Текст книги "Только никому не говори. Сборник"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

– На трагедию не потянет.

– Все это тыщ на пятнадцать потянет, – вставил Лукашка. – А как тебя бабушка разыскала?

– Очень просто. Годы писала по всяким инстанциям – без толку. А незадолго до смерти обратилась в Мосгорсправку – и пожалуйста!

Кроме дома – что-нибудь ценное?

– Кой-какой антиквариат, бумаги, письма. Самые старые – дедовские с фронта. Первая мировая.

– И домик мировой. Но ремонт необходим, правда, Евгений Михайлович?

– Серьезный ремонт, – подтвердил старший Волков. – Прежде всего перебрать подгнившие бревна. И все-таки как строили! Признаться, нам далеко.

Вопрос следователя: «Куда именно ваш муж отнес металлическую коробочку с мышьяком?» – «На кухонный стол». – «Каким же образом яд оказался в кабинете?» – «Его перенес туда Лукашка». – «Кто?» – «Лукьян Васильевич Кашкин». – «Да, на коробочке отпечатки пальцев зубного врача Веселова, вашего мужа и Кашкина. Зачем он перенес мышьяк в кабинет?» – «Я попросила».

Старый сад млел в жгучих безучастных лучах, но под навесом на открытой веранде было не жарко, изредка тянуло легчайшим, едва заметным сквознячком. Они выпивали, закусывали и беседовали о ремонте, до которого никому не было дела, в том числе и ей. В бездумной беседе, взглядах мужчин и ответном женском смехе, в жгучем воздухе и в ней самой, она чувствовала, сквозил соблазн. Он не разрешился бы в классическом разгуле: народ подобрался воспитанный. Совершенно невозможен, например, секретарь ученого совета, откалывающий коленца; громящий посуду драматург; рвущий на себе ли, на ком-то – уже неважно! – рубашку Лукашка; братья, рыдающие «Степь да степь кругом…», или вцепившиеся в волосы друг друга соперницы. А почему, собственно, невозможно? Все возможно. Цивилизация давит, а темные силы подсознания требуют выхода. Но вероятнее всего, вожделение разрешится в легкой игре, цинизме и лепете.

– Чудесный сад! – пролепетала актриса Ниночка – прелестный мальчик. – А весной, когда все цветет? Яблони и…

– Да, совсем забыла! – воскликнула Дарья Федоровна. – Я ведь падалицу собрала, надо…

– Я помою.

Макс встал, прошел в угол веранды, поднял таз с горкой ярко-оранжевых яблочек. Горка разрушилась, яблоки покатились по половицам прямо под ноги младшего Волкова, покуривающего трубку.

– Я помогу, помогу. – Волков положил трубку в пепельницу, подобрал упавшие яблоки и, прижимая их к груди, удалился с Максом на кухню. Оживление и смех возрастали, покуда грустный Лукашка не заныл:

– Дарья, а Максимушка твой меня сегодня обидел. Четырех «Аполлонов» пожалел для старого друга. Ведь непереплетенные, в самом поганом виде… Люди добрые, скажите, стоит прижизненный «Огненный ангел»…

– Не плачь, останешься при своем «Ангеле».

– Я зла не помню, а вот он очнется и пожалеет. Еще как пожалеет, да поздно будет. Он думает, что Брюсов…

Тут вернулся хозяин с помощником, Лукашка умолк, все расхватали яблоки, наискосок, откуда-то, наверное из подпола, к ступенькам метнулась серая тень.

– Совсем обнаглели! – воскликнул Макс. – Средь бела дня, при народе… Видели?

– Говорят, чтобы крысы покинули дом, – сказал младший Волков, – надо одну из них поджечь. Она пронесется по комнатам, на ее визг кинутся остальные твари – и дом очистится.

– Гнусный способ, – отозвался Макс, передернувшись.

– Борьба за существование в известном смысле вообще гнусна. Попробуйте мышьяк.

– Кстати, а куда ты его дел? – поинтересовалась Дарья Федоровна.

– В кухне на стол поставил.

– С ума сошел! Там же еда, немедленно…

– Я отнесу, – вызвался Лукашка, ближе всех сидевший к двери. – Куда?

– Да поставь в кабинете, на стол, – ответил Макс.

Книжный маньяк исчез, но вскоре появился, заявив:

– Есть занятные вещицы. Господа, вам повезло.

