Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

– Кого вам жалко? – спросил я через силу. – Убийцу? Три года назад в июле вы так же ездили в Москву. (Она словно застыла.) Помните, что из этого вышло? Не пора ли задуматься?

– Я вас ненавижу, – произнесла она очень тихо, но вполне внятно, повернулась и ушла в дом.

Все было кончено – для меня, во всяком случае. Но официальную концовку еще предстояло организовать. Какой же я идиот! Нет, идиот облагорожен классикой, а я просто неудачник. Я сказал:

– Поезжай, Петя, в Москву. Сиди дома, не высовывайся. Но знай: про твои полевые лилии известно бухгалтеру. Жди моего звонка, наверное, ты понадобишься.

Петя кивнул озабоченно и помчался к калитке спортсменским аллюром. Я наконец взглянул на художника.

– Дмитрий Алексеевич, вы меня проводите до больницы? Вот теперь мы с вами имеем возможность заняться настоящей, великолепной, убойной ловушкой.

И березовая роща распахнулась нам навстречу.

27 июля, воскресенье.

Я почти не спал. Уже под утро увидел сон, до отвращения реальный. Будто просыпаюсь один в палате, гляжу в окно: пыльные кусты сирени начинают шевелиться, чуть-чуть, едва заметно, потом сильнее, дрожат листы, прогибаются веточки… И главное, я знаю, кто крадется там, в зеленой тьме, но не могу шелохнуться, крикнуть, встать. Ничего не могу, все безнадежно. А шевеление и шелест приближаются к моему окну… приближаются… вот!.. Просыпаюсь.

Мои неосведомленные о вчерашних событиях помощники спят безмятежно и крепко, о чем свидетельствуют матерый размеренный бухгалтерский храп, а в промежутках едва слышное юное посапывание. Лицо Павла Матвеевича в предрассветных сумерках кажется внезапно молодым, энергичным и собранным… наверное оттого, что не видно его кротких, беззащитных, впавших в детство глаз. Он не выдержал, ушел ото всех, ушел из этого мира и создал собственный – только теперь я могу хоть в какой-то степени его понять. Труднее понять другого. Действительно ли род людской – это «волки и овцы»? Или в каждом из нас есть частица того и другого зверя, и в этой самой пресловутой пограничной ситуации (граница – борьба добра и зла) никто не поручится за себя?

Однако надо начинать новый день. И он начался – для меня с приходом Анюты. Она быстро подошла к моей койке – я доедал манную кашу – и спросила:

– Куда вы дели Дмитрия Алексеевича?

– То есть как?

– Он исчез.

– Когда?

– Доигрались? Он предупреждал вас, чтоб вы связались с милицией? Предупреждал или нет? Он чувствовал…

– Анюта, погодите, ну что вы сразу так трагически…

– Как тогда… все, как тогда! Понимаете? Пустой дом, свет на кухне, окно распахнуто в светелке настежь…

– А где ночью были вы?

– После того как Митя пошел вас провожать, я уехала в Москву.

– Опять в Москву! Зачем?

– Надо.

– Так. Вы вернулись…

– Вернулась сейчас, утром, дом заперт, окно…

– Вы осматривали дом?

– Да.

– А погреб?

– Да, да, да!

– Машина на месте?

– Ее нет. Вы дали ему поручение?

– Да, пожалуй, но он… – я вдруг испугался и вскочил. – Он не должен был уезжать. Он должен был заехать за мной. Мы сегодня…

– Чем вы вчера занимались?

– Ловушкой, – сказал я упавшим голосом.

– О Господи! Да вы просто… идиот! Если уж вы все знаете, как хвастались, то должны знать, что он способен на все.

– Кто?

– Вы знаете кто. Или не знаете?

– А вы? Вы-то знаете?

– Да!

Я во все глаза глядел на нее.

– Анюта, я идиот! Я не подумал, я был уверен… Иду звонить, вы останьтесь…

– Кому звонить?

– Дмитрию Алексеевичу и Пете, ведь они оба… Не забывайте, Петя тоже вчера был здесь…

– Этот ваш Петя! А тому вы собираетесь звонить?

– Кому?

– Убийце.

– Я должен удостовериться…

– Ну так идите же!

Я промчался по коридору, распахнул дверь в кабинет: Ирина Евгеньевна разговаривала по телефону.

– Что надо? – поинтересовалась она любезно.

