелистала таинственную рукопись. Вот начало. Совершенно верно, она не обозналась: знакомая серая бумага, которую выдавала в институте Загорайская, знакомые нервные буквы… Это Макс! Зачеркнуто, вставлено, переставлено, но разобраться можно.

«Сын за отца не отвечает? Кажется, так в свое время выразился Ваш вождь (чувствуя усмешечку под знаменитыми усами)? Ладно, не Ваш. – Вам самим крепко досталось, и почти весь семинар погиб по вине моего отца-предателя. Вы не пожелали в 57-м разговаривать с моей бабушкой Ольгой Николаевной. Помните? – Дарья Федоровна вздрогнула, во тьме сверкнул просвет… Бабушка Ольга Николаевна! Как же я не сообразила сразу? Кто это сказал?.. Не может быть! Мне просто померещилось… Дальше! – Мещерский недостоин реабилитации – пусть так! А если не так? Вы лично читали его показания? Между ним и Вами проводились очные ставки? Я прошу у Вас истины, какой бы «позорной» (Ваше словечко) она ни была: на каком основании существует столь тяжкое обвинение? Все это стоило жизни моей матери и в корне изменило мою собственную жизнь.

Да, я обрел отечественные «корни» но какие! Скажут: такое было время, ломались и самые смелые, кто имеет право судить и т. д. Я не сужу (я – благополучный и беспечный человек), не сужу, а безумно жалею их – и Вас – и хочу знать: как, почему были истреблены мои близкие? И другие близкие? У бабушки – годы молчания и страха, у меня – полного забвения. Тотальный страх и забвение – вот чего Вы хотите добиться своим молчанием (уверен, и отца народов частенько трясло от страха).

Впрочем, простите, я Вас понимаю: возвращаться к прошлому тяжело и больно. Почти месяц я занимаюсь бумагами и письмами нашей семьи (начиная с 13-го года) – жестокий и грозный мир. Но поверьте мне, и там я чувствую любовь и жалость. Это главное, это открылось мне раз и навсегда.

После ареста Мещерского и изъятия части архива мама собрала оставшееся, отвезла в Опалиху и сложила в сундук на чердаке. И на даче она покончила с собой: отравилась мышьяком. Сейчас я сижу в этой комнате, пишу Вам, а потом продолжу разбирать отцовскую рукопись – кажется, единственную цельную рукопись, оставшуюся от него (да и то страниц не хватает, все перепутано). Не знаю, издавалась ли она, я не специалист. Рассчитываю все закончить к понедельнику и передать Вам с надеждой и верой. Я – сын предателя – прошу последнего права: ответить за моего отца».

Далее были записаны телефон и ничего ей не говорящие фамилия, имя, отчество: Бардин Алексей Романович.

Тайна понедельника! Позорная тайна, которую они с бабушкой скрыли от нее. Дарья Федоровна глубоко вздохнула и перевернула страницу. Пожелтевшая от времени хрупкая бумага, черные чернила, заглавие:

 
«Драгоценности русской прозы»
 

(сравнительный анализ рукописных вариантов и окончательных редакций прозаических произведений Александра Сергеевича Пушкина)

Пушкин как «чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа…».

Едва слышно застонали ступеньки веранды, половицы… медленные осторожные шаги, тяжкий скрип входной двери, тишина… кто-то стоит в прихожей. Она пошла от окна навстречу… кому? чему?.. «Как, почему были истреблены мои близкие?» Дверь внезапно открылась – и в густом вечернем сумраке Дарья Федоровна, Дашенька, с нетерпением и ужасом увидела такое знакомое с детских, школьных лет постаревшее лицо.

15

Сумрак внезапно перешел в ночь. Она распахнула настежь окно: великолепная августовская ночь с цветами и звездами вошла в душную затхлую комнату. Потаенная реальность «пира во время чумы» постепенно раскрывалась, детали, слова, жесты проявляли подспудный смысл… все влеклось к беспощадной развязке – мертвому телу, вот здесь, на полу, подле окна. Бабушка Ольга Николаевна… чуть косо поднимающийся дымок-сквознячок сквозь щели и лазейки старого дома, нуждающегося в ремонте… вороватая фигура фотографа с потрепанным портфельчиком… Она ждала томительно и жадно, как никогда еще в жизни не ждала; упала ночь, и шепот из сада позвал:

– Дарья Федоровна!

– Да! – Она вздрогнула и выглянула в окно.

– Тихо! За нами могут следить.

– Как хорошо, что вы…

– Да, да, счел своим долгом, вернулся на электричке.

– Проходите в дом, дверь не заперта.

– Как вы неосторожны. Ладно, устроим западню… если он не здесь уже, конечно. Ничего подозрительного не заметили?

– Нет.

– Немедленно закройте окно.

Придвинувшаяся тень отдалилась, исчезла в ночи, едва слышно простонали ступеньки, половицы, двери. Тень надвинулась с порога и сказала:

– Окно закрыли? Свет не зажигайте. Опасно.

– Вы уверены, что он придет?

– Куда ему деваться? Вы ж объявили, что тайна откроется в понедельник. Понедельник надвигается.

Они стояли посреди кабинета друг против друга.

– Вам известен такой человек: Бардин Алексей Романович?

В неплотной звездной тьме она уловила движение его правой руки, скользнувшей за борт пиджака, и отскочила за стол, успев крикнуть:

– Знаю не только я, вы себя губите бесповоротно!

– В доме никого нет. – Он медленно приближался. – Но я не хочу пользоваться этим. Вы знаете, что мне нужно.

– Вам не найти, я спрятала.

– В таком случае… – Он вдруг схватил ее за руку и рванул на себя.

– Я согласна на сделку, – сказала она быстро, вглядываясь в блеснувшие безумным огонечком глаза.

– То есть?

– Я отдам, но сначала хочу понять, как погиб мой муж.

– Дался вам этот подонок!

– Ах, дело не в нем, – она пошевелила пальцами, освобождаясь из мертвой хватки. – Я просто хочу определить степень своей вины перед ним и получить наконец свободу.

– О Господи! – Он засмеялся, пошел и сел на кушетку между нею и дверью; пружины жалобно взвизгнули. – Никто ни в чем не виноват. И я не виноват. Естественный отбор, понятно?

– У меня есть доказательства.

– Их просто не существует в природе! – отрезал членкор. – Иначе я б тут с вами не церемонился, хотя… в своем роде, Дарья Федоровна, вы меня восхищаете, как выразился этот придурок Лукашка. Было бы жаль. Ладно, поэзию в сторону. Что за доказательства?

– Сначала несколько вопросов.

– Никаких вопросов.

– О, совершенно невинных. Вы кончали университет?

– Да.

– В каком году?

– В 52-м.

– Учились на семинаре Мещерского?

– С чего вы взяли?

– Вы себя нечаянно выдали: сегодня за столом назвали бабушку Ольгой Николаевной. Я никогда не звала ее по имени-отчеству – просто «бабушка»; Макс тоже. Стало быть, вы знали Мещерских раньше.

– Это не юридическое доказательство. Его не подтвердит никто из гостей, потому что никто ничего не заметил.