Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

– Ребята подчинялись вам безоговорочно, – продолжала Марина, – и по приказу пошли бы на все… особенно Рома – нежный, как девочка.

– Неужели вы помните?

Она ответила милой улыбкой воспоминания.

– Помню трех мальчиков во дворе… нет, подростков, вам уже по двенадцать-тринадцать было.

– Невинных отроков. – Егор усмехнулся, вспомнив Серафиму Ивановну: «Антон – кроткий отрок».

– Отрок – это красиво, – согласилась циркачка. – Насчет невинности вам виднее. Вы всё околачивались возле голубятни.

Вдруг вспомнилось: бессрочные каникулы, бездонное небо, птицы – серебряные стрелы в лазури, – и вся жизнь впереди. Один расстрелян, другой в очередной раз женится, третий разыскивает убийцу.

– Морг задушил голубя, – внезапно сказал он; иллюзия детского рая разрушилась.

– Приблудный вожак мог увести стаю, – пояснила Марина.

– Как же я забыл! Ваш муж…

– Это не он. Он нашел его уже задушенным, голова была оторвана.

– Не врите! Я вспомнил. Морг повторял: «Этого голубчика надобно придушить!»

– Мне он говорил…

– Еще б он сознался! В Морге есть жестокость.

– Не более, чем в каждом.

– Ада сбежала от него в Орел, она его боялась. И сейчас он признался, что не может простить, что ему не жалко…

– Мало ли что он буровит, он большой болтун. Но вы-то чего нервничаете?

– Вечером перед убийством клоун продемонстрировал нам свои таланты. Фокусник.

– Вы его в чем-то обвиняете?

– Он один из претендентов. Вас не интересует, кто второй?

– Кто? – выпалила циркачка.

– Ваш тайный друг психиатр. Претенденту – назовем его так – в преступлении помогала женщина. Вы следите за ходом моей версии?

– Егор, не надо. Это может плохо кончиться.

– Вы мне угрожаете? Так вот. Какая-то почти сверхъестественная женщина, она не оставила абсолютно никаких следов. Тем не менее она существует…

– У вас было слишком большое потрясение, я понимаю.

– Только не надо делать из меня сумасшедшего. У меня есть доказательства ее существования – вполне материальные. – Егор поднялся, она вскочила, метнулась к двери, но остановилась; он подошел к письменному столу, рванул на себя верхний ящик. – Смотрите!

Ящик был пуст. То есть лежали там старые тетрадки, письма, однако лента и сумочка…

– Она их взяла, – пробормотал он оторопело, роясь в ящике; ворох бумаг с тихим шелестом просыпался на пол. – Вы их взяли?

– Егор! Опомнитесь!

– Зачем вы приходили?

– Я хотела попросить вас…

– Ну, ну?

– Ни о чем никому не рассказывать.

– О вас с Германом не рассказывать?

– Да.

– Чего вы боитесь? Что вас с ним связывает, черт возьми!

– Я его пациентка.

Так я и думал! «Надо мною ангел смеется, догадалась?» Это вы положили Сонину ленту на могилу!

– Господи, какой кошмар! – закричала циркачка и исчезла.

Егор кинулся следом, голубой силуэт впереди проскользнул бесшумно и скрылся во тьме черного хода.

* * *

«Многоуважаемый Георгий Николаевич!

На другой день после нашего разговора в склепе я отправился к заутрене в Троицкую церковь с целью порасспрашивать прихожан по интересующему нас вопросу. И представьте себе, довольно скоро мне удалось (с помощью женщины, торгующей в храме свечками) познакомиться с некоей Марфой Михайловной – старушкой древней, но обладающей, как ни странно, памятью. Марфа Михайловна некогда была соседкой Екатерины Николаевны Захарьиной, умершей летом (точная дата не установлена) 1965 года.