– Максим Максимович, можно посмотреть комнаты? – осведомилась Загорайская.

– Разумеется, – Макс было поднялся, но она жестом остановила его:

– Занимайте гостей. Витюша!

Витюша помедлил, глядя на свой стаканчик с коньяком, залпом выпил и пошел вслед за женой; за ними двинулся и строительный деятель осмотреть, как он выразился, «фронт работ».

Вопрос следователя: «Когда ваш муж пошел мыть яблоки, он не взял с собой стаканчик с вином?» – «Нет, и у него и у Волкова руки были заняты». – «Больше он не вставал из-за стола до своего последнего ухода?» – «Вставал. Они с Ниной…» – «С гражданкой Григорьевой?» – «Ну да. Они ходили за гитарой». – «В кабинет?» – «Гитара висела в спальне». – «Итак, за три часа, что гости сидели на веранде, Мещерский три раза входил в дом: отнес мышьяк, мыл яблоки и брал гитару».

Прекрасный низкий, чуть с хрипотцой голос – и юное лицо мальчика-пажа: контраст, неизменно действующий на мужчин:

 
Вечер, поле, два воза,
Ты ли, я ли, оба ли?..
Ах, эти дымные глаза
И дареные соболи!
Як, як, романэ, сладко нездоровится,
Как чума, во мне сидит жаркая любовница…
 

– Браво! – рявкнул старший Волков, и все подхватили:

– Браво! Розу! Увенчать розами! Вон, из вазы… Нет, свежих из сада… Владимир Петрович, поднесите своей даме розы… Володь, по тропинке в угол сада…

Флягин, проворчав «знаю», спустился по ступенькам. Макс поднялся с серебряным стаканчиком в руке, подошел к двери в дом, Загорайская сказала вслед:

– Максим Максимович, можете считать себя с понедельника в отпуске. Я поговорю с директором.

– С понедельника? Превосходно! – он усмехнулся. – Нет, с сегодняшнего дня, точнее, с этой минуты у меня отпуск. – Макс приподнял стаканчик, театрально поклонился и исчез.

Вопрос следователя: «Через какое время после его ухода вы вошли в кабинет?» – «Минут через семь – десять», – «Зачем вы туда пошли?» – «Не знаю. Ни за чем. Просто почувствовала… тревогу». – «Почему тревогу?» – «Не могу вам объяснить». – «За столом произошло что-нибудь, что вызвало эту тревогу?» – «Нет». – «Ладно. Что вы увидели в кабинете?» – «Макс стоял спиной к двери, глядел в окно и повернулся на мои шаги». – «Коробка с ядом была на столе?» – «Да. Рядом стаканчик с наливкой. Он повернулся, пошел мне навстречу и начал медленно сползать на пол, цепляясь за стол. Его вырвало». – «Он что-нибудь успел вам сказать?» – «Нет». «У него были причины покончить с собой?» – «Если и были, я о них ничего не знаю». – «По своему характеру он мог пойти на это?» – «Наверное, мог. Он во всем доходил до крайности». – «То есть?» – «Я хочу сказать: если он загорался чем-нибудь, его нельзя было остановить. Он шел напролом – и всегда выигрывал». – «Вообще он был психически нормален?» – «Да». – «По-моему, вы хотите что-то добавить». – «Как выяснилось, у него была тяжелая наследственность. Его мать, когда Максу было два года, тоже покончила с собой». – «Каким образом?» – «Отравилась».

4

Он глядел на нее, задыхаясь, судорога прошла по телу, лицо дико исказилось. И вдруг затих. Она стояла посреди комнаты, потом сорвалась с места, быстро прошла на веранду и сказала изменившимся голосом (наверное, он прозвучал страшно, потому что все разом вскочили, отодвигая стулья). Она сказала:

– Там Макс!

Старый мальчик крикнул:

– Где?

– В кабинете.

– Что с ним?

– Не знаю.

Он промчался мимо нее, за ним гурьбой кинулись остальные, она в хвосте. Компания ввалилась в кабинет, Старый мальчик встал над ним на колени, щупая пульс, приказал:

Тихо! – Потом поднял голову и объявил. – Он умер.

То ли вздох, то ли стон пронесся меж собравшимися, зарыдала Загорайская, Лукашка прошептал:

– Но… почему?

– Откуда я знаю!