– Позвонить… срочно!

– Ах, позвонить! Хватит. Вы с моего телефона не слезаете.

– Ирина Евгеньевна, речь идет о жизни и смерти…

– Представляете, в какой обстановке приходится работать? – пожаловалась она кому-то в трубку. – Вот ворвался как сумасшедший…

Я вышел в коридор, тихонько прикрыв за собой дверь. Что же могло случиться с Дмитрием Алексеевичем? Никогда себе не прощу! Надо было идти в милицию, а не заниматься убойными ловушками – все сам, сам… Доигрался! Хирург выплыла из кабинета и поплыла по коридору, я не отставал.

– Ирина Евгеньевна, не могу поверить в вашу жестокость.

– А дисциплина?

– А женское милосердие?

– Не милосердие, а женская дурь. Привыкли на нас ездить.

– Привыкли, – согласился я покорно. – На кого ж еще и надежда, как не на вас?

– Ладно, только коротко.

Я заказал срочный разговор, минут через пять телефонистка проговорила безразлично:

– Абонент не отвечает.

– Перезвоните, пожалуйста! – На что я надеялся? Бездарность и дилетантство.

– Абонент не отвечает.

– Тогда вот по этому телефону попробуйте, – я дал номер Пети.

– Не кладите трубку.

И через несколько секунд я услышал далекий, но живой – вот что главное! – живой голос:

– Алло!

– Петя? Иван Арсеньевич. Как там у тебя дела?

– Нормально. Иван Арсеньевич, можно я к вам приеду?

– Приедешь, приедешь. А пока сиди дома и будь наготове. Сегодня или завтра – последний срок.

– Иван Арсеньевич, я забыл сказать. Эти самые лилии, они употреблялись как рисунок на тканях. И вышивка…

– Да, да, молодец. Можно сказать, ты и раскрыл эту тайну.

– Раскрыл! Понять ничего не могу, всю ночь думал. Этот Филипп Август, кстати, третий крестовый поход возглавлял…

– В так называемой тьме средневековья, Петр…

Верочка заглянула в кабинет с криком: «Человека убили!» и исчезла. Я бросил трубку, выскочил в коридор – она как сквозь землю провалилась. Да что ж это такое? Анюта стояла посреди палаты и ломала руки: так и врезался в память умоляющий жест прекрасных женских рук.

– Это он, – прошептала она, увидев меня.

– Анюта, вы…

– Это он. Его машина: старая «Волга» цвета морской волны.

– Где? В роще?

– На шоссе.

– Верка сейчас забегала, – заговорил Василий Васильевич виновато. – Там убитого нашли возле машины. Похоже, Ваня, что мы…

– Смерть свидетеля! – крикнул Игорек.

– Это он во всем виноват! – перебила Анюта, указав на меня. – Он все знал!

– Анюта, я правда не думал…

– Все умерли, кроме меня. Зачем? – она пожала плечами. – Ну не вы, не вы – я виновата, знаю, – она отвернулась и долго смотрела на отца; тот отвечал равнодушным взглядом. – Но в чем смысл? Объясните, ради Бога!

– Когда-нибудь потом я…

– Не подходите ко мне! – и она крупным резким шагом вышла из палаты.

Я побежал за ней. Больница вымерла, очевидно, все, кто хоть как-то мог передвигаться, собрались на месте происшествия. Идти было с полкилометра по шоссе в сторону совхоза. Еще издали я узнал ветвистый дуб, под которым ждал меня Дмитрий Алексеевич утром в четверг. Прошло три дня. А, будь оно все проклято! Прошло три недели, всего три недели провел я в больнице, а дел наворочал… будто жизнь прожил. Я взглянул на Анюту. Она шла чуть впереди, торопясь и тяжело дыша. Сейчас она увидит… Господи, хоть бы его уже увезли!

Труп уже увезли, машину тоже. На обочине толклась странная публика, большинство в ярко-розовых бумазейных халатах: театр-балаган! Анюта растерянно стояла в толпе, я старался не терять ее из виду. Ко мне сразу прицепился старичок язвенник, из тех, которые «все знают». Оказывается, убитого обнаружили еще в три ночи (а мы расстались в два – что же произошло за это время?). Какой-то дачник спешил из Москвы в Отраду, как вдруг фары вырвали из тьмы лежащего на шоссе человека.

– Он лежал на шоссе?