Сообщаю сведения. Захарьины – род старинный, богатый, владевший под Орлом поместьем, в силу чего некоторые члены были расстреляны в эпоху «красного террора», некоторые рассеялись по Руси-матушке, остался же в Орле один юноша, почему-то нетронутый, кажется, Иван (говорит Марфа Михайловна). Иван и женился впоследствии на Екатерине Николаевне, дочери сапожника, имевшей полдома по улице Октябрьской, возле «дворянского гнезда» (во второй половине и сейчас проживает Марфа Михайловна). У Захарьиных родился сынок Алексей, который, окончивши школу, уехал учиться на рабфак в Москву, где, в свою очередь, завел семью. Иван погиб на полях Отечественной, и Алексей умер от ран в сорок шестом, успев, однако, родить дочку Аду. Как я понимаю, она и есть героиня нашего расследования.

Московские Захарьины (мать с дочерью) отношений с Екатериной Николаевной почти не поддерживали, ограничиваясь поздравлениями по праздникам. Как вдруг в шестьдесят пятом (Марфа Михайловна помнит точно, поскольку именно в тот год похоронила соседку), весной, кажется, в апреле, они обе явились в Орел. Причем мать (насчет имени тут у старушки провал – вроде бы Варвара) сразу уехала обратно. А Ада, молоденькая красавица, беременная (хотя с виду и незаметно; бабушка ее говорила Марфе Михайловне: в захарьинскую породу – рыжая, белокожая, глаза черные), Ада осталась рожать. Почему именно в Орел? Тут целый роман с любовными тонкостями и переживаниями. Изложу как смогу. Оказывается, Ада принимала ухаживания (и даже более того) соседа-студента Васьки, не задумываясь о последствиях, поскольку молодые люди собирались пожениться. Однако, на беду или на счастье, мать устроила ее санитаркой в психиатрическую больницу, где она, как говорится, встретила свой идеал. Нет, не больного, а самого главного врача, знаменитого доктора (надо думать, того психиатра, что не верил в дворянский склеп? – ученые часто неверующие в своей гордыне). Как бы там ни было, красавица рассказывала старушкам, что жить без него не может, что он называет ее «ангел мой», но, узнав про беременность, наверняка от «ангела» откажется. Такой, стало быть, высоконравственный господин. А спохватилась Ада избавиться от ребенка, когда аборт делать было уже поздно. Словом, простая история, обычная, и если б она не вспомнила наш город перед ужасной своей кончиной незачем было эти семейные тайны ворошить. Но я продолжаю с уверенностью, что все в мире имеет связи, причины и следствия.

Меж обитателями домика на Октябрьской все дебатировался вопрос: куда девать будущую малютку? Естественно, Ада в Орел приехала, чтобы подбросить дитя государству, но старорежимные старухи восставали против этого со страшной силой. Ко всему прочему, боялись покинутого Ваську, способного, по слухам, на все. Ото всей этой нервотрепки красавица наша с утра уходила как будто в одиночестве – куда? Вы, конечно, уже догадались, Георгий Николаевич: на Троицкое кладбище. Марфа Михайловна вспоминает, что Ада, барышня с волей и характером, была в непрерывном трепете и волнении, что в ее положении, впрочем, понятно. И в результате произошло событие печальное, которое, однако, развязало все и всех (а может быть, наоборот – связало и отозвалось через много лет): в начале июня Ада родила семимесячную девочку, тут же и скончавшуюся.

Похоронили ее вроде бы (говорю «вроде бы»: старушки на погребении не присутствовали, выносили гроб прямо из морга при роддоме, всё уладила срочно приехавшая мать), так вот, лежит она вроде бы на том же Троицком, но точное место неизвестно. Сегодня утром я туда наведался, могилку, разумеется, не нашел. Сколько их, безымянных, заброшенных, затоптанных видимо-невидимо. Неужто так атрофировалась наша «любовь к отеческим гробам»? Или уповать на диалектику: когда дела доходят до худшего они невольно поворачиваются к лучшему? Вам не кажется. Георгий Николаевич, что до худшего мы уже дошли? Где поворот?