– Товарищи! – начальственный бас старшего Волкова покрыл смятенный ропот и рыдание. – Без паники! Во-первых, необходимо вызвать «скорую»…

– Никакая «скорая» ему уже…

– Они засвидетельствуют смерть. Взгляните на стол!

Посередине письменного стола стояла коробочка с ядом, рядом серебряный стаканчик, раскрытая авторучка с «золотым» пером и лист бумаги.

– Ни до чего не дотрагивайтесь. Я прочту издали, – и Волков прочел: – «Прощай. Будь оно все проклято. Макс». Дашенька, это его почерк?

Все взоры обратились на Дарью Федоровну, стоявшую на пороге, все вдруг осознали, кто здесь главное действующее лицо.

– Это его почерк?

– Евгений, опомнись! – воскликнул младший брат, подошел к Дарье Федоровне, бережно взял за руки, забормотал: – Надо как-то выдержать, пойдемте отсюда…

– Правильно, вдову на веранду!

– Какую вдову? – закричала актриса истерически и вдруг побледнела. – Он умер? Да вы что? Этого не может быть!

Рыдания оборвались, Загорайская грузно осела на пол, ее супруг ничего не замечал, не сводя воспаленного взгляда с мертвого тела подле стола.

– Воды… кто-нибудь! – приказал Старший мальчик, Лукашка метнулся на кухню, старший Волков скомандовал (вовсе не начальственно, а нелепо, идиотически звучал его голос):

– Всех дам на веранду!

– Евгений, да что с тобой!

Дарья Федоровна высвободила руки, подошла к столу, вгляделась, сказала:

– Это его почерк. – Помолчала, потом спросила: – Значит, все кончено? – Ей никто не ответил. – Алик, все кончено?

– Даша! – Старый мальчик оторвался от Загорайской, пришедшей в себя. – Тебе лучше уйти. Пошли… – Он обнял ее за плечи и повел из комнаты.

– Всем очистить помещение! – вновь встрял старший Волков. – Кто пойдет звонить?

– Я сбегаю, – вызвался Лукашка.

Гости гуськом двинулись на веранду; там стоял драматург Флягин с пунцовой розой в правой руке и задумчиво глядел вдаль.

– Где вы все… что случилось?

– Макс отравился! – брякнул Лукашка, губы его тряслись, желтые глазки бегали.

– Вот как? – Флягин вздрогнул и резким движением швырнул розу через перила в сад.

– Ничего еще не известно, – поспешно сказал младший Волков, взглянув на Дарью Федоровну. – Дашенька, где здесь телефон?

– Автомат возле станции.

– Лукашка, идемте?

– Ага, побежали.

Вопрос следователя: «Товарищ Загорайский, у вашего бывшего коллеги были в последнее время какие-нибудь служебные неприятности?» – «Никогда ни малейших. Его очень высоко ценил наш директор и я лично в качестве секретаря ученого совета. Несмотря на молодость, он считался крупным специалистом по вопросам Общего рынка и, без сомнения, блестяще защитил бы докторскую», – «Значит, вам ничего не известно о причинах самоубийства?» – «Абсолютно ничего». – «У него не было врагов среди присутствующих на дне рождения, как вы думаете?» – «Представить себе не могу!» – «А его взаимоотношения с женой?» – «Ему повезло, как всегда. Прекрасная женщина». – «Ну, насчет везения…» – «Да, да, конечно! Странно, непостижимо, не понимаю! Такой ясный… я бы даже сказала, насмешливый ум, никаких отклонений. Не понимаю!»

Вопрос следователя: «Александр Иванович, когда именно Мещерский попросил вас достать мышьяк?» – «Он позвонил мне за неделю до дня рождения Даши». – «Она в это время отдыхала в Крыму?» – «В Алуште». – «Он сам попросил вас о мышьяке?» – «Нет. Он пожаловался на крыс. Я предложил помощь». – «То есть яд предложили вы?» – «Я». – «Скажите, вы всегда ездили к Мещерским один, без жены?» – «Всегда». – «Почему?» – «Это мои друзья». – «И каковы были их взаимоотношения?» – «Они любят друг друга». – «Вы сказали «любят»?» – «Да».