– Голова на шоссе, а туловище в траве на обочине.

– Как? – меня всего передернуло. – Голова отрезана?

– Зачем? Убит тяжелым ударом по черепу. Я при милиции тут не был, но все знаю. Лежал, говорят, аккуратно, ничком. Тот, видать, сзади подкрался – и наповал.

– Его личность установлена?

– Слишком быстро хочешь! Что ж он тебе, около трупа, что ль сидел? Он, должно быть, уж…

– Кто убитый, известно?

– Художник московский, удостоверение в кармане… и деньги, говорят… значит, не обокрал. Может, не успел? Этот дачник-то как увидал убитого – мигом в отделение подался. Ну а те быстро управились!

– Несчастный случай исключен?

– Какой тут случай? – удивился язвенник. – Самое настоящее убийство. И заметь, с машиной вот какая закавыка…

– Иван Арсеньевич! – позвала меня Анюта.

– Прошу прощения, – я подошел к ней.

– Вы собираетесь идти в милицию? – спросила она нервно.

– Придется. Думаю, вам необязательно, я сам опознаю, и вообще…

– Я пойду. У него, кроме меня, никого не осталось. Только… вы прямо сейчас идете?

– Прямо сейчас. Все это слишком серьезно. Хотите, пойдем вместе?

– Иван Арсеньевич… – она заколебалась, но все-таки продолжала, – а может быть, завтра?

– В чем дело, Анюта?

После долгого молчания она спросила шепотом:

– Вы точно знаете, кто убийца?

– Точно. Потому я и должен идти, не откладывая.

– Но все же… вы исполните мою просьбу?

– Постараюсь.

– Не объявляйте сегодня убийцу в милиции.

– Почему?

– Я хочу, чтоб вы пригласили его вечером к вам в больницу, в палату. Я хочу, чтоб он сам все рассказал. У вас есть, на чем его поймать, есть улики?

– Есть. Анюта, вы представляете, что вас ждет?

– Я вас прошу.

– Зачем вам это нужно?

– Потом узнаете.

Я задумался.

– Хорошо, но только до завтра. А в милицию я все-таки пойду. Я должен убедиться, что это Дмитрий Алексеевич.

– Я понимаю. Нет, не понимаю! Ничего не понимаю! Еще вчера… он все на картину свою смотрел, помните? И чай пили в саду – в последний раз… А! ладно! Мне не привыкать!.. Вам тяжело?

– Тяжело, Анюта, очень. Но так и быть, попробуем. Вы сами позвоните с почты – это будет, пожалуй, надежнее.

– Кому? – спросила она одним дыханием.

– Пете…

– Пете?!

– Борису…

– Борису…

– И актеру. Пусть тайное наконец станет явным… скажем, в семь часов вечера, сегодня, в воскресенье. Вас устроит? Но будьте готовы ко всему: вы этого хотели!

27 июля, воскресенье, окончание.

Ушли последние посетители, Ирина Евгеньевна (после раннего воскресного обхода), ходячее население больницы подалось в «терапию» смотреть по телевизору зарубежной детектив; мы ждали. Анюта, задумавшись, сидела возле отца; она застала только Петю: сумеет тот известить остальных?

Петя сумел. В восьмом часу послышались шаги в коридоре, вошел Борис и прямо с порога начал свару:

– Ну что вам еще от меня нужно?

– Сегодня узнаете все.

Наверное, в моем голосе послышалось что-то необычное: математик умолк, как-то съежился, постоял в нерешительности.

– А художник где?

– Его нет.

– В каком смысле?

Дверь распахнулась, в палату вошли актер с Петей.

– Добрый вечер! – пропел Ника. – Мне сегодня звонит юноша прямо в театр… требует на допрос. Я и его кстати подбросил. А тут полный сбор! Неужто разоблачать будете?

Все молчали, Ника огляделся и – странное дело! – тоже вдруг замолчал, глаза забегали. Потом спросил тихо:

– Где Митя?

– В морге, – ответил я.

Средь вновь прибывших взметнулось смятение, я посмотрел на Анюту, и меня поразило ее лицо, полное жадной жизни. Такой я ее еще не видел. Она упорно не сводила с кого-то глаз – мне не надо было проверять с кого.

– Прошу садиться! – громко заговорил я, все поспешно расселись по табуреткам. – Итак, Дмитрия Алексеевича нет больше с нами. Сегодня мы занимаемся разоблачением.