Но – я отвлекся. Вот что запомнила Марфа Михайловна. Ада почувствовала сильное недомогание, и бабушка дала в Москву телеграмму (зашифрованную, так было условлено из-за изверга Васьки). Мать приехала в тот же день под вечер, наняла такси и увезла дочь в роддом. Вернулись они обе наутро с известием о смерти. Ада была в очень тяжелом состоянии, слегла и бредила, молоко у нее пропало. Оставлять ее одну было нельзя, поэтому старушки дежурили у постели (интересно, что визитов доктора Марфа Михайловна не запомнила). Мать быстро управилась с похоронами, Екатерина Николаевна просила показать могилку, и та обещалась, но, поскольку бабушка едва таскала ноги, договорились, что пойдут на кладбище, когда невестка приедет в Орел устанавливать младенцу памятник. Но этому не суждено было сбыться.

Через несколько дней после отъезда московских Захарьиных (на прощанье Ада заявила, что ноги ее больше в Орле не будет) Екатерина Николаевна скончалась от астмы и, по хлопотам соседки, нашла успокоение возле старинного склепа. Невестка приезжала ее хоронить и еще раз – продать наследственную половину дома. Больше никого из них Марфа Михайловна не видела и никогда о них не слышала.

Вот все, уважаемый Георгий Николаевич, что мне удалось узнать. Думается, памятник умершему ребенку так и не был установлен, иначе я бы его сегодня нашел (впрочем, неизвестно, под чьей фамилией похоронена девочка, похоронена ли она вообще и если да – то не в семейной ли усыпальнице?). Грустью и тленом веет от этой истории, но пока что ничего криминального я в ней не вижу. Однако что-то нехорошее чувствую, недосказанность, странную поспешность, горячечность и ложь.

Если жизнь сложится так, что придется потревожить прах мертвых (ведь мертвые продолжают тревожить живых), так и быть, я Вам помогу. И все-таки лучше сначала исчерпать все пути и средства на земной поверхности. Вы не находите? Итак, жду от Вас ответного письма. Дай Вам бог успеха.

Петр Васильевич Пушечников».

«Уважаемый Петр Васильевич!

Ваши изыскания удачливы и ценны, умозаключения проницательны. Особенно вот это высказывание: о печальном событии. которое развязало все и всех, а может быть, наоборот, – связало и отозвалось через много лет. Прекрасно понимаю, что у нас легче вскрыть склеп, чем навести нужные справки, – и все же большая просьба. Постарайтесь, пожалуйста, узнать в роддоме (или в месте, где располагается его архив) следующие сведения. Находилась ли там в начале июня 1965 года Ада Алексеевна Захарьина? Действительно родила она ребенка и ребенок этот умер? А если остался жив – то какова его дальнейшая судьба, то есть отражение ее в документах?

Если моя просьба окажется слишком затруднительной, приеду по первому Вашему зову. Пока же привязан к Мыльному переулку, где, вероятно, проживает убийца и происходят события странные.

Заранее благодарен. Всего Вам доброго.

Егор Елизаров».

* * *

Он вышел из дома опустить письмо в почтовый ящик на углу, наискосок от дома номер семь. В гаснущем свете июньской зари провизжал пустой багряно-красный трамвай. Электрический визг полоснул по сердцу. Поздно. Егор постоял на углу – все мерещился троицкий склеп в зелени – и медленно двинулся к подъезду.

Выходя с письмом, он включил электричество – выключатель внизу, в тесном тамбуре между уличной и внутренней дверьми, – сейчас на лестнице было темно. Значит, кто-то из соседей успел навести экономию. В глубокой тьме Егор начал подниматься – и вдруг остановился. Возникло ощущение чьего-то невидимого, неслышимого присутствия (как у Антона там, среди мертвых, мелькнула мысль), что-то мягкое, летучее коснулось ноги, он спросил хрипло: «Кто тут?» Молчание. «Кто тут?» В ответ – крик, исступленный, нечленораздельный, гибельным гулом пронзивший парадные покои, старый особняк, испуганную душу.