Вопрос следователя: «Лев Михайлович, о чем вы разговаривали с Мещерским, когда мыли яблоки?» – «О даче, о саде. Он был как-то возбужден, кажется, приятно возбужден. Впрочем, я его совсем не знаю». – «Коробка с ядом стояла на кухонном столе?» – «Не могу сказать, не обратил внимания. Стол был весь загроможден. В общем, Максим Максимович мыл яблоки, я вытирал их полотенцем, при этом мы разговаривали и смотрели друг на друга». – «Вы хотите сказать, что Мещерский при вас к коробке не прикасался?» – «Это я могу утверждать совершенно точно». – «Вы не отлучались из кухни?» – «Ни он, ни я никуда не отлучались». – «Вы ведь были у Мещерских впервые? Какое впечатление сложилось у вас об этом знакомстве?» – «Самое отрадное, кабы не концовка». – «Что вы об этом думаете, как человек со стороны?» – «Тайна, должно быть, страшная тайна». – «То есть?» – «Просто так с жизнью не расстаются. До самоубийства нормального человека надо довести. Кто-то довел». – «Кто, по-вашему?» – «Я же человек со стороны».

Вопрос следователя: «Евгений Михайлович, насколько мне известно, за столом вы единственный не пили спиртное?» – «Я должен был вести машину. У нас с братом своеобразная очередь насчет этого дела. Мы с ним вообще не злоупотребляем. И уверяю вас, никто из присутствующих не зашел за пределы. Да и не с чего: наливка, по отзывам, почти безалкогольная». – «А сам хозяин?» – «Нет, нет, я лично разливал… все-таки занятие». – «Вы сидели радом с Мещерским?» – «Совершенно верно. Я слева, мадам Загорайская – так, кажется, ее кличут? – справа. По-моему… знаете, я б поклясться мог, что покойник себе за столом аду не подсыпал. Как он умудрился? Загадка». – «А может, кто-то другой умудрился?» – «Шутите! Под моим носом!» – «Но вы ведь вставали из-за стола?» – «Всего только раз, ходил осмотреть комнаты, однако в этот промежуток мышьяк не мог оказаться в стаканчике». – «Почему вы так думаете?» – «Логика, товарищ следователь. Народ выпил сначала бутылку шампанского, потом коньяка, а к наливке из черноплодки приступили позже. Яд обнаружен именно в наливке и именно в стаканчике Максима Максимовича». – «Который все время стоял на столе?» – «На столе перед моими глазами, покуда не был унесен хозяином в его последний путь. Безумно жалко вдову!»

Вопрос следователя: «Марина Павловна, вы ведь давно знали Мещерских?» – «Семь лет они работали в нашем институте. Максим Максимович кончал докторскую, я была в курсе. Честно сказать, снабжала его бумагой и папками… Я потрясена и до сих пор не могу прийти в себя. Только что он сидел рядом за столом, курил, смеялся – и вдруг труп. Все произошло слишком быстро, понимаете? В этом есть какая-то странность, необъяснимая и… невыносимая. Проклятый дом!» – «Почему проклятый?» – «Не знаю. У меня в глазах стоит кабинет и солнце падает из окна на мертвое лицо». – «Значит, дом произвел на вас гнетущее впечатление?» – «Теперь он мне представляется ужасным, но вначале… есть, конечно, прелестные вещи, антиквариат теперь в цене…» – «Когда вы осматривали кабинет, на столе стояла коробка с ядом?» – «Лучше не напоминайте! Да, да, на столе… Дарья Федоровна рассчитывает все продать, и я ее понимаю. Страшные воспоминания… правда, с ее нервами жить можно. Железная женщина, завидую. Ни слезинки не пролила».

…Вопрос следователя: «Товарищ Кашкин, вы перенесли коробку с ядом в кабинет?» – «Ну, я. А что тут такого?» – «Вы бывали на даче раньше и знали расположение комнат?» – «Не бывал. Но в кабинете мы сидели с Максом перед обедом». – «Почему вы уединились?» – «Хотели обменяться книгами». – «Какими книгами?» – «Видите ли, мне не хватает для полного комплекта, для полного, так сказать, счастья четырех экземпляров «Аполлона». Выходил такой журнальчик в начале века. Причем они у Макса в ужасающем состоянии, не переплетены… А я предлагал прекрасно сохранившегося Шопенгауэра». – «И Мещерский не согласился?» – «Нет. Но я его из-за этого не отравил». – «Неуместная шутка». – «А, все неуместно, все безумно, все черт знает что такое!» – «Вы о чем?» – «Отравление – психологическая загадка. Человек только что пожалел для старого друга потрепанных символистов, то есть собирался жить. Я так понимаю?» «Значит, за столом произошло что-то такое, что изменило его намерения?» – «Ничегошеньки. Говорили в основном о ремонте дачи и кто куда в отпуск собирается, актриса романсы пела, я фотографировал…»