– И кого вы собираетесь разоблачать? – угрюмо поинтересовался Борис.

– Убийцу. Подойдите-ка ко мне, Борис Николаевич. Подойдите, не бойтесь.

Он криво усмехнулся, встал и подошел.

– Вот взгляните, – я протянул ему мятый листок бумаги. – Вам это ничего не напоминает?

– Что такое?

– Не торопитесь, рассмотрите внимательно. Вы ведь гордитесь своей зрительной памятью, не так ли?

Он поднес листок близко к глазам… пауза… вдруг лицо его выразило изумление, он быстро взглянул на меня.

– Узнаете?

– Да. Откуда вы это взяли? – он словно задохнулся. – Вы что – нашли труп?

– Нет. Как видите, здесь несколько образцов.

– Но откуда вы…

– Это не я, это Петя. Но я догадался.

– О чем вы еще догадались?

– Наверное, обо всем.

– Что вы этим хотите сказать?

– Помните, в роще вы меня просили догадаться, а? Ну вот: лучше поздно, чем никогда.

– Мне что – уйти отсюда?

– А как вам хочется?

– Иван Арсеньевич! – нетерпеливо вмешалась Анюта. – Мы попусту тратим время. Пусть уходит, если хочет, лишь бы не сбежал тот.

– И кто здесь тот? – раздался прекрасный бархатный голос – и в наступившей разом тишине все обратили взоры на Нику. – Что это вы так на меня уставились? Я, что ли, тот?

– А кто ж еще? – вкрадчиво спросила Анюта. – Кто спускался в погреб с картиной?

– Я ее не крал. Вы не понимаете главного. Иван Арсеньевич, я сбежал из мастерской совсем по другим причинам, поверьте мне.

– По каким?

– Теперь я не могу их назвать, язык не поворачивается. Но вам, как человеку тонкому и проницательному, признаюсь: я горько ошибся и раскаиваюсь. Вы меня поймете…

– А я не пойму! – грубо вмешался Борис. – Я не пойму, почему убийца среди нас разыгрывает благородную роль и его никто не остановит!

– Боря, ты прав! – сказала Анюта, и бывшие супруги обменялись молниеносными взглядами. – Глаз с него не спускай.

– Я – убийца? – голос Отелло внезапно осип. – Ну, знаете…

– Николай Ильич, помните вашу фразу о том, что вы игрок по натуре?

– Ну и что?

– Буквально помните?

– Да не помню я ничего!

– Эта фраза помогла мне проникнуть в психологию.

– В психологию убийцы, вы хотите сказать?

– Да.

– Мне просто смешно! Вот тут перед вами сидит человек, – актер ткнул пальцем в математика, – который годы ненавидел Митю.

– И вы, и ваш Митя…

– Ладно, хватит. – Ну чего я тянул? Ведь она сама захотела! – Вы оба не виноваты.

– Иван Арсеньевич, не томите! – взмолился Вертер, а Игорек завопил что есть мочи:

– Я с самого начала говорил, что это она!

Она поднялась, глаза вспыхнули, я сказал поспешно:

– Анюта, запомните это мгновенье. И берегите силы – они сегодня вам еще понадобятся.

Наступила затаившая дыхание пауза, в которой как бы со стороны я услышал свой голос:

– Хочу сделать заявление. Шестого июля 1983 года художник Дмитрий Алексеевич Щербатов задушил свою невесту Марию Черкасскую.

И в этой чреватой возгласами паузе прозвенело в ответ:

– Это правда, Иван Арсеньевич?

– Правда, Анюта. Он сознался, после того как я изложил ему свои соображения, выделив три момента, которые явились для меня ключевыми в расследовании убийства. Мне продолжать?

– Продолжайте и не обращайте на меня внимания.

– Это невозможно. Итак, три момента: французская драгоценность, портрет и полевые лилии. Обо всем этом я узнал, Анюта, от вас.

– Разве? Странно.