Он так и остался стоять столбом посреди лестницы. Здешний, земной шум – скрип двери, смутные голоса, шаги – заполнил пространство. Вспыхнул свет. Действующие лица застыли на ступеньках, на истертых плитах, словно застигнутые врасплох. В тамбуре возле выключателя – Серафима Ивановна, Алена в розовой пижаме у начала лестницы, Катерина (и ночью в трауре – помни о смерти) на своем пороге. Эксцентрическая пара: циркачка в джинсах – ближе всех к Егору, за ней замер клоун, сощурив острые глазки, руки в складках шаровар. Повыше: невозмутимый Герман Петрович в черном домашнем бархате и небрежно-элегантный Рома. А в нише между вторым и третьим этажами кружился на месте и нежно пел дюк Фердинанд.

– Кто кричал? – угрюмо спросил психиатр.

После паузы все заговорили бессвязно и разом – разноголосый звук, ничем не напоминающий давешний потусторонний крик.

– Кто? – повторил Егор, наконец встряхнувшись. – Кто выключил свет?.. Что же вы молчите? Я только что выходил, включил… потом темно. И кто-то пролетел, коснулся… – Взгляд упал на свирепого кота психиатра, продолжающего уютно урчать. – Может, дюк Фердинанд…

– Стало быть, это мой кот кричал?

– Герман Петрович, – сказала Серафима Ивановна, – творится что-то странное.

– Не могу не согласиться. С тех пор как этот молодой человек вообразил себя сыщиком, жизнь стала невыносима.

– И чертовски разнообразна, – подхватил Морг. – Разве вы не слыхали последней новости? Убийца-то не Антон, а я.

Катерина мгновенно исчезла, громко хлопнув дверью.

– Слушайте, вы, оба! – Егор перевел взгляд с клоуна на Германа Петровича. – Против моей воли я был втянут в тайну.

– Кем втянуты? – холодно поинтересовался Герман Петрович.

– Двадцать шестого мая кто-то принес на могилу Сони ее алую ленту и перевязал мой прошлогодний букет.

– Не может быть! – крикнула Алена, клоун ухватился за перила, словно боясь упасть, его жена озиралась с жадным любопытством.

– Покажите ленту, – сказал смертельно побледневший Неручев.

– Ее у меня украли.

– Да ну? Я предупреждал, что вы плохо кончите.

– Рома, скажи!

– Я видел ленту у него в столе.

– Кто сейчас кричал в парадном? – прошептал психиатр.

– Вы тоже улавливаете связь между… начал Егор напряженно, как вдруг Марина заявила:

– Мне страшно, – определив тем самым всеобщий настрой: страх иррациональный, бессознательный, который иногда всплывает во сне. В жидком свете просматривался тамбур, лестница, ниши без фонарей и статуй. Никого – кроме семерых свидетелей.

Психиатр заговорил властно:

– Вы скрыли от меня ленту на кладбище.

– Я боялся, нас там кто-то слышит или видит, а потом…

– Вы смеете подозревать меня?

– Герман Петрович. – вмешалась Серафима Ивановна, – успокойтесь.

– Я абсолютна спокоен.

– Давайте отложим на завтра.

– Нет! Карты на стол.

– Так кто убийца-то? – пробормотал Морг. – Я или Герман?

– Замолчи! – воскликнула его жена, а Неручев заключил, барственно растягивая слова:

– Кого происходящее интересует и касается, прошу подняться ко мне.

И все без исключения медленно пошли наверх, причем очнувшийся от непривычного умиления дюк Фердинанд сопровождал это шествие поистине змеиным шипением.

В прихожей под венецианским фонарем – радужные блики играют на створках трельяжа – Герман Петрович сказал:

– У меня в кабинете уже постель разобрана. Прошу сюда.

Приглашенные прошли в комнату Ады и расселись за овальным столом драгоценного красного дерева, на котором не благоухали ландыши, персидская сирень и гиацинты, не сверкал хрусталь и не притягивали глаз роковые карточные фигурки и пятна.

Герман Петрович открыл балконную дверь (она была открыта в день убийства, и кто-то, может быть, воспользовался… «Не суетись!» – приказал себе Егор, едва сдерживая лихорадку следствия), в комнату вошла ночная, утомленная гигантским городом свежесть.