Вопрос следователя: «Товарищ Флягин, как по-вашему, у Мещерского были причины для самоубийства?» – «Какие нужны причины? Жить надоело – и все». – «Вдруг надоело?» – «А что? Он был человек… игривый». – «В каком смысле?» – «Ну, способный на все». – «На что?» – «На все. Себя не жаль, и никого не жаль. В день рождения жены пошел и отравился. Записку читали? То-то же. «Будь оно все проклято». Цинизм и усмешка». – «А что именно проклято, как вы думаете?» – «Он же написал: все. Весь мир, и он сам, и мы вместе с ним, и любимая жена. Откровенно говоря, я не понимаю, чего вы от нас от всех добиваетесь? Ведь факт самоубийства налицо?» – «Да, вскрытие показало, что он отравился мышьяком, который обнаружен в наливке в его стакане». – «Правильно. Он прошел в кабинет, написал задушевную записочку, всыпал в наливку яд и выпил. Это же очевидно?» – «Не совсем. Мышьяк не мог подействовать мгновенно, исходя из той дозы, которая обнаружена в стаканчике. Он принял яд раньше. Каким образом – вот в чем вопрос. Ведь столько свидетелей и никто ничего не видел». – «А разве нельзя сыпануть незаметно?» – «Можно. Но зачем? Хозяину проще проделать все это в доме, чем при свидетелях». – «М-да, признаться, я его недооценивал. Принял яд и сидел с нами смеялся. Это ж просто сверхчеловек!» – «Вот и хотелось бы узнать, что этого сверхчеловека довело до самоубийства».

Вопрос следователя: «Нина Станиславовна, вы близкая подруга Мещерской?» – «Я ее обожаю. Это такая своеобразная натура. Ее все любят, не я одна». – «Что значит «все»?» «Ну, окружающие. А она совершенно равнодушна. Знаете, мое давнее наблюдение: женщин… как бы это выразиться… ускользающих, неспособных на глубокую привязанность, обычно обожают». – «Вы намекаете, что Мещерская не любила своего мужа?» – «Как его можно было не любить?» – «Вы сказали: она ускользала». – «Я неточно выразилась… существуют такие психологические нюансы… то есть, понимаете, она любила его, несомненно, но – чуть что – ушла бы не оглянувшись», – «Чуть что?» – «Ну, вы меня понимаете. Например, в Пицунде… мы ведь познакомились в Пицунде, да, уж лет пять назад…» – «Вы были там с Владимиром Петровичем Флягиным?» – «Это мой друг. Основа нашей дружбы чисто интеллектуальная: он пишет для меня драму. Но кругом завистники. Нет ничего страшнее зависти…» – «Так что же произошло в Пицунде?» – «Абсолютно ничего, понимаете?» – «Не понимаю». – «Сейчас поймете. Макс однажды не явился ночевать, познакомился с какими-то бродячими бардами, всю ночь пели песни у моря… ну, словом, что-то невинное, студенческое… Он пришел утром, Даша даже не стала объясняться, просто в тот же день улетела в Москву, представляете?» – «А Мещерский?» – «Полетел следом, разумеется. Знаете, что я вам скажу? Все это ужасно, конечно, но не удивительно: они оба сумасшедшие не в клиническом, конечно, смысле – а… отчаянные. Макс весь нервный, издерганный, прямо какая-то «мировая скорбь» – правда, правда». – «Нина Станиславовна, вы ведь ходили с ним в дом за гитарой?» – «Дашенька попросила». – «Сколько времени вы отсутствовали?» – «Не помню. Недолго». – «Хозяин имел возможность взять яд из кабинета?» – «Совершенно исключено. В кабинет мы не заходили и ни на мгновение не разлучались». – «Значит, вывод следует единственный: Мещерский прихватил щепотку мышьяка, когда заносил коробку на кухню. Удивительное самоубийство… задуманное буквально за секунды». – «Так ведь он просил мышьяк у Старого мальчика… то есть у Алика, еще когда приглашал его!» – «Не просил – в том-то и дело. Просто упомянул о крысах. И так театрально, так цинично отравить всем праздник… Загадочная фигура – ваш Максим Максимович Мещерский».