– И все же: два разговора – самый первый в палате и второй в беседке. Вы упомянули про обручальное кольцо, которое Дмитрий Алексеевич собирался подарить вашей матери ко дню свадьбы. Но она вышла замуж за вашего отца. Тогда и началась эта история, кульминация которой случилась три года назад, а развязка – только сегодня ночью. Он действительно любил вашу мать – так, как способен был любить: до самозабвения, до забвения всего, в том числе и всего человеческого. У вас на даче в бывшей родительской спальне я видел фотографию. Юные Павел, Митя и Любовь. Я видел ваш групповой портрет, я сравнил. В сущности, и не надо никаких доказательств, чтобы догадаться о движении его чувств, точнее, об их концентрации, превращении в неподвижную тяжкую манию.

– И об этом вы догадались, когда я упомянула, что мама отказалась от обручального кольца?

– Если бы! Догадался я только вчера. Вы слышали в детстве о какой-то французской драгоценности в связи со свадьбой. Ну, конечно, кольцо, по ассоциации: свадьба – кольца. В действительности Дмитрий Алексеевич собирался подарить вашей матери старинную, прабабкину еще, драгоценность – золотой браслет с рубинами. Этот браслет его прабабка купила в Париже. И много лет спустя он подарил его своей невесте. 21 сентября, в день восемнадцатилетия Маруси, они собирались объявить о своей свадьбе. Но тут, как всегда вовремя, встрял юный Вертер. Прости, Петя, но это так.

– Но это трагедия! – воскликнул актер. – И вы видели портрет – так я и знал.

– Я вовсе не имел в виду средневековую аллегорию или вашего, Николай Ильич, «Паучка». Эти создания художника очень любопытны в плане психологическом. А вот портрет Гоги помог устранить одно как будто неустранимое противоречие – непрошибаемое алиби убийцы. И Анюта подала мне идею, как это алиби можно прошибить. И наконец – полевые лилии, которыми одержим Павел Матвеевич. Ваш отец, Анюта, тогда в прихожей не сошел с ума, но, как выразился его старый друг, несомненно к этому шел.

– Ну конечно, – вставил актер, – его свел с ума этот погреб. Я там был и скажу…

– Его свела с ума любовь. Вечная любовь, о которой с усмешкой говорил художник, но из-за которой, однако, спиваются, сходят с ума, идут на преступления. Так, Борис Николаевич? Вы согласны со мной?

– Что вам мое согласие? Лучше скажите: наш эстет – сексуальный маньяк?

– Нет, нет, ему нужна была одна, и он, повторяю, любил вашу мать, Анюта, и продолжал ее любить в вашей сестре. Они – внешне, по крайней мере, – были будто один человек, вы знаете. Но он сумел подавить старую любовь, а новую не осознавал годы. Он жил легко и радостно, вы сказали. Да, в отместку за первую свою неудачу он брал от жизни все (своеобразный комплекс неполноценности) – все только самое лучшее. Так он взял вас… простите, что я касаюсь этого, но…

– Мне все равно. Столько всего прошло и разрушилось, что речь, в сущности, идет не обо мне. Меня той уже давно нет. Верите?

– Хочу верить. Верю. Так вот, когда он осознал любовь – было уже поздно. Уже были вы, дачная скука, веранда, гроза… нельзя все время радоваться – приходит возмездие и страдание. И оно пришло сразу же. Когда Наташа Ростова вышла, и встала у воображаемого окна, и заговорила – вместе с внезапным восторгом возник страх. Да, Петя, не вовремя ты поднес букет белых цветов, а девочка, в порыве успеха, поцеловала тебя. Дмитрия Алексеевича потряс собственный восторг и напугал чужой. Он стал опасен. И, как я понимаю, это ощущение опасности, риска и страсти увлекло «прелестную актерку». Она тоже в своем роде «играла с огнем». Но она полюбила иначе, она позабыла себя и опомнилась только в последний момент и с блеском сыграла последнюю роль – так, что он, вопреки своему чутью и опыту, поверил. Эта роль стоила ей жизни.

На другой день после спектакля Дмитрий Алексеевич ждал ее в машине неподалеку от школы. Предчувствуя препятствия, он был предельно осторожен, дождался, пока она осталась одна, усадил в машину и, не давая опомниться, сделал предложение. Он мне признался, что ему и в голову не пришло отнестись к ней, как обычно к женщинам, – «легко и радостно», она была нужна ему навсегда. По одному ее слову он откажется ото всего в жизни, но того же требует и от нее. Она согласилась на все с восторгом. Самый счастливый день в его жизни! Но, к несчастью… или во имя какой-то непостижимой высшей справедливости, от прошлого нельзя просто отказаться, за него приходится платить. И очень дорого. Но пока… Маруся, не задумываясь, обещала, что бросит театр, а он предложил МГУ в уверенности, что на эту вершину ей не взобраться: она будет принадлежать только ему.