– Можете курить, – хозяин положил на полированную столешницу, отражавшую искаженные лица, пачку «Золотого руна» и спички, поставил пепельницу, закурил, сел напротив Егора и произнес: – Вечером накануне убийства мы сидели за этим столом. Зазвонил телефон, женский голос сказал злорадно: «Надо мною ангел смеется, догадалась?»

– Ангел! – Морг вскочил и опять сел. – Про него Соня крикнула перед смертью в окно, я отлично помню! Егор, ты же был во дворе!

– Мы все помним. Герман Петрович, после звонка вы сказали, что это ваша пациентка.

– Я неудачно пошутил.

– Вы набросали в разговоре со мной ее психологический портрет: мстительная, экзальтированная, надломленная, верящая в чудеса и проклятия.

– Принести на кладбище ленту мертвой… – произнес Неручев ледяным тоном. – Психоз, навязчивая идея… или предельный цинизм, вандализм – тоже, знаете, отклонение не из легких.

– Может быть третье объяснение: мне подан знак. Именно через год, когда навещают умерших.

– Кем подан? – тихонько вопросил Морг. – Умершей?

– Или вы ведете себя пристойно – или я вас удаляю, – заявил хозяин с неожиданно прорвавшейся холодной яростью.

Клоун ответствовал добродушно, но глазки блеснули ответным чувством:

– Я рыжий и нужный, я подозреваемый, черт возьми!

– Вась, угомонись, – вставила Серафима Ивановна. – Егор, ты догадался, что означает этот знак?

– Кажется, догадался. Она хочет призвать убийцу к покаянию и смерти.

– Убийцу? – переспросил психиатр. – Кого именно?

– Меня.

Присутствующие остолбенели, клоун пробормотал, упорно поддерживая репутацию весельчака:

– Ага, третий проклюнулся. «Что ж, Ада, тогда мне придется тебя убить», – хороша шуточка! Надеюсь, ты этому призраку веришь и оставляешь нас с доктором в покое?

– Я ручаюсь за каждый свой шаг, но… Тогда на дежурстве я почти не спал и, когда вернулся домой, провалился в сон, как в яму… почти до одиннадцати. Вот этот двухчасовой провал…

– Егор! – воззвал Рома. – Мы ж вместе бежали на Сонин крик, у нас взаимное алиби!

– Да, мы бежали, а кто-то стоял в той нише.

Циркачка вздрогнула, заявив:

– Опять начинается этот бред. Я сегодня не засну.

– Да поймите же! – закричал Егор. – Меня преследует женщина, которая звонила на помолвке по телефону и недавно ночью… дала понять, что я убийца. Она была на месте преступления. В нише кто-то прятался… не кот. Я уловил движение на уровне человеческих рук, плеч, я вспомнил… Дальше: как к ней попала лента с головы убитой? И наконец – показания Антона: невидимое, неслышимое присутствие. И уточнение: где-то в глубине мелькнуло, пролетело что-то голубое. Сейчас в прихожей…

– Этого нет в очерке, – испуганно перебил Рома (настоящая «трепетная лань», самозабвенно поддающаяся чужим эмоциям). – Где ты разговаривал с Антоном?

– Эта деталь не попала в публикацию из-за своей мистической окраски. Мне о ней сообщил сам автор Евгений Гросс. Кстати, не мне первому: кто-то из вас («из свидетелей, выступавших на суде», – подтвердил Гросс) приходил к нему и расспрашивал.

– Кто? – выпалил Рома.

– Он не выдал. – Егор оглядел взбудораженные лица; их отражения в столешнице кривлялись и дергались. – Предлагаю признаться и объясниться, чтоб, по крайней мере, покончить с этим обстоятельством.

Внезапная, все углубляющаяся пауза.

– Молчите?.. Вы понимаете, что означает это молчание?.. Среди нас – убийца.

Напряжение взорвалось междометиями, он спросил:

– Герман Петрович, можно мне пройти на кухню?

– А, идите куда хотите.