Следователь: «Что ж, Дарья Федоровна, позвольте пожелать вам, несмотря ни на что… ну хотя бы покоя. Надо жить». – «Самоубийство можно считать доказанным?» – «Да. Записка написана вашим мужем, его авторучкой (больше ничьих отпечатков на ней нет – только хозяина), запись свежая. Мышьяк обнаружен только в его стаканчике, который все время стоял на столе и на котором опять-таки остались отпечатки пальцев Мещерского. О мотивах, к сожалению, ничего не могу сказать. Возможно, он страдал какой-то формой невроза, однако психическое расстройство, на которое вы намекали в связи с тяжелой наследственностью, вскрытием не подтверждается: никаких патологических, функциональных изменений в организме нет». – «Хорошо. Прощайте». – «Одну минуту. Вот взятые на экспертизу вещи: десять стаканчиков, графин, авторучка и коробочка, разумеется, пустая. Записка остается в деле». – «Я ничего не хочу брать». – «Таков порядок. Можете все это выкинуть: ваше право. Распишитесь вот здесь, пожалуйста». – «Надеюсь, я вам больше не нужна?» – «Дело прекращено за отсутствием состава преступления. Примите мое искреннее сочувствие». – «Прощайте».

Наступил вечер, ласковый и безмятежный. Труп увезли на вскрытие, официальные лица покинули дом, оставив на веранде, посреди «пира во время чумы», ошеломленную потерянную группку из девяти человек. Дарья Федоровна находилась в страшном оцепенении, из которого боялась выйти…

– Даша, – сказал Старый мальчик осторожно, – тебе нельзя здесь оставаться.

– Где? Здесь? Почему?

– Ты сейчас не в себе. Выпей немного вина, расслабься, и потихоньку поедем…

– Вина? – она расхохоталась. – В этом доме все отравлено.

– Господи! – ахнула Загорайская.

– Дарья Федоровна, – вмешался Загорайский, – мы с женой будем счастливы, если какое-то время вы поживете у нас.

– Счастливы? Да ну? Марина Павловна, вы будете счастливы?

– Успокойся, Даш, он тебя не стоил, – пробормотал Флягин.

– Кажется, это вам, Владимир Петрович, надо успокоиться, – властно заговорил младший Волков. – Дашенька, полностью располагайте мною и братом. Мы можем остаться с вами здесь, если пожелаете, или отвезти вас на машине куда угодно и пробыть с вами сколько угодно. Мы с ним старики, и никто…

– Я хочу домой. Отвезите меня.

– Однако надо прибраться, – заметил Лукашка. – Я останусь. Кто со мной?

Все молчали. Было тихо-тихо, только приглушенная упорная возня доносилась с чердака. Там резвились крысы.

– Ничего не надо. Они все доедят, – сказала Дарья Федоровна, спускаясь в сад. – Я потом сама, я приеду (она приехала через год, чтобы обнаружить предназначенный – кому? ей? – белый порошок – привет с того света). Пойдемте скорей. Будь проклят этот дом.

– Там у меня портфельчик… в прихожей… – Лукашка подскочил к двери, открыл. – Я сейчас, мигом!

– Кстати, где ключ? – поинтересовался старший Волков, придержав полуоткрытую дверь. – Не в прихожей?

Фотограф вынырнул из тьмы с потрепанным портфелем, Старый мальчик крикнул Дарье Федоровне, стоявшей у калитки:

– Где ключ от дачи?

– В сарае, в старой сумке, на стене висит. Закрой и положи на место.

Все, опять сбившись в кучку, молча наблюдали, как Старый мальчик вошел в сарай – ветхое строеньице у самого забора на улицу, – вышел, поднялся на веранду, спросил:

– Даша, ты ничего не возьмешь?

– Сумочка в спальне на комоде.

– А подарки?

– Не хочу. Здесь все отравлено.

5

Она стояла на веранде, оглядывая длинный, покрытый белоснежной скатертью, сверкающий фарфором, стеклом и пунцовыми розами стол. Десять стульев с неудобными изысканными спинками, десять приборов, десять серебряных стаканчиков с двуглавыми орлами, пятилитровый графин с бабушкиной наливкой, хранимой в подполе.

Утром по приезде она завела, вспомнив, как показывала бабушка, часы с пастушком и пастушкой. И сейчас в пыльных закоулках дома глухо пробило полдень – настолько глухо, что она скорее не услышала, а почувствовала. Нервы натянуты до предела. Да нет, человек страшно живуч и, если можно так выразиться, беспределен.