Итак, обручение, старинная драгоценность.

Через три дня Дмитрий Алексеевич приехал к Черкасским, и Маруся заговорила о филологии. Семейные сцены, уговоры, забавная игра… Тут у Любови Андреевны случился сердечный приступ, и художник, готовый тогда обнять весь мир, решил выразить свою любовь свойственным лишь немногим избранным способом: он решил ее написать.

– Эх, Митька! – вскричал актер. – Какой художник! И дернул же его черт так влюбиться. Не понимаю.

– Да, черт дернул. А он, кстати, вас понял, да вот и Анюта…

– Признаюсь: девочка меня увлекла. Но поверьте, это был всего лишь эпизод, и я…

– Охотно верю. Вы живете эпизодами, «грешник по мелочам», сами себя определили. Поиграться и бросить. Но тут, мне кажется, вы ничего не добились бы. Ее поразила, подавила абсолютная страсть человека, которого она любила с детства. А его погубил и довел до преступления именно эпизод, как будто мимолетный эпизод с Анютой. Смотрите, Николай Ильич! Мелкие грешки однажды соберутся в смертный грех.

Художник пригласил вас открыть новый талант – тогда у него и мыслей не было о какой-то там вечной любви. Только увидев Наташу Ростову в тех одеждах, которые со вкусом и увлечением выбирал для нее, он понял, что погиб – и поспешил поставить условия. Как вы сказали, Борис Николаевич: «Жена должна принадлежать мужу, а не публике». Условие господина: только мое, не мне – так и никому. Господин – тот же раб: владеть – значит бояться потерять. Любовь для себя, а не для любимого – на грани ненависти.

Дмитрий Алексеевич готовил доску для портрета, когда к нему пожаловали вы, Николай Ильич. Сгоряча, поглощенный замыслом, художник проговорился о сеансах. Но вы стали восхищаться Наташей Ростовой – и приобрели врага. Впрочем, он сумел оценить ситуацию правильно (девочке до вас дела нет), но впоследствии его опыт, так сказать, дал сбой. И вот в самую горячку событий вновь вмешивается юный Вертер.

Художник обычно ждал свою невесту после уроков в машине два раза в неделю. Главное – осторожность! После весенних каникул, первого апреля, она вдруг сообщила, что один мальчик будет готовить ее в университет. Новая неприятность, но возразить нечего. И она показала ему Петю (ты шел домой из школы). Дмитрий Алексеевич сразу узнал красавчика с букетом и, выражаясь фигурально, с поцелуем на устах. Однако он смолчал: не стоит внушать вредных мыслей. Но мне кажется, девочка что-то почувствовала и, привыкнув играть всевозможные роли, беспечно вошла в новую: «роковая женщина», которую ревнуют. Не подозревая, конечно, в каком напряжении держит своего возлюбленного (который был на двадцать шесть лет старше, но дело не только в возрасте: он не мог быть с ней на равных, он тащил за собой прошлое и боялся). Несомненно, она была редчайшей врожденной актрисой, если ей удалось разыграть столь глубокого психолога, как художник. У меня есть веские основания считать его таковым. Он мгновенно раскусил меня самого и догадался о скрытых причинах моей заинтересованности этим давним преступлением – догадался гораздо раньше, чем их осознал я сам. И виртуозно сыграл на этом и сумел до такой степени запутать меня, что только вчера, с приходом Пети, глаза мои раскрылись для истины.

– Но если он был таким непревзойденным психологом, – нетерпеливо вмешался Борис, – как он мог поручить вам следствие? На что рассчитывал и зачем рисковал?

– Это очень интересный вопрос. Но – погодите. Пока вернемся к началу… впрочем, где начало этой истории? Выбирайте сами. Пятьдесят второй год. Люба отказалась от блестящего художника и выбрала своего Павла. Девятнадцатый век, Париж, русская женщина приобрела золотой браслет с рубинами. Французское средневековье, хоругви с королевскими лилиями: белое на голубом. Школьная сцена, Наташа Ростова у воображаемого окна: «Соня, какая ночь!» Или двое на дачной веранде, июльская гроза – небесный гнев, по выражению художника… Но тогда весной он был счастлив.