Егор прошел через прихожую в кухню, включил свет, отворил дверь на черный ход. Антон вошел, увидел убитую Аду, бросился к ней, по дороге задел лежавший на столе топор… К сожалению, в чистом виде эксперимент провести не удастся из-за другого освещения. А дело именно в освещении. Допустим, утренний луч падает из комнаты Ады в прихожую, отражается, играет в зеркале, еще более оттеняя, подчеркивая черноту пространства за ним. Егор встал у стола, слегка нагнулся (вот он будто вытирает окровавленный, с прилипшими к обуху волосами топор) и крикнул: «Марина!» Легкий шум, в прихожей мелькнуло что-то голубое, циркачка появилась на пороге.

– В чем дело?

Вы помогли мне проверить одно умозаключение. Пойдемте. – Их встретили нетерпеливые взгляды. Он сел и сказал: – В основе преступления лежит не бред, а реальность, голубой ангел – тоже реальность. Отражение отражений. Кто-то, стоявший во тьме возле двери, отразился на миг в створке трельяжа. Она, в свою очередь, отражается в створке напротив, видной из кухни. Антоша почувствовал кого-то. В голубой одежде.

– Я была в цирке. – Отмахнулась Марина.

Алена заявила:

– А я, слава Богу, во дворе. – Помолчала и добавила: – Катерина теперь всегда в черном, а ведь прошлым летом она носила голубое платье в белый горошек. Серафима Ивановна, вы не помните, кажется, в том платье она пришла с рынка?

– Не трогайте вы ее.

– Од-на-ко! – протянул Морг. – Она могла найти ленточку у себя в квартире, куда муж принес черный крест.

Егор перебил:

– Вот последние слова Антона журналисту: «Передайте Катерине, что я умираю за кого-то другого».

Должно быть, каждый из сидящих за столом ощутил вдруг близость бездны (расхожий оборот: все там будем) – ощущение невыносимое, от которого каждый защитился как мог: задвигались, заговорили, Серафима Ивановна перекрестилась. психиатр встал и подошел к балконному проему. Морг крикнул агрессивно:

– Он украл крест! На топоре его кровавый отпечаток! Рубашка в крови!

А Рома вцепился сильными пальцами в руки Егора (они сидели рядом) и застонал, задыхаясь:

– Друг мой! Антоша! Мой друг! Везде кровь, все в крови!

Алена подлетела к жениху, прижала его голову к груди, поглаживая густые каштановые волосы, приговаривая, как ребенку: «Ну, Ромочка, ну, успокойся, ты же не виноват… вспомни Серебряный бор…» Егор пытался освободиться от цепких пальцев, психиатр резко обернулся, уставившись на журналиста с профессиональным интересом.

– Спо-кой-но! – Ледяные глаза расширились, негромкий голос, но какая в нем сила! – Всем расслабиться! Всем хорошо… очень хорошо… хорошо… У вас, Роман, на редкость сильная внушаемость.

Цепкие пальцы разжались, Рома сказал слабеющим голосом: Когда он замывал одежду, а я тащил его наверх… Спокойно, Роман. Вы испытываете комплекс вины…

– Вины? Я не виноват!

– Разумеется. Комплекс в данном случае иллюзию. Мы, здесь собравшиеся, невольно способствовали его гибели. И потому испытываем это чувство…

– А я нет! – вставил клоун.

– …в большей или меньшей степени, конечно. Вы – в большей. Вам такие стрессы не под силу.

– А вам под силу, Герман Петрович? – Егор внимательно наблюдал за статной фигурой в бархате в ночном проеме.

– Опять, Георгий?

Не обижайтесь, ради Бога. Мне нужна истина. Вы могли скрыться с места преступления через соседский открытый балкон и квартиру Ромы.

Это – истина? – Психиатр едко улыбнулся. – Что еще?

– Что вас связывает с Мариной?

– Это профессиональная тайна.

– Что-что? – С клоуна вмиг спала дурацкая маска. – Какая тайна?

– Однако, Егор, вы не джентльмен, – бросила Марина безразлично, а муж пообещал:

– С тобой мы дома разберемся. – И обратился к Егору: – Ты хочешь связать ее с убийцей?