С первым ударом часов Дарья Федоровна вошла в спальню. Раздвинула гардины, высветлился прах эпох, фигура в зеркале в бесформенном бабушкином бумазейном халате, подпоясанном веревкой… А там, за спиной, сад (он полюбил этот сад, этот жуткий дом с грозовой атмосферой двадцатого века… Полюбил? Нет, не то слово… надо подумать, вспомнить…) отразился, пронзенный солнцем, запущенный и пышный, дрожащая листва, оранжевые яблочки, сизая птица, угол желтого комода с французскими духами… Кто тогда принес духи? Ах да, актриса с Флягиным. А Старый мальчик? Золотые серьги и яд. «Прощай. Будь оно все проклято!» Вся жизнь ее отразилась в зеркале, она глядела в свои глаза, усмехнулась, изогнулись уголки губ, в голубой глубине отозвался огонек (однако есть еще огонь! есть! она не поднесет к губам чашу… серебряный стаканчик с ядом!), лицо преобразилось. Вынула шпильки, волосы обрушились на плечи, на руки, на спину (темные пряди вспыхивали красным лоском), сбросила бумазейную ветошь – прозрачный сиреневый сарафан, плетеные сандалии – и скорым легким шагом прошла через кухню и столовую, окна которой выходили на фасад.

Калитка отворилась. Так и есть! Загорайские первые – как тогда. Что сказал Макс: «Гости съезжались на дачу» – пушкинский пароль, таинственный отрывок». И все началось. Сейчас она выйдет к ним, к своре жадных соучастников, – и начнется следствие. Эту случайную разномастную компанию объединяло только одно: тайна смерти.

Оказывается, гости приехали все разом, словно сговорившись, на одной электричке, и тотчас за забором завизжали автомобильные тормоза: прибыли братья.

– Прошу садиться! – сказала Дарья Федоровна при полном молчании; поднялся шумок отодвигаемых стульев. – Нет, Лукаша, это стул Максима. Ты забыл?

– Чур меня! – Лукаша метнулся к перилам.

– Предлагаю расположиться, как год назад. Или вы боитесь, Марина Павловна?

– Мне бояться нечего. Но вообще-то странная затея…

– Кто-нибудь обменяется местом с Мариной Павловной? Ну, кто смелый?

– Я, конечно, сяду, но все это как-то… – пробормотала Загорайская, усаживаясь рядом с пустым стулом; по другую сторону от него молча примостился старший Волков.

– Евгений Михайлович, чья сегодня очередь на выпивку?

– Опять Льва.

– Удивительное совпадение. Ну так разливайте. Шампанского нет, извините, салатов тоже, так, собрала кое-что… да и праздника нет. Вот бабушкина черноплодная рябиновка.

– Дарья Федоровна, Дашенька! – заговорил младший Волков с состраданием. – Прошу прощения, но ведь вы родились в этот день. Жестокий праздник, согласен, и все же…

Атмосфера слегка разрядилась (что значит вовремя сказанное словцо!), и жизнь сразу заиграла жестоким праздником. Лукашка спросил:

– Помянем? – и пустил слезу.

И потек праздник с пустыми разговорами, намеками и подходами, с вечным солнцем, едва заметным сквознячком из каких-то подпольных щелей, крысиной возней на чердаке.

– Как ваша драма, Владимир Петрович? – любезно осведомился старший Волков.

– А… Главное не написать, а пробить.

– У нас в театре пробиться невозможно, – защебетала Ниночка, юный паж, лукавый отрок с золотистой челкой. – Интриги, сплетни, склоки – настоящая травля таланта. Господи, да я уж и не помню, когда была на природе… вот в таком вот раю, например.

– Да, в деревне есть своя прелесть, – согласился старший Волков.

– Не нахожу! – отрезал Лукашка. – Жизнь – это Москва, борьба, кипение страстей.

– Ну конечно, – вставил младший Волков с усмешкой. – Кто кого надует, обменяв Платона на Юлиана Семенова.

– Во мне не сомневайтесь, Лев Михайлович.

– Даша, ты теперь здесь живешь? – спросил Старый мальчик, и все замолчали.

– Мы собрались в последний раз. Дача почти продана. Пусть другие наслаждаются этим раем и делают ремонт, Евгений Михайлович.