В мае он вдруг заметил, что отношение Любови Андреевны к нему резко переменилось, недоумевал, тревожился, удвоил осторожность, только сейчас до конца осознав: именно близкие способны все разрушить. Главная опасность – Анюта. Верно оценивая ее характер, Дмитрий Алексеевич знал, что скандала она не поднимет, но полной уверенности, что она ничем не выдаст себя, у него, естественно, не было. Он решает встретиться с ней наедине и раскрыть карты. Как бы вы поступили, Анюта, при таком раскладе?

Не представляю! – лицо ее пылало, глаза потемнели. – То есть, конечно, я устранилась бы. Еще до разговора с мамой я… я ведь не любила его… как мужчину.

– Он знал, на это и рассчитывал. И вот мы подходим к роковому дню – к воскресенью третьего июля. Именно тогда завязалось и перепуталось столько случайностей, что почва для преступления была, в сущности, уже готова. Обед в саду. Появление Пети. Маруся пригласила тебя именно на этот день?

– Она просто сказала, что с третьего июля на даче будет жить. «Если хочешь, – говорит, – приезжай».

– И ты прилетел мгновенно… «Никого интересней не встречал», да?

– Так до сих пор и не встретил.

– Дмитрий Алексеевич, несомненно, чувствовал этот пылкий интерес. Юноша с букетом проник и в Отраду, имея возможность появляться там часто, законно и открыто.

На обеде в саду важны четыре момента. Первый: родители наставляют дочек тщательно запирать на ночь дом и оставлять двери внутри открытыми, светелка на отшибе. Второй: просят прибраться в погребе – так о нем узнает Петя. Третий: Маруся показывает юному поклоннику окно своей комнаты. Наконец возникает спор, каким путем идти на Свирку, выбирают короткий на пляж – в среду Петя до тайного места сестер не добирается, он его просто не знает (в чем убеждается следователь – алиби Анюты не поколеблено). Актриса кокетничает, художник втайне беснуется, громовой удар: юные влюбленные переплывают Свирку и скрываются в лесу. И нет возможности поговорить наедине, успокоиться: родители уезжают при условии, что бойкая и умеющая далеко заходить в своих играх Маруся должна подчиняться сестре и не разлучаться с ней. Чрезмерные требования Любови Андреевны, которая знает, что случилось со старшей дочерью, и не доверяет ей.

Чтобы иметь возможность видеться со своей невестой, Дмитрий Алексеевич решается на крайнее средство: во всем открыться Анюте.

– Но он мне ничего не говорил!

– Он не успел. Знаменитая сцена у жасмина. Как будто самое безопасное место для разговора, просматриваются действующие лица на огороде с клубникой и Борис Николаевич в гамаке. К чему столько предосторожностей? Он не боялся никого и ничего, он бы выдержал любой скандал, не дрогнув. Но – Маруся: он чувствовал, что «эпизода» с сестрой она ему не простит. Так оно в конце концов и случилось.

«Все как прошлым летом, да?» – «Все да не все. Я ошиблась, прости. Прошлым летом мне на минуту показалось, что только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной». Прекрасно! Но художнику мало убедиться в ее безразличии, она должна стать его союзницей. «Люлю, нам необходимо встретиться».

– Да, я согласилась, чтоб поскорей кончить этот разговор. Мне было страшно.

– Вам было страшно, что вас услышат. Вот почему вы удалили из сада своего мужа и просчитались: убедившись, что сумки сестер перепутали, Борис Николаевич прошел в светелку за своими плавками, где и услышал разговор… нет, к сожалению, всего лишь две реплики из середины: «…только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной», «Люлю, нам необходимо встретиться». Эти слова ввели в заблуждение не одного мужа, но и сыщика. Я не понял, Анюта, ваших взаимоотношений с художником – главный (и не единственный) промах в моем следствии. Я ощущал в нем подавленную страсть, но относил ее на ваш счет. Ну и конечно, Дмитрий Алексеевич на этом крепко сыграл: ему как будто была известна ваша тайна.

– Что за ерунда! – вспыхнув, воскликнула Анюта.

– Разумеется, – поспешно согласился я, вглядываясь в ее лицо: неужели? неужели правда, ерунда? – Не будем этого касаться, игра воображения. А тогда я верил в классический треугольник: муж, жена и любовник.

– Я не в каких треугольниках не состоял, – процедил математик.

– Да ну? Что означала ваша фраза: «Эта любовь им бы недешево обошлась?» Что вы собирались сделать, кабы не помешали дальнейшие события?

– Ничего.

– Совершенно верно. Вас хватило только на то, чтобы бросить в беде человека, которого вы уважали, и женщину, которую любили. Любите и сейчас.

– Но, но, писатель!..

– Ты абсолютно прав, – обратилась вдруг к нему Анюта. – Какая б там беда…

– Нет! – отрезал я. – Ему не хватило великодушия, и он дорого за это заплатил.

– Чем? – поинтересовалась Анюта.

– Прежде всего тем, что потерял вас.

– Невелика потеря!

– Для него велика, правда, Борис Николаевич?

Анюта расхохоталась:

Да вы предполагаете в нем какие-то глубины…

– Предполагаю. На что, по-вашему, он истратил свои автомобильные сбережения?

– Я их пропил, – заявил Борис неожиданно. – За три года.

– Правильно. А пить начал еще на поминках, ночью продолжил и вернулся домой в невменяемом состоянии. Соседке в голову не пришло, что он пьян – впервые! И что б вам признаться в свое время! Я-то воображал, как Павел Матвеевич спешит за вами в Отраду, а та ночь просто выпала у вас из памяти. Ладно, мы отвлеклись. В диалоге у жасмина мелькнуло одно слово, которому ни я, ни Борис Николаевич не придали настоящего значения. А между тем в этом слове – ключ к мотиву преступления и ко всей той круговерти, что творилась вокруг меня и Пети во время следствия. Угадать его невозможно, мне его назвал сам Дмитрий Алексеевич. Это ваше детское прозвище, Анюта, – Люлю.

– Странно. Мы действительно играли в детстве в шпионов, наши подпольные клички Мими и Люлю. Но какая связь…

– Ведь эти клички были подпольные? О них не знал никто, кроме Маруси, так?

Ну да. Я как-то вспомнила… тогда, в грозу, на веранде… о нашем детском шпионаже. И рассказала Дмитрию Алексеевичу… ну, забавно. Он раза два так назвал меня. Вот и все.

– Нет, не все. Ваш «эпизод» с художником начался со слова «Люлю» – им окончилась его любовь с Марусей. Впрочем, давайте покончим с тем сияющим воскресным днем, о котором Дмитрий Алексеевич вспоминал с таким волнением, что я записал в блокнот: «В кого из трех, в женственную Любовь, гордую Анну или бесенка Марусю, был влюблен художник?» Да, Дмитрия Алексеевича я увидел первым из свидетелей, и он произвел на меня впечатление. Потом-то он частенько прикидывался непонимающим добрым дяденькой, но тогда… И его необычная внешность (некрасив, но на редкость молод, на редкость привлекателен), нервность, страстность. Вот мужчина, который сводит женщин с ума. Но главное: в нем чувствовалась тайна. Он уговаривал меня заняться расследованием – прямо горел. Он жил прошлым – черта, кстати, поразившая меня во всех четырех свидетелях. Может быть, кого-то из Черкасских он любил особой любовью?

Мой второй разговор с Дмитрием Алексеевичем имел огромные последствия, о чем я и не догадывался. Во-первых, он сумел направить меня по ложному следу, тонко сыграв напускное равнодушие к Анюте, под которым якобы скрывается вечная любовь. Художник надеется с моей помощью раскрыть тайну и вернуть возлюбленную. Во-вторых, он внимательно рассмотрел мой исписанный блокнот и впоследствии сумел избежать ловушки. И наконец, именно тогда он услышал от меня это подпольное прозвище – Люлю.

Картина преступления начала постепенно вырисовываться, но я исключал из нее настоящего преступника. И не только из-за алиби. Я исходил из неверной предпосылки: тайный друг, тайное, заранее условленное свидание. Дмитрию Алексеевичу незачем встречаться с сестрами в один день – можно просто не поспеть. Только вчера я вспомнил наш разговор с Анютой: «Вы в ту среду так со своим другом и не покончили? – «Да нет, у него там какой-то грузин путался под ногами, жаловался: «Вторые сутки в Москве, а сплю по полдня». Дмитрий Алексеевич писал портрет приятеля с девяти утра до шести вечера. В седьмом часу пришла Анюта. Когда Гоги спал? Когда художник куда-то отлучался?