– То есть со мной, – уточнил Герман Петрович задумчиво. – Георгий, назовите мотив преступления.

Егор молчал: он не мог выговорить слово «инцест».

– Этот мотив начался двадцать лет назад, – заявил Морг, – с убийства моего ребенка.

Алена ахнула, Серафима Ивановна заметила укоризненно:

– Вась, ты хоть выбирай выражения.

– Не желаю! Как же я не сообразил? Балконы были открыты, помню, я в комнаты заглядывал. Он смылся, пока мы обличали несчастного Антошу. Все ясно!

– Не все, – перебил Егор. – Как попал в плащ Антона черный крест?

– Ну, с пола подобрал. Какое это имеет значение!

– Очень большое. Или мы верим Антону до конца – или не верим вовсе. Почему именно в этом, безобидном в сравнении с убийством, пункте он солгал? Так вот: если он не лгал, крест ему подсунули.

– Кто?

– Подумай.

– Ты на что намекаешь?

На фокус с крестом вот в этой комнате, помнишь? А наутро ты столкнулся с Антошей на лестнице.

– Ты… ты… ты… – забормотал Морг, но Егор продолжал, не слушая:

– Марина вроде была в цирке. А ты что делал до того, как спуститься к своим голубям?

– Чай пил.

– Миру провалиться, а мне чай пить, – Егор усмехнулся, – так, кажется, классик выразился? Раскольникова среди нас нет – согласен с Гроссом. Антон умер за кого-то другого. За кого, а? – Егор вгляделся в застывшие лица и спросил с трудом, шепотом: – С кем из вас моя невеста провела свою последнюю ночь? Ну?.. Она лежала в углу у стенки… – Он говорил, как во сне, чувствуя, что где-то рядом истина, что невыносимые, жгучие детали и подробности вот-вот сложатся в картину потрясающую… – Запах лаванды, – сказал он. – Вы не чувствовали тогда в прихожей сильного запаха…

– Помню! – перебила Алена испуганно. – Ее духи. Французские.

– Да при чем тут… – начал психиатр с откровенным ужасом.

– Сейчас. Не могу сосредоточиться, – пожаловался Егор. – Сейчас… – реальность вернулась к нему, но пропало чувство озарения. – Нет, не могу. Словно подошел к какому-то пределу и испугался. Попробуем разобраться, ладно? Соня душилась чуть-чуть, слегка – так, скорее намек на аромат. А когда я сидел возле мертвой, она прямо благоухала лавандой.

После жутковатой паузы циркачка заметила глухо:

– Значит, перед этим надушилась.

– Перед чем? Она появилась в разгар такой сцены.

– Почему вы так уверены? – заговорил Герман Петрович медленно. – Она могла прийти чуть раньше. Или когда Ада была с этим «другим» на кухне. Соня могла пройти сразу к себе и надушиться.

– Герман Петрович, тетрадка по истории лежала в крови возле убитой. И ключ. Когда Соня кричала в окно, то всплеснула руками, я помню ее руки… – он вдруг сбился, – ее руки…

– Ну, руки! – Психиатр потерял обычную невозмутимость. – Дальше что?

– Все произошло внезапно. Мне представляется: она вошла, увидела или услышала что-то, выронила тетрадь с ключом, побежала на кухню, крикнула в окно, назад в прихожую, где он настиг ее. Тетрадь пропиталась кровью. Нет, ей было не до лаванды.

– Но ведь это нонсенс! – крикнул Неручев. – Кто-то вылил на мертвую духи, снял ленту… кто собрал нас сегодня в парадном?

– Не знаю. Ничего не знаю. Кстати, флакон с духами никто, кроме Сони, не трогал: на стекле ее отпечатки пальцев – и больше никаких следов.

Егор взял сигарету из пачки, закурил, отметив, как дрожат руки. Откинул голову на спинку стула, стараясь успокоиться. На белоснежном после прошлогоднего ремонта потолке в сплетении лепных гирлянд недвижно летел младенец с устремленными ввысь крыльями.

– Глядите, над нами ангел. Только он не смеется.