– А я б его теперь и не осилил. Выпроводили на пенсию с легким скандалом, – старший Волков засмеялся. – Иные времена – иные нравы. А вот братец мой, напротив, процветает. Не шутите: перед вами член-корреспондент.

– Да-а! – протянул Загорайский с горечью. – И где это вы так процветаете?

– На просторах великого и свободного русского языка.

– Ведь это ж надо! – умилился Лукашка. – Мы с утра до ночи языком болтаем, а люди на этом дела делают.

– Дела, – членкор вздохнул. – Дела наши – прах и тлен. А вот слово – это жизнь. Во всяком случае, вся моя жизнь и любовь.

– Но все-таки, согласитесь, приятно, когда любовь вознаграждается, – уныло заметил драматург.

– Творчество само по себе счастье, независимо даже от результата, Владимир Петрович. Впрочем, простите, кажется, я впадаю в нравоучительный тон.

Актриса взвизгнула и проворно вскочила на стул, у кого-то с грохотом упала вилка.

– Ой, вон, видите! Видите? Вон! Уже в траве!

– Где?.. Что такое?

– Крыса! Боже мой! – Ниночка села, заметно побледнев и дрожа. – Вы представляете, что-то прикоснулось к ноге, что-то мягкое, мерзкое… Как ты терпишь тут? – она исподлобья взглянула на Дарью Федоровну.

– А я и не терплю. С дачей покончено.

– Дашенька, – заговорил старший Волков с отеческой лаской, – главное – не продешевить. Вы ведь единственная наследница?

– Единственная.

– Прекрасно. Мебель не продавайте ни в коем случае. Лучше сдайте в скупку свою московскую – ведь наверняка ширпотреб? А антиквариат с каждым годом растет в цене. Перевезете отсюда, это обойдется…

– Я продам дом со всем содержимым.

– Да вы что? – старший Волков задохнулся от возмущения. – Вы ж не поэтесса какая-нибудь, чтоб поддаваться святым порывам… Вы – экономист, серьезный человек. Я осматривал, так, мельком… ну, например, овальный стол, кресла и канапе. Побойтесь бога!

– Желтый комод в спальне, – прошептала восторженно актриса. – И зеркало.

– Да даже эти стулья, Дарья Федоровна, – включился в общий хор Загорайский, – на которых мы сидим. Где такое изысканное неудобство теперь найдешь?

– И не забывайте про часы, – горестно вздохнул нищий Флягин. – Пастушок и пастушка, помните? На них можно скромно протянуть годика два.

– Дарья, не суетись! Я найду знатока… – загорелся Лукашка, но Дарья Федоровна перебила его, в упор глядя на Флягина:

– Зачем? Знаток у нас уже есть. А, Володя?

– Я… не знаток.

– Не прибедняйся. Лучше объясни: откуда у тебя такие знания? Про пастушка и пастушку – про нежную любовную пару. А?

Драматург не отвечал, со странным выражением уставившись на хозяйку; та продолжала в гробовом молчании:

– Часы стоят в кабинете на бюро. И, кажется, ты единственный из всех соучастников там не бывал. Или бывал?

– Не бывал.

– Позвольте, – удивился старший Волков, – мы же все поспешили в кабинет, когда покойник скончался.

– Евгений, не торопись, – задумчиво отозвался его брат. – Владимир Петрович в это время спускался в сад за розой для своей дамы. Может быть, вы заходили в кабинет потом?

– Никто при официальных лицах не заходил туда, кроме меня и Алика, – отрезала Дарья Федоровна. – Однако целый год в сарае висел ключ. Так когда же ты бывал в доме?

– Никогда.

– Тебе кто-нибудь описывал часы?

Молчание.

– Кто-нибудь из вас описывал Владимиру Петровичу часы? – членкор выжидающе смотрел на присутствующих.

Молчание.

– Володь, когда ты их видел? – спросил Старый мальчик настойчиво.

– В окно.

– В окно?

– Я заглянул в окно кабинета, когда ходил за этой розой, будь она проклята!

– Куда-то ты не туда ходил, – Дарья Федоровна усмехнулась. – Окно кабинета выходит на огород, а розовые кусты растут в противоположном углу.

– Да, я не сразу пошел к кустам, а прошелся по саду.

– Заглядывая в окна?

Флягин не отвечал, и членкор заметил спокойно: